СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) –
тов. СТАЛИНУ.
Направляю Вам заявление МАРЕЦКОГО Д.П. от 10-го марта с<его> г<ода>.
МАРЕЦКОМУ было предложено самому изложить все об антисоветской деятельности организации правых, активным участником которой он являлся.
В связи с этим он и подал на мое имя настоящее заявление.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР –
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ: Ежов (Н. ЕЖОВ)
14 марта 1937 года.
№ 56218
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 296, Л. 88.
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) –
НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР –
Н.И. ЕЖОВУ.
На Ваше предложение – правдиво рассказать все о моей личной контрреволюционной деятельности и о деятельности организации правых, к которой я примыкал в качестве ее активного участника, – я попытаюсь в своем заявлении чистосердечно изложить все о себе и о других.
I. ЗАРОЖДЕНИЕ К.-Р. ГРУППЫ БУХАРИНА. “БУХАРИНСКАЯ ШКОЛА” В 1924-1927 г.г.
Будучи одним из ближайших единомышленников и соратников Н.И. БУХАРИНА и одним из активнейших участников так называемой “школы молодых” или “Бухаринской школы”, я считаю своим долгом в первую очередь осветить вопрос о зарождении и организации бухаринской школы и сообщить относящиеся сюда факты.
Первое знакомство мое и ряда других лиц, ставших впоследствии членами бухаринской школы (СЛЕПКОВА, РОЗИТА и пр<очих>), относится к периоду 1920-21 г.г. Эти первые наши связи с БУХАРИНЫМ носили в тот период отрывочный, эпизодический характер. Однако уже тогда БУХАРИН становился для нас непререкаемым теоретическим авторитетом и “учителем”. Когда в 1921 г. БУХАРИН выпускает свою “Теорию исторического материализма”, мы довольно единодушно становимся проводниками и пропагандистами многочисленных антимарксистских новшеств, содержащихся в бухаринской работе. БУХАРИН со своей стороны аттестует нас, тогда еще довольно юных, неумеренной похвалой как “новый тип людей” (см. предисловие к “Теор<ии> ист<орического> мат<ериализма>”). Влияние на нас БУХАРИНА быстро сказывается и в специально-политической области.
Во время профсоюзной дискуссии 1921 года некоторые из нас (как, например, СЛЕПКОВ и РОЗИТ, отстаивают платформенные положения ТРОЦКОГО и БУХАРИНА против позиции ЛЕНИНА. В начале 1924 г. БУХАРИН, у которого тогда созрело решение сформировать из нас особую зависимую от него теоретическую и политическую группу, появляется в институте Красной профессуры и делает нам – СЛЕПКОВУ, АСТРОВУ, РОЗИТУ, мне – МАРЕЦКОМУ предложение взять на себя руководятся литературную работу в журнале “Большевик”, и работе, к которой привлечен уже был ВАРДИН [1]. Когда осенью 1924 года я вернулся из-за границы (где я был в научной командировке), “бухаринскую школу” можно было уже считать сформированной. В состав школы входили: я – МАРЕЦКИЙ, СЛЕПКОВ, АСТРОВ, РОЗИТ, ЗАЙЦЕВ, РАДИН, САПОЖНИКОВ, ТРОИЦКИЙ, позднее примкнули ГОЛЬДЕНБЕРГ, АЙХЕНВАЛЬД, ПЕТРОВСКИЙ, ЦЕТЛИН, АЛЕКСАНДРОВ, КУЗЬМИН. Характерно, что в начальный период существования школы в нее входил и Н. КАРЕВ, вскоре перешедший к зиновьевцам, а также СТЭН.
С формальной стороны “бухаринская школа” представляла собой литературную группу при “Большевике”, официально стоявшую па партийных позициях. Однако это было лишь видимостью явлений. Сущность же явлений была совсем другая. “Школа” стояла особняком как в идеологическом, так и в организационном отношении.
Особая “идеология” школки может быть охарактеризована несколькими штрихами:
а) В центральном вопросе современного коммунистического учения, в вопросе о победе социализма в одной стране, школа заняла своеобразную, отличающуюся от партийной линии, позицию. Вместо ленинско-сталинского учения о построении полного социалистического общества БУХАРИН – и я вслед за ним – довольствовались туманной формулировкой о “возможностях” социалистического строительства, и то лишь на основе прогрессирующих уступок крестьянству (теория ТОМСКОГО о обязательности непрерывных “уступок” кулаку была логическим венцом этой установки в условиях классовых боев, развернувшихся в СССР в период 1928-1929 г.г.). Говорить о святости “рабоче-крестьянского блока” вместо победы социализма в одной стране было стилем теоретических статей школы. Разумеется, здесь школка не выступает прямо, с открытым забралом: она действует здесь больше акцентами, ударениями, которые, тем не менее, могут быть прощупаны явственно и документально.
б) Вопросам новой экономической политики школа стремилась придать тенденциозное антиленинское истолкование. Следует прямо сказать, что бухаринская школа взошла на дрожжах НЭПа, в НЭПе видела объективный предел революции и теоретически отражала расчеты и чаяния капиталистических элементов страны. Мы, литераторы “новой школы”, выступали как глашатаи увековечивания и углубления НЭПа (“расширения” НЭПа).
в) Также специфически по-бухарински школа расценивала основные вопросы классовой борьбы в стране. Проходя все ступени от антидиалектической теории равновесия до практики вечного мира с кулаком, школа с особой настойчивостью провозглашала и развивала схоластический закон необходимости затухания классовой борьбы в СССР. Вот почему в дальнейшем при обострении классовой борьбы и особенно к моменту, когда партия реально-практически стала проводить политику ликвидации кулацкого класса, бухаринская школа должна была открыть свои контрреволюционные карты и заявить, что она против политики ликвидации кулачества как класса.
г) Метод БУХАРИНА, разделявшийся всей его школой, был также особым, лишь по внешности марксистский методом. Сформировавший свое миросозерцание на принципах Авенариуса–Богданова, литературно воспитавший себя в духе немецких академических традиций и ученого цитатмахерства, в духе культа заграничных “авторитетов”, БУХАРИН учил нас применять знание МАРКСА на предмет защиты и обоснования контрреволюционного оппортунизма. Вспоминаю, что однажды БУХАРИН написал целую статью (не напечатанную), в которой он с полной серьезностью обосновывал кулацкий лозунг “обогащайтесь” цитатами из первого тома “Капитала”.
д) Вопрос о борьбе с троцкизмом школа такие решала “по-своему”, по-особому. Известно, что БУХАРИН и его ученики на протяжении ряда лет вели литературную борьбу с троцкизмом. Однако гораздо менее известно, что БУХАРИН пытался вести политику торможения борьбы с троцкизмом. Смысл бухаринского “меморандума”, написанного им в конце 1924 года, – меморандума, который должен был быть представлен в Политбюро ЦК, который был предварительно обсужден БУХАРИНЫМ совместно с его учениками и который на ряд лет остался фракционной тайной бухаринской школы, – как раз в том и заключался, чтобы ослабить удар по троцкизму, придать ему “джентельменские” формы. Лозунг меморандума “борясь, уживаться” означал курс на то, чтобы “уживаться” с ТРОЦКИМ, как это и было прямо расшифровано в самом “меморандуме”, в котором, кстати, БУХАРИН делает литературные комплименты “Урокам Октября” ТРОЦКОГО. По другой линии “меморандум” протягивает нить к лозунгу “свобода всех групп п течений”, впоследствии подхваченному ЗИНОВЬЕВЫМ. Положение в руководящем ядре партии и Центрального комитета меморандум расценивает контрреволюционно, клеветнически, сравнивая его с положением “в штабах белых армий”. Борьбу партии с уклонами меморандум обывательски штемпелюет как “борьбу клик” за власть. В этой связи отмечаю, что задолго до открытого выступления правых в 1928 г. между бухаринской школой и другими антипартийными группировками существовали своеобразные передвижения лиц, “отходы” и “переходы”. Так, ГОЛЬДЕНБЕРГ от троцкистов перешел в “школу” в 1925 году, АСТРОВ и РОЗИТ временно перешли к зиновьевцам, после чего вскоре опять вернулись в “школу”. Литературным следом этого осталось предисловие КАМЕНЕВА к “Ленинской хрестоматии”, составленной АСТРОВЫМ.
е) К тому же освещаемому здесь периоду 1924-1928 г.г. относится и глухая, тщательно скрывавшаяся в свое время вражда к СТАЛИНУ, которая культивировалась в рядах бухаринской школы. Вражда эта, впрочем, иногда прорывалась на поверхность. Так, среди бухаринских учеников признаком “хорошего тона” считалось не цитировать или поменьше цитировать СТАЛИНА. Своеобразным признаком “лихости” у СЛЕПКОВА (издавна особенно заострявшего борьбу против СТАЛИНА) были попытки с его стороны споров со СТАЛИНЫМ. Попытки такого рода БУХАРИНУ доставляли особенное удовольствие. Иногда дело доходило и до клеветнических литературных “уколов” по адресу СТАЛИНА. СЛЕПКОВ и АСТРОВ, пользуясь положением членов редакции “Большевика”, писали и печатали в духе таких “уколов” рецензии на теоретические работы СТАЛИНА. В этом же плане “отдаленных намеков” мною была составлена одна рецензия (формально против одной брошюры КСЕНОФОНТОВА), что было сразу же расшифровано за границей в контрреволюционном листке “ультралевого” УРБАНСА как выпад бухаринской школы против СТАЛИНА.
Особенно возмутительным пасквилем такого рода следует считать, пожалуй, одну из передовицу в “Ленинградской правде” тогдашнего редактора ее П. ПЕТРОВСКОГО, написанную против СТАЛИНА и Центрального комитета ВКП(б), с прямым обвинением их в троцкизме. Так, загодя, исподволь шла подготовка “разоблачения” СТАЛИНА, так выбрасывались первые семена той дискредитации СТАЛИНА, которая развернулась в полной мере к моменту, когда правая организация выступила открыто. Это проделывалось в то время – считаю необходимым это особенно подчеркнуть, – когда ученики БУХАРИНА имели большое доверие со стороны партии, когда партия сохраняла многих из нас на ответственных постах, когда СТАЛИН неоднократно давал – мне в частности – ценные указания по работе, указывая на наши ошибки, исправляя их и предостерегая от их повторения.
ж) Диаметрально противоположным было наше отношение к БУХАРИНУ. Мы называли БУХАРИНА “учителем”, мы говорили ему, что он наш “Хулио Хуренито”. Для нас было “праздником”, когда он появлялся в нашей среде, когда он давал нам автографы на своих книжках, когда проводил с нами беседы. Возвеличивая БУХАРИНА в своих глазах, мы старались возвеличивать его и в глазах других. Меня лично БУХАРИН подкупил в первую голову как теоретик, как острый интеллект, как “единственный” непререкаемый для меня истолкователь МАРКСА. Здесь я “принимал” БУХАРИНА всего, целиком, даже вместе с его “богдановщиной”. (Я был, например, полностью согласен с его опубликованной впоследствии в одном из “Ленинских сборников” оценкой “Тектологии” БОГДАНОВА). Я говорил, что БУХАРИН – это “самая светлая голова современного социализма, что теоретическая миссия БУХАРИНА – “продвинуть марксизм вперед”. Ради БУХАРИНА я готов был забыть иной раз самые очевидные пропорции. Когда я – по личной просьбе самого БУХАРИНА, на которую я с большой охотой согласился, – написал для “Большой советской энциклопедии” биографию БУХАРИНА, я не задумался ни над тем, чтобы автором ленинской теории государства провозгласить БУХАРИНА, к которому с запозданием пришел ЛЕНИН, ни над тем, чтобы замолчать роль СТАЛИНА. Мы не только возвеличивали БУХАРИНА как “несравненного” теоретика, но и как политическую фигуру, как вождя Коминтерна и как грядущего вождя партии.
Как раз к 1928 году, когда БУХАРИН, уходя от партии, стал терять почву под ногами, когда он все более утрачивал доверие в пролетарских партийных массах, я слепо утверждал, что БУХАРИН пользуется “резко возрастающим влиянием в партии и в Коминтерне”.
БУХАРИН является ответственным за то, что школа его с первых же этапов ее возникновения стала организационно обособленным телом в партии. С самого начала “школа” конституировалась как узкая фракция особого рода. Элементы фракционности накоплялись с каждым годом. То, что школа сразу же вступила на путь фракционности, не может подлежать ни малейшему сомнению. “Школа” совершенно самостоятельно и независимо от существующих партийных организаций обсуждала важнейшие вопросы партийной и советской политики (при этом она обсуждала отнюдь не только вопросы, связанные с “литературной работой” бухаринских учеников). БУХАРИН регулярно информировал нас о происходящем на заседаниях Политбюро ЦК. На совещаниях “школы” нередко предварительно обсуждались вопросы, стоящие на повестке заседаний Политбюро ЦК, накануне этих заседаний. О нарушении партийной легальности особенно сильно говорит тот факт, что школа обсуждала вопросы, конспирируя это от ЦК. Так, бухаринский “меморандум”, адресованный в Политбюро, остался неизвестным для Политбюро, будучи известным и обсужденным в “школке”. Таким образом, уже в 1925-27 г.г. наша группа (бухаринская “школка”) была особой узкой фракцией, стоявшей чрезвычайно близко к головным органам партии и фактически законспирированной от них.
Такое положение создавало у бухаринских учеников нездоровое самомнение, порождало коррупцию, политическую развращенность. БУХАРИН целиком ответственен за эту коррупцию, политическую развращенность. БУХАРИН внушал нам, что именно мы, его ученики, являемся решающей теоретической силой, что “школа” – это “идейная” лаборатория партии, что без нее нельзя обойтись. От БУХАРИНА мы получили уроки своеобразного политического цинизма. В борьбе с партией БУХАРИН рекомендовал разводить опиум чернил [2] “слюной бешеной собаки”, неоднократно повторяя это выражение (ПУШКИН, как известно, считал этот прием свойственным для желтой печати). В этом сказалось особо вредное влияние БУХАРИНА на всех его учеников и на меня в честности. Так, из месяца в месяц, из года в год создавалось положение, при котором “школа” вырождалась в контрреволюционное инородное тело в радах партии.
II. СОЗДАНИЕ ВСЕСОЮЗНОЙ К.-Р. ОРГАНИЗАЦИИ ПРАВЫХ И ЕЕ РАБОТА В 1928-29 г.г.
1923 и 1929 годы были временем открытых враждебных выступлений правых против партии. К концу первой четверти 1928 года всесоюзная контрреволюционная организация правых окончательно оформилась.
1. Состав организации: ее центр, ее основные группы, ее “коминтерновский” филиал.
Всесоюзную контрреволюционную организацию правых возглавлял ее центр. В центр правых входила так называемая “тройка”: БУХАРИН, ТОМСКИЙ, РЫКОВ, а также УГЛАНОВ как руководитель московской организации правых.
К БУХАРИНУ непосредственно примыкала наша группа – “бухаринская школка”.
Вокруг ТОМСКОГО группировались некоторые работники профсоюзного аппарата: УГАРОВ, В. ШМИДТ, ГИНЗБУРГ, ЯГЛОМ с их “окружением”.
Вокруг РЫКОВА – РАДИН, НЕСТЕРОВ, ГОЛЬДМАН и некоторые работники хозяйственного и государственного аппарата.
Вокруг УГЛАНОВА – КОТОВ, КУЛИКОВ, РЮТИН вместе с возглавлявшимися ими ячейками контрреволюционной организации.
По линии Коминтерна правых поддерживали работники ИККИ – ИДЕЛЬСОН и ГРОЛЬМАН. Была попытка создать по коминтерновской линии заграничный филиал правых – мы вошли в личный и организационный контакт с группой немецких “цульдеров” (примиренцев), являвшихся, с другой стороны, политической агентурой ренегатской группировки БРАНДЛЕРА и ТАЛЬГЕЙМЕРА.
Еще раньше наша связь с примиренцами из КПГ была установлена в 1927 году во время пребывания членов нашей группы СЛЕПКОВА А., АСТРОВА В., ГОЛЬДЕНБЕРГА Э. в Берлине. В Берлине в 1927 г. происходили частые встречи указанных лиц с ЭВЕРТОМ, ГЕРХАРДОМ и другими “цульдерами”, причем в этих встречах принимали иногда участие работавшие тогда в Коминтерне впоследствии известные леваки ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИН. Последние, так же как и члены нашей группы, поддерживали тогда оппозицию группы ЭВЕРТА против Политбюро ЦК КПГ. Возвратившись в Москву, СЛЕПКОВ, АСТРОВ и позднее ГОЛЬДЕНБЕРГ информировали БУХАРИНА о положении в КПГ и о своей ориентации на группу ЭВЕРТА, причем БУХАРИН эту ориентацию одобрил. Летом 1929 года состоялось нелегальное совещание на даче у СЛЕПКОВА в Покровском-Стрешневе. На этом совещании, на котором были ЭВЕРТ и ГЕРХАРД, присутствовали: я – МАРЕЦКИЙ, СЛЕПКОВ А., ЯГЛОМ, ИДЕЛЬСОН, ГРОЛЬМАН. Мы высказывали ЭВЕРТУ готовность оказывать ему полную поддержку в борьбе против руководства германской компартии, в частности против ТЕЛЬМАНА. Мы одобрили тот курс направо, который они собирались придать политике германской компартии. ЭВЕРТ и ГЕРХАРД, в свою очередь, взяли на себя обязательство поддерживать правых в ВКП(б) в борьбе против ЦК ВКП(б). В связи с этим они должны были информировать членов германской компартии о положении в СССР и в ВКП(б) в духе правых, а, главное, всячески поддерживать БУХАРИНА по коминтерновской линии. Помимо сношений через А. СЛЕПКОВА связь нашей организации с ЭВЕРТОМ осуществлялась и персонально БУХАРИНЫМ. В том же 1929 году БУХАРИН имел продолжительную беседу с ЭВЕРТОМ, при которой присутствовал, кажется, и Е. ЦЕТЛИН. То, на чем договорились БУХАРИН и ЭВЕРТ, было: решительная борьба против СТАЛИНА плюс решительная борьба против ТЕЛЬМАНА. В 1929 и во все последующие годы БУХАРИН поддерживал не только немецких “примиренцев”, но и в разговорах с нами солидаризировался с исключенной из Коминтерна правой группой БРАНДЛЕРА–ТАЛЬГЕЙМЕРА, всецело одобряя антикоминтерновскую позицию, занимавшуюся брандлеровской печатью.
2. Действительные оценки правых и установка на кризис власти.
В 1928 г. партия повела политику развернутого социалистического наступления. Эта политика тяжелым ударом обрушилась на буржуазные элементы города и деревни, вызвав с их стороны отчаянное сопротивление. Будучи социально-политическим рупором этих элементов, мы – правые – сразу же открыли атаку на партию. Мы повели озлобленную критику хозяйственного курса партии и начали беззастенчивую спекуляцию на трудностях первого этапа социалистического наступления. Немедленно было пушено в ход оружие контрреволюционной клеветы, распускания антисоветских слухов и сплетен.
Я должен заявить, что распространявшиеся официально документы правых, их статьи и речи (например, речи БУХАРИНА, РЫКОВА и ТОМСКОГО на июльском пленуме ЦК в 1928 г., на апрельском и октябрьском пленумах ЦК 1929 года) отнюдь не выражали полностью действительных оценок и установки правых. Например, бухаринские “Заметки экономиста” выражали позицию правых не целиком, а вполголоса или даже в четверть голоса. Чтобы “не дразнить гусей” (т.е. чтобы не вызвать резкого возмущения партийных масс) нам приходилось слегка “расшаркиваться” перед курсом на индустриализацию и коллективизацию; нам приходилось, как я иногда выражался, “ставить свечки перед иконами, перед ходячими догмами”. Откровенные разговоры велись за спиной партии.
Вот примеры такого рода разговоров. В связи с применением чрезвычайных мер против кулака мы говорили о “чрезвычайщине” в экономике и “чрезвычайщине” в политике (БУХАРИН). Мы утверждали, что страна “на всех парах” идет к кризису и к хозяйственному краху. Я говорил об “индустриализации на осадном положении”. Центральный Комитет партии – “организатор голода” (БУХАРИН). Практика коллективизации – это режим “аракчеевщины” в деревне; новые фабрики – “голые кирпичные коробки”; в магазинах, де, нет ничего кроме “портретов вождей”. А.И. РЫКОВ даже закрытие “черной биржи” ставит партийному руководству в минус (срывается, де, рубль). Происходит, де, гибельный возврат к военному коммунизму. Ведется “политика пролетарского балбеса” (БУХАРИН). Я выступал против широкой постановки шахтинского процесса, которая якобы вызывает волну “спецеедства”. Выражения вроде: “цезаристская социальная демагогия” СТАЛИНА, “автократическая система управления”, “СТАЛИН – Чан-Кай-Ши”, “чингисхановское руководство” партией, – были в большом ходу у БУХАРИНА и у нас.
К полосе 1928-29 г.г. относятся и обсуждавшиеся в нашей среде планы и попытки спровоцировать кризис власти. После того, как “проба сил” (т.е. голосование на пленуме ЦК за небольшую отсрочку передачи ВТУЗов в ведение экономических наркоматов, что РЫКОВ рассматривал как свою “победу” в Центральном комитете) оказалась быстро изжитой иллюзией, у многих из нас, и в частности у меня, возникла мысль о том, что можно было бы вызвать кризис руководства, если главари правых – БУХАРИН, РЫКОВ и ТОМСКИЙ – демонстративно выйдут из состава Политбюро ЦК, и если РЫКОВ с большой политической декларацией уйдет с поста председателя Совета Народных Комиссаров. Если такой саботажнический уход тройки с постов даже и не вызовет кризиса власти, то он создаст затруднения для партруководства или, по меньшей мере, окружив РЫКОВА, БУХАРИНА, ТОМСКОГО “ореолом угнетенности”, – усилит размах антипартийных настроений в массах, что нам могло бы сыграть на руку и раздвинуть для нас возможность вербовки единомышленников в партийных организациях. Вспоминаю, что примерно в начале 1929 г. я говорил на эту тему с БУХАРИНЫМ, указывая ему, что он и РЫКОВ “упускают момент”, что каждая неделя промедления сделает такой шаг неэффективным, и он тогда будет выглядеть просто как дезертирство. Как бы то ни было, попытка эта осуществлена не была; рыковские секретари говорили впоследствии, что их “хозяин струсил”.
3. Первые связи с зиновьевцами-троцкистами.
Борьба, которую мы повели против партии, сразу же круто изменила наше отношение к другим антипартийным группировкам. В то же самое время, с тех пор как мы открыло выступили против партии, заметно стало изменяться и отношение к нам со стороны других контрреволюционных организаций. Создавалась реальная обстановка для сближения, для взаимной “амнистии”, для комбинирования усилий, для совместной борьбы. В этом плане следует рассматривать первые “верхушечные” переговоры правых с зиновьевцами. Не останавливаясь на хорошо известном факте посещения БУХАРИНЫМ КАМЕНЕВА и их интимной политической беседы, я могу добавить следующее. БУХАРИН посещал КАМЕНЕВА в 1928 г. не один раз, а дважды. О факте второго свидания БУХАРИНА и КАМЕНЕВА и новых переговорах между ними я узнал от самого БУХАРИНА или от Е. ЦЕТЛИНА. Это второе свидание произошло уже после того, как руководству партии стало известно о первой встрече между БУХАРИНЫМ и КАМЕНЕВЫМ. Тему и содержание этих вторичных переговоров я теперь не помню, но речь шла о блоке. Дальше. То, что БУХАРИН вел переговоры с КАМЕНЕВЫМ, стало известно в бухаринской школке, причем некоторые из нас высказывали сомнения в целесообразности этих разговоров исходя из того, что БУХАРИН может “просыпаться”. После того, как опасения эти в известном смысле оправдались, и о беседе БУХАРИНА с КАМЕНЕВЫМ стало известно руководству парии, причем БУХАРИН был привлечен для дачи объяснений в ЦК, я высказывал БУХАРИНУ недовольство его поведением в ЦК: надо было, по моему мнению, не ограничиваться позицией обороны, но активно отстаивать допустимость разговоров с КАМЕНЕВЫМ, мотивируя ее и “серьезностью момента”, и тем, что КАМЕНЕВ уже был к тому времени формально восстановлен в правах члена партии. Наконец, я вспоминаю об одном личном письме БУХАРИНУ, которое БУХАРИН имел от него еще до “беседы” (письмо было отправлено КАМЕНЕВЫМ, если не ошибаюсь, из Калуги, где Каменев находился тогда в ссылке). Письмо было коротенькое и содержало в себе, в частности, удовлетворение КАМЕНЕВА статьей БУХАРИНА по литературе (кажется, статья была о ГОРЬКОМ), содержавшей скрытые выпады против партийного режима. КАМЕНЕВ писал, что он “понял” хорошо эту статью “и о Горьком, и о прочем”. Фундамент блока правых с зиновьевцами был заложен, таким образом, в беседах БУХАРИНА с КАМЕНЕВЫМ.
Помимо этих первых закулисных переговоров с зиновьевцами (БУХАРИН–КАМЕНЕВ), очень существенных для настроений и “идеологии” правых полосы 1928-29 г., является то обстоятельство, что по мере разворота нашей антипартийной работы резко стало изменяться и наше отношение к разгромленным троцкистам. Мы с напряженным вниманием следили за всем тем, что делается среди ссыльных троцкистов. Используя свое положение члена Политбюро ЦК, БУХАРИН снабжал нас сведениями и давал нам читать секретные материалы ЦК и ОГПУ, содержащие, в частности, выдержки из переписки РАДЕКА–ПРЕОБРАЖЕНСКОГО–СМИЛГИ. Нам казалось особенно важным и подтверждающим нашу оценку текущего момента то, что лидеры троцкистской ссылки с такою же жадностью, как и мы, регистрировали все случаи действительные и вымышленные – продовольственных затруднений и крестьянских волнений. В муссировании всевозможных слухов и вымыслов, посвященных пребыванию Троцкого в Алма-Ате, мы также принимали участие.
4. Наши совещания и выступления. Поражения в легальной борьбе.
В целях организационного укрепления нашей антипартийной работы и введения ее в планомерное русло мы с самого начала заботились о создании нелегального аппарата нашей организации. В период 1928-29 г.г. участились нелегальные совещания правых. Я не помню теперь фиксированных дат этих совещаний, но я должен заявить, что таких совещаний было много. Главные из них происходили на квартире БУХАРИНА в Кремле, где мы встречались с членами центра правых (с БУХАРИНЫМ, РЫКОВЫМ, ТОМСКИМ и УГЛАНОВЫМ). Помню, что на одном из таких совещаний БУХАРИН ознакомил (зачитал) УГЛАНОВА и его основных единомышленников КОТОВА и КУЛИКОВА со своим “меморандумом” от 1924 года, причем основные установки меморандума были приняты собравшимися. БУХАРИН и другие члены центра систематически информировали нас о том, что происходит на Политбюро и в ЦК, давали читать свои антипартийные документы и декларации (заявление 3-х в ЦК, бухаринский меморандум, речи на ЦК, на Политбюро и др.), содержание которых мы, в свою очередь, распространяли среди других участников организации, передавая их как основные установки и директивы. Совещания (главным образом участников бухаринской школки) происходили также на квартирах у СЛЕПКОВА (на улице Грановского и в Покровском-Стрешневе), у меня – МАРЕЦКОГО, на квартирах АСТРОВА и РОЗИТА.
В 1928 г. и в 1929 г. был предпринят ряд открытых выступлений на партийных собраниях с отстаиванием правой контрреволюционной программы. Эти открытые выступления успеха не имели. Нас не поддержали, за нас не голосовали, нас проваливали. Из выступлений такого рода отмечу выступления: КУЗЬМИНА в 1926 г. и Е. ЦЕТЛИНА в 1929 г. на ячейке Института Красной Профессуры; выступления правых на ячейке московской Промакадемии (правая группа Промакадемии была организационно связана с Н. УГЛАНОВЫМ), с одной стороны, и с нашей “школкой”, главным образом, через АСТРОВА – с другой). Я – МАРЕЦКИЙ выступил с правой платформой на ячейке редакции “Правды”, изображая БУХАРИНА, РЫКОВА и ТОМСКОГО как подлинных вождей партии и революции, ожесточенно обрушиваясь на теоретические положения СТАЛИНА и делая ряд клеветнических выпадов по адресу МОЛОТОВА и КАГАНОВИЧА. В одном из моих выступлений в ячейке “Правды” во время партийной чистки мною был выброшен “пробный шар” в сторону “левацкой” группы СТЭНА–ШАЦКИНА; на вопрос членов комиссии по чистке, как я отношусь к “левакам”, я ответил, что “ошибкой” леваков я считаю лишь то, что они отрицательно относятся к лидерам правых. Наиболее острым из всех открытых вылазок правых было выступление А. СЛЕПКОВА в 1929 г. на собрании партийного актива в г. Самаре, всецело посвященное клеветническому “разоблачению” СТАЛИНА и насквозь пропитанное ненавистью к нему.
Летом 1928 года БУХАРИН готовит (при участии ГОЛЬДЕНБЕРГА и АЛЕКСАНДРОВА) программный документ правых (“Заметки экономиста”), предназначаемый для печати. Начав писать его в Москве, он увозит его с собой в отпуск (в Кисловодск), где собирается его окончательно отделать. Между тем, к концу лета 1928 года обстановка в Москве складывается довольно неблагоприятно для работы организации правых. Нужно было торопиться с опубликованием экономической программы правых, тем более что в редакции ЦО, где я – МАРЕЦКИЙ еще оставался на посту члена редколлегии, создавалось положение, при котором правые вовсе быть лишены возможности напечатать свои направленные против ЦК статьи (впрочем, несколько антипартийных статей нам удалось в “Правде” опубликовать: статью АСТРОВА “На два фронта”, мою статью “Фальшивая нота”, направленную против коллективизации, и др<угие>). Опасаясь, что за антипартийную работу я буду снят с работы в “Правде”, мы решили, что бухаринский документ – хотя бы такой, в котором сглажены острые углы, – должен быть напечатан без промедления. В этих целях мы – я, СЛЕПКОВ и др<угие> по указанию РЫКОВА срочно послали В. КУЗЬМИНА и В. АСТРОВА в Кисловодск (куда они вылетели на аэропланах) для немедленной доставки “Заметок экономиста” в Москву. В Кисловодске КУЗЬМИН и АСТРОВ имели беседы с БУХАРИНЫМ, в которых БУХАРИН теоретически “предсказал” грядущие неудачи нашей организации на фронте легальной борьбы и обосновывал необходимость целиком перестроиться на тактику двурушничества. “Враг коварен – мы тоже должны действовать коварнее”, – мотивировал БУХАРИН. “Заметки экономиста” были срочно привезены в Москву и были, по моему распоряжению, без ведома Политбюро ЦК напечатаны в “Правде” (это мне удалось проделать благодаря тому, что я лишь глубокой ночью поставил членов редакции ЦО перед фактом набора “Заметок экономиста”; снять же с печати эту статью члены редакции самостоятельно не могли решиться под угрозой задержки выхода газеты). Между прочим, сведения о том, как через голову партии были опубликованы “Заметки экономиста”, просочились в заграничную троцкистскую печать: в немецком к.-р. органе УРБАНСА появились сообщения о рейсах на самолетах КУЗЬМИНА и АСТРОВА в Кисловодск и обратно.
Выступления правых на легальной арене вскоре ознаменовались двумя крупнейшими поражениями. Первое поражение понесла головка московской организации в лице УГЛАНОВА и его сторонников. УГЛАНОВ и его группа были вынуждены “сдать позиции”, формально подчиниться ЦК по ряду важных организационных и теоретических вопросов. Этот маневр УГЛАНОВА вначале внес некоторый разброд в наши ряды. РЮТИН называл УГЛАНОВА “предателем”. ТОМСКИЙ также квалифицировал УГЛАНОВА как “шляпу”. Но более серьезным было второе поражение правых, которое понес сам ТОМСКИЙ и его профсоюзная группа. В связи с происходившим в 1928 г. Всесоюзным съездом профсоюзов ТОМСКИЙ выдвинул такую задачу: либо восстановить профсоюзы против партии и партийного руководства, либо сорвать работу профсоюзного съезда. В кулуарах съезда единомышленники ТОМСКОГО повели агитацию против ЦК и его “профкомиссара” КАГАНОВИЧА. ТОМСКИЙ ушел с поста секретаря ВЦСПС, широко пустив “шутку”: “Пусть лучше меня уестествит Римский папа (ТОМСКИЙ выразился грубее), но под КАГАНОВИЧЕМ я ходить не буду”. Лишь незначительная часть Всесоюзного профсъезда поддержала ТОМСКОГО и УГАРОВА, “голосуя ногами” (уходя с заседаний). Таким образом, не удалось ни сорвать съезд, ни натравить его против ЦК.
III. КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПРАВЫХ В ПЕРИОД 1930-1932 г.г.
1. Двурушническая капитуляция правых в конце 1929 года и продолжение борьбы.
Наш провал в открытых выступлениях быстро убедил нас в том, что единственно доступным для нас тактическим методом является двурушничество. Соответственно с этим мы и стали строить всю дальнейшую работу. Мы рекомендовали своим сторонникам “не высовываться”, “не подставляться”, мы всячески старались законспирировать нашу нелегальную работу. Для этого мы настаивали на обязательности формальной солидаризации с партийными установками, мы советовали по преимуществу пользоваться языком “намека”, фронды, закулисной сплетни. В конце 1929 г., после ноябрьского пленума ЦК, БУХАРИН от имени центра предложил нам формально “капитулировать” перед партией. Эта директива была принята не без колебаний и разногласий в нашей среде Я, со своей стороны, был до последнего момента против “капитуляции”. В двадцатых числах ноября 1929 года я вел по этому поводу спор с Н.И. БУХАРИНЫМ (разговор происходил в Александровском саду у кремлевской стены; при споре присутствовал и в нем принимал участие Д. РОЗИТ). Я заявлял БУХАРИНУ, что “капитуляция” невыгодно обнаружит нашу беспринципность, что “прогнозы” наши оправдаются, и мы останемся на бобах, что троцкисты перехватят наши лозунги, что мы сами, в конце концов, неизбежно запутаемся на путях “капитуляции”. БУХАРИН отвечал, что “тот кому надо” поймет смысл нашей капитуляции, поймет, что она вынуждена обстоятельствами, что время все равно “за нас”, что, продолжая открытую борьбу, мы оказались бы выступающими перед рабочим классом не с красным, а с белым флагом, что самое важное для нас – предупредить разгром правых. БУХАРИН подчеркивал стратегически маневренный характер капитуляции. Главным соображением в пользу капитуляции была необходимость вывести из-под удара наши центральные. силы и сохранить их для дальнейшего. Это соображение в конце концов убедило и меня лично. После того, как центр правой контрреволюционной организации принял решение капитулировать, это решение в директивном порядке было передано активным участникам организации. Так, по директиве БУХАРИНА, СЛЕПКОВ произнес покаянную речь в Самаре; я передал такую же директиву В. КУЗЬМИНУ, находившемуся в Новосибирске; я предложил капитулировать и А. АЙХЕНВАЛЬДУ. (“Партия открыла ураганный огонь по правому уклону, – говорил я АЙХЕНВАЛЬДУ, – пусть этот ураганный огонь пройдется по пустому месту”). По директиве БУХАРИНА заявил о своем отходе от правых и Е. ЦЕТЛИН (на собрании ячейки Института Красной Профессуры).
В период 1930-32 г.г. происходили “споры” между БУХАРИНЫМ и его учениками. Мы были недовольны некоторыми статьями БУХАРИНА, например, статьей об “антикулацкой революции”. Говорили, что в своем двурушничестве БУХАРИН заходит слишком далеко, выпуская подобные статьи. БУХАРИН утверждал, что нам, и в первую голову ему самому, необходимо “врастать и врабатываться в систему” партийной работы. Когда БУХАРИНУ говорили, что он слишком часто цитирует СТАЛИНА, что таким образом слишком неумеренно “кадит” официальному курсу, он отвечал, что “так нужно”, что “цитирование” нас, по существу, ни к чему не обязывает, что цитирование положений СТАЛИНА и ЦК есть только формальный “штемпель”, что иногда надо наряжаться в показной “мундир”, надо таким образов получать “проходное свидетельство” для статей и речей.
Декоре после формальной капитуляции найдены были новые опорные точки для бешеных нападок правых на партию. Правые активизировались при всяких трудностях роста, использовывали перегибы при коллективизации земледелия, использовывали локальные продовольственные затруднения, неурожаи в отдельных районах и т.д. Так, по поводу местных перегибов при коллективизации говорилось, что “унтеры Пришибеевы сидят в самом ЦК” БУХАРИН высказывался против речи СТАЛИНА на XVI партийном съезде. БУХАРИН, и я вслед за ним, утверждали, что наша экономика имеет уродливое “косопузое развитие”, промышленность, де, пожирает собой сельское хозяйство; тяжелая индустрия душит собой легкую и т.п. Много говорилось о “провале совхозов”, в которых, мол, только и дохнут коровы и лошади. С особенной охотой подхватывались и тенденциозно сортировались статистические данные о снижении животноводства, о кулацком убое скотины. В ходу были контрреволюционные “остроты” о разведении кроликов. Используя существовавшую одно время нехватку мыла в Москве, БУХАРИН произнес однажды на беспартийном собрании в Сокольниках речь с демагогическими выпадами против экономической политики партии (вот, де, БУХАРИН стоит “за мыло для масс”). Для нападок на партию использовывали малейшие поводы. Мы недвусмысленно высказывали сочувствие Д. РЯЗАНОВУ, разоблаченному в связи с меньшевиками. БУХАРИН пустил версию, что РЯЗАНОВ облыжно “оговорен”, и распространял эту версию среди академиков, членов коммунистической фракции Академии Наук: ВОЛГИНА, СТРУМИЛИНА, ЛУКИНА, ГУБКИНА и др<угих>. На литературном совещании, происходившем на даче у М. ГОРЬКОГО, БУХАРИН, под видом критики ошибок АВЕРБАХА и других, сделал ряд выпадов против литературной и общей политики ЦК (БУХАРИН вообще считал важным завязывать связи с литературными и интеллигентскими кругами). Нередко в своих печатных статьях БУХАРИН делал намеки, специально рассчитанные для интеллектуально “рафинированных”, для “элиты”. Так, в статье “Финансовый капитал в мантии папы” БУХАРИН давал “понять”, что режим иезуитской “дисциплины труда” есть режим ВКП(б), что “бешеный кабан” инквизиторского ордена, его “примо генералис”, есть… генеральный секретарь ВКП(б). Этот “утонченный” намек “дошел” до заграничных меньшевиков и так и был расшифрован в “Социалистическом вестнике” (если не ошибаюсь, меньшевиком ГАРРИ). Когда в Москве происходили процессы контрреволюционеров-вредителей, мы старались сеять сомнения в справедливости революционного правосудия. Так, по поводу процесса над ГРОМАНОМ и другими вредителями я заявлял: “Подсудимые – такие же вредители и интервенты, как мы китайцы”. Следя за заграничными статьями Троцкого (некоторые из нас, в частности я, читали и “Мою жизнь” Троцкого), мы с удовлетворением констатировали, что Троцкий девает “вольт направо”, что так же, как и мы, он выступает против политики индустриализации и коллективизации, скатываясь таким образом на правую, по существу, платформу капиталистической реставрации. (Эту литературу мы доставали у РЫКОВА и БУХАРИНА, в частности, “Моя жизнь” Троцкого попала ко мне через рыковских секретарей).
2. Организация нелегальных групп на местах.
После “капитуляции” наступил новый этап в деятельности нашей организации. Основой этого нового этапа явилось: большая конспиративность работы правой организации, исключительный переход на рельсы нелегальности, более циничные и усовершенствованные формы двурушничества. Нам удалось за период 1930-32 г.г. по заданию центра наладить более разветвленную систему организации благодаря сформированию целого ряда новых контрреволюционных групп на местах. Душою этой политики форсирования создания нелегальных групп на местах был в нашей среде, вне всякого сомнения, А. СЛЕПКОВ, который всегда с особой настойчивостью подчеркивал решающую важность мобилизации местных кадров.
Центральной группой была московская группа УГЛАНОВА, куда входила и группа РЮТИНА. В периоды своих частых “наездов” в Москву А. СЛЕПКОВ возглавлял московскую группу бухаринских учеников. Подразделениями, филиалами специально бухаринской группы на местах были следующие. Правая контрреволюционная группа в Ленинграде возглавлялась мною, МАРЕЦКИМ. В Казани была группа АЙХЕНВАЛЬДА. В Самаре была группа персонально организована А. СЛЕПКОВЫМ; виднейшими ее представителями были впоследствии АРЕФЬЕВ и КРОТОВ. Группа в Иваново-Вознесенске возглавлялась В. АСТРОВЫМ. В Саратове существовала наиболее влиятельная из провинциальных групп правых, начало которой было положено деятельностью А. СЛЕПКОВА и главарями которой затем стали ПЕТРОВСКИЙ и ЗАЙЦЕВ. Правой группой в Свердловске руководили КАРМАЛИТОВ и НЕСТЕРОВ. Группой в Новосибирске – В. КУЗЬМИН. Группой в Астрахани – УГЛАНОВ. Группой в Воронеже – П. САПОЖНИКОВ, имевший контакт с профсоюзной группой ГИНЗБУРГА. В Ростове-на-дону – группа А. СЛЕПКОВА. Связь местных групп организации правых с ее центром непосредственно осуществлялась через руководителей этих групп, нередко встречавшихся в Москве и друг с другом, и с руководящими лицами нашего центра.
Характерное географическое положение всей этой сетки контрреволюционных групп – то обстоятельство, что значительная часть их расположена в Приволжских городах, связанных с важными сельскохозяйственными районами страны, – давало возможность членам этих групп, связанным с работниками местных земельных и статистико-экономических органов и с рядом антипартийно настроенных деревенских коммунистов, подбирать в соответствующем духе данные о положении в деревне, о ходе сева и уборочной кампании, о состоянии животноводства, о крестьянских волнениях и кулацких бунтах. Всем такого рода сведениям мы придавали исключительно важное значение, тщательно обрабатывали и широко распространяли их. Используя свои служебные командировки по советской линии, члены местных групп встречались в Москве, обмениваясь информацией и опытом и намечали перспективы дальнейшей контрреволюционной работы.
В период 1930-32 г.г. Всесоюзный центр правых был по-прежнему направляющим штабом всей контрреволюционной работы. Но он был глубоко законспирирован. Развертывая деятельность организации, мы должны были заботиться о том, чтобы подлинные главари организации “оставались в тени” и не компрометировали себя связями с рядовыми участниками организации. БУХАРИН, РЫКОВ и ТОМСКИЙ внешне держались за кулисами, они были, если можно так выразиться, потайным знаменем организации правых. Даже с нами, бухаринскими учениками, личный контакт поддерживал почти исключительно сам БУХАРИН, да изредка УГЛАНОВ. О подлинных настроениях БУХАРИНА мы не могли рассказывать рядовым участникам организации, опасаясь провала центра.
В известной мере такое положение вещей создавало затруднения в нашей работе и однажды в 1932 г. вызвало недовольство СЛЕПКОВА позицией БУХАРИНА. СЛЕПКОВ написал БУХАРИНУ письмо, если мне память не изменяет, из Ростова, смысл которого заключался в том, что БУХАРИН слишком уже “ангажируется”, врабатываясь в систему, что он недооценивает значения работы на местах, оставляет ее без руководства. Впрочем это было лишь одним из скоропреходящих тактических разногласий, которые никогда не приводили БУХАРИНА к политическому разрыву ни со СЛЕПКОВЫМ, ни с другими членами школки. БУХАРИН со своей стороны – здесь он выражал мнение всего центра правых – настаивал на обязательном соблюдении максимальной “осторожности”. Центр правых давал примерные уроки двурушнической тактики. В разговорах с непроверенными рекомендовалось ограничиться на первых порах кое-какими намеками, легкими шпильками по адресу партийного руководства и только после надлежащей проверки и профильтровки этик лиц открывать перед ними содержание наших установок.
3. Моя к.-р. деятельность в Ленинграде.
В 1931- 1932 г.г. основным участком моей контрреволюционной деятельности был Ленинград. В Ленинград я прибыл осенью 1930 года, будучи туда командирован по советской линии на работу в Академии Наук СССР. Удобство моего положения в Ленинграде заключалось в возможности регулярных непосредственных встреч с БУХАРИНЫМ (поскольку я состоял формально аспирантом при академике БУХАРИНЕ, часто приезжавшем в то время в Ленинград), в возможности частых поездок в Москву (что было важно для поддержания постоянных связей с активом и центром нашей организации), а также и слабости партийного контроля в партийной коллективе Академии Наук. Моя политическая физиономия сразу же стала ясной контрреволюционным элементам, скрывавшимся под щитом двурушничества в рядах партийной организации Академии Наук. С ведома и согласия БУХАРИНА я еще в конце 1930 года выступил на собрании партийного коллектива Академии, отстаивая некоторые оппортунистические тезисы БУХАРИНА и защищая БУХАРИНА и СЛЕПКОВА как несправедливо “обижаемых”. На том же собрании я был исключен из партии, но после ряда двурушнических маневров и деклараций, после чисто бумажного “отказа от своих ошибок” мне удалось в 1931 году в партии восстановиться. В Ленинграде мне удалось сколотить контрреволюционную группу правых в составе СЛЕПКОВА, Владимира, К. ЛУКНИЦКОГО и СЛЕПНЕВА. Владимира СЛЕПКОВА я знал еще по Москве. В Ленинграде он работал в одном издательстве и был, насколько я помню, связан с рядом зиновьевцев – бывших комсомольских работников, с кем именно, сейчас не помню. В 1932 году Владимир СЛЕПКОВ передавал мне сведения о контрреволюционных настроениях, существовавших у некоторых членов партии, проходивших переподготовку военных командиров Красной Армии под Ленинградом. Вл. СЛЕПКОВ рассказывал, что эти лица резко выступали против СТАЛИНА и политики ЦК, говорили о “голоде на Украине”, о банкротстве колхозов и совхозов. Фамилии этих лиц СЛЕПКОВ мне не назвал. Молодой экономист ЛУКНИЦКИЙ был для меня важен своими связями с ЛОКА (Ленинградский отделением Комакадемии). СЛЕПКОВ организационно был связан с группой “леваков” – ШАЦКИНЫМ и СТЭНОМ, но по своим взглядам и установкам тянулся, вне всякого сомнения, к правым. В Ленинграде в те годы сохранялось довольно значительное количество зиновьевцев и троцкистов. Главное мое внимание было устремлено на прощупывание их настроений, на встречи и на завязывание персональной и политической связи с ними. Наиболее тесный контакт мною был налажен с зиновьевцем Николаем КАРЕВЫМ и троцкистом ШИРВИНДТОМ. Я считал КАРЕВА теоретически наиболее одаренным из учеников ЗИНОВЬЕВА. Чисто академические трения, существовании между мною, отстаивавшим бухаринский механицизм, и КАРЕВЫМ, представлявшим взгляды меньшевиствующего идеализма, быстро отошли на задний план, поскольку я понял, что КАРЕВ так же решительно настроен против партийного “режима” ВКП(б), что он с таким же озлоблением и ненавистью относится к Центральному Комитету и Сталину. Я убедился в том, что КАРЕВ не только остался убежденным зиновьевцем, но и сочувствовал Л. ТРОЦКОМУ (КАРЕВ рассказал мне однажды, что буржуазный журналист Э. ЛЮДВИГ имел интервью с Троцким, после чего все симпатии ЛЮДВИГА, “как и следует быть”, оказалась на стороне ТРОЦКОГО против СТАЛИНА). Изучение итальянской фашистской литературы КАРЕВ использовывал для проведения “аналогий” между режимом МУССОЛИНИ и большевистским режимом ВКП(б). КАРЕВ просил меня передать БУХАРИНУ от имени КАМЕНЕВА, что его, КАМЕНЕВА, письмо к ЗИНОВЬЕВУ (с отчетом о свидании с БУХАРИНЫМ) провалилось чисто случайно, будучи обнаруженным работниками ОГПУ в вещах одного из арестованных секретарей ЗИНОВЬЕВА. Смысл этого заверения заключался в том, чтобы у БУХАРИНА не оставалось ни малейших сомнений в “лояльности” или “неосторожности” его, КАМЕНЕВА. В учреждениях Академии Наук КАРЕВЫМ возглавлялась контрреволюционная группа из зиновьевцев, легально функционировавшая и собиравшаяся под видом кружка любителей изучения “Гегеля”. В эту грушу входили: БУСЫГИН, ЯКОВЛЕВ М., УРАНОВСКИЙ и СЕДЫХ. Макса ШИРВИНДТА я считал своим надежным политическим союзником. В прежние времена (1927 г.) он был сторонником так называемой “буферной” группы ШКЛОВСКОГО, затем стал троцкистом. По своим экономическо-политическим установкам ШИРВИНДТ был на 100 процентов солидарен с нами, правыми.
Об озлобленности ШИРВИНДТА руководством партии можно судить, например, по тому, что, по мнению ШИРВИНДТА, наш современный советский политический строи есть “деспотизм, умеряемый перегибами”. Это выражение охотно повторялось и КАРЕВЫМ, и мною. Я встречался, кроме того, и с другими ленинградскими зиновьевцами-троцкистами: ЯКОВЛЕВЫМ Моисеем (другом КАРЕВА, работавшим также в Академии Наук), ПРИГОЖИНЫМ А. (ориентировавшимся с давних пор на К. РАДЕКА), с МАЛЫШЕВЫМ (зиновьевцем, преподавателем истории в ленинградских вузах), А. БУСЫГИНЫМ, УРАНОВСКИМ (работавшими в Академии Наук), с Максом ЛЕВИНЫМ (приятелем КАРЕВА). Должен отметить, что с большинством из перечисленных лиц (КАРЕВЫМ, БУСЫГИНЫМ, УРАНОВСКИМ, М. ЛЕВИНЫМ) сам Н.И. БУХАРИН был связан не менее тесно, чем я, а к БУСЫГИНУ, например, БУХАРИН, стоял гораздо ближе. Встречаясь с такого рода лицами, я “доказывал” им полную несостоятельность экономической политики партии, утверждал, что программные установки правых целиком подтверждаются жизнью и что дальнейшее продолжение форсированного социалистического курса партии в соединении со сталинским режимом чревато неминуемой “гибелью страны”. Необходимость самой решительной борьбы со “сталинским режимом” автоматически вытекала из всех развивавшихся мною положений. Я помню, что особенно заботливо распространял “данные” о “крахе” советского животноводства; в тенденциозно сфабрикованной мною статистической панораме я демонстрировал наглядно “тупик совхозов и колхозов”. Затрагивая внутриполитические темы в разговорах о ОГПУ, о “тайнах” Политбюро, я не брезгал материалами, заимствованными из белогвардейской книжки АГАБЕКОВА “Записки чекиста”. (Эту книжку я достал от мужа одной мне знакомой ленинградской студентки. Я был на квартире у этого человека – фамилию его я теперь вспомнить не могу – на проспекте 25 Октября недалеко от московского вокзала; при нем я вел антипартийные разговоры в духе правых. Этот человек мне тогда рассказал, что он когда-то работал вместе с АГАБЕКОВЫМ). Между прочим, эта белогвардейская брошюра была известна в антипартийных кругах Ленинграда. Так, из одного разговора со СЛЕПНЕВЫМ я убедился в том, что содержание этого агабековского произведения ему хорошо известно.
4. Заключение блока правых с зиновьевцами и троцкистами.
Обострение борьбы правых против партии быстро подвело руководство нашей организации к постановке вопроса о необходимости заключения блока о другими к.-р. организациями. Уже в первом фазисе борьбы центр правых в лице Н.И. БУХАРИНА завязывает связи с верхушкой зиновьевской к.-р. организации. В 1928 году БУХАРИН, как я говорил уже выше, дважды встречается с КАМЕНЕВЫМ, ведет с ним интимные политические беседы, ставит вопрос о блоке правых и зиновьевцев. Вскоре после этого БУХАРИН принимает участие в секретном свидании с троцкистским лидером ПЯТАКОВЫМ, зондируя почву для объединения сил правых с троцкистами.
Разоблачение перед лицом партии встречи БУХАРИНА – КАМЕНЕВА несколько связало руки членам нашего центра и тем самым временно затормозило процесс объединения к.-р. антипартийных сил. Однако мысль о необходимости сочетать нашу к.-р. работу с к.-р. деятельностью других организаций нами оставлена не была и, напротив, в дальнейшем ходе событий вопрос о заключении блока нами ставился все с большей остротой. Из неоднократных разговоров с БУХАРИНЫМ я убедился, что он внимательно следит за всеми заграничными писаниями ТРОЦКОГО. БУХАРИН констатирует, что даваемая ТРОЦКИМ оценка положения в экономике СССР, в стране, в партии, – сходится с его собственно бухаринской оценкой. БУХАРИН с удовлетворением отмечает, что в текущей исторической полосе развитая – ТРОЦКОМУ приходится “равняться” на БУХАРИНА, поворачивать от былой ультралевой фразы направо, к реставраторско-капиталистическим пунктам бухаринской программы. Больше того, вспоминаю, что в частных случаях БУХАРИН иногда довольно нервно пытается отстаивать свой “приоритет” по отношению к ТРОЦКОМУ; в борьбе против партийного “режима” он, БУХАРИН, в “меморандуме” ставил, де, вопросы острее, чем ТРОЦКИЙ; против политики сплошной коллективизации он опять-таки выступил “раньше и лучше” ТРОЦКОГО; фразу о том, что “из тысячи сох не создашь одного трактора” произнес впервые опять же он, БУХАРИН, а не ТРОЦКИЙ, как думают иные.
Я, как и другие ученики БУХАРИНА привыкли его понимать с полслова, без детальных пояснений, с легкого намека. Если БУХАРИН сам практикует блоковые встречи с лидерами зиновьевцев, троцкистов, то мы, ученики БУХАРИНА, в свою очередь действуем в том же направлении, встречаясь и контактируя свою работу с троцкистско-зиновьевскими “кадровиками”. Мы подготовляем на первых порах идеологическую подоснову для блока, чтобы затем в подходящей обстановке поставить вопрос о блоке и программно, и организационно.
Ситуация середины 1932 года, когда борьба антипартийных групп против ЦК ВКП(б) достигла особенной остроты, была такого рода подходящей обстановкой. Блок “носится в воздухе” – говорили мы. На тему о блоке активный член нашей организации, бухаринский ученик П. ПЕТРОВСКИЙ в середине 1932 года ведет разговоры с Г. ЗИНОВЬЕВЫМ. Работавшие тогда в Саратове А. СЛЕПКОВ и П. ПЕТРОВСКИЙ (один из них или оба вместе) завязывают связь с И.Н. СМИРНОВЫМ, возглавлявшим основную массу троцкистов. От И.Н. СМИРНОВА они в 1932 году узнают, что он, СМИРНОВ, также считает желательным и необходимым “объединение сил”, тем более что момент требует перехода к “активным действиям”.
Летом 1932 года я встретился с Н.А. УГЛАНОВЫМ (встреча произошла на улице Грановского около 5 дома советов), который мне передал, что среди вождей разных групп уже достигнута договоренность, что современное положение БУХАРИН и РЫКОВ, с одной стороны, и КАМЕНЕВ и ЗИНОВЬЕВ – с другой стороны, оценивают одинаково, что от ТОМСКОГО ему, УГЛАНОВУ, известно, что по вопросу о блоке среди членов центра существует полное единодушие. Я понял сообщение УГЛАНОВА так, как это следовало понять, т.е. как директиву центра нашей организации форсировать заключение блока между правыми и зиновьевцами-троцкистами. Еще до этой встречи с УГЛАНОВЫМ я, МАРЕЦКИЙ, использовав в качестве участника чрезвычайной выездной сессии Академии Наук СССР свою поездку на места, давал указания в духе необходимости заключения блока с троцкистами и зиновьевцами КАРМАЛИТОВУ и НЕСТЕРОВУ (в Свердловске) и В. КУЗЬМИНУ (в Новосибирске). Почву для заключения блока в системе периферийных организаций я нашел вполне созревшей, подготовленной.
Совещания и собрания правых лета-осени 1932 года проходят под знаком повышенной активности и расчета на быструю развязку. Из этих совещаний особо важное значение имеет нелегальная конференция правых на квартире у АСТРОВА (в конце августа, начале сентября 1932 г.) На этой конференции – присутствовали СЛЕПКОВ, АСТРОВ, АЛЕКСАНДРОВ, АЙХЕНВАЛЬД, КУЗЬМИН, ЖИРОВ, я – МАРЕЦКИЙ и другие, – были формулированы основные экономические и внутриполитические установки правых и обстоятельно дебатировался вопрос о блоке с троцкистами, зиновьевцами, “леваками”. Мне – МАРЕЦКОМУ, СЛЕПКОВУ, АЙХЕНВАЛЬДУ необходимость блока была вполне ясна уже раньше, тем более что курс на объединение всех этих контрреволюционных сил фактически уже начал осуществляться на периферии.
Сам БУХАРИН уделяет значительное внимание кадровым работникам других контрреволюционных групп. Так, в частности, в Ленинграде БУХАРИН имеет тесный персональный контакт с зиновьевцами КАРЕВЫМ, БУСЫГИНЫМ и другими. Смысл этого контакта заключался в том, что БУХАРИН конкретно прощупывал политические настроения этих лиц, устанавливал единство взглядов и оценок и у правых, и у зиновьевцев и подготовлял почву для заключения блока между обеими организациями.
На какой основе должен был быть, с нашей точки зрения, заключен блок. В сентябре 1932 года эта основа была дана документально. Основа блока была сформулирована так называемой “рютинской платформой”, представлявшей собой на деле, как я дальше покажу, платформу всей контрреволюционной организации правых в целом. Это означало, что договаривающиеся группы (правке, троцкисты, зиновьевцы) объединяются на базе установки на “свержение существующего руководства силой”, т.е. на базе террора против руководителей партии, на базе захвата власти путем ареста вождей ВКП(б), на базе ставки на крестьянские волнения и восстания против советской власти. Будучи в Москве, я успел принять участие в междугрупповом совещании в Черемушках, где от правых присутствовали: я – МАРЕЦКИЙ, А. СЛЕПКОВ, П. ПЕТРОВСКИЙ, от “леваков” – Я. СТЭН, от троцкистов – В. ГОРЕЛОВ. Совещание в Черемушках было “объединительным”, причем основой для объединения послужила платформа правых (“рютинская”). [4]
Прибыв в сентябре 1932 года после нелегальной конференции в Ленинград, я, МАРЕЦКИЙ, – на основании директивы о блоке – поставил перед собой задачу форсировать заключение блока между правыми и зиновьевцами-троцкистами, приняв в основу блока т<ак> н<азываемую> рютинскую платформу. За короткое время (10 дней) моего пребывания в сентябре в Ленинграде я успел разрешить эти задачи частично. Не решаясь из соображений “осторожности” прямо выдавать директивы центра о блоке и о “рютинской платформе”, я рассказал ряду лиц о том, что в Москве образовалась и действует контрреволюционная группа “марксистов-ленинцев”. Я сообщил об этом В.П. ВОЛГИНУ (тогда непременному секретарю Академии Наук, занимавшему неопределенную политическую позицию), КОШЕЛЕВУ (тогдашнему секретарю партийного коллектива Академии Наук), упомянутым выше А. ПРИГОЖИНУ и А. БУСЫГИНУ. Этим лицам я дал лишь беглое сообщение, не успел передать содержание и суть “рютинской платформы”. Подробно о рютинской платформе я информировал К. ЛУКНИЦКОГО, которого я вообще держал в курсе дела и старался плотнее приблизить к верхушке правой к.-р. организации. Еще раньше, будучи в Москве, я связал ЛУКНИЦКОГО с А. СЛЕПКОВЫМ и В. КУЗЬМИНЫМ, а в Ленинграде я познакомил ЛУКНИЦКОГО с БУХАРИНЫМ лично. Нужно было закрепить фактическое единство устремлений организационно, нужно было решительнее держать курс на блок. Именно в этом плане происходили у меня в течение 1932 года, еще до осени, встречи с упомянутыми выше зиновьевцами и троцкистами. В сентябре 1932 года состоялось мое свидание с активным ленинградским троцкистом ЧЕКАНОМ, уже ранее сидевшим в тюрьме за к.-р деятельность. С ЧЕКАНОМ меня, с моего предварительного согласия, связал К. ЛУКНИЦКИЙ. Встреча произошла 25 сентября 1932 года на квартире у ЛУКНИЦКОГО, присутствовали – я, МАРЕЦКИЙ, ЧЕКАН и ЛУКНИЦКИЙ. На этом свидании мы информировали друг друга о наших настроениях. ЧЕКАН много рассказывал о положении в Верхне-Уральском политизоляторе. Для того, чтобы лучше договориться о программных установках и в связи с этим конкретно оформить заключение блока, означавшего единый фронт правых и троцкистов, я собирался встретиться с ЧЕКАНОМ в один из ближайших дней. Это осуществить, однако, не удалось; нашему замыслу помешало то, что на другой же день после моей встречи с ЧЕКАНОМ у ЛУКНИЦКОГО, 26 сентября, я был арестован.
IV. СТАВКИ И РАСЧЕТЫ ПРАВЫХ. СРЕДСТВА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ БОРЬБЫ.
Как рассчитывали мы, правые, провести в жизнь свою политическую программу? Каким путем ожидали мы добиться желаемой смены руководства, свергнуть его и прийти к власти? Какие формы борьбы с партией и правительством мы в этих целях намечали? В разное время ваши расчеты и “ставки” были разные, изменялись также и способы нашей борьбы. В общем и целом можно сказать, что в ходе событий наши ставки становились все более “радикальными”, а методы борьбы – все более контрреволюционными. Я изложу сейчас все различные варианты, под углом зрения которых мы расценивали свои шансы на победу и соответственно определяли необходимые приемы борьбы.
1. Внутрипартийная дискуссия.
Ставка на легальную внутрипартийную дискуссию никогда не играла большой роли в наших расчетах. Только очень немногие, да и то лишь на первых порах существования нашей организации, питали иллюзию, что можно навербовать себе нужную массу сторонников или “заголосовать сталинцев”, открыто борясь с последними на легальных партийных собраниях. Мысль о возможности нашей победы над ЦК, так сказать, “в дискуссионном порядке” была быстро всеми оставлена – наш повсеместный провал на партийных собраниях, так же как до нас провал троцкистов и зиновьевцев, служил слишком тяжелым предметным уроком.
Когда в дальнейшем у нас возникал вопрос о дискуссии, то он возникал в совершенно иной плоскости. Дискуссия рассматривалась нами как подчиненный, “запасный” метод борьбы. Если на конференции правых (в сентябре 1932 года) ставился вопрос о возможности дискуссии в партии, если мы предлагали на всякий случай “быть готовыми” к дискуссии и собирать для нее материалы, то мы заведомо рассматривали дискуссию не как средство, а как результат политического потрясения в стране. Нереальность перспективы успешной для нас дискуссии отчетливо сознавалась как центральными, так и периферийными организациями правых.
2. Надежда на хозяйственный кризис.
Некоторое время мы возлагали кой-какие надежды на “экономический крах генеральной линии партии”. Мы считали, что “сталинская” экономическая политика должна вызвать “замораживание” производительных сил страны. Колхозы и совхозы приведут к “деградации” сельского хозяйства, а деградирующая деревня своим хвостом ударит по городу, создаст очереди и бесхлебие, продовольственные затруднения, дезорганизацию рабочей силы на предприятиях. Товарный голод плюс обесценение червонца довершат хозяйственную катастрофу. СТАЛИН не сможет “выплатить по векселям”, и тогда спасителями страны от “гибели” смогут выступить правые. Так, в течение 1928-30 г.г. мы ожидали “краха” – то на весну, то на осень, то от недосева, то от провала хлебозаготовок. После того как, однако, зерновая проблема была уверенно разрешена партией, после того как крестьянин пошел в колхоз, гиганты индустрии стали давать продукцию, с<ельско>х<озяйственные> машины двинулись в деревню, – всякие разговоры о близком крахе оказались лишенными каких бы то ни было оснований. “ЦК обладает гораздо большей маневроспособностью, нежели мы думали”, – вынужден был констатировать БУХАРИН.
3. “Взрыв” из-за внутренних противоречий.
К ставке на экономический крах близко примыкала другая наша установка, которую можно назвать ставкой на автоматический “взрыв” политики партии в результате внутренних противоречий. Я лично, в частности, очень настойчиво отстаивал вероятность реализации этого варианта. В разговорах со своими единомышленниками, например, с В. КУЗЬМИНЫМ – я излагал эту точку зрения так. Говорят, что СТАЛИН пользуется совершенно исключительной популярностью и авторитетом, партийные и беспартийные массы СТАЛИНУ безгранично доверяют. Это верно, но это верно лишь до поры, до времени. Доверие масс к вождю есть явление историческое и, как таковое, неустойчивое, переменное. Доверие это неминуемо обратится в собственную противоположность при достаточно резком напряжении социально-экономических противоречий. Якобинская Франция и историческая участь Робеспьера являются примером. Крушение якобинской диктатуры в эпоху Великой Французской революции вызвано было чреватой нестерпимыми конфликтами политикой пользовавшегося колоссальным доверием революционных масс Робеспьера, которому не смогла помочь решительная расправа над его противниками слева и справа. Якобинская диктатура не выдержала социально-экономических противоречий, и Робеспьер пал под их ударами. Пусть в иных условиях, при другой исторической декорации, пусть в принципиально иных классово-политических координатах, судьба ленинского ЦК и Сталина должна оказаться аналогичной судьбе робеспьеровской диктатуры. “История повторяется”, внутренние противоречия генеральной линии быстро растут и автоматически ведут к краху. Экономика и политика СССР дают все более глубокие трещины, выходят на авансцену новые социальные слои: “бюрократы”, переродившиеся партийцы, нноспецы, которым неприемлемы обручи “сталинской диктатуры”. Эта моя ставка – построенная к тому же на несостоятельной троцкистской аналогии условий буржуазной и пролетарской революций, – обрекала нас на беспомощный политический фатализм. Она была бита уже тем, что социально-политическая почва у нас не “шаталась”, как во Франции в 1794 году, но, наоборот, укреплялась, а в руководстве ВКП(б) развивались не разногласия, но единство и сплочение сил вокруг СТАЛИНА.
4. Террористические установки.
После того, как стало ясным, что борьба на рельсах легальности ничего не может дать, равно как безнадежной является линия на “пассивное” выжидание развязки или спекуляции на “взрыв” в результате разногласий в руководящем ядре партии, все чаще стали раздаваться голоса о том, что существующее руководство может быть сменено или устранено только насильственно. Террористические настроения были распространены в рядах правой к.-р. организации как в целых ее звеньях, так и среди отдельных ее участников. Террористические настроения существовали, в частности, и в рядах бухаринской группы, “школки”. Здесь террористическая установка была впервые высказана Владимиром КУЗЬМИНЫМ, который на собрании группы бухаринских учеников, состоявшемся еще в конце 1928 г. на квартире РОЗИТА в Москве, выступил с заявлением о том, что “надо убить СТАЛИНА”. На этом собрании участвовали активнейшие члены бухаринской группы: А. СЛЕПКОВ, В. АСТРОВ, Е. ЦЕТЛИН, Д. РОЗИТ и др<угие>. Только по чисто случайным причинам (я был занят в это время на работе в “Правде”) я не присутствовал на этом собрании. Однако я был хорошо информирован и об этом собрании, и о террористическом выступлении КУЗЬМИНА. Меня информировали А. СЛЕПКОВ и РОЗИТ. Характерно то, что впоследствии я и другие фактически рассматривали установку на террор как “законную”. О террористическом предложении КУЗЬМИНА был осведомлен и Н.И. БУХАРИН. БУХАРИН поддерживал с КУЗЬМИНЫМ самые дружеские отношения; КУЗЬМИН был одним из любимых учеников БУХАРИНА. БУХАРИН с ним даже перешел на “ты”.
В 1932 г. террористические настроения в среде правой к.-р. организации усиливаются. Террористическую установку выдвигают, в частности, ученик А. СЛЕПКОВА – АРЕФЬЕВ и член нашей группы П. САПОЖНИКОВ (бывший эсер), член нашего центра Н.А. УГЛАНОВ, а также тесно связанный с нами СТЭН, который заявлял, что в борьбе против СТАЛИНА и ЦК нужно идти “на самые крайние меры”. БУХАРИН был в курсе террористических настроений правой организации, своей борьбой и дискредитацией ЦК он эти настроения культивировал и разжигал. Позицию БУХАРИНА и его отношение к террористическим установкам за тот период можно определить тем, что он рассматривал эти установки как такие, о которых “не говорят”.
Таким образом, во второй половине 1932 г. в рядах нашей организации был подготовлен переход к более острым, насильственным, террористическим методам борьбы против руководства ВКП(б), документально отраженным в установках платформы организации правых, известной под наименованием платформы РЮТИНА. Эта платформа в предельно обнаженном, наиболее остром и откровенном виде представляет собой формулировку основных положений организации правых.
5. “Рютинская” платформа – платформа всей к.-р. организации правых.
Содержание рютинской платформы сводится в основных чертах к следующему: экономическая программа, составленная в духе взглядов, развивавшихся БУХАРИНЫМ и РЫКОВЫМ; критика экономического курса партии в том же духе, серия клеветнических выпадов против ЦК и СТАЛИНА; “амнистия” всем антипартийным группам и течениям, – панегирик лидерам оппортунизма: БУХАРИНУ, РЫКОВУ, ЗИНОВЬЕВУ, в то же самое время формально “безвожденский” характер документа; призыв отбросить “страх и оцепенение” и начать активную борьбу; установка на “свержение существующего руководства силой”. Последний пункт – курс на свержение руководства силой – был центральным лозунгом платформы, ее террористическим жалом, придававшим ей особую политическую заостренность.
“Рютинская платформа”, озаглавленная “СТАЛИН и кризис пролетарской диктатуры”, есть платформа всей правой контрреволюционной организации в целом. Взгляды и установки платформы так называемых “марксистов-ленинцев” – суть взгляды и установки всей организации правых как они сложились и оформились во второй половине 1932 г. Руководство нашей организации, возглавляющее ее центр, имело непосредственное отношение к платформе, причастно к выпуску платформы в свет, ответственно за содержащиеся в ней положения и за ее нелегальное распространение. Платформа РЮТИНА была основным документом всей нашей организации, ее программным и тактическим кредо. Идеи платформы были идеями правого центра, и РЮТИН и его группа были всего лишь подставными лицами, своего рода “зиц-редактором” для всей нашей контрреволюционной организации.
Своеобразное положение рютинцев как “дикой группы”, стоящей внешне на отлете от главных лиц нашей организации, делало платформу особенно удобной для нас. В случае успеха платформы и активных действий конспиративного “союза марксистов-ленинцев” весь выигрыш достался бы лидерам правых: “марксисты-ленинцы” таскали бы для правых главарей, так сказать, “каштаны из огня”. В случае же провала платформы и ее непосредственных составителей вождям правых ничего не стоило декларировать свою формальную непричастность к платформе и “отгородиться” от рютинской группы. Так оно и имело место в действительности. Между прочим, мне – МАРЕЦКОМУ, также А. СЛЕПКОВУ не составляло особого труда на следствиях 1932 и 1933 г.г. отрицать какую бы то ни было причастность Н.И. БУХАРИНА и других членов правого центра к рютинской платформе. Еще задолго до выхода платформы руководитель нашей московской организации Н. УГЛАНОВ систематически связывал деятельность рютинской группы с нашим центром: БУХАРИНЫМ, РЫКОВЫМ и ТОМСКИМ. Члены центра УГЛАНОВ и ТОМСКИЙ были не только в курсе существования и распространения платформы, но были также в курсе ее составления, о чем я был информирован в сентябре 1932 г. СЛЕПКОВЫМ в Москве после нелегальной конференции.
Впервые с содержанием “рютинской платформы” я познакомился через несколько дней после нашей нелегальной конференции в Москве. В первых числах сентября СТЭН, который был непосредственно связан с РЮТИНЫМ и УГЛАНОВЫМ, информировал о платформе лично А. СЛЕПКОВА. После этого на квартире у СЛЕПКОВА в присутствии меня – МАРЕЦКОГО, А. СЛЕПКОВА, ПЕТРОВСКОГО, ЗАЙЦЕВА и АЙХЕНВАЛЬДА СТЭН нас подробно знакомит с содержанием документа. Смысл документа, его правая контрреволюционная установка нам с самого начала были ясны. Мы, в частности, сразу же могли констатировать поразительное сходство экономического раздела платформы с тем, что развивали в своих докладах АЛЕКСАНДРОВ и АЙХЕНВАЛЬД на нашей конференции. Установка же на “свержение руководства силой” в нашей среде уже существовала, как я сообщал выше. Через посредство членов нашей группы ЦЕТЛИНА и ЖИРОВА ТОМСКИЙ запросил нас – СЛЕПКОВА, меня, ПЕТРОВСКОГО, – о нашем отношении к платформе. В этом запросе, сделанном чрезвычайно конспиративно (мы обязались во что бы то ни стало сохранить факт запроса в строжайшем секрете), ТОМСКИЙ дал нам понять, что платформа исходит от центра.
Вскоре после этого СЛЕПКОВ сообщил мне, что “рютинская платформа” является удачно замаскированным документом нашего центра, в составлении которого принимали непосредственное участие члены центра. Поэтому я – МАРЕЦКИЙ и он – СЛЕПКОВ рассматривали платформу как программу всей нашей организации и как таковую считали своей обязанностью ее распространять среди единомышленников. Отсутствие БУХАРИНА в Москве в августе-сентябре 1932 г. хорошо конспирировало фактическую причастность БУХАРИНА как руководящей фигуры центра к выпуску этого платформенного документа. Мне известно, что еще до появления в свет платформы Н.И. БУХАРИН считал, что политическая обстановка властно диктует необходимость выпуска программы правых; в половине 1932 г. БУХАРИН прямо заявлял В. АСТРОВУ, что платформа нужна во что бы то ни стало, и что он, БУХАРИН, собирается ее написать. По внешности “безвожденский” характер “рютинской платформы” давал возможность ее распространять, не связывая ответственностью за нее членов центра: мы могли утверждать и утверждали, что платформа исходит от политических “аутсайдеров”, от некоей “дикой” группы “марксистов-ленинцев”, организационно самостоятельной и независимой от БУХАРИНА, ТОМСКОГО, РЫКОВА, но в то же самое время сочувствующей последним.
Платформа для нас, правых, представляла и другое удобство. То, что основное требование платформы – “свержение существующего руководства силой” – было сформулировано в таком именно общем виде, давало возможность расшифровывать этот лозунг по различному. Разумеется, главной массой членов нашей к.-р. организации этот лозунг был воспринят как террористическое требование насильственного устранения СТАЛИНА и его ближайших соратников. Но установка на “свержение руководства силой” служила вместе с тем “объединяющей” формулой также и для других средств контрреволюционной борьбы: для заговорщических замыслов и для использования восстаний, на чем я сейчас остановлюсь.
6. Намерение арестовать вождей ВКП(б) и план так назыв<аемого> “дворцового переворота”.
Уже на первых этапах оформления правой к.-р. организации в 1928 г. некоторые из нас считали, что ближайшим и наиболее простым путем к захвату власти и к проведению в жизнь нашей программы был бы арест СТАЛИНА и его главных сподвижников. Разговоры на эту тему велись часто в тот период, когда БУХАРИН, РЫКОВ и ТОМСКИЙ занимали еще посты членов Политбюро ЦК. Поскольку шансы на победу легальными методами уже тогда нам самим казались минимальными, постольку надо было думать о других, реальных “сильнодействующих” средствах. Текущая историческая полоса, по нашему мнению, была такова, что следовало заговорить внушительным “языком арестов”, иначе мы будем разгромлены в начале борьбы. В этой связи я вспоминаю одно собрание на квартире у БУХАРИНА в Кремле. Кажется, это было в начале лета 1928 г. На собрании присутствовали ТОМСКИЙ, УГАРОВ, УГЛАНОВ, некоторые из учеников БУХАРИНА. Обсуждалось положение в стране и политика ВКП(б). ТОМСКИЙ, недовольный “вялостью” и пассивностью поведения правых на ячейковых собраниях, заявил с сокрушенным видом, между прочим, следующее: “Ну и молодежь нынче пошла – боится быть арестованной: такими силами каши не сваришь!” На это я бросил ТОМСКОМУ реплику в “защиту молодежи”: “Михаил Павлович! Молодежь предпочитает сама начать арестовывать: это ведь лучше, чем быть арестованной” (за точность передачи не ручаюсь). Не помню уже, как реагировал на это мое замечание ТОМСКИЙ; зато помню, что другим собравшимся моя реплика пришлась по вкусу. О том, что было бы “не вредно” арестовать СТАЛИНА и других руководителей партии, заявляли в нашей среде впоследствии и другие (например, ЦЕТЛИН). Ни ТОМСКИЙ, ни БУХАРИН нас нисколько не “осаживали”, когда мы вели подобного рода разговоры, а, наоборот, нас одобряли. На случай, если бы какой-либо из таких заговорщических замыслов увенчался успехом, у нас наготове было “сконструированное” руководство – БУХАРИН должен был стать вождем партии и Коминтерна; РЫКОВ закреплял за собой пост Председателя Совнаркома; ТОМСКОГО мы собирались сделать генеральным секретарем ЦК ВКП(б); УГЛАНОВА предполагали сделать руководителем московской парторганизации. В течение 1930-32 г.г. мысль о захвате власти путем ареста вождей ВКП(б) оформилась в виде целого заговорщического проекта, который циркулировал в нашей среде в качестве плана так называемого “дворцового переворота”. Способ “дворцового переворота” как средство борьбы активно выдвигали А. АРЕФЬЕВ и В. КУЗЬМИН. Конкретное осуществление этого плана представлялось следующим образом. Мы должны были склонить на сторону правых комиссарский и командный состав Кремлевской военной школы ЦИК (у АРЕФЬЕВА, будто бы, был в этой школе знакомый, сочувствовавший ему комиссар), сагитировать курсантов, занять Кремль этой сагитированной вооруженной силой, после чего арестовать СТАЛИНА и его товарищей на их квартирах или на одном из совещаний в Кремле и таким путем расчистить себе путь к власти. Подобные проекты и планы находили живой отклик среди руководителей правых БУХАРИНА, РЫКОВА, ТОМСКОГО и УГЛАНОВА.
7. Ставка на восстания.
Была ли у нас ставка на восстания против советской власти? Я должен ответить прямо: да, мы делали ставку и на восстания. Я вспоминаю, что однажды вел с Н.И. БУХАРИНЫМ большой “теоретический” спор по вопросу о том, какой путь политического развития СССР следует считать более вероятным: спокойный, эволюционный, “органический” путь или путь бурный, “эруптивный” тип развития, как выражался БУХАРИН. БУХАРИН совершенно не исключал возможность и вероятность такого “взрывчатого”, эруптивного хода политического развития (лично я определенно считал именно “драматический” вариант развития более вероятным). Этот путь, по БУХАРИНУ, обусловлен разрывом рабоче-крестьянского блока, неизбежно приводящим к целой веренице вооруженных вспышек крестьян, к кулацким бунтам против власти, к антисоветским волнениям и выступлениям в деревне и в городе. Ставка на крестьянские волнения у нас была, мы политически спекулировали на кулацких восстаниях. Нам в наших расчетах желательно было, чтобы эти восстания усиливались. Чем больше размах этих волнений, чем обширнее районы, ими охватываемые, тем серьезнее могло быть политическое потрясение, тем глубже “замешательство в ЦК и в правительстве”, в условиях которого мы только и могли надеяться на переход власти в наши руки. Понятно, мы не хотели бы, чтобы восстания крестьян зашли чересчур далеко, чтобы они переступили определенные границы: мы считали, что в случае такого рода всеобщего широкого восстания мы были бы снесены прочь и сами. Но нам не хотелось бы, чтобы восстания были слишком слабыми, слишком локальными, лишенными нужного политического эффекта. Нас “разочаровывало” поэтому фактическое положение вещей, слишком малый радиус волнений и быстрое подавление кулацких вспышек. За волнениями в деревне, за малейшими признаками их мы следили с особой тщательностью. В 1928 г. мы уделяли большое внимание волнениям в Якутии, о них много говорил тогда БУХАРИН. Позднее наши взоры устремляются к восстанию в Кабарде. А в 1932 г. внимание правой к.-р. организации приковано к иваново-вознесенским (вичугским) событиям, серьезнейшее значение придавал им, помнится, А.И. РЫКОВ. На сентябрьской конференции правой “школки” вичугские события дебатируются специально: конференция с “удовлетворением” констатирует, что продовольственные волнения наконец-то перекинулись в город, в ряды рабочего класса, и что они приобрели политическую окраску, враждебную “сталинскому режиму”; мы говорили, что “Кронштадт воспроизводится на новой основе”, что мы идем “навстречу всесоюзному Иваново-Вознесенску”.
8. Правые и эсеры.
По вопросу об отношении эсеров к к.-р. организации правых я могу показать следующее: участие левых эсеров в октябрьском перевороте 1917 года послужило в политической биографии БУХАРИНА толчком для его последующих комбинаций с эсеровскими группами. В 1918 г. руководимая Н.И. БУХАРИНЫМ фракция “левых коммунистов” вступает в прямой блок с левыми эсерами под лозунгом срыва внешней и внутренней политики ЛЕНИНА. В тогдашних совещаниях БУХАРИНА с эсерами вставал вопрос даже об аресте ЛЕНИНА бухаринско-эсеровским блоком. В связи с процессом эсеровской к.-р. организации в 1921 г. БУХАРИН завязывает тесные личные связи с частью эсеров-подсудимых на процессе, СЕМЕНОВЫМ и др<угими>, причем эти связи он поддерживает и впоследствии. В период тридцатых годов борьба БУХАРИНА против СТАЛИНА была не менее, а более пестрой [3], чем борьба БУХАРИНА против ЛЕНИНА в 1918 г. Вот почему для нас не было неожиданностью, когда БУХАРИН в 1930-32 г.г. начал затрагивать – подчас в завуалированной форме – вопрос о возможности заключения политического соглашения с эсерами. Мы сами (ближайшие ученики БУХАРИНА) понимали, что при более широком развороте к.-р. борьбы против ЦК и, в частности, в случае успеха крестьянских антисоветских волнений мы в ходе событий будем вынуждены пойти на такое соглашение. В то время блок правых с эсерами назревал, а бухаринские традиционные связи с эсерами облегчали возможность практической реализации этого блока.
В период открытой борьбы правых против ЦК я из секретных материалов ОГПУ, бывших доступными мне благодаря БУХАРИНУ, узнал, что известный эсер ТИМОФЕЕВ положительно расценивает опубликованные в “Правде” бухаринские “Заметки экономиста”. Я хорошо помню, что факт сочувствия правым со стороны эсеров БУХАРИН воспринимал с совершенно несомненным удовлетворением. Кроме того, мне известно от БУХАРИНА, что эсер СЕМЕНОВ, с которым БУХАРИН хорошо был знаком, сочувственно относился к борьбе правых против ЦК ВКП(б). Сам БУХАРИН отзывался об эсере СЕМЕНОВЕ с большим уважением.
Как практически разрешился вопрос о блоке правых с эсерами, я не знаю, так как в конце сентября 1932 года я был арестован.
––––––––––––––ооОоо–––––––––––––
Изложенное выше вскрывает мою преступную контрреволюционную деятельность, продолжавшуюся целый рад лет, а также деятельность к.-р. организации правых, к которой я принадлежал.
Я отдаю себе полный отчет в том, что все сообщенное мною изобличает меня самого, моих соратников и моих руководителей. Предлагая настоящее заявление Вашему вниманию, я должен сообщить, что пришел к выводу о необходимости своего полного разоружения не сразу, не без внутренних колебаний, чем и было вызвано мое сопротивление следствию в течение довольно продолжительного времени. Не желая в дальнейшем в какой бы то ни было степени выступать под белым флагом врагов рабочего класса, я целиком, без остатка слагаю перед партией и правительством контрреволюционное оружие. Я довожу об этом до Вашего сведения и заявлю Вам как Секретарю Центрального Комитета партии и руководителю карающих органов пролетарской диктатуры, что приму как заслуженный любой приговор советского правосудия.
10/III-1937 г.
ВЕРНО:
Ст. инспектор 8 отдела ГУГБ –
Лейтенант Государств. Безопасности: Голанский (ГОЛАНСКИЙ).
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 296, Л. 89-139.
[1] Так в тексте.
[2] В тексте ошибочно – “черных”.
[3] Так в тексте.
[4] Сам В. Горелов рассказывал об указанном совещании на допросе в ОГПУ 7 октября 1932 г. следующим образом: “О платформе “Союза Марксистов-Ленинцев” СЛЕПКОВ мне рассказывал 11/IX-c<его> г<ода> утром, и к концу беседы пригласил меня приехать в Черемушки к Директору с<ельско>х<озяйственного> института им. КАЛИНИНА по имени Миша, который зашел к СЛЕПКОВУ на квартиру в то время, когда был у СЛЕПКОВА я, т.е. 11/IX. Я, достав вина, поехал в Черемушки, где в квартире у директора Института застал указанного выше Мишу – хозяина квартиры, СЛЕПКОВА, МАРЕЦКОГО, “Алешку” (фамилию не знаю), и вскоре после меня пришел туда ПЕТРОВСКИЙ. Кроме перечисленных лиц были две женщины, мне также неизвестные. Я сразу же увидел, что попал в компанию правых, это мне стало ясно, тем более и после того, как пьяный “Алешка”, указанный выше, спросил меня, как я сюда попал, кто я такой и не агент ли я ОГПУ. Я категорически утверждаю, что я на этой вечеринке никаких политических разговоров не вел и не слышал. СЛЕПКОВ все время разговаривал с МАРЕЦКИМ на немецком языке, но сущность их разговора я не слышал. Я видел лишь, что все присутствующие там были в состоянии более чем среднего опьянения”.
