26 февраля 1937 г. Утреннее заседание

 

Андреев (председательствующий). Заседание открывается. Слово имеет т. Осинский.

Осинский.

По данному вопросу, товарищи, я, собственно, не собирался выступать по следующим двум причинам… (Голоса с мест. Ты же выступил.) Сейчас увидим почему… которые сейчас считаю необходимым для начала отметить. (Голоса с мест. Интересно.) Вообще я склонен выступать по таким вопросам, которые меня, так сказать, вдохновляют и увлекают… (Голос с места. А борьба с правыми тебя не увлекает?) (Смех, шум.) и по которым можно сказать что-нибудь, еще не сказанное, новое для слушающих и притом содержащее что-нибудь существенное и полезное, с моей по крайней мере точки зрения, для сообщения ЦК… (Шум, смех.) Позвольте, дорогие товарищи, что же, вы считаете меня правым, что ли? Что вы меня с самого начала прерывать начинаете. (Шкирятов. Нет, так просто можно спросить-то вас? Косиор. Редко вас слышим.) А если вы меня редко слышите, то позвольте мне сказать, что третья причина, почему я не собирался выступать, состоит в том, что когда я на прошлом пленуме записался тринадцатым по счету по вопросам сельского хозяйства, которыми я интересуюсь, то хотя выступило 30 ораторов, до меня слово не дошло. (Голоса с мест. Обижен, зажали.) (Шум, смех.)

Так вот, данный предмет меня не то что не вдохновляет и не увлекает, наоборот, вызывает чувство глубокого отвращения… (Голос с места. К кому?) Дело, которое рассматривается, оно, мягко говоря, чрезвычайно пакостное, и о нем просто трудно и неприятно говорить, так что субъективных стимулов к тому, чтобы выступать по этому вопросу, я ощущаю довольно мало. С другой стороны, после того, как я выслушал выступления т.т. Микояна и Ворошилова, и после того, как у меня последний хлеб отбил т. Каганович, после того как я выслушал эти выступления, мне показалось, вряд ли я сумею внести что-нибудь новое, и мне стало казаться, что дальнейшее обсуждение этого вопроса вряд ли представляется целесообразным. Но вот я вызван, так сказать, на трибуну по инициативе т.т. Берия, Постышева и других, и раз я польщен таким вниманием Центрального Комитета, то и решил выступить – может быть, с некоторой пользой.

Почему, собственно, после выступления Жукова вдруг вспомнили обо мне и выдвинули меня в ораторы? (Косиор. Мы давно интересуемся. Шкирятов. Мы даже о вас помним, давно интересуемся.) Видимо, я так это понимаю, потому что, если Жуков был замом у Рыкова, то моя фамилия, вероятно, ассоциируется с фамилией Бухарина, ибо мы были когда-то двумя лидерами левого коммунизма, затем вместе работали в редакции “Известий” и оба являемся членами Академии наук, где состоим пока что членами – и Бухарин, и я. (Голос с места. Пока что членами партии.) Так вот, я и позволю себе повести разговор по этим трем линиям, причем, мне кажется, тут достаточно определится и мое отношение к вопросу и, пожалуй, некоторые полезные черты я могу еще внести дополнительно, скажем, в характеристику Бухарина, который мне хорошо знаком, в отличие от Рыкова, с которым у меня никогда никакого личного контакта не налаживалось, – мы совершенно разные люди и не могли иметь ничего общего. и вот если я начну по первой линии, то это будут некоторые исторические воспоминания, которые могут, однако, оказаться небесполезными.

Мы с Бухариным вместе попали в вожди левого коммунизма потому, что еще до революции состояли в большой дружбе. Вместе в одни годы начинали работать в партии, многое в партии тогда вместе делали… (Голос с места. Только ли поэтому?) сидели вместе в тюрьме и, между прочим, стояли на очень близких политических позициях, так как я был до революции, согласно вошедшему теперь в употребление термину, “леваком”, и Бухарин им тоже был. Затем, когда произошла революция, то после довольно долгого перерыва нашего общения, – Бухарин был в эмиграции, а я скитался по российской провинции, по высылкам, – мы встретились, и эта дружба возобновилась, при этом я на нее сперва возлагал большие надежды. Она меня интересовала, я думал, что из нее что-нибудь выйдет. Вышло, собственно, только то, что в течение первых полутора лет это было общее участие в левом коммунизме – ничего хорошего, как я теперь весьма определенно и совершенно искренне могу сказать. (Смех.) Это было, как тогда снисходительно выразился о нас Ленин, – “детской болезнью левизны в коммунизме”. Для меня это было детской болезнью № 1, потому что детской болезнью № 2 был демократический централизм.

Это было очень снисходительное определение, потому что за счет этих самых “детских болезней”, конечно, мы нанесли немалый вред рабочему классу. Наши “детские болезни” немало кое-чего ему стоили. Кроме того, это служило подкреплением такому человеку, как Троцкий, и форсировало, давало ход мелкобуржуазным элементам в рабочем классе. (Варейкис. Вас Ленин назвал взбесившимися мелкими буржуа.) Это верно, так он, кажется, и вас назвал (Смех.), т. Варейкис. (Варейкис. Я тогда не принадлежал к ним. Во всяком случае, я был за Брест, всем известно, вся Украина об этом знает.) Ну, вы, значит, несколько позже взбесились, во времена демократического централизма. (Смех.)

В конце 1918 или в начале 1919 г. наши пути с Бухариным по линии политической разошлись. Разошлись они в том смысле, что Бухарин, надо это сказать, пошел по более правильному пути, чем я. Я с окончанием левого коммунизма пошел дальше по пути демократического централизма, а Бухарин приблизился к партийному руководству, к Ленину. Приблизился с большими ошибками, с постоянными колебаниями: как известно, он спорил с Лениным по национальному вопросу, по вопросу о профсоюзах и т.д. Но все-таки я должен объективно признать, что у меня-то было гораздо больше ошибок в последующие годы. Если мы разошлись таким образом, отнюдь не по моей политической добродетели, то во всяком случае расхождение получилось очень солидное, между прочим, по самой его форме. Помню, когда я впоследствии выходил затем из группы демократического централизма после смерти Ленина, когда я решил, что с меня довольно… (Шкирятов. Походил, довольно.) что с меня довольно делать затруднения партии, тем паче, что мы потеряли нашего замечательного вождя… (Голос с места. Правильно.) что времена предстоят сложные, и поэтому нужно чувствовать полную ответственность за партийные дела, то я со своими тогдашними товарищами по группе демократического централизма покончил после длительнейших споров, длительнейших убеждений.

Мы спорили, главным образом, насчет трех вопросов. Первое – насчет строительства социализма в одной стране. Надо сказать, что я всегда был сторонником этой точки зрения, даже еще когда был оппозиционером, и это-то меня из оппозиции главным образом и вывело. Затем по вопросу о том, есть ли у нас термидор или нет. И третий – можно ли блокироваться с Троцким. Вот по всем этик трем вопросам мы наотрез разошлись друг с другом, но разошлись по-честному и по-серьезному, после очень солидной дискуссии. А вот что касается ухода Бухарина от левого коммунизма, то он совершился в том порядке, как выразился Бухарин в письме Орджоникидзе: он как-то “смылся”, и мы никакого следа не почувствовали – почему, как он ушел, ни с кем из нас он об этом не разговаривал. И это наложило печать охлаждения между мной и Бухариным. (Постышев. Действительно – смылся и не попрощался.)

Теперь я хочу отметить следующее обстоятельство, которое еще более содействовало тому, что у нас получилось охлаждение и сильное расхождение. Это то, что между нами обнаружилось глубокое разноречие по теоретическим вопросам. Это, пожалуй, будет довольно интересная страница для характеристики этой стороны Бухарина. Надо сказать, что когда я еще был до революции “леваком” и отзовистом, то никогда при этом не был впередовцем. Теоретически и тогда, и во времена левого коммунизма я всегда был сторонником диалектического материализма и материалистической диалектики. Я учился у Маркса и, когда читал “Капитал”, вдумывался усиленно в метод Маркса. Материалистическая диалектика была для меня особенно ценным, я бы сказал, священным принципом. И еще до революции, когда мы беседовали на эту тему с Бухариным, я видел, что у него дело обстоит не так: я видел, что он очень уважает Богданова. А марксизм и Богданов – две вещи несовместные, как гений и злодейство у Пушкина.

После революции, когда мы еще были левыми коммунистами, в 1918 г., у меня как-то возник спор с Бухариным. Я упомянул в разговоре о материалистической диалектике. Бухарин мне на это сказал: “Ну, что такое диалектика, скажи мне, пожалуйста? Это только мудреное слово. Диалектика – это просто-напросто динамическая постановка вопроса, подход к делу с точки зрения развития движения, динамики. Вот тебе и вся диалектика, и нечего тут особенно мудрить”. Я глубоко возмутился и ответил: “Ничего подобного, между простой формулой развития, которая в буржуазной теории фигурирует, и диалектической постановкой вопроса – колоссальная разница. Эта разница прежде всего в том, что диалектика – это развитие через противоречия и разрешение этих противоречий”. Бухарин был к этому как-то совершенно глух. Я могу подтвердить, что Ленин был на все 100% абсолютно прав, когда написал, что Бухарин не понимает материалистической диалектики. Я еще покажу это на одном примере, тоже чрезвычайно характерном.

Еще меня тогда резало по уху употребление Бухариным “и в щи, и в кашу” таких терминов, как “социология марксизма”, или: “беря дело в социологическом разрезе, мы должны сделать заключение”… или: “рассматривая вопрос с социологической точки зрения, мы приходим к такому-то выводу” и пр<очее>. Дело в том, что социология это такая же “наука”, как педология, недавно у нас благополучно ликвидированная, т.е. лженаука, которая, как немцы выражаются, стоит и падает вместе с определенной буржуазной теорией. Эта самая педология стоит и падает с определенной чисто буржуазной теорией. И социология вообще может существовать только с точки зрения буржуазно-позитивистской теории. Маркс на этой точке зрения не стоял, ни о какой социологии не говорил, а социология ничего общего не имеет с историческим материализмом. И вот то, что Бухарин употреблял эти слова, как говорится, “и в щи, и в кашу”, показывало, что в его мировоззрении есть крупная порция буржуазного позитивизма. (Гамарник. А почему так долго продолжалась политическая дружба между вами и им, если вам это было известно?) Почему дружба долго продолжалась? Она продолжалась с 1917 г. по конец 1918 года. (Голос с места. А дальше?) Дальше вы увидите, что не только политическая, но и теоретическая дружба у нас кончилась, об этом я расскажу дальше. Так вот, мне становилось все более и более ясно, что теоретически мы очень серьезно расходимся. А вовне это проступило следующим образом.

Большинство из присутствующих, вероятно, не обратили внимания на одну полемику, которую мне пришлось вести в начале 1924 или конце 1924 года. Это был как раз тот период, когда складывалась бухаринская школа, когда Бухарин состоял редактором “Большевика”. Я в это время полемизировал против теории равновесия и, кажется, первый это делал. Полемизировал я с Бухариным, беря его под псевдонимом. Я полемизировал тогда с профессором Кондратьевым, который вопрос о кризисах рассматривал с точки зрения теории равновесия, буржуазной, теории, общей у него и Бухарина. Я написал ряд статей, вышедших затем отдельной книжкой под названием “Мировое хозяйство и кризисы”. В этой книге есть ряд методологических ошибок (например, о причинности), потому что я тогда недостаточно еще вработался в вопросы материалистической диалектики. (Акулов. Нельзя ли ближе к делу?) Сейчас подойду еще ближе к делу. Но и то тоже вполне относится к делу. (Сталин. Это к истории пока относится.) Нет, это не совсем только к истории относится. Так вот, в этой книге есть ряд ошибок. Но основные установки книги правильны, и потому я в целом за нее не краснею. И должен добавить, что полемика “под псевдонимом” против другой фамилии, по другому адресу, нежели тот, который имелся в виду, объяснялась тем, что в это время неудобно было полемизировать с Бухариным, он был членом ПБ, редактором “Большевика”. И потому я полемизировал против другой фамилии, доказывая, что “теория равновесия” – это типичная буржуазная теория, которая ничего общего с марксизмом не имеет.

Теперь дальше. То, о чем сейчас расскажу, относится к 1931-1932 гг., а может быть, и к 1933 году. Однажды я шел по улице в Кремле, и Бухарин встретил меня на улице. (Смех в зале. Голос с места. Опять! У каких ворот?) Я как раз по этому поводу и хотел сказать, что т. Каганович не совсем точно говорит, что встречи на улице у Бухарина – это тактика. Нет, это у него – привычка, род недуга. Бухарин на улице встречает людей и начинает разговаривать, о чем хотите, о самых разнообразных вопросах. Он забирает в плен такого человека и говорит: “Проводи меня до угла”, а затем “я провожу тебя теперь обратно”, ходит и ведет разговоры. Я думаю, здесь многие знакомы с этой привычкой Бухарина. И вот в данном случае Бухарин мне задал такой вопрос: “Что ты сейчас делаешь, чем занимаешься?” (Голос с места. А где ты в это время был?) Я в это время еще не был в ЦУНХУ или, может быть, был там первый год, во всяком случае я “для души” занимался философией, да и сейчас продолжаю заниматься. Я ему и говорю: “Философией занимаюсь”. (Голос с места. А для дела?) Для дела? Если вы ставите этот вопрос, то отвечаю: работал в редакции “Известий” до появления там Бухарина, или, может быть, был начальником ЦУНХУ. Это делал по директиве ЦК, но душа моя, откровенно скажу, лежала и лежит к научным занятиям, а не к таким делам. (Смех.)

Вот я и говорю: “Занимаюсь философией”. Тогда он мне задал следующий вопрос, чрезвычайно интересный: “Вот я тоже начал заниматься философией и все никак не могу понять двух вещей. Во-первых, что такое противоречие? И, во-вторых, что такое качество?” (Смех.) (Голос с места. Интересно.) Последнее, между прочим, чрезвычайно интересно. Я, говорит, не только не могу понять этого умом, а как-то не представляю себе этого, реального представления у меня нет. (Голос с места. Это он говорит?) Да. “Вот противоречие логическое – это понятно, это существует у нас в голове. Но ведь материалистическая диалектика утверждает, что противоречия существуют объективно, в действительности, в жизни. Так вот, что такое это объективное противоречие, что оно такое есть? Потом качество. Вот, что такое количество – это я понимаю и себе представляю, это всем понятно и наглядно, а что такое качество? Говорят, количество переходит в качество. И этого я себе не представляю”. И тут он начал развивать – это было бы долго рассказывать – почему и как, по его мнению, существует одно только количество. Между прочим сказать, это чистейшей воды буржуазно-позитивистская постановка вопроса.

Я ему стал по этому вопросу давать основные определения, старался показать в представлении, наглядно, как эти вещи существуют. Затем, вернувшись домой вечером, подумал: “Раз человек этого не понимает, давай напишу ему записку, поясню точно на бумаге. И для меня это будет полезно сформулировать”. Написал записку, но так ее и не отослал, так она и лежит у меня в столе. Ибо подумал: а стоит ли вообще ее посылать, раз у человека такое упорное и глубокое непонимание основных вещей в диалектическом методе. Ведь никакой общности в наших суждениях нет, и бесполезно этим заниматься, тем паче, что никакой общности ив политических вопросах нет, а тут можно и так подумать: начали дело с разговор” о теоретических вещах, а потом стали заниматься политическими совместным” действиями.

Между прочим, вот относительно политических действий. Это ближе к делу. (Голос с места. Это текущий момент.) Так вот тут, если возьмем мою судьбу не как человека, интересующегося диалектическими вопросами, а мою судьбу как экономиста, интересующегося актуальными вопросами дня, то надо напомнить такие вещи: еще в 1923-1924 гг. я занимался усиленно полемикой с буржуазными экономистами в области сельскохозяйственной экономики – Чаяновым, Макаровым; в 1924-1925 гг. по общеэкономическим вопросам – с Кондратьевым; с 1927 г. усиленно занимаюсь вопросами автомобилизации СССР, как всем известно. Это, можно сказать, моя любимая тема. Точно так же я с давних времен увлекаюсь тракторизацией сельского хозяйства.

Помню, когда Ленин был еще жив, в одной комиссии я поставил ему вопрос, осуществится ли технический переворот в сельском хозяйстве непосредственно через электромотор. Я тогда спрашивал: “Не предполагаете ли Вы, Владимир Ильич, что на первом этапе это сделают двигатели внутреннего сгорания и это затем подготовит путь к электрификации сельского хозяйства?” Еще в 1920 г., преждевременно и в искривленной форме (посевкомы и государственное регулирование сельского хозяйства), я ставил вопрос о социальной перестройке сельского хозяйства. Ибо мне было совершенно все-таки ясно, что технический переворот в сельском хозяйстве без изменения его социальной структуры, т.е. в конце концов без коллективизации, осуществить, конечно, невозможно. Только на базе колхозов и МТС и возможно совершить такой переворот, и он именно был совершен.

Наконец, товарищи, я с давних времен интересуюсь развитием металлургии и непрерывно за ней слежу, интересуюсь состоянием металлургии ежедневно. К чему я это все говорю? К тому, что конкретные вопросы индустриализации и социалистической перестройки нашего хозяйства как звенья построения социализма в одной стране, что является для меня любимой идеей, всегда меня чрезвычайно интересовали, и не только интересовали: я по этим вопросам кое-что делал фактически. Поэтому ясно, что немножко у нас разные по этой части позиции с Николаем Ивановичем Бухариным, и политический контакт с ним не мог у меня наладиться, да и не налаживался, не было этого контакта.

Теперь я после этого более или менее общего рассуждения перейду еще ближе к делу с точки зрения т. Акулова, коснусь той нашей совместной работы в редакции “Известий” и того, что мы “совместно” делали, я сказал бы в кавычках. Так вот, Жукову здесь иронически указывали с места, когда он критиковал Рыкова, что он был его заместителем. (Голос с места. Но я вел борьбу с ним, ну а вот ты?) Вот и я был членом редакционной коллегии. Но разрешите мне сообщить вам нижеследующее по этой части. Во-первых, нужно вам сказать, я решительным образом это подчеркиваю, что никаким заместителем Бухарина себя считать не могу и никогда им не был. И если бы мне когда-нибудь предложили пойти в заместители к Бухарину в редакцию “Известий”, то я протестовал бы против сего самым решительным образом, прямо-таки объявил бы голодовку, как теперь ее Бухарин объявил. (Постышев. Это общее с Бухариным было бы.) Ну, конечно, наподобие наших общих старых ошибок.

Во-вторых, должен сказать, что я в редакционной коллегии “Известий” находился еще до Бухарина. Когда Бухарина туда назначали – меня не спрашивали, и меня также не спрашивали, хочу ли я быть членом редакционной коллегии при Бухарине. И если бы меня спросили, то я, наверное, сказал бы, что не очень этого хочу или, вернее, совсем не хочу. А главное: в редакционном коллективе “Известий”, когда назначили туда Бухарина, были у многих и даже у большинства самые радужные ожидания. Дело в том, что предшествующий редактор был чрезвычайно слаб во всех отношениях, запутал дела газеты, сам себя вел неподобающе, газету уронил. И вот после этого назначают крупного литератора, которым Бухарин бесспорно является. Кроме того, редакционный коллектив надеялся, что Бухарин это назначение использует для своей реабилитации, для сближения с партийным руководством, что он покажет себя на работе, а потому и газету поставит, и это для редакционного коллектива было очень желательно.

Я, однако, иллюзий этих ни в какой степени не разделял. Не разделял, между прочим, потому, что все-таки очень хорошо знаю Бухарина. Конечно, у меня тогда и в мыслях не было, что за плечами у Бухарина находится тот самый груз, который теперь обнаруживается, точно так же, как в мыслях не было, что Радек обманывает нас самым гнуснейшим, подлейшим образом, как он обманывал. У меня вообще по отношению к Радеку осталось чрезвычайно горькое чувство после всего того, что раскрылось, – прежде всего чувство человека, неожиданным образом оставленного в дураках (это очень неприятное чувство); и второе чувство: никогда не думал, что так велика может быть человеческая подлость!

Так вот, не имея никакого представления, как и все, о том, что собою в действительности представляют эти два человека, я отнюдь не был доволен новым редактором, и вот почему. Потому что я хорошо знал его характер, знал, что, с одной стороны, он чрезвычайно неустойчивый, слабовольный, бесхарактерный человек. А с другой стороны, что он может быть чрезвычайно упрямым и жестким, если в особенности задеть его авторитет и самолюбие, тогда-то он становится особенно упрямым и жестким. Поэтому ему чрезвычайно трудно исправлять какие-нибудь ошибки, в особенности если ему на эти ошибки пальцем укажут публично, и если укажет это человек, который ниже его; а у Бухарина самым высшим политическим и научным авторитетом был именно он сам – Николай Иванович Бухарин.

Поэтому именно я и не думал, что из этого дела выйдет добро. Теперь сообщаю, как это я и выявил тогда же совершенно конкретно. Было собрано первое заседание редакционной коллегии, причем оно было собрано на квартире у этого гостеприимного Радека. Собралась коллегия для установления контакта и намечения общих задач и перспектив в дальнейшей работе. И на этом первом заседании, которое, собственно говоря, было предпоследним, потому что всех заседаний редакционной коллегии в редакции “Известий” было только два, я выступил с совершенно идущей вразрез со всеми настроениями участников собрания краткой речью. Я поставил вопрос о том, чего надо в дальнейшем избегать и на что надо напирать. Там сформулировано было пунктов шесть-семь, из которых я четыре совершенно отчетливо помню, да и все участники этого дела помнят.

Первый пункт был такой: о чем сейчас надо больше всего заботиться в газете, – это о том, чтобы она имела правильную политическую линию и определенное политическое лицо. Мне на это один из участников собрания, Селих, который, между прочим, со мной вместе стоял потом против Бухарина, задал такой вопрос: “Какую политическую линию и политическое лицо вы подразумеваете? Ведь может быть только одна линия и одно лицо – большевистская политическая линия и большевистское политическое лицо”. Я ему ответил, что именно это я и имею в виду. Он меня не совсем тогда понял, не понял, почему я это говорю, а теперь я думаю, что это всем понятно.

Второе: я в самой возможно деликатной форме установил, что сейчас в редакционной коллегии имеются два бывших оппозиционера последней формации оппозиции, а именно, Бухарин и Радек. Следовательно, ни в коем случае не нужно в редакционный коллектив допускать каких-либо бывших людей, бывших оппозиционеров, и что нужно чрезвычайно тщательно относиться к вопросу о кадрах в газете.

Третье: говорил я, чего не нужно делать (и это я, между прочим, говорил, зная с кем имею дело) – это сбиться на то, чтобы превратить газету в орган беспартийной интеллигенции. Очень хорошо, если будут в ней участвовать академики, писатели, ученые – это хорошо, но не в избытке, так, чтобы она не стала органом беспартийной интеллигенции.

Четвертое: не пересолить по части внешних красот оформления и прочее, и т.п., что может принципиальную сторону газеты понизить.

Вот эти пункты и еще некоторые, о которых я говорил на первом заседании, вызвали недоумение, но попали не в бровь, а в глаз. Потому что очень скоро получилось именно то, о чем я предупреждал. Во-первых, в смысле политической линии, газета начала вилять и петлять. Во-вторых, в смысле бывших людей там, конечно, появился на сцену Сосновский, тот Сосновский, от которого на полкилометра разило весьма несоветским духом и которого я разоблачал как троцкиста в момент первого процесса на партийном собрании “Известий”. Я, между прочим, тогда не думал, что Радек является скрытым членом Центра, но относительно Сосновского я был совершенно уверен, что он является скрытым троцкистом, и так я и говорил на партийном собрании.

Сюда же относится и второй характерный эпизод: вздумали привлекать в редакцию Каменева заведывать литературным отделом. Собственно, он не попал на работу в газету только потому, что не согласился на условия работы, пожелал редактировать материал у себя на дому, на даче, так, чтобы ему привозили туда материалы, и из-за этого дело “расстроилось”. И вот я помню, что с Бухариным я по этому вопросу контакта не установил, но Радеку заявил, что я категорически протестую, чтобы Каменев привлекался в газету, что нельзя ни в коем случае ни Зиновьева, ни Каменева допускать в нее.

Далее: конечно, газета в значительной степени превратилась в орган беспартийной интеллигенции и, конечно, она превратилась в “ежедневную газету с картинками”, как я ее называл, и поэтому ее принципиальная высота вместе с тем понижалась. И все прочие пункты я, достаточно хорошо зная, что в газете может получиться, выставил в аналогичном духе. Они тоже оказались правильными.

Но вы мне скажите: как же я боролся за реализацию своих предложений? Боролся я довольно слабо в смысле “позиционной войны” в редакции, и по очень понятным причинам. У нас впоследствии состоялось только еще одно, второе редакционное заседание, через месяц после первого заседания. На этом заседании произошел конфликт между двумя замами Бухарина между собой, а затем конфликт между Бухариным и его доподлинно партийным замом – Селихом. Селих был вышиблен из редакции. Я оказался в положении совершенного одиночки, а коллегия более не собиралась. Плюс к тому будьте добры помнить, что для меня редакционная коллегия “Известий” была работой целиком по совместительству: я был в то время начальником ЦУНХУ, это вы все помните и также знаете, сколько у меня было передряг и неприятностей в ЦУНХУ, как мы ругались с Мехлисом и прочее. Так что заниматься вдобавок “позиционной войной” в редакции “Известий” каждый день у меня просто никаких объективных возможностей не было.

Может быть, вы все же имеете право сказать, что недостаточно было декларацию провозглашать, надо было и в жизнь ее проводить. Но я утверждаю, что для этого у меня возможностей достаточных не было. Писать в газету я писал, потому что раз был назначен ЦК в редакционную коллегию газеты, то должен был поддерживать газету литературно. Понятно, когда появился обратно в редакции – в принудительном порядке – Селих, я стал писать больше и стал в редакцию захаживать и с ним в контакте действовать. Но, вообще говоря, сделать что-нибудь в этом смысле героическое или непрерывно бороться, как Жуков утверждает, что он непрерывно боролся, этого я себе приписать не могу. (Смех.) (Жуков. У меня для этого есть основания утверждать это, и ЦК это известно.)

Позвольте мне теперь остановиться на следующем. Мы вместе с Бухариным являемся членами Академии наук. Если вы мне по этому поводу предъявите счет – что я сделал как член Академии наук для того, чтобы обнаружить тамошние безобразия, – то здесь я откровенно скажу: еще меньше чем в редакции “Известий” и по следующим причинам. Во-первых, я был введен в Академию наук, и вся эта волынка происходила как раз в то время, когда я был начальником ЦУНХУ. Я принимал участие в сессиях Академии наук, но в организационных академических вопросах не принимал участия. Когда значительно позже я ушел из ЦУНХУ, мне предлагали принять участие в этих делах в Академии наук, но я к этому никакой склонности не имею и просил освободить меня от этого.

И я вообще считаю, что в Академии наук сейчас для того, чтобы там партийное влияние внедрить и проводить то, что нам, коммунистам, нужно, я считаю необходимым подчеркнуть это даже с трибуны пленума ЦК, нам прежде всего нужно самим работать научно. И поэтому я просил и прошу предоставить мне эту возможность работать научно, тогда только можно будет там что-нибудь по-настоящему понимать. Если вы хотите, например, понимать, что делается в области физики и химии, то вы должны также понимать, что такое высшая математика, иначе вы ни в какой теории относительности или квантовой механике не разберетесь, и все высшие достижения современной точной науки – они мимо вас пройдут. Если вы хотите, чтобы я, например, что-то реальное сделал в Академии наук, то мне надо действительно органически работать по научной части, иначе это дело не выйдет. Да и ввиду личной склонности, находясь около такого вожделенного куска, как научная работа, в то же время заниматься ею только в смысле организационно-академической деятельности – это дело для меня просто невозможное, и я им не занимался.

Я могу, однако, сказать, в чем весьма отчетливо выразились наши расхождения с Бухариным в Академии наук. При этом опять отмечу, что я вовсе не представлял себе, какой у Бухарина имеется антисоветский багаж в смысле контрреволюционной нелегальщины. Но вот против чего я протестовал, и этот протест, собственно, привел к тому, что Бухарин перестал посещать собрания партийной группы Академии наук: мне самый дух заседаний Академии страшно тогда претил, имевшее тогда место чтение каких-то устарелых, заскорузлых, схоластических, ни к чему не нужных докладов, вроде знаменитого доклада (жаль, что Вячеслава Михайловича сейчас нет, он этот случай помнит) о рукописи XIII или XIV столетия, составленной каким-то дьяконом во Франции. Я помню, что на заседании партийной группы очень резко поставил вопрос о том, что это нужно прекратить и что нужно начать заниматься действительно актуальными вещами. Бухарин начал мне возражать и весьма иронически меня поддевать.

Если вы киваете на Кржижановского, то я в этом направлении никак его не обвиняю, потому что он меня вполне поддерживал. Но вот Бухарин начал меня иронически одергивать по этой части. У нас вышел “крупный разговор”, и в силу ли этой одной причины или комбинации причин, но Бухарин начал отставать от деятельности Академии Наук и на заседания партийной группы более не ходил. Институтами он по-прежнему руководил потому, вероятно, что это ему было нужно. Но общая его деятельность значительно ослабела, что я считаю отнюдь не потерей. Я уже достаточно долго говорю, разрешите мне идти к концу. Вот то, что я мог сказать по тем трем линиям, которые требовали пояснения. А в заключение хочется сказать относительно материалов следствия, что я думаю по этому вопросу. (Шкирятов. Да, вот по существу.)

Я слушал Микояна, Ворошилова и вполне с ними соглашался. Слушал Кагановича и должен повторить, что он, собственно говоря, отбил у меня хлеб в смысле тех выводов, которые бы я мог изложить. Все, что можно сказать по этому вопросу, более или менее будет повторением. Всякому, участвующему в рассмотрении этого дела, бросается в глаза, что при помощи “алиби” (т.е. “я в момент преступления был в другом месте”, это классический судейский прием) и выявления отдельных противоречий Бухарин и Рыков опровергают по существу вещи второстепенные, если только они их опровергают. Основное же они не опровергают и от самых основных обвинений явно уклоняются. Говорят только о том, в чем расходятся свидетельства, но умалчивают о том, в чем они сходятся. А пунктов схождения больше, чем пунктов расхождения, и эти пункты расхождения – не самое существенное и решающее.

Вся их защита производит впечатление отсутствия общей линии и связного объяснения всей совокупности фактов. Каганович здесь правильно говорил, и я повторю, что они не сказали ничего положительного в смысле объяснения по существу, какова была их точка зрения, их деятельность в эти соответствующие годы. Вообще вся эта защита совершенно непоследовательна, плохо построена и бесхребетна. А бесхребетна она не потому, что у Бухарина и Рыкова не хватает умелости, а потому, что им по основным пунктам нечего сказать.

В итоге приходится констатировать, что положение чрезвычайно ясно. Выводы также весьма ясны. Я так же, как и многие другие товарищи, которые дали это почувствовать, недоумеваю, для чего мы, собственно, продолжаем эту дискуссию? Может быть, в последних своих словах, если такие будут, Бухарин и Рыков скажут что-нибудь новое. Тогда надо поскорее предоставить им эту возможность. Но я считаю, что шансов на то, чтобы получить от них что-нибудь новое, никаких нет. А итоговый вывод, на изменение которого поэтому шансов тоже нет, формулируется для меня следующим образом. Если после августовского процесса было выпущено в свет сообщение, что “юридических данных для привлечения Бухарина и Рыкова к суду не имеется”, то в настоящее время эта формула изменилась и гласит: “Для привлечения Бухарина и Рыкова к суду имеются все логические и юридические данные”.

Андреев (председательствующий). Слово имеет т. Ярославский.

Ярославский. [1]

Товарищи, надо надеяться, что мы в последний раз в Центральном комитете нашей партии обсуждаем вопрос об измене членов и кандидатов ЦК. Это обвинение в измене Бухарина и Рыкова нашей большевистской партии, по-моему, доказано целиком. Доказано оно следственным материалом, доказано здесь анализом всех их попыток защитить себя, доказано их собственными выступлениями. Следствие, которое провел НКВД со всею тщательностью, собрало свидетельские показания против них. Эти свидетельские показания разных лиц, которые находились в разных местах, совершенно сходятся в основном и дают вполне исчерпывающий материал для того, чтобы сказать, что у нас нет никакого сомнения в том, что эти люди являются изменниками партии. Очные ставки еще более подтвердили основательность этих обвинений.

Третий раз на пленуме мы слушаем это дело и, надо прямо сказать, что, может быть, ни в одном деле не было проявлено такой щепетильности, такого желания дать обвиняемым возможность оправдаться, представить хотя бы малейшее доказательство того, что они невиновны. Однако мы убеждаемся еще более крепко в том, что эти люди совершили целый ряд преступлений на протяжении своей партийной деятельности, вернее сказать, антипартийной деятельности, что они и здесь, на этом пленуме, избрали самый скверный путь самозащиты, для того чтобы обмануть партию.

Вот если вы возьмете последний номер “Социалистического вестника”, целиком посвященный предыдущему процессу, то вы убедитесь в том, что Бухарин и Рыков идут целиком по линии той клеветы, которая содержится в “Социалистическом вестнике”, а “Соц. вестник” заранее, авансом начал уже защищать и обелять Бухарина и Рыкова. Разве это случайно? Меньшевики и озлобленная против Советской власти буржуазная печать стараются представить дело так, что все следствие дуто, нет ни одного правильного обвинения, все подстроено и т.д. Чем же занимается здесь Бухарин? Он здесь говорил, что если прочитать всю эту груду обвинительного материала, то сразу получится такое впечатление, что после этого станешь всему верить. Я поступил обратно: я взял докладную записку Бухарина и, прочитавши эту записку, я сказал себе, что вряд ли нужно очень внимательно читать все эти показания, чтобы убедиться в виновности Бухарина, потому что Бухарин сам себя высек, сам доказал, что он виноват. Попытка опорочить органы Соввласти, следствие есть тоже вражеское оружие борьбы.

Мы хорошо знаем, что такого рода документы составляются не только для Центрального Комитета партии, а в расчете, что они станут известны далеко за пределами, станут известны врагам партии. В особенности такого рода мероприятие, как голодовка, – ведь это неслыханно совершенно в истории нашей внутрипартийной борьбы. Голодовку объявляет человек, который не подвергнут аресту, человек, которому предоставлена полная возможность знакомиться со всеми документами и опровергнуть их, человек, которому предоставлена возможность прийти на пленум ЦК и перед пленумом ЦК нашей партии, перед высшим органом нашей партии от съезда к съезду, защитить себя! Это объявление голодовки кандидатом в члены ЦК есть неслыханный в истории нашей партии антисоветский. метод борьбы против партии. И напрасно здесь искать аналогию в революционном нашем прошлом. Мы объявляли тяжелые голодовки, смертельные голодовки, мы объявляли их нашему врагу, царизму мы объявляли голодовки. Бухарин объявил голодовку перед своей партией, и он брал образцы не из революционного нашего славного прошлого, а он брал образцы у кулака. Кулак при Советской власти и против Советской власти голодал, кулак заставлял свою семью голодать, сам пряча в амбарах тонны хлеба, чтобы сказать: посмотрите, до чего довела Советская власть, люди лежат, опухшие от голода! Бухарин думал, что, может быть, он разжалобит кого-нибудь; что сведения об этой голодовке станут широко известны и об этом будут говорить, что вот до чего довела партия бедного Бухарина.

Товарищи, к Бухарину у многих из нас было больше, чем хорошее, я бы даже сказал, нежное отношение. Сколько раз с трибуны, даже здесь, когда он уже вел борьбу против партии, к нему обращались с уменьшительным именем Бухарчик. Он знает это отклонение, но он злоупотребил самым недостойным образом этим к нему хорошим, товарищеским отношением, этим долготерпением партии. И, конечно, эта голодовка будет вызывать не только смех, голодовка, объявленная с 12 часов ночи и кончившаяся в 10 ч. утра, но она будет вызывать еще большее негодование по поводу того, что такое средство борьбы и защиты мог избрать кандидат в члены Центрального Комитета, который хвалится тем, что еще в подполье был большевиком.

Товарищи, я остановлюсь только на двух фактах в отношении Бухарина и Рыкова. Первый факт – это разговор Рыкова с Радиным. Радин приходит к Рыкову, члену Центрального Комитета тогда, и убеждает его в необходимости вести террористическую борьбу. Член Центрального Комитета Рыков не только не сообщает об этом органу Советской власти – ГПУ, чтобы арестовать этого негодяя и террориста, он молчит и перед Центральным Комитетом. Разве это не измена, разве это не есть наличие полной и подлой измены своей партии?

Рыков голосовал вместе со всеми другими предложение Дзержинского в 1923 г., что, если кто-либо из членов партии узнает о наличии какой-либо контрреволюционной группы, узнает о наличии какой-либо контрреволюционной организации, он должен немедленно сообщить Центральному Комитету и следственной власти. Он это знает, он голосовал за это, а когда дело дошло до того, что он сам попал в положение заговорщика, можем ли мы иметь какое-нибудь право здесь еще ставить вопрос об оттяжке решения? Он изменил партии давным-давно.

О рютинской платформе. Я не знаю, использовал ли НКВД материалы, которые имеются у нас в архиве ЦКК по поводу рютинской платформы. Там есть допросы Угланова, Каменева, Стэна. Там имеются очень интересные вещи. Уже тогда нам было известно, что эта рютинская платформа – дело правых. Стэн прямо об этом сказал Зиновьеву и Каменеву. Зиновьев и Каменев старались от этого дела отвертеться, потому что они-то знали, от кого получена она. Но Зиновьев сказал вначале, что “какой-то парнишка” дал. Получается так же, как Рыков, не знает и говорит, что какой-то… (Полонский. Член профсоюза!) член Центрального Комитета профсоюза дал. Тогда центральных комитетов было немного, их можно было сосчитать и вспомнить, кто был во главе того или иного Центрального Комитета. Зиновьев говорил, что платформу Стэну какой-то парнишка дал. И дальше был разговор, кто составлял эту правую группу. Стэн утверждает, что Зиновьеву он сказал о Слепкове, он толковал об этой вещи со Слепковым, причем Слепков предупредил Стэна, что если Стэн будет распространять, что платформу писали правые, то Слепков будет говорить, что к этому документу имеет отношение Стэн.

Таким образом, уже тогда было известно, что эту платформу писали правые, что к созданию этой платформы имели отношение Угланов, Слепков и другие правые. Но нам тогда еще не было известно, что к созданию этой платформы имел прямое отношение также и Бухарин. Однако надо вспомнить, что и тогда было известно со слов Угланова, что Бухарин перед своим отъездом говорил Угланову о том, что среди его учеников, среди близких ему людей, имеется “драчливое настроение”. Об этих драчливых настроениях Бухарин говорит Угланову. Но Центральному Комитету Бухарин ни слова не сказал о том, что имеются среди правых драчливые настроения. (Бухарин. Когда я говорил?) Это было в 1932 году.

Бухарин. Я говорил о том, что в массах имеется брожение. Но я не говорил, что среди правых имеются драчливые настроения. Нельзя так путать.

Ярославский. Я ничего не путаю. В 1932 г. Бухарин говорил Угланову о драчливых настроениях среди правых, а Центральному Комитету ничего об этом не сказал. Он сказал об этом лишь Угланову, участнику своей организации. [2] (Сталин. По содержанию видно: в экономической части это бухаринские тезисы.) Я сейчас об этом скажу. Угланов тогда отрицал, что он имеет какое-либо отношение к созданию этой платформы. Угланов несколько раз приходил к нам и со слезами восклицал: “Ей-богу, я этого не писал, я прекращаю всякую работу против партии; т. Сталин дал мне работу, я буду работать, больше никогда не буду бороться против партии”. Мы опять имеем в данном случае проявление бухаринско-углановского двурушничества, уже тогда Бухарин, Угланов и другие правые возвели это двурушничество в систему.

Зиновьев также плакал у нас, что он тут ни при чем. Когда я вызвал его в ЦКК и сообщил, что он исключен из партии за то, что он рютинскую платформу обсуждал с Каменевым и Стэном и не сообщил об этой платформе в Центральный Комитет, он также со слезами говорил: “Я не виноват ни в чем, я целиком стою на линии партии, не исключайте меня из партии”. Заметьте, что Зиновьев говорил тогда о том, что он целиком стоит на линии партии как раз в тот момент, когда он уже организовал террористические группы. Неужели же сейчас, в 1937 г., после всего того, что мы знаем обо всех этих негодяях, неужели мы будем иметь малейшие колебания в отношении такого рода двурушнических поступков правых! Тут слезы не могут уже иметь на нас никакого влияния.

Я помню, т. Лапинский, незадолго до ареста Радека, из “Известий” пришел и говорит про Радека, что Радек лежит дома в полной прострации, лежит и плачет. Заплачешь после всех таких дел, после всех гнусностей, которые наделал Радек, когда он почувствовал уже, что предстоит расплата. А когда мы слышали бухаринские слезы здесь, на этой трибуне, на предыдущем пленуме, то сейчас, после всего того, что стало известно, противно вспоминать об этих омерзительных слезах.

Насчет того, мог ли Бухарин прийти к таким выводам, какие имеются в так называемой рютинской платформе. Но прежде разрешите я пару слов скажу относительно Осинского. Он говорил здесь, что не выступает потому, что его такие вещи не вдохновляют. Очень жаль и печально, что такие вещи не задевают уже у Осинского большевистского сердца, не вызывают желания активно драться против таких вещей. Нужно вспомнить, что в 1921 г. именно Осинский внес предложение об организации у нас в стране Крестьянского союза. Это предложение было поддержано единственно Радеком. Из всех членов Центрального Комитета тогда только двое стояли за организацию Крестьянского союза в нашей стране. Осинскому надо вспомнить, что у него с этими людьми были и раньше и позже нередко родственные настроения, что и гораздо позже у него были разные точки схождения с этой группой.

А у Бухарина и у Рыкова, если взять всю их деятельность, начиная с момента пролетарской революции, когда все их разногласия назрели, – все было налицо для борьбы против Ленина и его линии. Я не говорю о том, что Бухарин в период войны считал, что лозунг пораженчества лишает нас возможности вести агитацию в массах; что по вопросу о праве наций на самоопределение он выступал совершенно не по-большевистски и Ленин называл эту точку зрения Бухарина, Пятакова, Радека и других шовинистической точкой зрения; я не говорю уже о том, что Бухарин по-анархистски подходил к вопросу о переходном периоде. Но вот если взять период, когда Бухарин после драчки с ЦК после смерти Ленина вернулся несколько к работе; если взять период после того, как он показал в этой своей платформе, как далеко он отошел от партии, взять хотя бы его теорию “организованного капитализма”, что тогда получается? Теорию “организованного капитализма” он до сих пор нигде не раскритиковал как следует. (Сталин. Интересно.) А разве эта теория “организованного капитализма” не то же самое означает, что неверие в победу социализма? Разве она не то же самое означает, что и лозунг Троцкого, что капитализм настолько силен, что Северо-Американские Соединенные Штаты могут посадить на паек всю Европу и весь капиталистический мир питать и поддерживать? (Сталин. Чрезмерная вера в силу капитализма.) Разве это не одно и то же?

Если у Рыкова в 1917 г. была уверенность, что солнце социализма с востока никак взойти не может, что социалистическая революция вообще не может, ни по уровню развития, никак не может в России начаться и победить, а потом у него саботаж Советской власти, а потом борьба против мероприятий Советской власти, борьба против линии партии, – так почему же в конце концов при всем этом, при ненависти к руководству, которую они проявили, при той обостренной борьбе, которую они провели, при наличии оголтелой антипартийной, антибольшевистской группки Слепкова и других, почему бы в конце концов им и не прийти к этой рютинской платформе? Чем она отличается от всего того, что вы защищали в разное время? Если собрать все эти отдельные куски, скомпоновать, составить, как это сделала группа правых литераторов, а они это одобрили, – почему бы не получилась рютинская платформа?

И вот рютинская платформа в конце концов составлена из элементов бухаринско-рыковской платформы. Собираются для ее прочтения Рыков, Угланов, Томский и ряд других “неизвестных” членов ЦК профсоюзов. Рыков что-то бурчит, по его словам, насчет того, что это, дескать, вроде шляпниковской платформы. Шляпниковская платформа, конечно, “хороша”, что называется, но она выглядит лучше даже по сравнению с этой рютинской платформой. (Лозовский. Там террора не было.) И вот Рыков участвует в обсуждении этой платформы. Правда, он говорит – не обсуждал, а Центральному Комитету он через два месяца после этого обсуждения говорит: “Если бы я когда-нибудь услышал, что кто-нибудь говорит об этой платформе, я бы немедленно сообщил”, – и голосует за изгнание из партии всякого, кто скроет знакомство с этой платформой.

Товарищи, мы рядового члена партии исключаем из партии и сажаем в тюрьму, если он становится соучастником террористического разговора (как Рыков был соучастником террористического разговора с Радиным), если он становится тайным соучастником обсуждения документа, направленного против партии, и об этом не сообщает своей партийной организации. Мы таких людей исключаем из партии и передаем следственным органам как участников контрреволюционной борьбы. Можем ли мы какую-нибудь другую мерку применить по отношению к Бухарину и Рыкову, которые входят в Центральный Комитет? Разве это не есть самая подлая измена партии?

Бухарин приезжает в это время с Памира. Он узнает, что есть такая платформа. Мы же знаем Бухарина, мы знаем все-таки его интерес ко всяким теориям, интерес ко всякому новому документу. Ему говорят, что есть такой обсуждавшийся на пленуме ЦК совершенно неслыханный до сих пор по своей остроте антипартийный документ; если бы Бухарин его не читал, если бы он его не знал, мыслимо ли, чтобы он не потребовал: дайте мне немедленно этот документ, я познакомлюсь с ним, дайте мне сейчас же этот документ, я хочу и обязан определить свое отношение к нему. Он этой попытки не сделал. Зачем ему было с ним знакомиться, когда он прекрасно знал до этого этот документ?

Товарищи, никто из нас не может поверить их невиновности. Не греша против партийной совести, мы не имеем права хоть в какой-нибудь степени поддаться влиянию тех приемов, посредством которых они пытаются опорочить отдельные показания. Если покопаться в показаниях Бухарина и Рыкова, можно найти гораздо больше, в десять раз больше противоречий, чем те противоречия, которые они, очень опытные люди, откапывают в этих показаниях против себя.

Пусть они не спекулируют на том, что нам также невыгодны новые процессы. Конечно, лучше было бы обойтись без этой истории, это верно. Но нам прятать голову под крыло, страусовую политику нам не приходится проводить. Это, конечно, издержки, но они необходимы. Гораздо более опасно, когда в течение нескольких месяцев нас спрашивают: “Ну, что же в конце концов, Бухарин и Рыков: виновны они или не виновны? Почему вы не можете это установить?” Это гораздо более опасно. Дальнейшая оттяжка этого дела может нам принести большой вред, потому что молодые члены партии начнут сомневаться, что мы имеем серьезные данные против Бухарина и Рыкова. А у нас есть очень серьезные данные, исчерпывающие данные, вполне доказывающие их вину. Мы должны иметь в виду воспитание этих молодых поколений.

И вот я тут хочу сказать: когда Бухарин выходил со своим извинением по поводу голодовки, он говорил об извинении и просил извинить и простить. Нет, товарищи, можно ли простить такие вещи? Мы таких вещей прощать не можем. Таких вещей партия прощать не может. Дело, конечно, не в голодовке, которая вызывает и смех, и отвращение, и негодование. Но нельзя прощать двурушничества, полностью доказанного; нельзя прощать контрреволюционных сговоров против партии, а эти контрреволюционные сговоры полностью доказаны; и нельзя прощать того, что люди, десять раз покаявшиеся перед партией формально, имели в запасе контрреволюционную организацию, действующую против партии. Этих людей надо судить, изгнавши их из партии.

Андреев (председательствующий). Слово имеет т. Икрамов.

Икрамов.

Товарищи, материалы следствия полностью подтверждают, что правые элементы во главе с Бухариным и Рыковым вели контрреволюционную, вредительскую, террористическую работу. Мы были все убеждены в их участии в контрреволюционной деятельности из тех материалов, которые представило нам Политбюро ЦК, материалы следствия. Особенно я лично убедился в их мерзкой работе, когда я слушал их речи и читал пасквильную записку Бухарина. Они здесь пытаются отрицать все это и не представляют никаких данных, никаких документов и материалов, опровергающих это обвинение. У них есть своеобразные “доводы”.

Довод первый: когда здесь, на пленуме, нажимают на конкретные факты, тогда Рыков говорит “не помню”, “не помню”, а Бухарин – “у меня в памяти провал”, тогда как сам устанавливает, в каких числах что было. Эта казуистическая тактика давно партии известна, давно разоблачена. Еще на XVI партийном съезде товарищ Киров говорил об “Ивановичах непомнящих!” (Смех.) (Ворошилов. Иваны, не помнящие родства!) Вот это первый их аргумент, это довод номер первый.

Довод второй: если кто-нибудь дает на них показание, то этих людей они называют или сумасшедшими, или озлобленными против них людьми. А я считаю и убежден, что некоторые из этих людей оказались более честными, чем их учителя и вожди. А некоторые из них были уже в такой обстановке, были приперты документами, фактами и очными ставками и им некуда было деться. Вот это две категории людей, которые сделали признание. Я думаю, что эти вожди правых, и Бухарин и рыков, по-видимому, относятся ко второй категории. Честно не хотят признавать, и поэтому им нужно дать ту же обстановку, такие же очные ставки, тогда они признаются. Я убежден, что именно так надо сделать.

Третий довод: это угрозы. Этот довод и в записке, и в выступлениях. Первое – обвинения НКВД, обвинение следователей, что они унифицированные вопросы задавали, так в записке Бухарина и написано. Но представьте, когда к следователю попал контрреволюционер, вредитель, террорист, что следователь должен был спросить: “Как вы у Бухарина или Рыкова чай пили или охотились?” Что он, болтун, что ли, этот следователь? Когда у него факты есть, любой из нас спросит так, как следователи спрашивали. Но, товарищи, результат работы этих следователей мы на этом пленуме почувствовали. Ведь через работу следователей эти люди показали теперь много других вещей, которые они не признавали на прошлом пленуме и которые признали на этом пленуме.

На прошлом пленуме Бухарин говорил, что с 1929 г. никакой связи со своей группой не имел. А возьмите материалы следствия, что здесь написано? Я все читать не буду, но вот первый разговор Бухарина в 1932 г. с Куликовым о терроре. Факт это или не факт? А он отрицал на прошлом пленуме. Второй момент – обсуждение рютинской платформы. Отрицал Рыков на прошлом пленуме? Отрицал. А теперь признал? Признал. Угарова проводили и политические разговорчики были. На чем поехали или пошли, не в этом дело. С Шмидтом встречались? Террорист. Разговор был? Был. Встреча с Каменевым и Пятаковым у Бухарина тоже была. А вот самое главное: 1929-1932 годы, у них постоянная связь была или нет? Материалами следствия подтверждено, и они сами вынуждены были признать.

Что это означает? Все эти факты, которые мы здесь читали, о чем они говорят? Рютинская платформа в 1932 году. Конференция бухаринцев во главе со Слепковым в 1932 году. А что, разве все это не факты? Когда Бухарин называл как раз это время, что это был у него переходный период на изживание. Я верю Бухарину, что это был “переходный период”, но изживания – пусть он кому-нибудь другому скажет. Это был как раз переходный период от той системы работы, которая была раньше, на террор, на вредительство, на активную борьбу, именно такой переходный период был. Разве это не показание людей? Установили целый ряд фактов, хотя здесь никаких унифицированных вопросов не было, а наоборот, мы должны похвалить наших товарищей, которые занимаются следствием, что они помогли партии выявить этих иезуитов. Если бы на прошлом пленуме они эти факты признали бы, для партии было бы легче и для них сегодня.

Четвертое: мы слышим от Бухарина угрозы, прямое вымогательство. Бухарин говорит, что следователь использует неточные данные, что следователь спрашивает о каком-то контрреволюционном архиве. Бухарин говорит, что следователь называл резолюцию VI конгресса Коминтерна контрреволюционной. Это как раз не следователь сказал, а ваш ученик из вашей школки, ваши сообщники, контрреволюционеры, называли контрреволюционной. Я думаю, что по существу надо будет разобраться. Если по существу разобрать постановление VI конгресса Коминтерна, особых секретов в нем нет, они изданы Госиздатом и в любой библиотеке их можно достать. А что там сохраняется у Бухарина, это интересно. Я как участник делегации ВКП(б) VI конгресса Коминтерна вспоминаю, например, проект, представленный Бухариным. Что собой представляет этот проект? Это был небольшевистский документ. Бухарин ссылается на то, что здесь произошла ошибка какая-нибудь в следствии. Я думаю, что никакой ошибки нет. А как по существу? Если вы мне позволите, я зачту несколько пунктов проекта, предложенного Бухариным, и поправки т. Сталина.

В проекте тезисов, предложенных Бухариным, в введении написано: “Первый период, высшей точкой которого является 1921 г., закончился рядом тяжелых поражений пролетариата. Заключительным звеном этого периода является поражение германского пролетариата в 1923 г., и это поражение служит исходным пунктом второго периода, периода постепенно складывающейся частичной стабилизации капиталистической системы, восстановительного процесса капиталистической экономики и т.д.” Ни слова о победе пролетарской социалистической революции в СССР, победе над интервентами и внутренней контрреволюцией.

А т. Сталин вносит следующее предложение: “Первый период, период острейшего кризиса капиталистической системы, период непосредственных революционных выступлений пролетариата, период, высшей точкой развития которого является 1921 г., закончился, с одной стороны, победой СССР над силами интервенции и внутренней контрреволюции, упрочением пролетарской диктатуры и организацией Коммунистического Интернационала, с другой – рядом тяжелых поражений западноевропейского пролетариата и началом общего наступления буржуазии, Заключительным звеном этого периода является поражение германского пролетариата в 1923 году. Это поражение служит исходным пунктом второго периода, периода постепенно складывающейся частичной стабилизации капиталистической системы, “восстановительного” процесса капиталистической экономики, развития и расширения наступления капитала и дальнейших оборонительных боев ослабленной тяжелыми поражениями пролетарской армии”.

В этом же пункте о втором и третьем периоде тоже у Бухарина не было: не верю, чтобы это было просто забыто, – о росте социалистических форм хозяйства и успехах в деле социалистического строительства. Тов. Сталин вносит следующую поправку: “С другой стороны, этот период (то есть второй. – А.И.) является периодом быстрого восстановительного процесса в СССР и серьезнейших успехов в деле социалистического строительства, а также роста политического влияния коммунистических партий на широкие массы пролетариата. Наконец, третий период в своей основе есть, период выхода экономики капитализма за довоенный уровень и почти одновременного выхода за этот уровень экономики СССР (начале т<ак> н<азываемого> реконструктивного периода, дальнейшего роста социалистических форм хозяйства на базе новой техники)”. Едва ли такую поправку можно назвать случайной.

А вот поправки, сделанные Бюро делегации ВКП(б) – т. Сталиным. (Голос с места. Хорошие поправки!) Вот о победоносном шествии социализма в СССР тоже “забыто”, у него этого нет. (Постышев. Провал в памяти.) В памяти провал, товарищи, правильно. Тоже отрицалось победоносное строительство социализма и революционизирующая роль СССР.

В четвертом пункте этого проекта т. Сталиным внесено следующее исправление: “Развитие СССР как революционизирующего рабочий класс всех стран и трудящиеся массы колоний противовеса мировой капиталистической системе, – все эти противоречия не могут не привести в конечном счете к новому их взрыву”. Случайно ли это? Думаю, не случайно. В проекте Бухарина не было вопроса о фашизме и фашистском угнетении трудящихся масс. В 16-м пункте т. Сталин вносит следующую поправку: “Но вместе с тем отражают общее заострение классовые противоречий и особое заострение всех форм и методов классовой борьбы, что выражается все больше и больше в применении фашистских методов угнетения со стороны буржуазии”. Дальше у него был “провал в памяти” по вопросу о революционной и организующей роли партии.

В том пункте, где говорится о репрессиях со стороны империалистических государств против революционных отрядов пролетариата, т. Сталиным внесена следующая поправка: “В особенности против коммунистических партий, единственных партий, которые организуют и ведут революционную борьбу рабочего класса против империалистических войн и растущей эксплуатации”. В 21-м пункте у Бухарина был “провал в памяти” о предательской роли “левых” вождей социал-демократии. Тов. Сталиным внесена следующая поправка: “Особенно позорную роль в раскольнической кампании реформизма играют так называемые “левые” вожди социал-демократии, которые на словах ратуют за единство, но на деле снова и снова безоговорочно поддерживают преступные, раскольнические методы II Интернационала и амстердамцев”. А дальше о предательстве социал-демократии такие большие поправки и исправления были внесены т. Сталиным, что если все это зачитать, то это очень много времени займет. Вы посмотрите (показывает), целые три страницы. Случайно ли это? Я считаю, не случайно.

Также это относится к вопросу о фашизме, о борьбе с фашизмом и к другим важнейшим вопросам. По вопросу о фашизме т. Сталиным была внесена следующая поправка: “В сфере международных отношений фашизм проводит политику насилия, военизации, фашизации Польши, Италии и обнаруживает все более и более агрессивные тенденции. Это равносильно постоянной угрозе миру, угрозе военными авантюрами, войнами для пролетарских стран” и т.д. Такие же большие поправки внесены по вопросу об империализме, о Китайской революции и по другим вопросам.

Дальше есть очень интересные, так называемые на первый взгляд редакционные, поправки со стороны т. Сталина. У Бухарина было: “Германия поворачивается против СССР”. Тов. Сталин исправляет: “Германская буржуазия…” Вот вам классовый подход. Дальше он пишет, что “социал-демократия теоретически переходит на сторону буржуазии”. Тов. Сталин просто вычеркнул “теоретически” и “переходит” и просто предложил написать “перешла”. Вот вам, товарищи, отношение к социал-демократии, к фашизму и к буржуазии. Все эти вопросы: и по СССР, и по международной политике и тактике были исправлены делегацией ВКП(б) под руководством т. Сталина.

Теперь понятно, что если Цетлин говорил об архиве и ссылался на этот документ, то, значит, Бухарин специально сохраняет свой первоначальный проект, надеясь, что когда-нибудь он вытащит его для того, чтобы показать всем своим друзьям – троцкистам, социал-демократам, фашистам, что он не хотел обострять вопрос против них, а это обострила делегация ВКП(б) во главе со Сталиным, “вот они сделали против вас какие каверзы”. Только для этого он мог сохранить специально этот документ, иначе объяснить никак нельзя, поэтому он его держит, как камень за пазухой, для удара по нашей партии. Все это и есть борьба против нашей партии, против нашего государства. Тов. Сталиным было внесено 57 поправок и исправлений. От этого антипартийного проекта Бухарина остались только “рожки да ножки”, и VI конгрессом Коминтерна была принята настоящая большевистская резолюция. Этот большевистский документ был выработан против воли Бухарина на Бюро делегации ВКП(б) во главе с т. Сталиным.

Так что, я думаю, что на это обвинение, которое он попытался привести, мы должны ответить: “Ты клевещешь еще раз, хотя бы раз честно сказал бы о своих антипартийных проделках”. Я нарочно взял самые авторитетные партийные решения VI конгресса. Остальное, на что он ссылается, не лучше, чем это, по крайней мере. (Межлаук. Точно так же).

Теперь пятый довод: угроза. Голодовка – это, товарищи, настоящая вымогательская, мелкомародерская система. (Смех.) Посмотрите, я тут аналогию хочу привести: мусульмане правоверные уразу держат (свои посты) немножко более добросовестно, чем Бухарин, который тут голодовку объявил. (Смех.) По крайней мере, они от восхода до захода не кушают… (Смех.) а он, наоборот, от захода до восхода не кушает. (Смех.) Об этой его угрозе уже товарищи цитировали. Я хочу цитировать другую его часть. Вот что он пишет: “Чтобы не было даже видимости борьбы с вами, с партией, я никому об этом не говорю в сторону”. Врет. Потому что до Ташкента дошло. За день до моего отъезда слух был распространен, конечно, их людьми, что Бухарин самоубийством кончил, Бухарин голодовку объявил. Все это сопровождалось клеветой, направленной против партии, против нашего Центрального Комитета. (Голос с места. Да.) Вот на этот самый пятый “довод”, я думаю, что наш ответ – это есть просто угроза, иезуитские вымогательские действия против партии.

Теперь, как он защищается? Вот когда мы читали его записку, то нас удивило, как это он против троцкистов отчаянно нападает, а против своих кое-как, так проходит. Почему это так? Мне передавали два ответственных товарища – секретарь ЦК КП(б) Узбекистана т. Цехер и зам<еститель> наркомвнудела Узбекистана Леонов, что когда он приехал с Памира в Ташкент, когда с ним разговаривали, он был очень взволнован, когда узнал, что троцкисты показали на него как на соучастника. Но он еще больше взволновался, как услышал, что Радек тоже попал, сказал: “Что, Карлуша? Не может быть. Я за него головой ручаюсь. Не может быть, чтобы Карлуша там был”. (Сталин. Что-то он часто на Памир ездил.) Так точно, бывает у нас… (Голос с места. Даже воду стал пить.) (Смех.)

Почему, товарищи, он так делает? Карлуша не выдержал, Карлуша все рассказал, Карлуша открыто и более резко говорил. У меня такое сложилось убеждение, что против своих не говорит, потому что, наверное, у тех людей есть, чего не сказано, но это резко выльется, обязательно что-нибудь выльется. Вот эта болезнь, что еще не все выявлено, и здесь нужно сказать, что он именно по отношению к своим очень по-товарищески подходит к своим товарищам.

Дальше, товарищи, об их прошлой деятельности – Бухарина и Рыкова. Всем нам известно, что их борьба до революции и после революции против Ленина, и поэтому в ленинских трудах об этом достаточно хорошо сказано, мы об этом читали и знаем, и из нас очень многие товарищи в течение 10 лет непосредственно с ними борются. Я думаю, что об их этих проделках здесь вчера тт. Молотов и Каганович очень хорошо говорили, и я не хочу останавливаться, потому что я с ними полностью согласен. Вот я хочу другой вопрос поставить: вопрос о его “школке” и воспитании людей. Вот из такой “школки”, при такой политической установке какие ученики должны выйти?

Первое: это предпочтение “организованного хозяйства” богоискателя Богданова против “диалектического материализма Маркса – Ленина”. Вот вам уже основа мировоззрения богоискателя Богданова против Маркса – Ленина. Вот когда читали книжку Бухарина “Экономика переходного периода”, я помню, прочитав эту книгу, В.И. Ленин на полях написал: “Бухарин ничего в диалектике не понимает”. Я подумал, действительно ли этот человек не понимал или этот человек никогда не стоял на позициях Маркса, Ленина? А ведь когда сам не убежден, то ничего из этого не выйдет. Если нет внутреннего убеждения по какому-нибудь вопросу, то никогда задача правильно решена не будет, дело не осуществишь. Вот это первое.

Второе, товарищи, это воспитание школки против Ленина. Об этом вчера Вячеслав Михайлович говорил относительно того, и т. Сталин дал реплику. Он, Бухарин, учил, что он был прав в борьбе против Ленина, но при этом потерпел поражение, потому что у него кадров не было. Если на этом воспитывать людей против Ленина и против партии, какие же будут ученики? Это было не только учение у Бухарина, а и лозунг для объединения вокруг себя. Вчера блестяще охарактеризовал т. Косарев, какие объединившиеся люди были вокруг Бухарина, а вот, скажем, товарищи, все ли они безнадежны? Я в этом отношении сомневаюсь, может быть, были люди, которых можно было перевоспитать, но воспитание им было не по партийной линии, а против партии. У меня, товарищи, есть такое убеждение, что когда Ленин заболел и, в особенности, когда Ленин умер, эти люди очень обрадовались с точки зрения того, что эти люди придут к власти. У нас есть такая поговорка: “Соломон умер, дьявол обрадовался”. Вот эти дьяволы думали, что теперь они придут к власти и повернут нашу социалистическую стройку назад, к буржуазно-демократическому строю, но партия была крепка, руководство было ленинское, и руководилась она т. Сталиным, и им это не удалось. Именно поэтому они никогда не могут быть нашими.

Третье: организационная борьба с врагами. Астров показывает, что, когда мы были в редакции “Правды” в 1927 г., была установлена связь троцкистов с белогвардейцами, мы сопротивлялись, высказывались против опубликования этого. Это что? Это желание отгородить своих единомышленников. И я думаю, что, если бы у них была сейчас газета, едва ли бы они опубликовали и сказали бы, что Троцкий связан через Гесса с Гитлером. Не написали бы, я убежден. Мы знаем, что партия есть союз единомышленников. Какое у них с нами единомыслие и по организационным вопросам, и по идеологическим вопросам, какая у них есть связь, какая у них есть спайка? Никакой.

Теперь, если сюда добавить восстание Бухарина, Рыкова и вообще правых против коллективизации, против ликвидации кулачества как класса, против индустриализации плюс лозунг обогащения, – вот вам платформа, вот вам основа и для рютинской платформы, и для “демократической партии”, которую пытались организовать, вот это основа основ всех их платформ. Вот поэтому можно установить уже, что Рыков читал и редактировал рютинскую платформу, а не то, что не знал о ней и не участвовал в ее составлении. Разве это не основа основ этого самого контрреволюционного документа, пасквиля, который уже имеется в наших руках? Разве это не платформа для меньшевиков и эсеров и всяких других антисоветских элементов? Все это идет против нашей линии, против нашего дела и против нашей борьбы. Террор и вредительство – это практическая борьба за эти идеи и за эту программу. И эти моменты являются официальным обвинением, и уже доказанным.

Дальше, дворцовый переворот. Разве это не эсеровская идеология: взять и осуществить террор в отношении одного или двух наших руководителей – вождей? Как будто бы страна, партия, рабочий класс, колхозные массы к этому отнесутся безразлично. Мы все знаем, что партия, воспитанная Лениным и Сталиным, цементированная в борьбе с правыми, с этими сволочами – троцкистами, с левыми, – она укрепляется с каждым днем и никогда не допустит, чтобы они пришли к власти. Это дудки, что они думают прийти к власти путем террора. Не только партийная организация, рабочий класс, но даже колхозники – это вчерашний недоедающий, вчерашний голодный крестьянин, а сегодня зажиточный, живущий сытной и культурной жизнью, он уже не пойдет за ними. Они могут вести за собой только кулаков. Они применяли новые методы. Тов. Микоян хорошо здесь сказал о том, что в партии они двурушничали вместе с троцкистами и насадили неверие к партийным товарищам. Раньше с партийным документом можно было куда хочешь пойти, а теперь в краевые и республиканские партийные организации без особого пропуска не пройдешь. Почему? Потому, что они эту веру разрушили. Вот иногда рабочие спрашивают: “Этому члену партии верить или не верить?” Какой это позор! Только за одно это, за попытку разложения нашей партии, за посев такого недоверия внутри нашей партии, только за одно это их надо судить! Это только самый худший враг может сделать. Самое сокровище для нас, самое дорогое для нас – это наша партия. А правые вместе с троцкистами насадили в партии двурушничество. Мы, партийные организации, не сразу раскрыли это, проявили ротозейство, не сразу разоблачили двурушников. Я думаю, что теперь мы это поняли. Еще раз в борьбе с ними преодолеем это двурушничество, еще больше укрепим наши партийные организации.

Что они насадили еще внутри нашей страны? Вместе с троцкистами они научили врагов нашей партии, кулаков, националистов таким методам борьбы, как террор, вредительство, шпионаж. (Постышев. Правильно!) В Узбекистане сейчас раскрыт ряд националистических организаций и групп. Программа их прямо списана с программы троцкистов и правых: террор, в первую очередь против т. Сталина и других руководителей партии. (Постышев. Вредительство.) В Узбекистане сейчас пойман органами НКВД шпион, связанный с польской контрразведкой. Разве не они насадили все это в нашей партии? Именно за это их надо судить, их надо изничтожить. (Голоса с мест. Правильно!) Здесь Жуков говорил о том, что Политбюро покрывало их. Я считаю, что он допустил ошибку, это неправильно. ЦК никогда не покрывает такие антипартийные идеи, никогда не Покрывает антипартийных элементов. ЦК очень терпеливо и очень внимательно хотел вывести их на правильную дорогу, исправить их, а они этим злоупотребили. Сила нашей партии, в особенности ее Центрального Комитета в том, что ЦК никогда не покрывает таких врагов.

Теперь о выводах. Я думаю, что мы должны, во-первых, сказать, что это такое. Мне кажется, что это можно квалифицировать как восстание против партии, против Советской власти. А всякое восстание надо подавить. Я помню, что еще в 1926 г. т. Дзержинский говорил по отношению Зиновьева: “Вы восстали против партии, а мы вас подавим”. Я думаю, что эти слова Дзержинского полностью относятся к этим отщепенцам. Вывод в отношении их должен быть только один: суд и такая изоляция их, в особенности руководителей, чтобы они никогда и ни с кем не могли вести своих антисоветских, контрреволюционных разговоров.

Андреев: товарищи, поступило предложение прения прекратить. После прекращения прений будут еще предоставлены слова Бухарину и Рыкову и затем заключительное слово т. Ежову. Сейчас объявляется перерыв на 10 минут.

 

перерыв

 

Андреев (председательствующий). Слово предоставляется т. Бухарину.

Бухарин.

Товарищи, я прежде всего должен сказать, что я прохожу мимо различных нападок на меня, которые носили в значительной мере личный характер, которые изображали меня или как шута горохового или как рафинированного лицемера. Я не могу останавливаться на недостойной стороне выступлений и считаю это совершенно излишним.

Я начну свою речь с нескольких замечаний по поводу последней речи т. Икрамова. Замечания очень короткие. Тов. Икрамов долго здесь останавливался на вопросе так называемого архива контрреволюционной организации правых, хотя под этим псевдонимом подразумевался мой личный архив. Я критиковал самую постановку этого вопроса, потому что, как ясно из показаний, там огромное большинство документов – официальные партийные и коминтерновские документы.

Тов. Икрамов подверг очень большому анализу один из документов, но как раз не тот, о котором шла речь в показаниях Цетлина. В своих показаниях Цетлин говорил о проекте нашей коминтерновской программы, а т. Икрамов останавливается на проекте тезисов по текущему моменту, о которых ни одного слова в показаниях Цетлина не было. (Шум, много реплик.) (Голоса с мест. Опять то же самое; опять адвокатские штучки). Это не адвокатские штучки. Позвольте, выслушайте дальше. Если бы там были тезисы по текущему моменту, если бы там был первоначальный проект, который мною был внесен и который затем претерпел большие изменения под влиянием руководящих указаний т. Сталина, я совершенно не вижу никаких оснований к тому, чтобы этот проект считать контрреволюционным. Второе, я не вижу ничего порочного и в том, если бы и этот документ сохранялся в архиве, потому что в архиве сохраняются именно все документы, относящиеся к тому или иному важнейшему событию: если это проект программы – то различные варианты этого проекта, если это проект тезисов – то различные варианты этих тезисов.

Какой же может быть камень за пазухой в том, что в архиве сохраняется проект первоначальной редакции, проект, внесенный в нашу делегацию, я не знаю. Он может, как раз наоборот, оказаться доказательством известного моего политического недомыслия, если то, что было там, неверно, и наоборот, подтверждением правильности указаний и поправок, внесенных т. Сталиным. Какой же это камень за пазухой – понять невозможно. (Шум, много реплик.) А тем более т. Икрамов выразился таким образом, что эта штука может быть камнем за пазухой против советской власти. Ведь напоминает мне то, что вчера среди многих обвинений во вредительстве и терроре фигурировал еще один момент. Я, оказывается, виноват и в том, что молодой Каюров в пьяном виде убил своего престарелого отца. (Голоса с мест. Чепуха. Шкирятов. Ты по существу.) Я готов отвечать за все, что угодно, но за такие вещи я отвечать не могу.

Я прежде всего хочу остановиться на том, что здесь мне был брошен целый ряд обвинений в специальной, хитрой, рафинированной методике воздействия на партию и партийное руководство. В особенности в связи с речью т. Ворошилова разрешите остановиться на тех вопросах, которые дают известное освещение всем остальным вопросам. На них нужно остановиться, поскольку т. Ворошилов уделил им большое внимание.

Тов. Микоян сказал, что я, как Троцкий, забрасываю Политбюро письмами, точно Политбюро больше нечего делать, как читать мои письма. Но ведь Троцкий забрасывал Политбюро своими письмами для того, чтобы нападать на Политбюро. (Голоса с мест. А вы-то тоже). Я ни одного письма не написал в Политбюро за это время, которое ставило бы своей целью нападать на него. (Голос с места. А последнее письмо в связи с голодовкой?) А последнее письмо, связанное с голодовкой, – позвольте мне остаться при сепаратном мнении. (Косарев. А письмо Ворошилову?) Письмо Ворошилову написано в исключительно нервном состоянии. В нем одиозна одна только фраза, о которой я глубоко сожалею, а в целом оно ровно ничего агрессивного не представляет. Никому другому писать я не могу. В Политбюро, когда я пишу, мне говорят, что ты забрасываешь письмами. Если отдельному члену Политбюро напишу, то, оказывается, это тоже не совсем тактично.

Мне сказали, что я пользуюсь каким-то хитроумным маневром, что пишу в Политбюро, потом лично т. Сталину для того, чтобы воздействовать на его доброту. (Сталин. Я не жалуюсь.) Я говорю об этом потому, что этот вопрос затронули, и потом много упреков или полуупреков о том, что я пишу Сталину не совсем так, как в письмах в Политбюро. Но, товарищи, я не думаю, чтобы это был основательный упрек и что меня можно заподозрить здесь в особой хитрости. Совершенно естественно, что когда человек пишет в официальный партийный орган, он пишет по-одному, а когда пишет т. Сталину как высшему авторитету в стране и в партии, он здесь высказывает целый ряд колебаний, ставит целый ряд вопросов, пишет о том, чего в официальном документе не напишет. Здесь есть некоторая разница, некоторый оттенок. И мне кажется, что такая вещь установилась еще при Ленине. Когда каждый из нас писал Ильичу, он ставил такие вопросы, с которыми не входил в Политбюро, он писал ему о своих сомнениях и колебаниях и т.д. И никто в этом рафинированной хитрости никогда не замечал. То же самое и сейчас: одно дело – писать в Политбюро, и другое – т. Сталину. Ничего предосудительного нет в том, когда обращаются и ставят перед т. Сталиным целый ряд вопросов иначе, чем в официальном письме. Я лично не вижу в этом ничего предосудительного.

Мне говорят, что я хочу спекулировать на доброте т. Сталина. Я думаю, что т. Сталин не такой человек, чтобы можно было на его доброте спекулировать. Он быстро раскусит всякую спекуляцию. Поэтому мне напрасно приписывалось это в качестве дополнительной отрицательной черты. Мне кажется, что нельзя мне ставить таких норм, которые я как бы чувствовал в ряде речей и выступлений, что, мол, напрасно ты пишешь в Политбюро, пишешь отдельным членам Политбюро, туда и сюда и т.д. Мне кажется, что запретить этого нельзя, ограничивать здесь никак нельзя.

Второй вопрос, который связан с серией этих вопросов, это вопрос о якобы нападении моем на Наркомвнудел. Так вот, я хочу сказать, что все решительно, кто выступал здесь, все товарищи, которые меня критиковали и обрушивались на меня со страшной резкостью, все они исходят из одного тезиса. Тезис этот гласит, что показания свидетелей – суть правда, неправда заключается лишь в том, что они не договаривают. Это основной тезис, который был развит во всех речах выступавших против меня товарищей, которые критиковали мой метод критики показаний, направленных против меня. Я с этим тезисом абсолютно не согласен.

Я должен здесь сказать, что ведь факты клеветы-то были. Я здесь не касаюсь себя лично, но эти факты клеветы были. Я не говорю о себе, о Рыкове, не говорю относительно комплекса тех людей, о которых здесь говорится. Но, повторяю, ведь факты клеветы были? Я знаю, что были, об этом было напечатано в “Правде”, там было прямо сказано: “Мы отделяем честных советских людей, ибо кого только ни пытались оклеветать троцкисты”. (Мехлис. Так там про честных людей сказано.) О моей честности или нечестности, т. Мехлис, вы можете иметь какое угодно мнение. Я хочу здесь привести разумную аргументацию, а вы мне не даете. Разрешите уж немножечко злоупотребить вашим терпением. Я говорю: факты клеветы были или нет? Это очень существенный вопрос. (Постышев. В отношении вас не было. Голоса с мест. Это относится к честным людям. Мы не отвлеченно обсуждаем, мы вас обсуждаем. Это не отвлеченный разговор. Речь идет о вас.)

Подождите. Если были факты клеветы вообще, то как же можно выставлять тезис, что эти самые люди занимаются только тем, что говорят правду и только иногда не договаривают? Значит, отсюда вытекает, из этого крайне существенного пункта… (Лобов. Отсюда значит, что все, что они говорят, – неправда.) Это может в бумажной промышленности такая логика царит, а по-моему, это совершенно не так. Могут быть случаи неправды, и нужен конкретный анализ, где правда и где неправда. (Постышев. Бухарин, скажите, сколько в отношении вас клеветы и сколько правды?) Дайте мне сказать, т. Постышев. У меня свой план речи, разрешите мне ему следовать.

Я лично не стою на той точке зрения, чтобы считать заранее, априори, показания правильными, и поскольку я чувствую себя в таких-то и в таких-то вопросах совершенно невиновным, разрешите мне не защищать эти показания, а разрушать их. Задача защиты заключается в том, чтобы разрушать те показания, которые она считает неправильными. (Голос с места. Не удастся, Николай Иванович). Есть ли разрушение этих показаний нападение на НКВД? Я считаю, что никакого нападения на НКВД в разрушении этих показаний, каких угодно показаний <нет>, потому что НКВД не есть субъект показаний. Он за показания вовсе не обязан отвечать на сто процентов, он выуживает эти показания, он получает эти показания, он добивается этих показаний, он помогает формулировать эти показания, но он вовсе не обязан отвечать за истину каждого показания. Это есть материал следствия, который подлежит дальнейшей проверке, очистке, фильтрации и прочее.

Другой вопрос, более сложный: как же объяснить целый ряд показаний, их большое количество и все прочее? На этом я специально останавливаюсь в своей, многократно обстрелянной со стороны разных товарищей записке, в которой я подробно на этом вопросе останавливаюсь. Я здесь говорю следующее: “Большое количество унифицированной клеветы со стороны правых объясняется следующими обстоятельствами…” (Читает.) [3] (Голоса с мест. Читали, читали. Стецкий. Это вы все заимствовали у Троцкого. Троцкий во время процесса то же самое писал в американской печати.) Я не знаю, что Троцкий писал, я это выписал из протоколов. Я не знаю, кем были любезно предоставлены Троцкому протоколы, а я читаю по протоколам. Дальше, я не знаю, было ли написано у Троцкого или не было, но после этой самой цитаты я от себя пишу. Не знаю, может быть, Стецкий скажет, что и Троцкий так писал, тогда Троцкий будет в не особенно приятном положении.

Я писал: “Таких и еще более ярких примеров… (Читает.) [4] …сидящие, вероятно, считают, что вновь арестованы из-за меня”. (Шверник. Плохо вы думаете о народе.) Вчера же Межлаук сказал, что он меня бы растерзал, если бы т. Сталин не удержал. (Межлаук. Так бы и сделал.) (Шум.) Я же вот и говорю, я и сам это говорю. Мне бросают упрек, что это не так, а я ссылаюсь на такое серьезное свидетельство, как ваше. (Голос с места. …в том, чтобы снять с вас обвинение.) Я же и пишу здесь, что нет юридических данных, значит, не снято обвинение. Это же было известно. Что же вы говорите: “В таких случаях человек… (Читает.) [5] …ко всему миру”. (Косарев. Это вы говорите для стенограммы, все это читаете, а не для того, чтобы себя оправдать). Тов. Косарев, мне для стенограммы нечего читать, потому что это уже напечатано. (Косарев. Мы это все читали.)

Ну, так вам разве нельзя напомнить? Вы против этого протестуете? Я беру точную цитату из того, что у меня написано для того, чтобы спросить: если ли здесь нападение? (Ежов. Почему сами себя оговаривают, ответьте на это.) Я отчетливо это понял, более или менее, в связи со вчерашней речью т. Молотова, когда Молотов говорил: “Ну, если бы ты пришел и сказал бы, что вот то-то и то-то было, мы тогда оказали бы тебе помощь, из помойки бы тебя вытащили”. А представьте себе, если человек находится в таком положении… (Голос с места. В каком положении?) Послушайте, я ставлю здесь запятую, а если вы меня будете все время прерывать, я никогда не дочитаю до следующего слова. Так вот, человек, находящийся в таком положении, когда ему говорят, если ты признаешь, что то-то и то-то сделал, то, пожалуй, получишь снисхождение, а не признаешь, мы с такими господами расправимся. (Голос с места. Не говорил он этого. Голос с места. Надо понимать. Признать то, что делали.) (Шум.)

Молотов. Надо же понять, что было два процесса троцкистов, они признали свою вину. Можно поверить этим показаниям, когда они сами на себя показали, что они террористы, вредители и проч<ее> и проч<ее>?

Бухарин. Можно. (Микоян. Почему?)

Молотов. Если ваша логика такая, что из моей речи вытекает, что признание своей вины делается только в каких-то личных интересах, как можно объяснить поведение троцкистов? Мы вас призываем к тому, к чему мы призывали Пятакова и др<угих>. Почему ты, действительно… более или менее мог бы пленум от тебя ожидать этого.

Бухарин. Вячеслав Михайлович, я лично отнюдь троцкистского процесса не опорочиваю. (Голос с места. Как же не опорочиваешь?)

Молотов. Твои друзья соблюдали порядок, они тоже отрицали, потом говорили – правильно.

Бухарин. Нельзя так сказать. Ибо одни виновные сперва отрицают, потом признают, а некоторые невиновные могут не признавать, отрицают, а потом иногда из разного рода расчетов тоже признают.

Микоян. Ты Радека хорошо знаешь, почему он признает?

Бухарин. Видишь ли, Анастас Иванович, я думал, что я довольно хорошо знаю Радека, но я считаю теперь, что недостаточно хорошо его знал. (Голос с места. Выкручивается.)

Молотов. То, что показывали троцкисты, правдоподобно?

Бухарин. Конечно.

Молотов. А то, что показывают твои ученики, то не правдоподобно.

Бухарин. Да нет, какие троцкисты?

Молотов. Радек, Сокольников, Лившиц и пр<очие>.

Бухарин. Я здесь беру только одно положение…

Молотов. На мой вопрос нетрудно ответить.

Бухарин. …я отвечаю: здесь нет ни сплошной нормы, ни того, ни другого порядка. Здесь нужно подходить дифференцированно в каждом отдельном случае.

Молотов. В таком случае показания троцкистов правдоподобны.

Бухарин. Каких троцкистов?

Молотов. Сокольникова, Пятакова, Радека.

Бухарин. Там, где они показывают против меня, это неправильно. (Смех, шум в зале.) Ну что вы смеетесь, здесь ничего смешного нет.

Молотов. А в отношении самих себя их показания правдоподобны?

Бухарин. Правдоподобны.

Молотов. А в отношении Астрова и других правдоподобно?

Бухарин. Я уже вчера сказал, что я не верю, чтобы Розит занимался террором, чтобы Цетлин занимался террором – я не верю. Насчет Астрова я не знаю.

Молотов. Как не знаете, были же показания Астрова.

Бухарин. Я говорю о том, что он заявляет в показаниях: здесь есть и правдоподобное, и неправдоподобное.

Молотов. Хотя один правый показывает правдоподобно в своих показаниях или нет таких правых?

Бухарин. Возможно, что и есть. Но позвольте мне членораздельно вам сказать. Почему я так осторожно говорю? Потому что я не привык обвинять других людей просто так, заявляя, что я считаю “правдоподобным”, что тот-то или тот-то занимался террором. Ведь это уже почти обвинение. Для этого нужно иметь хоть какие-нибудь данные. А те люди, о которых спрашивает Вячеслав Михайлович… (Голос с места. Показания, которые ты читал…) …я этих людей не видел, как тебе очень хорошо известно, с 1932 года.

Молотов. Астрова ты видел?

Бухарин. Я его видел на очной ставке. Но я же не знаю его эволюции, эволюции последних лет, не знаю изменений, которые могли произойти с ним и в нем с тех пор, как я его знал и виделся с ним. Я утверждаю, что я с этими людьми потерял связь уже в течение нескольких лет.

Молотов. Но они правдоподобно показывают или нет?

Бухарин. Я о них ничего не могу сказать. Теоретически ничто не исключено. Но я не могу о неизвестных теперь по сути дела мне людях сказать ни да, ни нет, потому что они мне незнакомы, я их уже не знаю. Не могу я решать одно уравнение со многими неизвестными. При продолжении борьбы против партии они могли дойти до чего угодно. Но я-то здесь при чем?

Постышев. Позвольте мне задать ему один вопрос. Когда Рыков читал эту рютинскую платформу с неизвестными членами ЦК профсоюзов, он вам рассказывал об этом?

Бухарин. Нет, мне не рассказывал. (Голос с места. Врешь.) Можно говорить сколько угодно – “врешь”.

Микоян. А Рыков правильно говорит про твою записку, что дыма не бывает без огня?

Бухарин. Вообще дыма без огня, кажется, не бывает. (Смех.)

Микоян. Вот об этом мы и говорим.

Бухарин. Но тут другой вопрос: насколько можно мою записку назвать дымом.

Микоян. Рыков правильно говорит или нет?

Бухарин. То, что он говорит, это его дело. Он говорит, что Томский виноват, это его мнение. А я не знаю. Я не могу на человека, потому что он умер, говорить, что он виноват.

Постышев. А ты о живых расскажи, Рыков не умер, расскажи о нем.

Бухарин. Я о живых людях могу сказать только следующее. Если даже мы не берем более ранние годы, то в 1935 и 1936 гг. я ни разу не видел ни Рыкова, ни Томского, ни Угланова, который не входил в тройку.

Молотов. В тройку четвертый входить не может.

Бухарин. Вячеслав Михайлович, ты думаешь, что это остроумное выражение есть опровержение меня, а это как раз есть опровержение тебя. Потому, что “тройка” была тогда ходовым термином, и никто не упоминал слова “центр”, так эта тройка и была тройкой.

Молотов. Это, думаешь, очень остроумно?

Бухарин. Не знаю, но, во всяком случае, думаю, убедительно.

Хрущев. А Цетлин сказал, что, по существу, у вас был второй ЦК. (Бухарин молчит.) [6]

Шкирятов. Ты говоришь то, что и вначале говорил, идешь по этой же дорожке.

Бухарин. Как так? Я здесь отвечаю на речь т. Ворошилова и “вначале” я не знал, какой она будет. (Голос с места. Вы сегодня выступаете как адвокат всех подсудимых.) Если говорить так, что я хотел опорочить новый состав Наркомвнудела, то я должен заявить, что я абсолютно не хотел его опорочить. (Лозовский. У вас написано, что спрос рождает предложение.) Спрос рождает предложение, это значит, что те, которые дают показания, они знают, какова общая атмосфера. (Смех, в зале шум.) (Постышев. Какая же это общая атмосфера?) Скажите, пожалуйста, вы спрашиваете относительно руководства правым движением, конечно, они будут показывать на меня, Томского, Рыкова, что же тут удивительного? (Чубарь. А чего вы не показываете на себя? Почему ваши ученики не сказали, что они создали свой центр без Бухарина, Рыкова и Томского?) Я не понимаю. (Чубарь. Почему они не показывают на центр без Рыкова, Бухарина и Томского? Почему они не показали, что они собрались на конференции и создали свой центр?) Значит, не создали свой центр, а может, не хотели показывать. (Чубарь. Не создали, значит, у них был свой контрреволюционный центр.) Насчет “центра” у меня есть специальный параграф, я хотел вам об этом рассказать. Была “тройка”, которая существовала полуоткрыто до 1930 г. включительно, называлась группой Бухарина. Потом был второй период, о котором я здесь хочу говорить. В это время были случайные встречи, но они не были такими интенсивными, которые были тогда. Потом был период, когда это все совершенно замерло. Я написал, повторяю, вы можете верить или не верить. (Голос с места. Не верим.) Но что же вы хотите, чтобы я повторил по-другому то, что я сказал? Причем, я должен сказать, что примерно в первый период, когда действительно существовала эта “тройка”, Шмидт стоял совершенно в стороне. Я помню, что Томский даже боялся этого Шмидта; затем, когда началось новое схождение Томского со Шмидтом (если оно вообще было), этого я совершенно не знаю. (Постышев. Боялся, что выдаст.)

Теперь, товарищи, дальше. Есть у меня некоторое сомнение относительно аппарата Наркомвнудела? Есть, как, наверное, у каждого из вас есть. Если в тезисах т. Ежова написано, сколько там раскрыто двойных агентов… (Голоса с мест. Агентура – это не аппарат. Это не агентура, а те, которые уже сидят.) Я говорю относительно состава аппарата. (Косиор. У вас сомнения в части показаний?) Может быть, и в агентуре, может быть, и в аппарате не совсем до конца дочистили. Могу я об этом написать? Могу написать. Можно считать это нападением на Центральный Комитет? Не думаю. И вот тут, товарищи, я хотел затронуть один пункт, который в речах попадался: о нападении на ЦК. Михаил Иванович Калинин, казалось бы, мягкий человек, он поставил точку над “и”.

Можно поставить вопрос так: вот выступают на пленуме ЦК выдающиеся члены ЦК партии, а ты им возражаешь, значит, возражаешь против ЦК. (Калинин. Шпилишь.) Можно так возражать? Я считаю, нет, тогда подойдешь к такому положению, что, вообще говоря, защищаться нельзя, если выступает Молотов, Калинин, Ворошилов и т.д. (Чубарь. Каменев и Зиновьев тоже такую методологию применяли. Xрущев. О каких кадрах вы говорили с Куликовым – о партийных кадрах или о контрреволюционных кадрах?) Я скажу после. Я говорил об этом трижды и, если хотите, скажу четырежды. Значит, мне кажется, что и это неправильное возражение. Я никого не хотел дискредитировать, но я защищался и защищаюсь как умею, и я обязан защищаться, я считаю, это не только моя лично обязанность, но и партийная, потому что, если считаю себя невинным, я обязан защищаться. (Постышев. Даже в глаза глядит прямо!)

Еще было одно замечание, которое целый ряд товарищей повторяли; они говорили так: в связи с тем, что я развивал подробную аргументацию, которую т. Чубарю захотелось характеризовать как казуистику, они говорят: это – не трибунал; другое дело, если бы был трибунал; а мы тут политически все взвешиваем. Я, по-честному говоря, не знаю, не могу понять это положение. Что это означает, что здесь не трибунал? Чем обусловливается это утверждение? Разве здесь нет суждения об отдельных фактах? Разве не разослан ряд свидетельских показаний? Фактических свидетельств? Разослан. Разве эти показания фактические не давят на умы товарищей, которые призваны судить и делать выводы? Давят. (Голос с места. Это не трибунал, это ЦК партии.) Я знаю, что это ЦК партии, а не Ревтрибунал. Если в наименовании разница заключалась бы, тогда это была бы просто тавтология. В чем же разница? Вопрос заключается в соотношении между советским и партийным учреждением. Вопрос решается сначала в партийном порядке со всей детальностью, потом проводится в советском порядке. Первый раз решают тоже со взвешиванием всех деталей, даже иногда мелочных, с полным знанием дела, а потом решение проводится в советском порядке. Так вот, я считаю, что тут то же самое получилось. Разве тут вопрос интуитивно решается? Нет, он решается со взвешиванием фактов. Тут есть фактически партийный суд.

А раз так, то я спрашиваю: как опровергать многочисленные факты, которые есть? Я считаю, что факты эти разбиваются на две крупные категории. Первая категория – это об отдельных, индивидуальных разговорах с глазу на глаз, это первая категория. Вторая категория – это все остальные факты. Но вот, товарищи, я просто прошу вас, вникните, как вообще тут быть с точки зрения защиты. Если у вас есть отдельные факты, которые говорят о разговоре с глазу на глаз, как их можно опровергнуть? Тут нет ничего другого, как сказать человеку: нет. (Постышев. У вас были целые заседания, о заседаниях скажите.) Тов. Постышев, подождите, у меня дело дойдет до заседаний. Я должен отвечать на целый ряд вещей, о которых говорили Каганович, Молотов. (Шум.) (Голос с места. Относительно регламента. Нельзя ли ему регламент установить? Обязаны ли мы все слушать? Молотов. Товарищи, не мешайте.) Если не нужно слушать, тогда я не буду говорить. (Сталин. Вы не хотите говорить?) Нет, я хочу говорить. Так вот, но вторым фактам. Здесь требуются тщательный анализ, сопоставление фактов, противоречий, установление того, что ты в данное время в данном месте не мог быть и т.д. Я вот это и делаю. Кто против этого возражает? Тов. Чубарь говорит – это казуистика. (Чубарь. Безусловно. Голос с места. Правильно говорит. Буденный. Иезуиты так говорят.) Не знаю, т. Буденный, может быть, вы знакомы с историей иезуитов… (Буденный. Я знаю, по крайней мере, свою партию, а вы своей партии врете. Постышев. Ты скажи, что иезуитов ты на них изучал.) Так вот, товарищи, нужно ли проделывать этот анализ? Нужно. Ведь только таким путем можно опровергнуть факты, верно или нет? Я считаю, что верно. А вы за это против меня ведете очень большой обстрел. (Голос с места. Ты что, это опровергаешь?)

Я остановлю ваше внимание на речи т. Кагановича. Сперва вопрос о Сокольникове и Куликове. На Радеке и Пятакове, о которых я говорил подробно в своем письменном ответе, никто не останавливался. Я считаю, что разбор показаний Цетлина, когда-то наиболее мне близкого, я разгромил. (Шум, смех.) (Шкирятов. Разгромил?! Постышев. Прямо ничего не осталось – только от тебя!) Хорошо. Но тогда почему же по-настоящему никто об этом не говорил? Это же не ответ. (Каганович. Говорили о вашем основном доводе, что Цетлин на вас обижен, что вы его не защищали.) Но это вовсе не мой основной довод. У меня есть сопоставление фактов, многочисленных хронологических дат. И этим я опровергаю все до единого утверждения Цетлина. (Молотов. Ничего подобного. Твое опровержение ни черта не стоит, потому что достаточно фактов.) Я был бы признателен, если бы кто-нибудь сказал, об этом никто решительно не говорил, никто не говорил об этом. (Молотов. Господи, боже мой! Хором все говорят об этом. Петровский. Цетлин пришел к коммунистическому самосознанию, а вы его хотите опорочить. Косиор. Насчет коммунистического самосознания – дело сомнительное. Голос с места. Начал признаваться.)

Я не хочу опорочить Цетлина, наоборот, в моих мыслях этого не было, в мои мысли это никак не входит. Я приводил ряд сопоставлений по составу центра, по рютинской платформе, по слепковской конференции, по террору. Значит, особенно в связи с последней темой и с той большой ролью, которую отвел т. Каганович показаниям Куликова, я хотел представить добавочный аргумент и именно сказать о том, что говорится в связи с показаниями Куликова в показаниях Матвеева. Матвеев показывает в протоколе от 17 октября относительно осени 1932 г., относительно одного совещания, которое было осенью 1932 г. у Угланова.

Он заявляет: (Читает.) “Угланов пригласил меня домой на чашку чая. Я пришел к Угланову, застал у него людей. Угланов сказал, что начался окончательный разгром правых, что в создавшейся обстановке старые методы борьбы против партии уже не годятся и что необходимо перейти к более активным методам борьбы. Углановым был прямо поставлен вопрос о необходимости перехода к террору и в первую очередь против Сталина и Кагановича; при этом Угланов несколько раз подчеркнул, что основное зло – в Сталине. Помню, что Куликов и еще кто-то спросил Угланова, является ли это лично его точкой зрения или это исходит от “тройки” (Бух<арин>, Рык<ов>, Томск<ий>), Угланов отвечал: “Кому надо, тот знает” – это дословное выражение Угланова” (прот<окол>, стр. 3).

Каганович. Что Угланов ответил?

Бухарин. Я говорю, что Угланов ответил: “Кому надо, тот знает”. Товарищи, Куликов спрашивает у Угланова о террористической директиве осенью 1932 г., а сам в показаниях против меня, которые по-разному интерпретируются, говорит, что он весной 1932 г. получил от меня директиву. И якобы директива была в подтверждение той директивы, которую он знал еще раньше от Угланова.

Каганович. Угланов не обязан говорить о Матвееве, когда он был с Куликовым. Он с Куликовым мог быть весной, а с Матвеевым осенью. Матвеев рассказывает, что Куликов присутствовал.

Бухарин. Куликов и еще кто-то спрашивал Угланова! (Микоян. Это не кричащее противоречие, никакого противоречия здесь нет.) Может быть, и нет противоречия. Но эта вещь опровергает целиком весь разговор Куликова о терроре, который относится, по его словам, к весне 1932 года. (Голос с места. Почему вы на питомцах не останавливаетесь? Голос с места. Но Куликов об этом же знал?) Для чего же он спрашивал Угланова? (Чубарь. Для подкрепления. Якир. Для того, чтобы убедить народ, надо сослаться на то, что начальство знает, что это с его ведома.) Куликов это же знал!

Микоян. Куликов с глазу на глаз тебе все подтвердил, и ты ничего ему возразить не мог. Были такие вещи? Ведь я помню, как сейчас, очную ставку.

Бухарин. Насчет того, что мы говорили с Куликовым, я этого не отрицал. Я отрицал, что речь шла о какой-то террористической директиве с моей стороны. (Якир. Зачем вам нужны были куликовские молодчики? Эйхе. Кадры, кадры. Постышев. Вот Котов показывает, что Угланов поставил вопрос об убийстве Сталина.)

Дальше вопрос идет относительно “самого сильного” аргумента, который был против меня выдвинут: почему они сами на себя показывают? На этот вопрос я несколько времени тому назад уже ответил. Относительно одной их части можно сказать, что, теоретически говоря, они могли заниматься всем, чем угодно, раз они продолжали борьбу. Относительно другой, как я уже здесь говорил, – я считаю это маловероятным. Но я прошу вас всмотреться в следующий факт. У них обстановка очень тяжелая, и вот, я думаю, что раз им говорят, что ты-де все равно изобличен, что ты врешь, что ты лицемер, то они могут рассчитывать, что если они что-нибудь признают и наговорят на себя, то это будет для них лучше. Это в случае наговоров. А там, где кто действительно виновен и уличен, там давят и улики, и сознание собственной вины, и боязнь, что все равно все раскроется и тогда будет еще хуже. (Калыгина. А очная ставка с Куликовым? Ведь это же провокация, клевета.) Я называю это догадкой, когда говорю об оговорах самих себя; я говорю, что это гипотеза, но я говорю также, что я целиком ответить на вопрос не могу; если бы я знал правила допроса, все вопросы обвиняемым, все их показания, что им было предъявлено из других показаний, и знал бы порядок этих показаний и т.д., я мог бы и сумел бы ответить на весь вопрос, но сейчас я этого сделать не могу. (Голос с места. А Кузьмин показывает правду или нет? Калыгина. Клевещут?)

Теперь о центре. Я должен сказать, что никакого центра, если не считать “тройки” за период до 1930 г., не было. (Молотов. Протоколов не велось?) Да, и протоколов не велось, вообще ничего не было. (Постышев. Значит, Угланов и другие лгут?)

Каганович. Почему вы, когда приехали с Памира и когда вас информировали о рютинской платформе, вы не пошли в ЦК, а пошли информироваться к Рыкову?

Бухарин. Тогда мы встречались еще. (Каганович. На улице?) Нет. Вероятно, я к нему пришел, или он ко мне пришел.

Каганович. А почему вы не пришли в ЦК, когда вы вернулись с Памира, и не сказали: “Товарищи, я не был на пленуме ЦК, информируйте меня обо всем происшедшем”, – а пошли к Рыкову?

Бухарин. Это было время, когда между нами не прекратилась связь. Да я и узнал о том, что произошло “происшедшее”, именно от Рыкова. (Микоян. Значит “тройка” существовала еще до 1932 года?) Вовсе не значит. Из этого факта вовсе это не вытекает, потому что “тройка” превратилась уже в малоинтенсивную и нефракционную связь людей. (Микоян. А, степень интенсивности?) Да, отчасти потому, что дело может идти либо к образованию какой-то конспиративной организации или, наоборот, к исчезновению ее, т.е. раскручиваться совсем.

Каганович. Вы подтверждаете ваши показания на очной ставке о том, что вы еще в 1932 г. боролись с партией?

Бухарин. Я ведь не так говорил.

Каганович. Нет, так. [7]

Бухарин. Я еще дойду до Куликова и об этом вам буду рассказывать. (Постышев. Вертись, вертись.)

Каганович. Это имеет отношение к другому. (Шкирятов. Неправду говорит.)

Бухарин. Относительно центра. Вот я собрал все показания, которые только были мне присланы, собрал все, что было прислано насчет показаний. Часть показаний говорит о Бухарине, Рыкове и Томском; другие прибавляют Угланова и затем идет вариант Козелева, сюда входят Шмидт и Сырцов. Затем идет котовский вариант, сюда входит еще Смирнов. (Голос с места. А Бухарин куда входит? Во все варианты?) (Шум, смех.) Нет, не во все. Видите ли, дело в том, что… (Акулинушкин. Вы расскажите лучше, кто входил в центр?) Я уже сказал об этом. Вы говорите – кто входил во все варианты, и требуете, чтобы я рассказал правду обо всех вариантах. Но ведь варианты в действительности же не могут все существовать. Само существование этих многочисленных вариантов, подкапывает версию о существовании этого самого “центра” длительное время.

Есть еще два варианта. Есть показания Кашина, где сказано, что “из целого ряда бесед с Томским на протяжении с 1934 по 1936 г. мне известно, что руководство всей подпольной террористической организации правых возглавляли Томский, Сырцов и Угланов“. И, наконец, есть зайцевский вариант, это относительно “сверхцентра”, который объединяет якобы все центры. Так вот, я должен по этому поводу сказать еще раз: тройка выделилась, и она называлась тогда в официальных партийных документах – группой товарища Бухарина. Было 3 человека: я, Рыков, Томский. Она фактически была в период борьбы (до 1930 г.) руководящей тройкой. Что касается Угланова, то он был сбоку припека, он редко, но иногда приходил. (Каганович. Угланов был у вас сбоку припека?! Постышев. Хорош припек! Каганович. Основная ваша опора. Полонский. Он же в московской организации играл видную роль.)

Это ничего не значит, что в московской организации Угланов играл крупную роль, но Полонскому это дело должно быть лучше известно. (Полонский. Напрасно вы это отрицаете.) Но он, как правильно заметил Вячеслав Михайлович, в “тройку” не входил. А тогда была даже такая терминология – “тройка”. (Голоса с мест. Молотов этого не говорил. Каганович. Тройка, семерка, туз. Смех.) Относительно Шмидта. В тот период Шмидт стоял совершенно в стороне. Относительно Смирнова. Смирнов тоже совершенно в стороне стоял. (Молотов. Говори, да знай же меру.) Какой мне смысл врать, куда входил Смирнов? Я очень хорошо знаю. (Буденный. Вот и расскажите, о чем вы хорошо знаете, а о чем вы говорите, вы хорошо не знаете.) Тов. Буденный, подождите пожалуйста. (Буденный. Вот вы про иезуитов хорошо знаете, расскажите, как вы их роль выполняли.) Смирнов Фома в самом начале говорил, встретившись со мной на улице в Кремле, чтобы я даже не выступал на пленуме ЦК. (Жуков. Где он тебя встретил? Опять на улице?) Когда он потом с кем-нибудь связывался, я не знаю, но в этой “тройке” Фома Смирнов тоже не был. Может быть, он как-нибудь потом втесался к Угланову или куда еще, но в тот период не было Фомы Смирнова. Из этого я вовсе не хочу сделать вывода и заключения, что Фома Смирнов не вел никакой правой работы. Я не хочу даже сказать, что у него не было своих людей, какой-нибудь своей организации или группы, но он держался совершенно сепаратно.

Я еще раз повторяю, вы судите о моей деятельности не с точки зрения партийной истории, но, главным образом, с точки зрения текущего момента, для чего нужно, конечно, знать и партийную историю и с ней увязывать все дело. Но я вам говорю, что Угланова с 1932 г. я не видел и его, по-моему, в Москве не было, так что я не мог его видеть. Рыкова в 1935-1936 г.г. я ни разу не видел. Томского в 1935-1936 г.г. я ни разу не видел. Шмидта последний раз видел не то летом 1932 г., не то летом 1933 года.

Если есть какая-то организация, которая занимается чем-то, которая имеет централизованное руководство и проч., то как же объяснить это с точки зрения этих фактов? Или то, что я говорю, это неправда, тогда докажите, пожалуйста, что я Угланова видел, Томского видел, Рыкова видел, Шмидта видел. Этого доказать нельзя, потому что этого не было. Что касается 1935-1936 г.г., то это абсолютнейшая истина. Хорошо, мне могут сказать: может быть, ты блудил, но 1935-1936 г.г. из этого совершенно выключаются. А ведь про меня говорят, что до самого последнего времени и теперь я иезуит, изменник, занимаюсь вредительством, натравливаю сыновей на отцов и т.д., и т.д. Это я считаю для своей защиты необычайно крупным фактом. Я прошу внимательно подумать над этой историей.

Что касается Угланова, то вы все знаете, что его в Москве не было. (Микоян. Он приезжал в Москву, два-три раза был в Москве.) Может быть, но я даже не знаю, где он был на работе. (Микоян. Ты ничего не знаешь.) Нет, то, что я знаю, я рассказываю, а то, чего не знаю, рассказывать не могу. Ну, пожалуйста, докажите, что я его в Москве видел. (Постышев. Вы же с ними сносились через Слепкова.) Как же я мог с ними сноситься через Слепкова, если с 1932 г. Слепков и Марецкий сидят? (Полонский. Вы были связаны с Радеком.) А Радек разве был связан с Углановым? (Шум в зале.) (Андреев. Я прошу не мешать оратору, иначе он не может говорить.) Я утверждаю, что ни к какой теории вредительства, ни к блоку с троцкистами никакого отношения не имел абсолютно, ни в малой степени не имел к этому отношения.

Теперь разрешите остановиться на некоторых из крупных речей, которые здесь были произнесены. Тов. Молотов взял очень большой раздел исторического характера, который долженствовал показать, каким образом я должен был неизбежно скатиться до самых контрреволюционных низин. Моя партийная история всем известна, и я на этом долго останавливаться не буду. Я скажу, что я не только одно плохое делал. Я целый ряд и хороших вещей делал, и во время Октябрьского восстания, и до Октябрьского восстания, и после него. Так что, если… (Молотов. Даже Троцкий кое-что хорошее делал, а теперь он фашистский агент, докатился!) Верно, верно. Но я констатирую тот факт, что иначе меня партия не держала бы на очень крупных ответственных постах. Я и хорошее делал для партии. (Молотов. Никто не оспаривает.)

Мне ставится в очень крупный минус моя борьба с Лениным во время Брестского мира, очень тяжелая, большая и преступная борьба. Но ошибка после Брестского мира, моя ошибка была быстро мною осознана, и на заседании Московского Совета, вы знаете, что я делал декларацию. Тогда меня Владимир Ильич позвал, и дело было этим кончено. Вы знаете, что в тогдашней группе “левых коммунистов” был не только я один, в ней был и Валерьян Куйбышев, и Бубнов Андрей, и Осинский, и Емельян Ярославский, который очень хорошо знает и исторический, и практический путь партии… (Ярославский. Я с вами не участвовал в заговорах против Ленина.) Заговоров и не было, но вы входили в “центр”. В этой группе “левых коммунистов” было еще и левое крыло. И ты, Вячеслав Михайлович, сделал ошибку, когда приписал мне тезис сдачи пролетарской диктатуры (война с риском потерять диктатуру). Я против этого возражал, это было крайне левое крыло в этой группе. (Молотов. Я этого не говорил.) Ты сказал, что даже тезис о сдаче пролетарской диктатуры фигурировал. Это было как раз провозглашено не мной, это был тезис, который был вынесен Московским областным бюро.

Второе замечание, относящееся к истории партии, это вопрос относительно “трудовой партии” как типа партии, вопрос, относящийся к 1923 году. Но, Вячеслав Михайлович, читал ли ты этот пресловутый документ, который носил тогда название “меморандума?” Некоторые члены Политбюро его, кажется, читали. Так ведь там же было сказано в качестве какой-то предположительной гипотезы – “А не может ли у нас сложиться такое положение вещей”? Но не было никакой директивы, никакой проповеди. Не было. Это был период, когда все любили очень часто теоретизировать по самым различным вещам, и это теоретизирование было припущено к практическим и актуальным вопросам. (Молотов. Брось ты, то ли теоретизирование, то ли проституирование теории.) Ну хорошо, пусть проституирование теории, я не защищаю, что это была какая-то ценная мысль. (Калинин. Получается так, что защищаешь.) Я не знаю, я объясняю лишь то, что было, и это говорю. Это была определенная гипотетическая постановка вопроса. Правда, и сама постановка этого вопроса была вредна, согласен, потому что сама постановка вопроса наводит на определенную мысль. Но надо же различать определенную линию, которая дается, и некоторую абстрактную теоретическую постановку вопроса. (Каганович. Вся ваша дальнейшая линия в отношении партии показывает, что это не случайное теоретизирование, а глубокие корни.)

Все может быть. Но мое дальнейшее отношение говорит о другом. Например, вы знаете, что у меня было очень много острых выступлений во время борьбы с троцкизмом. Это же факт, этого никто из партийной истории не вычеркнет. Там я вместе со всеми товарищами очень резко и горячо защищал идею монолитности партии, громил Троцкого и троцкистов. Все это помнят. (Каганович. Сколько лет это длилось?) Ну, четыре года. (Каганович. Меньше четырех.) Ну, может быть, не знаю. Ведь я член партии с 1906 года. Вопросы сложения партии, ее партийных рядов и структуры, они возникли, как известно, с основания большевистской партии как течения. (Молотов. Каменев раньше тебя в партии был и до чего докатился.) Верно, но не про то я говорю. Я говорю, что если высчитать годы, сколько я защищал партийную позицию, то количество этих годов немалое. (Сталин. Мало выйдет.) Не особенно. (Голоса с мест. Мало, мало.)

Затем Вячеслав Михайлович, когда он цитировал здесь очень гнусную платформу Кузьмина, про которую я первый раз слышал, то я с таким же негодованием, как и он, к ней отношусь, Вячеслав Михайлович. (Ежов. Вашего ученичка. Молотов. Не только Кузьмина, но и Слепкова.) И Слепкова. Это возмутительная платформа. Что же вы думаете, что я не понимаю, что эта платформа заслуживает не только осуждения, но черт знает чего? Я протестую, однако, здесь против одного, я никогда, вопреки тому, что во всех показаниях нарочито проводится, не был близок с Кузьминым. Кузьмин никогда не был ближайшим моим учеником. (Голос с места. Но проводил вашу линию?) Да неверно. У него было свое, хотя он входил в группу молодых, я же не отрицаю этого. (Голос с места. Он в Институт профессуры приходил с документами от вас.) Там были разные люди. Я уверяю вас, что этот состав я знаю лучше вашего. Я говорю относительно другого, что Кузьмин был наиболее отдаленным, а вовсе не ближайшим человеком, жил он не в Москве. Есть определенный политический факт: Кузьмин отказывался долгое время подавать мне руку, потому что он считал, что я целиком изменил. (Сталин. А Слепков – близкий?) Слепков в прежнее время был очень близок. Я не хочу говорить относительно того, что Слепков не был мне тогда близок только потому, что он теперь написал эту гнусную платформу; сейчас они все далеки от меня на тысячи километров, но я говорю, что во всех показаниях проходит, что Кузьмин один из близких людей. Я оспариваю это, я говорю – неверно. Кузьмин фигурирует на самых острых фактах, мне важно оспорить это, потому что я защищаю себя, я должен защищаться. (Молотов. Из молодежи Слепков входил?) Входил. Входили разные по-разному. (Ворошилов. Как тут разобраться– входили разные по-разному. Они все были объединены в одну группу под твоим непосредственным руководством, идейным, практическим и организационным, а организатор ты ерундовый.) Верно. Но внутри этого есть расчленение. (Ворошилов. Это уж твое дело.) Это мое дело, я и не говорю, что это твое дело, я не приписываю тебе Кузьмина, а говорю, что он был один из самых отдаленных… (Голос с места. Среди близких отдаленные.), а не одним из близких.

Тов. Молотов говорит, что когда я выступаю или пишу записку, то хочу дать сигнал Цетлину, но как же я могу это сделать? Я послал вам экземпляр, что же я размножаю и рассылаю? (Молотов. Черт тебя знает, что ты делаешь, от тебя всего можно ожидать.) Если вообще так говорить, что я зарезал свою матушку, потому что я черт знает что, – это не аргумент. (Молотов. Дело в твоей линии поведения.) Я насчет последних лет привел один довод, разбейте его пожалуйста. (Ворошилов. За эти два года ты работал в одиночку. Возьмите номер “Известий” от 7-го числа и посмотрите хорошенько.) Я, конечно, “вредительством” занимался? Ну, хорошо, занимался я вредительством. Как только не совестно это говорить вам, товарищи.

Тов. Межлаук обиделся на то, что я говорил, что он входил в группу, он отрицает, говорит, что не входил, говорит, что он входил в группу, которую создал Центральный Комитет, в эту группу входили многие. Тов. Межлаук стоит на точке зрения правдивости не всех показаний. На него показывает, однако, Левина. Там прямо написано. Что же вы скажете, что неправильно написано? (Межлаук. Жалкий вы врун.) Или есть свидетельские показания, которые неправильны? (Межлаук. Работал не в вашей школке в 1921 и в 1922 г., а в 1926 и 1927 г.– в борьбе с троцкизмом, куда был Центральным Комитетом послан.) Вы на одной постели со Слепковым одно время ночевали. (Межлаук. Негодяй, подлец! На какой кровати и где, жалкий врун?) Можно, конечно, неприлично ругаться и сердиться, но факт остается фактом. Он вас весьма мало компрометирует, потому что это было совсем другое время. (Межлаук. Конечно, встречался в свое время со Слепковым, я этого не отрицаю. Но на какой я кровати с ним спал? Это чепуха.)

Я не согласен с заключениями, которые делались здесь т. Кагановичем, который говорил относительно Куликова. Относительно Сокольникова я не согласен вот почему. Как же это относится к 1932 году? Главный центр его показаний заключался в связи между правыми и троцкистами-левыми в последнее время. На этом зиждилось его первое показание. (Ежов. Тов. Каганович читал документы, почему ты обходишь документы?) Я цитирую речь Сокольникова, как она была напечатана в “Правде”, ничего другого у меня нет. А там говорилось относительно блока с правыми, в самом конце, где речь идет относительно связи с правым центром и относительно организации правых. Относительно Куликова. Куликова показания на ставке я очень хорошо помню. Лазарь Моисеевич здесь цитировал документ. Этот документ звучит, как показание. Я этот документ не подписывал, не читал и не проверял. Но я отлично помню, что речь шла именно относительно Кагановича и ничего не говорилось относительно Сталина. (Каганович. Ничего подобного.) Для меня то, что вы говорите, совершенно не убедительно.

Каганович. Как не убедительно, когда все это записано? Все члены Политбюро присутствовали при этом, стенографистки записывают, а он говорит – не убедительно.

Бухарин. В моей записи справа было написано большими буквами относительно Кагановича и ничего не было записано относительно Сталина. (Голос с места. Мало ли у тебя что записано и что не записано.) В моей записи этого нет, а я своей записи верю больше, чем другим.

Каганович. Вот он здесь заявляет, что у него провал в памяти, что у него страшное нервное потрясение и т.д. А здесь он говорит, что для него все это не убедительно. Семь членов Политбюро присутствовали при этом, имеется запись стенографистки, а он всему этому не верит, а верит своей записи.

Бухарин. А я вам на это отвечаю: то, что вы читали относительно меня, вы говорите – записано, но там записана бессмысленная белиберда, в которой ничего нельзя понять. (Шум, волнение.) Затем т. Каганович сделал против меня один вывод совершенно исключительной резкости, сверхчеловеческой резкости. Он привел здесь опять-таки показания Куликова. Куликов рассказывал относительно того, что на квартире он у меня был в начале правой оппозиции, я не знал, что делать, и иногда плакал. Тов. Каганович этот самый плач превращает в плач на улице весной 1932 г. и по этому поводу делает такое заключение: о чем же Бухарин плакал? Он плакал от того, что он, видите ли, смаковал все последствия террористических актов. (Каганович. Ты сам так говорил.) Какой вздор! Я вам отвечаю, Лазарь Моисеевич, что речь шла совершенно о другом плаче. А в каком садистическом учебнике вы эту чепуху прочитали, я совершенно не знаю.

Каганович. Можно взять нерасшифрованную запись стенограммы, сдать в любую экспертизу, и она установит.

Бухарин. На это я вам ответил, т. Каганович, вы меня просили, чтобы я вас по неправленой стенограмме не критиковал, а вы в качестве артиллерии берете против меня совершенно исправленную стенограмму. Вчера были такие места, в которых нельзя было ничего понять. Вы говорили относительно Академии наук, остановились там на предисловии к одному сборнику, приписали это предисловие мне, а в этом сборнике, если хотите, два редактора – я и Деборин. Предисловие, по-моему, писал Деборин, может быть, еще кто-то, потом было обжаловано Адоратским или еще кем-то, после этого была замена, потому что там были неудачные фразы. Это предисловие, по-вашему, плохое, а содержание всего сборника, оно что – тоже фашистское? Так же ведь нельзя. Когда я вам бросил реплику, почему же вы тогда не говорили…

Сталин. Записка есть, прочитайте ее вслух. (Передает Бухарину записку).

Бухарин. “Свидетельствую, что предисловие к сборнику “Владимир Ильич Ленин” Академии наук, начинающееся словами… было написано собственноручно Бухариным. Это могут кроме меня подтвердить такие-то… (Голоса с мест. Кто? Читай фамилии.) Издатель Чагин, Валерианов и уполномоченный Ленинградского Гослита… (Голоса с мест. Кто пишет?) Чагин пишет. (Голос с места. Объясните эту записочку.) (Шум, волнение.) (Голос с места. Рукопись есть. Голос с места. Он не хочет читать. Смотрит, как баран на новые ворота.) Больше я ничего не вижу. (Голос с места. Ты же говорил, что не ты писал?) Мне помнится, что это предисловие писал не я, писал Деборин. (Смех.) Ну, хорошо. Однако даже если бы я здесь спутал и ошибся, то ведь содержание сборника остается? Неужели одна неудачная фраза решает все? (Постышев. Как вас ловят.) Может быть, я и ошибаюсь, достанем эту рукопись. А возможно, спутал Чагин. У нас было несколько сборников: был сборник памяти Маркса, был сборник памяти Ленина, был сборник памяти Энгельса. К сборнику памяти Маркса предисловие писал я – это я наверное помню. (Каганович. Речь идет об этом сборнике.)

Я думаю, что здесь, вероятно, путаница произошла, потому что первое предисловие я писал. Вот т. Адоратский, вы не помните, кто писал второе предисловие? (Адоратский. Нет.) Я считаю, что второе предисловие не я писал, давайте это проверим, потому что и у Чагина может быть ошибка, он мог спутать. (Смех.) (Стецкий. И первый сборник также был задержан.) Хорошо, хорошо. У вас, т. Стецкий, всегда так бывает, что вы сперва задержите, потом контролируете, и потом никакой ответственности не несете. Так же было с целым рядом статей, я могу это доказать. (Каганович. Тут же указывается точно, какое предисловие и какими словами начинается.) Правильно, но я говорю, что, может быть, Чагин спутал предисловие первое с другими. (Голос с места. Все путают, кроме тебя.) Я сказал, почему я говорю об этом. Потому что когда Адоратский обжаловал это предисловие, тогда я разговаривал по этому поводу по просьбе Деборина с тем же Адоратским или с Кржижановским, что была тут просьба Абрама Моисеевича. Я помню это отлично. Может быть, он писал, а может быть, я. Только я считаю, что более вероятно, что Чагин спутал здесь два сборника. Это не большой такой факт, это можно все проверить. Однако, в конце концов, не так уж этот вопрос важен. (Стецкий. Дело не в сборнике, а в контрреволюционной группе, которая была у вас в Академии наук.)

Относительно контрреволюционной группы, – хорошо, я вам скажу. Из тех, которые арестованы были в Академии наук, которых я знаю, самым крупным по ответственному посту человеком был, на мой взгляд, по своему партийному положению секретарь фракции академиков Печерский, который был прислан Стецким в качестве главного лица, которое должно было заправлять всем во фракции Академии наук. Он специально был прислан для надзора, он хотел образовать бюро фракции и специально разыгрывал из себя Гога и Магога, пока все не увидели, что он ничтожный по своему содержанию человек. Это первый, потому что секретарь фракции Академии наук – это крупная персона, и он был нарочито прислан или командирован т. Алексеем Ивановичем Стецким. (Стецкий. Расскажите о вашей группе.) А входил ли в вашу группу Печерский, этого я не знаю и этим не интересовался.

Второе. Вторым был заведующий отделом кадров… (Голос с места. Второе хуже первого.) …Бусыгин. Бусыгин был в Академии наук задолго до того, как я туда пришел. Меня с Бусыгиным познакомил Волынский, тогдашний управдел Академии наук, старый чекист. Волынским Бусыгин был поселен в общежитии Академии наук, где мы все останавливались. Бусыгин был постоянно вхож в ленинградские правительственные учреждения. Вот второй из этих арестованных. Затем, кто же там еще был? Урановский. Урановский был в биологической группе, был редактором, по-моему, журнала “Природа”, никогда со мной ни в какой связи не был. Это вот Урановский.

Что ко мне относится и что меня касается в той или другой степени? Скажу, что меня касается. У нас в институте по истории науки и техники нужен был человек, который знал бы философию и в то же время занимался бы техникой. Когда я читал однажды доклад в Баку, в Бакинском филиале Академии наук, так заведующим, главой этого самого филиала был некий Гарбер. (Стецкий. Троцкист.) Я не знал, что он был троцкист, но он был заведующим филиалом Академии наук. Он спросил меня, нельзя ли ему заниматься историей техники. Я очень обрадовался, что есть такой человек. Получил телеграмму специальную, я даже на очную ставку принес эту телеграмму, а она где-то потерялась. Меня просили, чтобы я поговорил с т. Берия или с Багировым относительно этого самого Гарбера. Он был оттуда командирован, прошел через утверждение Стецкого, через Культпроп ЦК. (Стецкий. Расскажите, как вы обсуждали с Радеком насчет этой группы, говорили, что это ваши пистолеты.) Вы плохо читали показания Радека. “Пистолеты” – это у него насчет Мрачковского. (Багиров. Реплика не уловлена.) Это верно. Я вас не могу уверять, что я… (Багиров. Но почему тогда приписываете Стецкому? Вы же его взяли. Он наладил вам троцкистско-белогвардейскую работу в Баку, а потом вы его взяли.) Я его впервые в жизни видел у вас, а у вас он был начальником всего вашего филиала Академии наук. Если он занимал такую должность у вас, я говорю, мог ли иметь к нему какое-то априорное недоверие? (Багиров. Вот об этом рассказывает Радек.) Я рассказываю то, что я знаю, а не то, что другие знают. Если хотите, чтобы вам рассказал Радек, пусть вам расскажет Радек. Я вам рассказал; кому вы будете верить, это дело другое. Кстати, о Гарбере я у Радека не читал. Это в институте с Гарбером был случай.

Второй случай – с Васильевым, который в институт был назначен не мною, а его провел в свое время в институт Иоффе. Я знал, что у него было оппозиционное прошлое. Но Васильев был единственным человеком, который знал естествознание хорошо, историю естествознания и в то же самое время занимался марксистской философией. А так как в институте нужен был такой человек, я на него набросился и взял. Почему я мог его туда взять, были особые причины. Потому что в институте Иоффе были товарищи, которые имели специальную секретную службу, и поэтому надзор там был особенно сильный. Я считал, что риск там будет не особенно большой. Вот и все. А то, что Радек рассказывает, то он очень много что рассказывает, я не обязан всему верить. (Стецкий. Откуда ему знать о вашем институте, что он весь состоит из контрреволюционеров.) Да вовсе не весь институт. (Стецкий. Прочитайте показание Радека.)

Я все-таки задавал один вопрос Кагановичу: ну, хорошо, зачем я агитировал Павлова? (Каганович. Кто знает, что вы там агитировали. Голос с места. Мы все знаем, кто его агитировал.) Ну, хорошо, я об этом не буду говорить. Молотов, ты же знаешь? (Молотов. Я знаю, что ты ничего там хорошего не сделал.) Ну, это – верх “беспристрастия”, больше ничего не могу сказать. Я хотел сказать то, что Лазарь Моисеевич говорил относительно рютинской платформы. Каганович говорил относительно рютинской платформы так: ну, вот Бухарин говорит, кто писал, разные комбинации, казуистика и пр.; скажите суть дела. Под сутью дела, насколько я понимаю, т. Каганович подразумевал политическую сущность реставраторско-капиталистических тенденций и острую форму борьбы. Но я, товарищи, должен сказать, что к политической сути рютинской платформы, поскольку я о ней осведомлен, я всегда имел самое отрицательное отношение. (Каганович. Как сказать.) Не как сказать, а такое отрицательное отношение, как к гнусному контрреволюционному документу.

Тут употребляется такого рода прием, когда указывают, что некоторые составные части сходны с идеями правых. Да, конечно, есть идеи, сходные с теми, которые защищались раньше правыми. Верно. Но, товарищи, самое основное марксистское требование заключается в том, чтобы рассматривать вещи исторически. Все же течет. (Шкирятов. Это верно, течет.) Если в рютинской платформе были некоторые идеи правых, от которых я давным-давно отказался, то как можно мне их навязать? Если там речь идет об эволюции этих правых идей вправо, в то время как я ушел влево в своей эволюции, то как можно говорить о сродстве существа и прочее? Я уже не говорю об определенном периоде развития, когда я защищал и идеологически и практически определенную, очень вредоносную группу, но я говорю, что я давным-давно ушел от нее в сторону партии и горячо защищал партийную линию. Вы мне можете не верить, не верьте. Я говорю о том, что органично связано со всем моим существом. Поэтому нельзя сделать такого заключения, что, если там есть сходные моменты, значит, платформа твоя. (Каганович. И так как Томский с Рыковым обсуждали эту платформу, а Рыков потом имел суждение с Бухариным после пленума ЦК…) Факт остается фактом, что ни Рыков, ни Томский о том, что они читали рютинскую платформу, мне не говорили. Чем это объяснить? Может быть, тем, что, как здесь было про меня сказано, у меня язык болтливый. Но это есть определенный совершенно факт. Тов. Каганович говорит, что я ничего решительно положительного не делал в НКТП и в бытность мою в “Известиях”. (Каганович. Вы расскажите о вашем сомнении о стимулах в 1932 г. и о вашем выступлении на XVII партийной конференции о лаборатории.) Относительно стимулов я подробно говорил, возражая на речь т. Микояна.

Тов. Микоян поставил вопрос таким образом, что если ты признаешь, что в 1932 г. для тебя не был ясен вопрос о стимулах, то, следовательно, ты остался на старой позиции. Я против этого возражал. Я формулирую: для меня неясен был вопрос о стимулах в сельском хозяйстве. (Гамарник. Это значит быть против коллективизации сельского хозяйства. Голос с места. Не видеть движущих сил социализма.) Потому что разные задачи стояли, разные задачи решались, разгром кулака, объединение хозяйств, организационное укрепление, это тоже входит в рост коллективизации. И я тогда говорил, что целый ряд вопросов об индустриализации, о коллективизации, сплошной коллективизации, ликвидации кулака для меня были ясны, я их совершенно принимал целиком. И эти важнейшие вопросы для меня были совершенно ясны. (Стецкий. А ваша статья в 1934 г., это что?)

Относительно лаборатории (вопрос Кагановича) дело объясняется очень просто. Относительно лаборатории я говорил потому, что я специально этим делом занимался, это был род моей службы. Я должен был отразить на конференции то, над чем я тогда практически работал. Вот видите, и сейчас т. Каганович меня обвиняет, что я ничего не сказал о практической работе. (Молотов. Вы не мешайте т. Бухарину говорить. Он говорит уже полтора часа.) Хорошо. Я пойду вам навстречу. Я хотел, товарищи, сказать вот что: против меня выдвинуты исключительно тяжелые обвинения. Я вас уверяю и буду всюду и везде, при каких бы то ни было обстоятельствах, как бы то ни было, при ком бы то ни было отрицать свою вину, потому что я действительно ничего из тех преступлений, которые мне навязываются лжесвидетелями, ничего не совершал.

Мои грехи были перед партией очень тяжелы. Мои грехи были особенно тяжелы в период решительного наступления социализма, тогда, когда фактически наша группа оказалась огромным тормозом и нанесла очень сильный вред в этом социалистическом наступлении. Эти грехи я признал: я признал, что от 1930 до 1932 г. у меня были хвосты большие, я их осознал. Но я с такой же силой, с какой признаю действительную свою вину, с такой же силой отрицаю ту вину, которую мне навязывают, и буду ее всегда отрицать, и не потому, что это имеет только личное значение, но и потому, что я считаю, что нельзя ни при каких условиях брать на себя что-то лишнее, в особенности тогда, когда это не нужно партии, не нужно стране, не нужно лично мне. (Шум в зале, смех.)

Несмотря на то, что я не могу объяснить целый ряд вещей, справедливых вопросов, которые задаются, я не могу до конца и даже до половины объяснить ряд вопросов о поведении людей, на меня показывающих. Но это обстоятельство, что я не могу объяснить всего, в моих глазах не служит аргументом за мою виновность. Я повторяю, много вин было на моей стороне, но я всей силой моей души протестую против обвинения в таких вещах, как измена родине, вредительство, террор и прочее, потому что любой человек, который был бы наделен такими качествами, являлся бы моим смертельным врагом. Я готов все, что угодно, сделать по отношению к такому человеку. (Шум, голоса.) (Петерс. Ты сам писал.) Вся трагичность моего положения в том, что этот Пятаков и все прочие так отравили всю атмосферу, просто такая атмосфера стала, что не верят человеческим чувствам – ни эмоции, ни движению души, ни слезам. (Смех.) Целый ряд человеческих проявлений, которые представляли раньше доказательство, и в этом ничего не было зазорного, – потеряли теперь свою силу. (Каганович. Слишком много двурушничали!) Я, товарищи, скажу относительно того, что было… (Хлоплянкин. В тюрьму пора!) Что? (Хлоплянкин. В тюрьму посадить давно пора!) Хорошо, сажайте. Вы думаете, от того, что вы кричите – посадить в тюрьму, я буду говорить по-другому? Не буду говорить.

Молотов (председательствующий). Слово имеет Рыков.

Рыков. [8]

Я, товарищи, должен извиниться сначала, что я не могу подробно отвечать на все то, что было сказано, потому что я был не в силах слушать все и частично отсутствовал из зала заседания во время обсуждения этого вопроса. Сейчас пленум решает, собственно, последний вопрос для меня. Это собрание будет последним, последним партийным собранием в моей жизни. Из того, что я слушал здесь, мне это совершенно и абсолютно ясно. Но так как я человеком партии был более 36-ти лет, то для меня это имеет значение собственно всей жизни. Против меня здесь выдвинуты широчайшие обвинения, т.е. такие обвинения в преступлениях, больше которых вообще не может быть. И все эти обвинения считаются доказанными фактами. Многие ораторы цитировали показания против меня. Я в своей первой речи пытался дать характеристику свидетельским показаниям, их не одно, а их пять или шесть, выдвинутых непосредственно против меня, и я хотел доказать, что среди них некоторые, например Радин, наговаривали злостно, некоторые, может быть, не злостно, но я здесь имею дело с наговорами.

Когда я слышал речи… Особенно точно средактировал свое отношение к этому т. Каганович. Он сказал, что зиновьевцы и троцкисты и те занимали одну позицию, т.е. они признавали то, что уже считали доказанным. Но многое скрыли и унесли с собою в могилу. Но они, возможно, признавали то, что считали доказанным в расчете на смягчение своей участи и в расчете именно на то, что дальнейшее не будет распутываться, они, мол, уже признались, и здесь можно поставить точку.

В этом они ошиблись: смягчения участи не было, и дальнейшее все раскрылось и все шло дальше и дальше. А теперь Бухарин и Рыков эту тактику изменили, они теперь себя держат иначе, они вообще отрицают, Бухарин все отрицает нагло, Рыков что-то признал, какие-то пустячки, а по показаниям они изобличаются полностью.

И когда картина рисуется по показаниям– то, что там есть, – то отсюда логическим путем очень стройно выходит, вытекает этот центр из Бухарина, Рыкова и Томского, вытекает вхождение Томского в этот центр зиновьевско-троцкистский; общая программа – реставрация капитализма и вся эта чудовищная тактика, которую эти фашисты применяли в борьбе с нашим Союзом. Получается круг, замкнутый совершенно. Все понятно, все ясно сверху донизу, все обосновано, все руководится, кем это нужно. И вся картина логически очень этакая стройная что ли, она вся налицо. И тут совершенно, конечно, естественно, что ждут признания, совершенно естественно. Я вот иногда шепчу, что не будет ли как-то на душе легче, если я возьму и скажу то, что я не делал. Вот это жмет меня отовсюду, справа и слева. Конец один, все равно. А соблазн – может быть, мучения меньше будет – ведь очень большой, очень большой. И тут, когда я стою перед этим целым рядом обвинений, ведь нужна огромная воля в таких условиях, исключительно огромная воля, чтобы не соврать по этой логической линии: “Ну, все равно кончено, в таком положении, в каком сейчас я нахожусь, это совершенно ясно”.

Тут я слыхал, что Сокольников был… но я никак не мог себе представить, что был какой-то центр, связанный с троцкистами, зиновьевцами, который с ним сносился, ну, никак… Для меня полнейшей неожиданностью было это дело – пятаковский процесс. Но стремился ли я как-нибудь это законспирировать? Я в это время был в Сибири, ехал оттуда и в то время начались в газетах эти статьи. Я помню, не то в Иркутске, не то в Омске я спрашиваю одного из секретарей крайкома: “Что такое, откуда это?” – а он говорит, что вот пока что документы из ЦК только об Аркусе. Я сказал, что Аркус Пятакова ведет, но, если бы я участвовал в этом зле в какой-нибудь степени, разве могло это быть? А ведь я знал в отношении Аркуса и Пятакова раньше и высказал предположение, что если не изменились по сравнению с тем, что я знал в отношении Аркуса и Пятакова тогда, когда я считал Аркуса поддужным Пятакова…

Но ведь это не могло ко мне относиться ни с какого боку. Наоборот, если бы я в этом был виноват, это на меня должно было бы произвести впечатление совершенно иное, а ведь у меня же возникла сразу мысль, кто же за этим стоит, и сейчас же возникла мысль о Пятакове, и я это взвесил и изложил. Это же не может быть, если бы я участвовал во всех этих вещах, вы понимаете это. Как я еще могу вам доказать? Я пробовал вам приводить эти аргументы такого логического порядка что ли, аргументы о том, о сем, но к чему это? В самом деле, ведь я с ним приятелем тесным не был, почему же со мной никто из них этого не говорил?

Тут выдвигается этакая гипотеза, что Рыков осторожен, поэтому он не говорил с ними, а Томский – тот неосторожен и Бухарин тоже, они говорили. Но вот, допустим, я осторожен, но ведь с осторожным человеком лучше, приятней говорить, чем с неосторожным, почему же они не пытались со мной говорить? Этот вопрос и у Лазаря Моисеевича на моей ставке с Сокольниковым встал, и он его спрашивал сам: “Может быть, вам Рыков отказал, уклонился от свидания с вами?” То есть, значит, этот вопрос проверен, он говорит, что “нет, мы не пытались”, т.е. ни он и никто из них не пытался. Я повторяю, ведь немыслима эта штука, чтобы они давали мне немаленькую роль, как это Сокольников показывал, что мы с ним вместе должны были какое-то правительство организовать, ведь не с Томским это было, а со мной, а не с Бухариным. Мыслима ли эта вещь, чтобы никто из них с тем человеком, с которым, по их словам, они хотели организовать правительство, который входит в этот мнимый правый центр, чтобы они не попытались как-нибудь с ним связаться? Я же спрашиваю Сокольникова: “Почему вы мне не то что разговором, а даже хотя бы руку пожали как-нибудь, сигнализировали, чтобы проверить меня, что мы теперь с ним более близкие, чем были раньше?” Я спрашиваю его: “Он что-нибудь сделал?” А он говорит: “Нет”. А увидаться ведь со мной было легче, ведь мы с ним были вместе бесчисленное количество раз.

Чем я еще могу доказать? Ясно, что моей политической исповедью оперировать нельзя. Как еще, чем еще доказать? Хотят сказать, что я в этом самом троцкистско-зиновьевском центре был, когда пятаковский процесс был для меня неожиданностью совершенно исключительной. Я долгое время был убежден, что Радек здесь ни при чем. Мы и в наркомате кое с кем говорили, и я думал искренне, что он тут ни при чем. И когда на зиновьевском процессе – мы читали с кем-то в наркомате – промелькнула фамилия Сокольникова, так я помню, как т. Сталин нам рассказывал, что у них есть резервные люди. А он по тому процессу не шел. Я высказал предположение, что похоже на то, что он в резервном центре может быть. Я вел себя, вероятно, так же, как и многие из вас, здесь присутствующих. Но как я могу эту вещь доказать?

Конечно, я везде и всюду так же, как и Бухарин, буду утверждать, что это невероятно. Конечно, распутать все эти вещи безумно трудно в целом ряде случаев, но ведь мне доказать свою правоту абсолютно невозможно… (Шверник. С программой у вас что-то слабовато.) О программе я расскажу. Вопрос идет об организационных связях. А потом, после этого, когда Пятакова расстреляли, выскакивает Белобородов. Причем о том, что Белобородов со мной о чем-то договаривался, ни Пятаков, никто ничего не знал, ничего не рассказал, а я с Белобородовым в Сочах по этому сочинскому шоссе хожу!.. И черт его знает, что. Может быть, будет очная ставка и он подтвердит? Но тут же черт-те что, тут ничего такого, на что отвечать можно было бы, нет. Мне совершенно ясны все эти нелепости и глупости.

Второй центр. Здесь, по-моему, Бухарин прав, что из центра создали такой своеобразный миф… (Шум в зале.) Все, что он говорил по этому поводу, все это абсолютно верно. Я уже предлагал как-то, вот когда на очной ставке был, расследовать технику как-то, может быть, через прислуг или через еще кого-нибудь. Но ведь как же так? Мы ведь не видались целыми годами. Нам говорят, что “если мы через прислуг будем эти вопросы решать, то нас тогда каждый вокруг пальца обведет, что вы, не можете прислуг этих обмануть, что ли?” Ясное дело, что мы в свое время обманывали и прислуг в нелегальных условиях… (Голос с места. А сейчас партию и Советскую власть обманываете.) Но как же доказать? Докажи, чего не было! Как еще доказать?

Тройка. Вот мы здесь двое – Бухарин и Рыков, третьего нет. Третьего-то нет? Как тут доказать? (Шкирятов. Третьего не хватило!) Какими фактическими данными доказать тройку? А ведь она, эта самая тройка, которой не было, за весь этот период не было ее, ведь она же приобрела права гражданства и апробировала себя по зиновьевскому, по пятаковскому процессам, всеми этими процессами апробирована. О них печатали и, очевидно, бывшие там наши правые уклонисты тоже держали речь. Тут прибавили другую, новую фамилию. По тем свидетельствам, которые мне послали, я ответил, а здесь говорится о Трофимове. Для меня это было полной неожиданностью. Я хотел понять, почему человек так говорит на себя. Я с ним ни о каких правых уклонах не говорил. Но он, совершенно очевидно, убежден, что они все-таки есть у меня.

Я имел с Трофимовым неплохие отношения, я знал все его прошлое, отношение его ко мне было точно так же хорошее. Я получил хорошие отзывы о нем из Ленинграда, один отзыв за подписью Кирова, хороший отзыв из Казахстана. У меня не было сомнений, что он работник хороший. Эту программу Политбюро по развитию связи в Казахстане он выполнил хорошо. Так что у меня не могло быть к нему недоверия. Затем мне сообщают, что он включился в какую-то организацию правого уклона, организовал какую-то террористическую группу, черт знает, как и к чему. Может быть, очная ставка должна что-нибудь разъяснить, а может быть, нет, я этого не могу сказать. Но когда я отсюда ушел, я перебрал в своей памяти все, что у меня было с Трофимовым, и подумал, что никаких намеков на эти разговоры не было.

А некоторые вещи он правильно передает. Например, что касается кампании по кролиководству, я, весьма вероятно, где-то сострил, может быть, неуместно, но во всяком случае я к этой кампании не относился, как к кампании такой, которая может в какой-нибудь степени разрешить вопросы животноводства и имеет какое-то большое хозяйственное и политическое значение. Возможно, что, когда у нас в деньгах были перебои, я выругал и Наркомфин, и Гринько, и Госплан. По-моему, в той судорожной работе, которую ведешь в наркомате, едва ли найдешь какого-нибудь наркома, который бы спокойно работал и не сорвался. Это, вероятно, и было в этой кампании по кролиководству.

Меня вышучивали здесь, не помню, кто, и говорили, что мы Иваны Непомнящие. Я не могу сказать, какое слово я сказал. Но я вас уверяю, что если все то, что говорят, записывают точно, ведут протоколы на протяжении 5-6 лет, то они врут. Нельзя им верить, чтобы они могли все это помнить. Для меня совершенно несомненно, что если у них было что-то в памяти, запало 8 лет тому назад, а в последующие 8 лет по этому вопросу у них были новые наслоения, то это все забудется и перепутается. Я никакой не юрист, не адвокат, но, вероятно, в практике судопроизводства таких примеров можно найти безумное множество, когда преступление раскрывается через несколько лет и когда в этих показаниях бывает бесчисленное количество больших противоречий, решающих противоречий. (Постышев. Особых нет противоречий.) Но вот противоречия в том, был ли я троцкистом-убийцей или нет, для меня это не пустяк. (Постышев. В этом нет противоречия. Шкирятов. Он только насчет кроликов говорил.)

Сталин. Есть люди, которые дают правдивые показания, хотя они и страшные показания, но для того, чтобы очиститься вконец от грязи, которая к ним пристала. И есть такие люди, которые не дают правдивых показаний, потому что грязь, которая прилипла к ним, они полюбили и не хотят с ней расстаться.

Рыков. В такие моменты, при этих условиях, в которых я сейчас, просто для того, чтобы выйти из этого тупика, скажешь то, чего не было.

Сталин. Вы голову потеряли. Какая корысть?

Рыков. Что, что?

Ворошилов. Какой интерес?

Сталин. Выгода какая нам?

Рыков. Я говорю, что тут просто непроизвольно скажешь то, чего не было.

Сталин. Мрачковский, Шестов, Пятаков – они хотели освободиться от грязи, в какую попали, чего бы это ни стоило. Все-таки таких людей нельзя ругать, как тех, которые дают неправдивые показания, потому что привыкли к грязи, которая к ним пристала.

Рыков. Это верно. Теперь мне совершенно ясно, что ко мне будут лучше относиться, если я признаюсь, мне совершенно ясно, и для меня будет окончен целый ряд моих мучений, какой угодно ценой, хоть к какому-то концу. (Постышев. Чего ясно? Какие мучения? Изображает из себя мученика.) Я извиняюсь, на это не нужно было ссылаться.

Я еще хотел сказать вот в отношении с этим Трофимовым. Я беру на себя полную ответственность за то, что я его поддерживал в работе, что я к нему относился хорошо, что я лично думал, что у него от старого – он был одним из помощников Смирнова – что у него от этого ничего не осталось и что он искренен. Я говорил с ним об этом. Я говорил, что вам нужно срастись как-то более интимно с партией, с рабочей организацией, исходя из того, что он хорошо работал. Однажды он пришел ко мне и сказал относительно раскулачивания. Я ему тогда ответил, что в таком деле, которое идет сейчас в деревне, известные издержки производства будут. Ясно, будут, это же мировая вещь, без этого нельзя, но то, что достигается, это – наше. Я говорил ему, что это же разрешение мирового вопроса, и это будет достигнуто. Вот все это я вспоминаю, когда у нас с ним был разговор. А что он теперь скажет, я не знаю.

Я хотел еще сказать относительно рютинской программы. То, что я знаю об этом, я уже сказал. Вы перед собой должны поставить вопрос, почему же он все утаивает и утаивает, а это взял и рассказал. Ведь меня никто не тянул за язык, никто меня не спрашивал, я сам рассказал и о том разговоре, который у меня был с Томским, и о том разговоре, который у меня был с Каменевым, о том разговоре, который у меня был с ним в Совнаркоме, когда я был председателем Совнаркома, а он был председателем Главного концессионного комитета. Никто же меня не тянул за язык. Но я это сказал потому, что я хотел сказать то, что может помочь в этом деле. Так же я сказал и о рютинской программе. (Косиор. Конечно, скрывал.) Я не все сказал тогда. (Голоса с мест. Почему?) Меня обвиняли. Я сказал, что помню, там были двое кроме тех, которых называют другие. Моя память говорит, что был еще кто-то, но ведь то, что было там, заключалось в том, что я тут плохо сделал. Об этом мне сказали.

Я вновь подтверждаю, что это была случайная поездка, застал там много людей, часть ушла в комнату, послали за мной, сказали, что принесли листовку, которая распространялась на фабрике. Мы ее прослушали, я ее выругал. (Голос с места. Кто читал?) Не помню. Они стояли группой, я сидел вдали от них, но так, что можно было слушать. Я ее выругал, эту самую платформу. Но думать, что там могло быть заседание, считать меня за такого человека, который будет заседать с неведомыми людьми… (Берия. Они вам известны.) Я говорю то, что я знаю, т. Берия, вы будете говорить то, что вы знаете. (Постышев. Почему в ЦК не сказал? Какие соображения были?) Никаких соображений не было. (Ворошилов. Эх, какой ты наивный.) Был там Томский, документ принесли с завода, о нем Центральный Комитет знает, был оглашен там. (Ворошилов. Почему тебе нужно было во второй раз знакомиться с этой программой?) О существовании ее я знал, что она вышла, что произведены аресты. (Ворошилов. Пошел знакомиться?) Я не знал, что она там будет. (Ярославский. Почему на пленуме сказал, что не слышал? Ворошилов. Но если она, на твое счастье, попалась, ты должен был забрать ее в карман и тащить в Центральный Комитет.)

Это все, что там было. Ее не обсуждали там, не утверждали. (Постышев. Почему не сказал в Центральном Комитете?) Во-первых, я не придал этому значения, раз она никем не одобрялась, я не слыхал, чтобы ее одобряли. (Голос с места. Зачем контрреволюционные документы распространять? Постышев. Если бы одобряли, вы бы принесли в ЦК?) Ее каждый ругал, и я ругал. (Любченко. На пленуме Центрального Комитета почему не сказал, что у Томского ее уже читали? Хрущев. У нас кандидаты партии, если попадется антипартийный документ, они несут в ячейку, а вы – кандидат в члены ЦК.) Это совершенно явная ошибка, но мое отношение к рютинской программе всегда, и ныне, и присно, было только отрицательным. (Постышев. Зачем вилять?) Если бы я был за эту программу… Меня оговаривают в том, чего не было. Мне бы хотелось одно сказать… (Постышев. Почему не принес в ЦК?)

Как же это могло случиться, что из 50 людей, которые дают показания против меня, ни один человек не говорит о рютинской платформе, а только о том, что я эту платформу рекомендовал? (Шкирятов. А Шмидт?) Я имею в виду Радина, Нестерова и всех остальных. Шмидт тоже об этом не говорит. Шмидт говорит о том, что я участвовал в обсуждении программы, но ни слова не говорит о том, что я эту программу одобрял. Я абсолютно этой программе чужд. Бухарин абсолютно чужд, ни разу мы об этой рютинской платформе не обмолвились ни словом. Никто из пойманных людей не показывает, что мы им указывали на рютинскую платформу как на нашу программу. (Бауман. Шмидт говорит, что эта платформа была одобрена. Молотов. А как же вы после болшевского совещания… Сталин. Где это происходило? Молотов. В Болшеве у Томского на даче. Сталин. А я думал, что где-нибудь в ресторане, где было много людей.)

Молотов. А как же получается: после этого чтения рютинской платформы у Томского на даче был пленум Центрального Комитета, там об этой платформе говорилось, вы там выступали и сказали, что если бы вы узнали, что кто-нибудь имеет такую платформу, то вы потащили бы его в ГПУ. Вы же говорили это? Было это? Было.

Рыков. Тут я виноват и признаю целиком свою вину.

Молотов. Это же факт несомненный, вы тут запутались, т. Рыков.

Рыков. В чем?

Молотов. Как же вы на пленуме выступали с этими словами: если бы вы такую платформу увидели, это белогвардейская платформа, вы бы потащили в ГПУ. И ни слова не говорите на пленуме о том, что вы эту платформу уже читали. Как же это так получается?

Рыков. Я сказал, что я не помню, было это до пленума или после пленума. (Общий шум, смех.) (Возглас. Все врешь.) Может быть, и до пленума. Я рассказываю все то, что я знаю, что я об этом помню. Во всем этом есть нехорошее, конечно, не только хорошее. Я же вовсе не утверждал, что я о себе буду говорить неправду, а только то, что меня спасет. За это меня укоряют. За то, что я сделал, меня нужно карать, но нельзя карать за то, чего я не сделал.

Молотов. Мы тут говорим только о том, врал или не врал с определенным намерением.

Рыков. Совершенно верно: меня нужно карать за то, что я не сказал на пленуме об этом обстоятельстве. Но одно дело, если меня покарают за то, что я не притащил куда нужно Томского и других, совершенно другое, когда утверждают, что я с этой программой солидаризировался, что эта программа была моя. (Шкирятов. Раз об этом не сообщил, значит, был участником.) Если я какую-нибудь программу обругал, значит, я участвую в поддержке этой программы? (Голоса с мест. Нам неизвестно.) Это же и Шмидт показывает, показывает у себя на очной ставке со мной. (Каганович. Шмидт показывает насчет теоретической части, вы сказали, что вам не совсем понравилась экономическая часть.) Шмидт всего в этом отношении говорить не будет, но из того, что здесь было теперь, как я себе объясняю, я действительно в составлении никакого участия не принимал, программы этой никогда не одобрял и одобрять не мог, из программы не исходил. (Молотов. В одном месте одобряете, в другом нет.) Я ни в одном месте не одобрял и одобрять такой программы не мог. (Молотов. Вы сами показали. Постышев. Вот Угланов показывает, прочитайте.)

И Шмидт этого не показывает и показать не мог, а из того, что говорит Шмидт, видно, что он подтверждает о Бухарине, обо мне и об остальных, что мы выработали какую-то программу, позондировали меня на этом заседании. У них эта вещь не вышла. (Голос с места. Вы их не выдали.) Я повторяю, если бы я эту программу защищал, то такие люди, как Радин и Нестеров, с которыми я говорил, они показывают о терроре, о вредительстве и черт знает о чем, – ну как же я мог им не сказать: вот вам рютинская программа нашей деятельности? Ведь это же невозможно. Зачем же тогда принимать-то ее, если никому из своих единомышленников по этой подпольной организации не рекомендовать? Здесь же это совершенно бессмысленно. (Постышев. Вот Угланов показывает, прочитать вам?) Я читал. (Постышев. Вот то-то и оно-то.) Угланов показывает, что я на Девичьем Поле слушал его отчет относительно того, как он разговаривал с Каменевым и Зиновьевым, черт его возьми, и что было потом, а я в это время в Крыму был и на похоронах не был и на Девичьем Поле не был. (Каганович. Вы сами с Каменевым разговаривали в конце 1931 года.) То, что я сказал в Совнаркоме… (Каганович. Вы сами сказали.) Никогда я этого не утверждал, и утверждать не мог, и с Каменевым не говорил. (Каганович. В 1930 году.) Я с Каменевым говорил в 1929 или каком-то году, когда я был председателем Совета Народных Комиссаров, а он был председателем Главконцесскома, и разговор был такой, что я не сообщил об этом официально в Политбюро.

Разговор был такой: после того, как он доложил мне о концессиях, что и как, ликвидировать или не ликвидировать, он мне сказал: знаете что, вы теперь в партии восстановлены, недоразумений много, вот если бы старые большевики, которые во главе партии росли… Так вот, эти недоразумения мы бы могли ликвидировать. Я ему на это ответил, что никакое общество старых большевиков ни при чем, не для этого я его вызвал к себе, чтобы разговаривать помимо партии, Центрального Комитета о каких-то старых большевиках, – чепуха, я его прошу об этих глупых вещах не говорить. Если это серьезно, если это такой разговор о старых большевиках, о котором нужно официально написать, я не написал, скрывать я этого никогда не скрывал. Вот этот разговор у меня был, когда я был председателем Совета Народных Комиссаров и членом Политбюро.

Потом мне непонятно, почему все показания как-то кончаются этим, кажется 1934 г., это приблизительно так. О 1935-1936 г.г. нет или почти ничего нет. Это тоже служит, ясное дело, доказательством того, что в этом самом центре, который именно в это время по показаниям Пятакова вошел в контакт и в состав которого в это время вошли мы… Ведь этот самый центр должен был как-то активизироваться, с какими-то людьми как-то связаться, что-то сделать как-то, какие-то директивы дать, если бы это было на самом деле. Но ни по 1935 г., ни по 1936 г. нельзя ничего найти, не могу в показаниях ничего найти. Ведь это могло только в том случае быть, если никакого этого центра нет и не было.

Фетиш или фикция центра, она по целому ряду причин установилась, и эти сторонники, эти бывшие сторонники правых, которые имелись на местах, начали организовываться и всякие такие вещи. А потом, когда от центра никаких указаний не было, никакого руководства не было, они стали распадаться опять. Ведь иначе этого не объяснишь. Ведь почему люди показывает про 1930, про 1931 г., помнят за шесть, за восемь лет, а забыли про 1935-1936 г.г., там ничего не помнят, а центр продолжает существовать и работать. (Молотов. Нестеров показывает.) Нет, то же самое, про 1935-1936 гг. ничего нет. (Чубарь. Трофимов показывает, Нестеров показывает.) Трофимова я не читал. Куда же это все делось? То, что было за 6-8 лет, люди помнят, помнят то, что было раньше, а то, что было в 1935-1936 г.г., нигде ничего нет, не помнят? (Молотов. Артеменко показывает, Нестеров показывает.) Нет, это все тоже относится к тому времени, это разговор в 1936 г. о том, что было раньше. (Молотов. Да нет же, в 1936 г. было.)

Провалиться эти годы при существовании центра и работе центра, они же не могли. Большинство показаний относится к 1930-1931-1932 г.г., часть к 1934 г., а по 1935 и 1936 г.г. или ничего нет, или почти ничего. А когда центр-то объединился, кажется, ведь должна была работа развернуться, какие-то должны были даваться директивы или что-то еще. Все это наоборот выходит. И вот создание фикции этого самого центра и фикции этого блока или контакта какого-то центра при моем участии с зиновьевцами, оно все путает. Из того, что есть, нельзя этого выяснить.

Товарищи, я повторяю тут этот вопрос, который задавали многие: почему же люди сами на себя говорят, не может этого быть. Я над этим вопросом мучился сам, и теперь вот с Трофимовым я вам посильный ответ старался дать. Для меня речь может идти, вы, конечно, можете мне не верить, о каких-то гипотезах, объяснениях этих свидетельств, я повторяю тут в значительной степени показания Бухарина. Конечно, чего я не знаю и в чем я не виновен: ни с какой троцкистской сволочью, повторяю, не был, вместе с вами боролся, с вами не уклонялся и никогда, ни одной минуты не был с ними. С Зиновьевым я лично дрался не один раз в истории партии. Повторяю, я, конечно, сделал тут много ошибок. То, что я давно состою в партии, 36 лет, это не извинение. Я говорю, что такие эпохи больших переходов, они встречаются не каждый год.

Я ошибки делал в такие определяющие моменты в истории партии, когда один год или месяц могут стоить, может быть, целых пятилетий такой сравнительно ровной нелегальной работы. С Зиновьевым с этим дрался и не ценил его никак, никогда и нигде. Пятакову я лично не доверял, с тех пор как, по-моему, благодаря Пятакову умер Дзержинский Феликс (Межлаук. Он умер благодаря вам.), с которым я в тот период был очень близок. Пятакова всегда считал лицемером, которому верить нельзя. (Межлаук. Вы же травили Дзержинского изо дня в день у себя на Совнаркоме, память коротка у вас.) А он ко мне на квартиру ходил чуть не каждый день и жил у меня внизу тут. (Межлаук. Не у вас жил, а в Кремле.) Ну, около меня, внизу. Постоянно ходил ко мне. Я сейчас о Пятакове говорю, что я всегда считал его мерзавцем, знал, что верить ему нельзя. Я лично думал для себя, что он, когда переходил к нам, выдал своих людей. Я был в этом совершенно убежден. Но я также думал, что он выдаст людей, когда угодно, и выдаст нас. И с ним сговариваться, с Пятаковым, заключать с ним блок, с этим, с моей точки зрения, самым отвратительнейшим человеком?! Я этого не говорил открыто на собрании, потому что он стоял очень высоко, но я ему никогда не доверял. И Зиновьеву также.

Молотов. А все-таки блок в 1928-1929 г.г. налаживал с ними?

Рыков. Никакого блока.

Молотов. А как же разговоры, а Бухарин что говорил?

Рыков. Вот эти разговоры: Бухарин пришел ко мне, рассказал после того, как этот разговор был. Он пришел ко мне, рассказал, я помню, я его выругал за это и спросил: “А что он тебе сказал?” А он говорит: “Ничего не сказал”.

Сталин. А блок с Зиновьевым и Каменевым на другой день после взятия власти против Ленина?

Рыков. Это было.

Сталин. А блок перед восстанием с Зиновьевым и Каменевым?

Рыков. Этого не было.

Сталин. Ты же против восстания был.

Рыков. Я же был здесь, в Москве. (Молотов. Он после восстания…) Вот когда образован был Совнарком, правительство, тут у меня было. Я когда говорил о больших поворотах, когда один месяц стоит многих лет, я это имел в виду.

Сталин. А тебе известно, что в ЦК лежат три письма Дзержинского, в разное время внесенные в ЦК, с отставкой: не могу больше с Рыковым работать?

Рыков. Об этом я знаю. Об этом Дзержинский со мной говорил, со мной говорил об этом, кажется, Сталин. С Дзержинским мы помирились. Споров у нас никаких не было, он жаловался на то, что я разные вопросы…

Берия. А вы говорите, что он вам другом был.

Рыков. Ну, друзьями мы с ним были после этого. Такими друзьями, что, когда Дзержинский упал после речи Пятакова и лежал больной, он потребовал, чтобы я к нему пришел. И я Дзержинского вел в его квартиру. Разве мог он обратиться ко мне тогда? Я председательствовал тогда на съезде Советов, передал дела другому председателю, вышел к Феликсу, посоветовался с врачом. (Голос с места. Это был не съезд, а пленум.) Извиняюсь, на пленуме. Он меня вызвал, а не кого-либо еще. Я его отвел на квартиру. (Голос с места. Выходит, что он самый близкий твой друг.) Врачи сомневались, вести его или не вести. Дзержинский устроил скандал, что скоро перерыв, все выйдут, а я тут занимаю место. (Каганович. Оказание помощи, это вы считаете дружбой? Голос с места. Это неверно.) Тут не в этом дело.

Постышев. Ты говоришь, что в 1935 г. вы ни с кем не виделись. Здесь Куликов показал, что в 1935 г. Котов с вами виделся в трех местах, и вы дали указание насчет террора.

Рыков. Это было в 1934 году. Куликов показывает со слов Котова, а Котов говорит, что в 1934 году. У меня с ним была очная ставка. Было это в 1934 г., я вам уже рассказывал в прошлый раз в своей речи. Он хотел показать, что встреча была в 1935 г., а на самом деле она была в 1934 году. С Котовым у меня была очная ставка. (Постышев. А с Белобородовым когда виделись?) С Белобородовым я не виделся. (Голос с места. А в Сочи? Голос с места. С 1935 г. работу немного свернули.) Не знаю, конечно, можно издеваться. Я теперь конченый человек, это мне совершенно бесспорно, но зачем же так зря издеваться? (Постышев. Не издеваться, а факты надо установить.) Это дикая вещь. (Постышев. Издеваться над вами нечего, сами вы на себя пеняйте.) Я кончаю, я же понимаю, что это последнее мое выступление и на пленуме ЦК и, возможно, вообще за всю мою жизнь. Но я опять повторяю, что признаться в том, чего я не делал, сделать из себя самого для облегчения своего или какого-либо подлеца, каким я изображаюсь здесь, этого я никогда не сделаю.

Сталин. А кто этого требует?

Рыков. Да, господи, твоя воля, это же вытекает. Я ни в каких блоках не состоял, ни в каком центре правых не был, никаким вредительством, шпионажем, диверсиями, террором, гадостями не занимался. И я это буду утверждать, пока живу.

Андреев (председательствующий). Слово имеет т. Ежов.

Ежов. [9]

Товарищи, пленум ЦК нашей партии уже четвертый день обсуждает вопрос о Бухарине и Рыкове. Когда на пленуме ЦК партии был поставлен вопрос, имелось в виду, что эти два кандидата в члены ЦК партии должны держать политический отчет перед пленумом ЦК партии, перед всей партией, за всю сумму тех политических выступлений против партии и советской власти, которые они совершили на том отрезке времени, который мы исчисляем многими и многими годами.

Было предъявлено три главных обвинения. Во-первых, в том, что Бухарин и Рыков после подачи ими заявления о полном подчинении партии и отказе от своих правооппортунистических взглядов обманывали партию, двурушнически маскируясь, отказываясь от своих правооппортунистических взглядов, они сохранили свою фракцию, члены которой ушли в подполье, продолжали стоять на своей старой политической платформе, не прекращая борьбу с партией, подчиняясь только своей внутрифракционной дисциплине. Для руководства этой фракцией еще в 1928 г. был создан центр, который существовал до последнего времени. Активнейшими участниками, членами этого центра были Бухарин и Рыков.

Во-вторых, Бухарину и Рыкову было предъявлено обвинение в том, что они не отказывались от своих политических, враждебных нашей стране убеждений и стояли на платформе капиталистической реставрации в СССР.

И, в-третьих, мы обвиняли Бухарина и Рыкова в том, что для достижения поставленных ими целей по свержению ленинско-сталинского руководства они пошли на прямой блок с троцкистами, зиновьевцами, “леваками”, эсерами, меньшевиками и со всеми остальными фракционными группировками, которые были разгромлены давным-давно. В блоке со всеми врагами Советского Союза они перешли к методу террора, организуя вооруженное восстание, к методам вредительства. Таковы политические обвинения, которые были предъявлены Бухарину и Рыкову.

Однако ни Бухарин, ни Рыков на эти политические обвинения ничего не отвечали. Тут правильно все их называли буржуазными адвокатами. Совершенно неслучайно, что они в своих речах и в своих заявлениях совершенно обходили вопрос оценки всей этой мерзкой своры троцкистско-зиновьевских подонков, которых мы недавно расстреляли. Неслучайно, что Бухарин, и Рыков главное свое направление в защите заняли только в выискивании противоречий в показаниях арестованных соучастников, единомышленников.

Если они заняли такую линию, то я думаю, что мы можем с полным правом предъявить им в результате обсуждения еще одно политическое обвинение в том, что они остались неразоружившимися врагами, которые дают сигнал всем враждебным силам, как у нас здесь в СССР, так и за границей. (Голоса с мест. Правильно.) Вот это четвертое обвинение, которое мы можем с полным правом предъявить и Бухарину, и Рыкову в результате обсуждения вопроса. Они своим единомышленникам дают сигнал: продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь – не сознавайся. Вот такова линия. В этой своей защите они взяли под сомнение не только само следствие, но они, защищая себя, вынуждены были взять под сомнение и зиновьевско-троцкистский процесс, и первый, и второй.

Бухарин, по крайней мере, в своем заявлении недвусмысленно об этом говорит. (Бухарин. Где я говорю?) Прочти внимательно, всюду ты говоришь, всю эту свору мерзкую ты защищаешь… (Бухарин. Да что это такое? Это безобразие!)

Да, ты защищаешь эту свору мерзкую, ты пытаешься опорочить все процессы, которые были. (Шкирятов. Правильно, Николай Иванович, правильно говоришь!) Очень тонко, очень умно ты это преподносишь в своих заявлениях, но по существу ты защищаешь всю эту свору троцкистов, зиновьевцев, меньшевиков, фашистов, эсеров… (Бухарин. Да ничего я не защищаю. Я целиком согласен с этим). Согласен? Ты не можешь быть согласен, если правые на себя клевещут, и на тебя клевещут – ты же это говоришь, но ты не можешь сказать, что троцкисты не клевещут на себя. Почему они на себя не клевещут? (Бухарин. Да ничего подобного. Я говорю, что не может быть здесь сплошного ответа. Молотов. Не мешайте, Бухарин.) Я к ответам вернусь. Я не хотел задевать порядка ведения следствия. Я только в общей форме поставил этот вопрос.

Видите ли, Бухарин выискивает отдельные противоречия в показаниях того или другого арестованного и делает отсюда вывод: вот, видите ли, следствие так ведется, что людям подсказывают, и подсказывают невпопад. Видите ли, если мы хотели подстроить Бухарину все эти показания, так было бы очевидно, все это было бы причесано, все было бы приглажено… (Постышев. Противоречия были бы устранены.) Да, противоречия устранены. Каждый говорил, как нужно. Это и говорит за правильное ведение следствия: в разных местах десятки арестованных опрашиваются… (Берия. В разное время.) Не говорится о том, какие имеются на него показания, и эти арестованные дают, каждый по-своему, тот факт, который есть.

Конечно, Бухарин, когда мы будем подводить итог, мы, конечно, и очными ставками, и дополнительными допросами – мы уточним все это. Больше того, я теперь скажу, если бы так вели следствие, к сожалению, мы иногда на этот путь и сбивались, мы, конечно, ничего бы не вскрыли. Почему? Потому что, когда допрашивается арестованный, которому ни слова не говорят, какие на него имеются материалы, кто на него показывает, он совершенно неожиданно дает новые факты, уйму фактов. В этом убедился Рыков, когда при Рыкове впервые давал показания Шмидт. Никакого протокола не было записано у Шмидта. Шмидт приехал с Дальнего Востока, имел часовую беседу со следователем, потом я его вызвал на очную ставку и сказал: “Расскажите, Шмидт, все”, – и он начал рассказывать. (Голос с места. При Рыкове?) Да, при Рыкове. Так что этот аргумент о том, что есть отдельные противоречия и т.д. и т.п., он совершенно отпадает.

Я думаю, что если бы все совпадало, то Бухарин кричал бы на весь мир о том, что это подстроено. (Берия. Он бы тогда спекулировал этим.) Безусловно, спекулировал бы. Теперь Бухарин пытается, когда никакого выхода нет, говорить, что на него лгут, клевещут, а когда ему задают вопрос, почему они на себя говорят, то он вынужден, конечно, обелить себя: ну, что ж, один боится, что его другие оговорят, поэтому он и говорит на себя… Скажите, пожалуйста, нашлись любители такие, которые свою башку подставляют под расстрел, много таких найдешь? Любители нашлись такие, которые подставляют свою башку и говорят: “Что я террорист, я сволочь – все это неверно, но расстреляйте меня для моего удовольствия”. (Голос с места. Спортсмены.) И то, что Бухарин берет их всех под защиту, это не случайно, потому что ему надо как-то защитить себя, потому что если они на себя говорят неправду, то почему же они врут о Бухарине? Поэтому он вынужден огулом взять под защиту всех их.

Дальше – второй аргумент: я, говорит, видите ли, давным-давно отмежевался от всех людей, обозвал их контрреволюционерами, их не защищал, и поэтому они, естественно, злы на меня и наговаривают. Вот я некоторые документы приведу Бухарину, как он отмежевался. Он действительно от Слепкова отмежевался, т.е. вернее, от всех братьев Слепковых отмежевался, отмежевался давненько, после их ареста, и в частности отмежевался от этого Слепкова, когда он был исключен из партии и арестован. Это речь идет о Владимире Слепкове. И тем не менее через некоторое время, тайно позвонив Емельяну Ярославскому, предварительно спросив его, он посылает письмо. Я об этом говорю потому, что он был арестован, исключен из партии, а ты после этого пишешь Емельяну. (Бухарин. Верно, но он никакого отношения не имел к этой группе.) Да неправда, ведь ты-то знаешь, что он имел прямое отношение. (Бухарин. Да нет же, нет.) Подожди, послушай документы, имей терпение. Он пишет письмо о Слепкове, самом младшем из братьев: “Могу лишь сказать, что я хорошо знаю, что Владимир Слепков ни в каких передрягах, фракционной деятельности ни на каком этапе не участвовал. Может быть, у него и были когда-либо сомнения, но он держался от Александра политически в стороне”. И он просит его восстановить в партии. (Сталин. Кому это пишет Бухарин?) Он это пишет Ярославскому. На деле же он прекрасно знает, что Владимир Слепков, как и Василий, участвовал на том знаменитом совещании в Покровском-Стрешневе, где было человек 17 народу, где Кузьмин впервые сказал, что ежели все дело в Сталине, то давайте его уберем. Все они об этом говорят и говорят открыто так же, как и Василий и Владимир Слепковы, которые себя причисляют к этой организации с момента ее существования, т.е. с момента, когда их вовлекли братья. Этот Владимир Слепков почти на всех совещаниях участвовал. (Бухарин. Он же в Ленинграде жил.) Да, в Ленинграде жил, совершенно верно. Этот самый Слепков в 1933 г. арестовывается и затем его освобождают, исключают из партии, а в 1934 г. Николай Иванович Бухарин ходатайствует за этого человека и потом говорит, что “они на меня наговаривают потому, что я от них отмежевался”. Так что его двурушническое поведение сказывается даже в этих мелочах.

Второй документ – тоже дружба такая, довольно подозрительная: известный человечек был такой, террорист Котолынов [10], организатор убийства т. Кирова, наводчик Николаева. Так вот, видите ли, тоже в 1934 г. Бухарин пишет… (Голос с места. Кому?) Медведю в Ленинград. Он пишет: “Дорогой товарищ Медведь, у тебя зашился один работник, – и просит потом, – хорошо было бы разгрузить от административных дел, есть у вас в Ленинграде такой парень Ваня Котолынов“, словом, сообщает ему подробную характеристику со слов других, называет о том, что его может рекомендовать Смородинов. Потом пишет: “Я оставляю в стороне, что он исключался из партии, и знаю только, слышал о нем как об очень талантливом парттысячнике”. (Бухарин. Один сотрудник очень видный, очень крупный чекист…) Да не в этом дело. (Бухарин. Один чекист, научный работник просил меня дать этого Котолынова. Я написал Медведю и просил его проверить об этом человеке.) Странное знакомство с террористами. (Бухарин. Я могу вам свидетелей вызвать, по чьей просьбе я это делал.) [11]

Андреев. Тов. Бухарин, не мешайте.

Ежов. Дальше Бухарин все дело построил на лжи. Врет, понимаете ли, на каждом шагу, просто стыдно даже слушать. (Голос с места. Правильно.) В защиту своего положения он прямо не стесняется никакой лжи даже тогда, когда его изобличают документами, он пытается увильнуть, как он недавно увильнул по поводу документа с предисловием. Обязательно. Больше того, он для того, чтобы защитить себя, Ленина притянул в свидетели для того, чтобы, с одной стороны, сжалились, а, с другой стороны, чтобы сказать, что Ленин у него на руках умер. Он пишет заявление в ЦК, что Ильич у него на руках умер. Чепуха! Врешь! Ложь сплошная! Для чего это нужно? Вот я читаю газету, пишет Зиновьев… (Молотов. Какая газета, от какого числа?) Это известная газета “Правда” № 23, среда, 30 января 1924 года. Зиновьев пишет в ней: “… и врачи все подтвердили. А сейчас позвонили: “Ильич умер”. Через час мы едем в Горки уже к мертвому Ильичу – Бухарин, Томский, Сталин, Рыков лежит больной…”

Бухарин. Вот же они были при смерти Ильича: Мария Ильинична, Надежда Константиновна, доктор Зорька и я. Верно, Надежда Константиновна?

Ежов. Вот я читаю вам документ.

Бухарин. Я его поднял на руки, мертвого Ильича, и поцеловал ему ноги.

Постышев. Мертвого, может быть, ты и поднял.

Бухарин. Да я же жил в Горках!

Постышев. Мертвого, это значит, он умер уже. [12]

Ежов. Я, товарищи, привел этот факт для того, чтобы характеризовать, какими методами Бухарин пытается защищаться. (Постышев. Кощунствует. Межлаук. Иуда тоже целовал.) Его ученики, его люди ближайшие, называют его: “это циник-политик”. Я думаю, что можно было бы гораздо крепче квалифицировать это дело. Я думаю, что это просто политическая проститутка, которая пытается любыми методами и средствами оправдаться, врет прямо в глаза. Ведь здесь, когда он начал читать эти показания, он прямо подтасовывал документы. Кому это нужно? С кем перекликаешься? (Берия. С врагами.) Вот те частные замечания, которые я хотел сказать по поводу самого следствия и поведения Бухарина.

Второе замечание – по Рыкову. Он говорит, что все показания кончаются максимально 1934 годом. Во-первых, могу порадовать вас, Алексей Иванович, я не думаю, что мы до всего докопались. Доберемся и до 1936, и до 1937 года. А во-вторых, имеются прямые показания на вас, и Трофимова, и Артеменко [13], и Нестерова, и многих других, которые говорят о вашей “деятельности” и в 1936 году.

Еще одно замечание – о центре. Они пытаются здесь изобразить – какой же, к черту, центр, если мы не встречались, не заседали… Как известно, и объединенный троцкистско-зиновьевский центр не заседал, протоколов не было, а работа велась. Как известно, и параллельный центр не заседал, но тоже центром оставался. Что же вы думаете, если бы вы регулярно собирались или на чаепитие или не на чаепитие, то вас незаметно было бы? (Бухарин. А если совсем не собирались?) В том-то и дело, что вы на опыте троцкистов особливо конспирировались.

И, наконец, последний аргумент – это относительно сумасшествия этого самого Нестерова. Ну, товарищи, знаете, более позорной защиты нельзя себе избрать. Человек в 1931 г., будучи его секретарем, ближайшим его человеком, заболел. Обычное нервное заболевание. Человек пробыл в больнице 5-6 месяцев в Севастополе, а вовсе ни в каком, как он говорит, сумасшедшем доме. (Постышев. В водолечебнице.) Да, да. С 1931 г. в здравом уме и твердой памяти и работал, и сидел, и в ссылке был. Все, что хотите. Он пытался этим аргументировать даже на очной ставке. Этот человек, который, как вы знаете, был очень близок Рыкову и по-собачьи предан ему, прямо говорит, что у меня были с ним близкие, интимные отношения. И даже он возмутился и говорит: “Как вам не стыдно, Алексей Иванович, меня упрекать такими вещами”. И он, мне кажется, был прав. Пользоваться такими мелкими аргументами – это дело совершенно ненужное, не спасет оно вас, не выйдет из этого ни черта.

Я еще хотел остановиться на одном моменте. Бухарин в качестве одного из главных аргументов, которые он выдвигает в свою защиту, говорит, что, бесспорно, все это относится к его школке. Люди из его школки показывают одни и те же вещи. Тут могло создаться, мол, психологическое настроение: все они сидят и все одинаково показывают. Но как вам отвертеться от другого, более серьезного показания? Я имею в виду показание Яковенко. Разрешите мне зачитать. Ведь мы в следствии выдумать то, что говорит Яковенко, не могли, а это, кстати сказать, подтверждается и кое-какими документальными данными.

Я уже вам говорил относительно того, что Яковенко, связавшись с Бухариным, организовал партизанский центр, и о том, какие установки давал ему Бухарин. Я читаю. Следователь задает вопрос: “Изложите практический план вооруженного выступления и захвата власти в Сибири”. Ответ: “План вооруженного выступления обсуждался в Московском партизанском центре… (Читает.) …о Дальнем Востоке”, и т.д. Дальше, товарищи, все показания: в 1931 г., в 1932 г., в 1933 году. (Бухарин. Это все Яковенко?) Да, это все показывает Яковенко, с которым вы регулярно встречались, говорили, звонили, приглашали – “не хотите ли вы пойти в поликлинику?” – и в поликлинике встречались. (Бухарин. Все это ерунда.)

Откуда этот Яковенко, не принадлежащий к вашей школке, мог выдумать такие вещи, что он с вами согласовывал и т.д.? Какой смысл ему вас оговаривать? А я должен сказать, товарищи, вы не думайте, что это фантазия. Они делали и действовали. Вот теперь по этим показаниям мы производим операции по изъятию оружия. Так только по одной Алтайской группе – в группе “три К” – изъяли примерно около 500 винтовок, только по одной Алтайской группе. (Берия. Что они, сами на себя наговаривают?) Ну, они оговаривают, а оружие остается оружием. (Постышев. А все это ползет от Бухарина. Бухарин. Выходит, что Бухарин выступает в качестве военного спеца.) Так что это показание уже из другой оперы, показание человека, который к школке Бухарина не принадлежит, обижен Бухариным не был, защищал его и не отмежевывался от него, а наоборот, был в добрых отношениях. Знает тебя с 1921 года. И вот эти показания. (Постышев. Чьи? Берия. Яковенко). Это показания Яковенко. Я должен сказать, что все эти показания, вот этой группы партизан, они подтверждены. (Эйхе. И восстание они подняли.) Да, те восстания, которые были в двух районах, они не удержались, сорвались, и вот два кулацких восстания… (Голос с места. Яковенко организовал?) Да, Яковенко, а Третьяк – его ближайший помощник (Бухарин. Да я его в жизни раза 3-4 видел.), состоит на службе у японцев. Третьяк – близкий человек вашему дружочку Яковенко.

Теперь, товарищи, разрешите мне перейти к ряду вопросов по существу. Если отбросить все факты следствия и остановиться только на тех прениях, которые мы заслушали в течение этих дней, и остановиться на тех заявлениях, выступлениях Бухарина, Рыкова, плюс взять очную ставку, только на этих фактах, то мне кажется, что политически мы можем предъявить те же обвинения, даже на основании тех “признаний”, которые они делали. Какие это признания?

Во-первых, о фракции. И Бухарин, и Рыков утверждали, что с 1930 г. они порвали со всем своим прошлым, признали свои ошибки и честно вели работу в партии. На деле оказывается, товарищи, не совсем так. Во-первых, новостью для нас является то, что вплоть до 1930 г., т.е. и в 1932 г., у Бухарина, видите ли, не все было ладно и не все он понимал. Было что-то такое неладное. (Жданов. Период изживания двойственности?) Период изживания двойственности, но эта двойственность довольно странная. Предположим одиночку-интеллигента, индивидуала, который сидит у себя в кабинете, философствует и изживает, но он изживал, оказывается, не один, а в 1932 г., – он признает это дело, – хвосты не оборвал со школкой, связь имеет с Куликовым, говорит ему, где твердые кадры, встречается с Углановым, хватает друга за полу, зачем ты хочешь выступать, волынки идут на заводах, чем-то воняет в стране нехорошим, эх, сорвется парень, давай удержу.

Это признание Бухарина, на деле, нужно читать по-другому. Фактически дело было так: он бегал к Угланову не для того, чтобы удержать, а ну-ка давай выступай, торопил его, Куликову говорил, где твердые кадры, почему кадров твердых нет, он на него очень нажимал. Со своей школкой возится таким же порядком. Таким образом, если даже принять во внимание их собственные признания и показания, которые они вынуждены были сделать под давлением фактов и очных ставок, так этого уже достаточно, чтобы сказать, что фракция, как фракция, существовала, по крайней мере, до конца 1932 года. На основании показаний всех ваших соучастников и единомышленников видно, что фракция у вас существовала до последнего времени. От этого вы никуда не уйдете.

Рыков тоже говорил, что с 1930 г. никаких отношений не имел, со всеми порвал. Оказывается, в 1932 г. приходит к нему Радин, дает оценку политического положения в стране как катастрофического, дает установку в случае войны на пораженчество, ставит вопрос об активизации борьбы правых, говорит Рыкову, что же вы тут спите и т.д., а Рыков ограничивается отеческим внушением, говорит – брось и т.д. Теперь он говорит: я понял, что это, вероятно, был посланец от троцкистской организации. Чепуха, изображает себя в роли человека, которого толкают. Почему же, если вы считали неправильным… я, говорит, жалею, что в НКВД не свел. Значит, серьезные были разговоры, если в НКВД надо вести. Значит, и эти показания Рыкова о встрече с Радиным, а он встречался не только с Радиным. Артеменко у него жила на квартире, она регулярно ездила в ссылку, с изолятором была установлена связь, письма получал из изолятора. Рыков, и в изолятор посылались кое-какие письмишки. Так что даже на основании собственных показаний Бухарина и Рыкова можно прямо сказать, что фракция существовала, и они врут, когда говорят о том, что с 1930 г. ничего не было.

Второй и, по-моему, самый важный центральный факт – это факт относительно признания того, что Рыков в 1932 г. в августе месяце читал рютинскую платформу в Болшеве у Томского на даче… Правда, они отрицают, что они являются авторами этой платформы, они отрицают все показания и Шмидта, их соавтора, который обсуждал эту платформу. Они все отрицают. Признают голый факт – да, читали. Но мне кажется, Рыков никак не может себе простить того, что он сделал оговорку, признался в этом. Дело было очень просто. Пока очные ставки были с Радиным, с Нестеровым, с Котовым – ничего было. При этом Рыков давал предварительно характеристику каждому из этих людей. В частности, он сам просил – давайте Радина вперед, он человек очень умный, выдержанный, спокойный. Ну, Радина так Радина – мне все равно. А теперь он этого умного человека всячески порочит, превращает его в сумасшедшего.

Когда Василий Шмидт докладывал о всей своей мерзкой работе, докладывал совершенно открыто, Рыков схватился за сердце, начал бегать по комнате, ткнулся лбом в стекло. А до этого был как раз разговор о рютинской платформе у нас, и Рыков наотрез заявил, что он узнал о рютинской платформе только в ЦК, а до этого он о ней ничего не знал. И вот, когда Шмидт начал говорить о рютинской платформе, у Рыкова совершенно непроизвольно вырвалось: “А как я ее назвал – медведевской платформой”. Мы, конечно, спросили, где и когда это было. Да, верно, он назвал эту платформу шляпниковско-медведевской платформой. Но при каких обстоятельствах это было? Когда критиковали экономическую часть этой платформы, что она слишком откровенно прет в эту сторону, она похлеще шляпниковско-медведевской платформы, уж слишком откровенно ставит вопрос о реставрации капитализма, надо ее как-то закрыть. Так что Шмидт подтверждает, что такое выражение было брошено. Шмидт подтверждает, что эту платформу читали все, обсуждали ее, выступали. Томский выступил и заявил, что твои поправки – это чепуха, главная часть – это важно.

И Бухарин, и Рыков пытаются доказать, что мы никакого отношения к составлению этой платформы не имели. На основании показаний многих участников и главного участника, одного из членов центра Шмидта (он одно время входил в центр), эта платформа является прямым творчеством Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и других. В апреле 1932 г., как я докладывал, были составлены предварительные тезисы. Потом поручено было Угланову с Рютиным написать, те написали и принесли, прочитали и пустили эту платформу. Пытаются люди во что бы то ни стало отбрыкаться от этой платформы. Я уже говорил относительно платформы 1929 г., которая не увидела света и не была направлена в Центральный Комитет. Почему она не была направлена в Центральный Комитет? Потому, что уж слишком откровенно и прямо ставились в ней те же вопросы в экономической части, в вопросе об индустриализации страны и в вопросе о коллективизации, как это ставилось и в рютинской платформе.

Я хотел бы здесь сопоставить, сделать некоторые сравнения по отдельным моментам между этими двумя платформами – рютинской платформой и платформой 1929 г., чтобы вы увидели, кто является автором обеих платформ. Тут есть заметки Томского, и от этого вы никак не откреститесь. Писал Бухарин и его люди. А вот сопоставление. Как известно, в политической части рютинской платформы очень большое внимание уделяется тому, что партия сползла на троцкистские рельсы, что обворовали Троцкого, и т.д. Вот я читаю платформу 1929 г.: “По всем вышеизложенным вопросам большинство Политбюро ЦК во главе со Сталиным переползло на троцкистские позиции. Если посмотреть все, что говорилось Сталиным и другими во время XIV и XV съездов против троцкистов, и сравнить с теперешними речами…” (Читает.) (Микоян. Это из бухаринской платформы 1929 года. Косиор. Это – платформа, которую он читал на Политбюро.) А вот платформа эта. (Сталин. Какая?) Рютинская. “Обворовав до нитки Троцкого и его группу, Сталин утверждал, что его сверхиндустриализация – нажим не только на кулака…” (Читает.) Т.е. те же мотивы повторяются относительно того, что сползли на троцкистские рельсы, обворовали Троцкого. У авторов этих двух платформ мысли одни и те же, немножко другое изложение, но авторы одни и те же.

Дальше, возьмем характеристику классовой борьбы. (Буденный. Вот здесь и стиль сказывается.) Да, стиль тут вполне подходящий. (Голос с места. Бухарина.) В бухаринской платформе 1929 г. говорится: “Теория непрерывно обостряющейся классовой борьбы, углубленная Куйбышевым до абсурда…” (Читает.) А что пишется в этой рютинской платформе? “При правильной политике партии, при действительном укреплении союза рабочего класса с середняком и опоре на бедноту…” (Читает.) Вот теория затухания классовой борьбы Бухарина. Разве она не видна здесь? (Мехлис. Он и в печати выступал с этим. Голоса с мест. Правильно, правильно.) Тут целиком Бухарин с его теорией затухания классовой борьбы. Но при сопоставлении этих двух платформ не вызывает сомнения, что автор один и тот же. (Бухарин. Абсолютно ложный вывод.) Ты это еще докажешь. (Сталин. Очень похоже.) Я не хочу говорить, тут о партии такая же клеветническая штука. Какая разница между этими двумя платформами есть?

Что касается экономической части и части политической – оценка всего состояния – разницы никакой нет. Разница в выводах борьбы. Там они еще рассчитывали на лобовую атаку, на открытую атаку против партии. Когда выпускали платформу 1929 г., они предполагали, что еще прорвутся к дискуссии и потом сумеют выпутаться. В 1932 г. на фоне побед партии это было дело совершенно безнадежное. Люди понимают, что деваться некуда, поэтому встал вопрос о терроре и о вооруженном восстании. Вот разница только в этом. (Бухарин. Только?) Да, только в этом, Николай Иванович, прочитай ты ту и другую платформу, – хотя ты автор и той и другой, – тебе-то как раз лучше знать.

Товарищи, если является доказанным, что рютинская платформа является платформой правых, что ее настоящим автором является центр правых, а именно Бухарин, Рыков, Томский, Угланов, Шмидт и другие, – они, несомненно, авторами являются, – тогда вообще отпадает вся аргументация и Бухарина, и Рыкова в свою защиту. Позвольте, если вы признаете эту платформу, а вы ее читали… (Бухарин. Я же не читал, Николай Иванович, зачем же говорить?) …там же черным по белому говорится об объединении всех сил, в том числе и с троцкистами, а вы сейчас открещиваетесь от этого блока; там говорится о терроре, а вы сейчас открещиваетесь от террора; там говорится об организации вооруженных восстаний, а вы от этого открещиваетесь. Но факт остается фактом. Что бы вы ни говорили, как бы вы ни крутились, остается факт – автором платформы являетесь вы, и от этого вам не отвертеться. А если не отвертеться, то вся последующая ваша деятельность точно совпадает с этой платформой, и она укладывается сюда. И я попытаюсь доказать, что она укладывается, и не случайно укладывается.

Кстати, товарищи, о троцкистах. Бухарин пытался поставить себе в заслугу вопрос относительно того, что он не мог блокироваться с троцкистами потому-де, что он когда-то боролся с Троцким, боролся вместе с партией. Правильно, боролся, но как боролся? Он боролся со своих позиций. (Постышев. И в каких целях.) Разрешите тут опять вернуться к вашему меморандуму, который не является случайным. Если понимать так роль партии в нашей советской стране при диктатуре пролетариата, как понимают ее Бухарин и Троцкий и как явствует из меморандума, то прежде всего возникает вопрос, каковы отношения с троцкистами должны быть? Отсюда совершенно понятен этот самый лозунг “Борясь, уживайся”, который они пустили в ход. И они дрались с Троцким по-своему. Школка Бухарина дралась, но она дралась со своих позиций. Партия дралась по-одному, а они дрались не вместе с партией, а в известном блоке с партией против Троцкого, и готовили свои кадры для драки с партией, а пока вместе с партией дрались. Все ваши ученики говорят об этом.

А зачем вам, борясь с Троцким, надо было одновременно против ЦК партии направлять свой огонь? (Бухарин. Где это?) Во всех ваших выступлениях на кружках. Все ваши ученички говорят, что изо дня в день вы проповедовали, что Ленин был неправ в таких-то вопросах, а я был прав. А так как известно, что ЦК партии и т. Сталин ни на шаг не отступают от Ленина и со всей последовательностью ведут борьбу, я думаю, что для вас не очень приятно это было, и вы прорабатывали т. Сталина на всех своих кружках. Об этом говорят все ваши сторонники, вся ваша школа. (Постышев. Все ваши выученики.)

Я думаю, товарищи, что ежели признать… Кстати сказать, т. Бухарин, я вам напомню уже цитату из Сталина, который вам тоже напоминал на XVI съезде в 1930 г. о ваших отношениях с троцкистами. Говоря о вашей борьбе с троцкистами, Сталин заявлял, что “этим объясняется тот факт, что… (Читает.) …закулисные переговоры с троцкистами, ищут блока с ними”. Факт, что вы вели переговоры с Каменевым в 1928 г., и не однажды, а два раза: один раз это было в 1928 г., мы это вскрыли из показаний Марецкого. (Xрущев. И Томский в ОГИЗе это сказал, есть стенограмма.) Во-вторых, Томский тоже говорил. В 1930 г. вы встретились с Каменевым, вы все время вокруг этих блоков ходили и бегали.

Но, товарищи, откинем на один момент этот вопрос относительно авторства этой программы, все-таки поведение Рыкова чем объяснить? Вопрос обсуждается перед пленумом ЦК партии. (Микоян. Платформа Рютина.) Обсуждается платформа в августе месяце, собирается пленум в октябре. Рыков ни слова не говорит относительно того, что он знал об этой платформе, хотя вместе со всеми голосовал за следующее постановление пленума. Пленум принял следующее постановление по докладу о контрреволюционной группе Рютина–Слепкова: “1. Одобрить постановление…” (Читает.) Уже тогда, собственно, можно было исключить вас из партии, и стоило исключить, потому что Рыков скрыл это дело от партии. (Голос с места. Он клялся.) Да, и клялся, и голосовал за это постановление.

Я мог бы привести еще десятки фактов и документов из архивов Томского и из архивов Николая Ивановича Бухарина, сохранившихся в “Известиях”. Почему-то он страшно любил копить, например, все антисоветские заявления, письма, которые к нему шли. Он их в ГПУ не передавал, а копил в папочке Николая Ивановича Бухарина. Копил это все и складывал. Сейчас Таль мне передал целый ряд всех этих мерзких, антисоветских заявлений. Ругань по адресу советской власти, все это обращалось к вам. (Постышев. Это для учета сил.) А как же. Хранил все, подытоживал, собирал. (Бухарин. Но я их не видал, это хранилось в секретариате, я об этом не знал.)

Я, товарищи, кончаю, тут у меня затянулось маленечко. Я думаю, что, видите ли, политического ответа они не дали, ну, а ссылались на противоречия следствия. Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется. (Голоса с мест. Правильно.)

Андреев. Товарищи, есть предложение для выработки проекта решения пленума по только что обсужденному вопросу о деле Рыкова и Бухарина избрать комиссию. (Голоса с мест. Правильно.) Нет возражений? (Голоса с мест. Нет.) Комиссию предлагается избрать в следующем составе: Микоян – председатель комиссии, Андреев, Сталин, Молотов… (Читает.) Вот состав комиссии, которая предлагается. Нет возражений? (Голоса с мест. Нет.)

Сталин. Антипова добавить, Гамарника. (Голоса с мест. Правильно, добавить.)

Андреев. Значит, с этими поправками состав комиссии утверждается. Вечернее заседание пленума предлагается начать с 8 часов. (Голоса с мест. Правильно.)

 

 

Опубликовано: Вопросы Истории, 1993 г., № 2, стр. 3-33.

---

[1] Имеется помета – “Стенограмма исправлена мною. Е. Ярославский. 26.11.37.”

[2] 1 октября 1932 г. Ярославский (в рамках разбора “дела Рютина” в ЦКК ВКП(б)) письменно поставил Н. Угланову ряд вопросов, один из которых звучал так: “Вы говорили Галкину, что т. Бухарин перед отпуском предупреждал вас, что “в Москве ходят “драчливые” настроения”. Расскажите более подробно об этом. О чьих именно драчливых настроениях шла речь, кто, против кого собирался драться? Как т. Бухарин относился к этим настроениям?” На этот вопрос Н. Угланов ответил: “Вы спрашиваете, что я говорил Галкину о моем разговоре с т. Бухариным перед его отпуском? Я ему говорил, что виделся с т. Бухариным, который мне говорил, что в Москве ходят слухи, будто Бухарин и Преображенский хотят какую-то драку затеять. Тов. Бухарин мне сказал, что это безобразно, преступление разговаривать о таких вещах. И мне, в частности, говорил: но лезьте вы никуда. Работайте. Положение трудное. Надо вывозить страну общими силами. В ЦК партии Вам доверяют и, очевидно, выдвинут на крупную работу”.

[3] Имеется помета Н. Бухарина: “Вставить из моего письм<енного> ответа со стр. 51, 52, кончая словами “следствие требует”, на стр. 52, строка 13″.

[4] Имеется помета Н. Бухарина: “Вставить со стр. 52 моего письм<енного> ответа до слов: “В таких случаях человек” (26 строка сверху на 52 стр.)”.

[5] Имеется помета Н. Бухарина: “Вставить со стр. 52 “ответа” до 8 строки сверху на стр. 53 “ответа””.

[6] Имеется помета Н. Бухарина: “Я не слышал реплики Хрущева и не мог поэтому молчать”.

[7] “Ежов: В 1932 году ты счёл возможным вести с Куликовым разговор о том, что нужно действовать, нужны крепкие люди. Зачем они были нужны? Бухарин: Я тогда вёл ещё борьбу с партией. Я говорил, что не нужно вести борьбу, а они говорили, что нужно вести борьбу с партией. Орджоникидзе: Это в 1932 году? Бухарин: Я не помню, когда это было. <…> Орджоникидзе: Получается, что в 1930 году ты подал заявление, что прекращаешь борьбу с партией, а в 1932 году эту борьбу продолжал. Бухарин: У меня были сторонники, они на меня напирали. У меня есть одна совершенно точная дата. Этот последний разговор, когда я видел Угланова летом 1932 года, был действительно последним, и я утверждаю, что ни единого человека из углановской группы и своей бывшей группы я после этого ни разу не видел”.

[8] Выступление публикуется по неправленой стенограмме.

[9] Выступление публикуется по неправленой стенограмме.

[10] Здесь и далее в тексте ошибочно – “Каталынов”.

[11] В письме И. Сталину от 15 апреля 1937 г. из тюрьмы Н. Бухарин объяснял этот эпизод следующим образом: “В заключительном слове Н.И. Ежова на пленуме, в качестве доказательства того, что я и в 34 г. якобы поддерживал связи со своими мною осужденными “друзьями”, фигурировали два моих письма: 1) к Е. Ярославскому о Владимире Слепкове и 2) к Медведю о Котолынове. Последнее письмо объясняется вот как (я с Котолыновым вообще никаких связей не имел): ко мне пришел Д.Л. Талмуд, физик и сотрудник ГПУ, которому я помогал в устройстве специального назначения лаборатории, наход<ящейся> в ведении ГПУ. Он меня просил написать Медведю, чтоб тот дал ему Котолынова, о котором он, Талмуд, знает от Смородина. Тогда по просьбе Талмуда я, не имевший представления о том, что такое Котолынов (он мне его назвал Ваня Котолынов), написал Медведю и т.к. Талмуд сказал, что за К. были какие-то оппозиционные грехи, я в этом же письме к Медведю написал и об этом и указал, что нужно специально проверить К. по этой линии (все это можно прочесть в оригинале письма; все это можно проверить и у Талмуда). Так какая же это связь? Какая же это переписка с друзьями, мое письмо начальнику ГПУ по просьбе сотрудника ГПУ?”

[12] В письме И. Сталину от 15 апреля 1937 г. из тюрьмы Н. Бухарин объяснял этот эпизод следующим образом: “Я в отчаяньи клялся смертным часом Ильича. Ты-то, ведь, хорошо знаешь, как я его безгранично, всем сердцем и душой, любил. Я воззвал к его памяти. А мне заявили, что я спекулирую его именем, что я даже налгал, будто я присутствовал при его смерти, даже приводили “документ” (статья Зиновьева; а суть в том, что я после смерти Ильича уехал из Горок в Москву, а потом вернулся со всеми, что и описано в статье)”.

[13] В тексте ошибочно – “Артемьева”.