ПРОТОКОЛ ОЧНОЙ СТАВКИ.
Между БУХАРИНЫМ Н.И. и КУЛИКОВЫМ от 7 декабря 1936 г.
ЕЖОВ (обращаясь к Куликову): Вы на следствии дали показания о своём участии в организации правых. Вы подтверждаете ваши показания?
КУЛИКОВ: Я свои показания подтверждаю, решил всё рассказать, всю правду, хватит.
ЕЖОВ: Что хватит?
КУЛИКОВ: Бороться с партией и делать всякие подлости.
ЕЖОВ: С какого года вы стали участником организации правых?
КУЛИКОВ: С самого начала её возникновения. Началось у нас, как известно, с 1927-28 г.г., сначала как обособленная группа, а потом мы уже оформились прямо в организацию. Надо ли рассказывать всё подробно?
ЕЖОВ: {Вы так }Изложите сжато все известные вам факты.
КУЛИКОВ: Ну, начну с того, что заявление, которое мы подавали в 1929 году, конечно, было двурушническим, мы это делали для того, чтобы нас не разгромили и сохранить свои кадры. Мы изменили тактику, начали более конспиративно собираться, собирались часто и всё разрабатывали, как бы свалить партийное руководство – ЦК партии.
ЕЖОВ: Какая организационная структура существовала у правых?
КУЛИКОВ: Членами центра были Бухарин, Рыков, Томский. Угланова и Шмидта мы хотя и не считали членами союзного центра, но они по существу входили в его состав, были тесно связаны с этой тройкой. Угланов возглавлял московскую организацию правых, в руководство которой и я входил. Я участвовал на всех совещаниях у Угланова, которые происходили у него на квартире.
Я не буду рассказывать всё, что было до 1930 года, а начну с 1930 года. Кроме частых встреч с Углановым, я неоднократно виделся с Николаем Ивановичем Бухариным. После того, как нас маленько потрясли, помню, что у Николая Ивановича не раз было плохое настроение и мне приходилось его успокаивать. Он частенько говорил мне: “Вокруг слежка, боюсь как бы чего не случилось”. Однажды мне Николай Иванович сказал: “У меня есть документы, которыми можно бить сталинцев”.
БУХАРИН: Какие документы?
КУЛИКОВ: Вам это лучше знать. Ты, Николай Иванович, опасался провала и предложил мне подыскать человека, которому можно дать спрятать эти документы.
Через несколько дней настроение у Бухарина исправилось, и он заявил мне, что документы им спрятаны в надёжном месте. Перед ноябрьским пленумом 1929 года, как я уже говорил, мы решили сманеврировать.
БУХАРИН: Кто это мы?
КУЛИКОВ: Это союзный центр во главе с вами, Николай Иванович, с Рыковым, Томским и Углановым. Вы, конечно, помните, Николай Иванович, как вы выступали против подачи заявления пленуму ЦК.
Затем я уже не стал поддерживать связи с общесоюзным центром правых непосредственно, а был связан с центром через Угланова.
Мы частенько собирались у Угланова и обсуждали вопрос о том, что делать. Приходили к выводу, что надо бороться. Распространяли всякую контрреволюционную клевету, кто-то пустил слух о том, что в Госбанке нет валюты, и мы радовались, что в результате этого руководство ВКП(б) крахнет.
Угланов однажды мне сообщил контрреволюционную клевету о Кирове и сказал, что об этом он говорит со слов Николая Ивановича. Кроме того, Угланов сказал мне, что у него есть документы, компрометирующие Кирова, и предложил с этими документами послать в Ленинград Яшу Ровинского для их распространения. Я возражал, потому что считал Ровинского провокатором.
ВОРОШИЛОВ. А откуда появились эти документы у Угланова?
КУЛИКОВ: Жена Угланова работала у Невского, вот оттуда Угланов и заполучил эти документы.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Кого знакомили с этими документами?
КУЛИКОВ: О них знали многие – Котов, Матвеев, Башенков и другие. Продолжаю дальше. Наша организация по прямому поручению Бухарина развернула организационную работу по сохранению и собиранию кадров правых. Вы, именно вы, воспитали меня, Николай Иванович. Ведь я работал под вашим руководством, я вам верил, я действовал по вашим указаниям. Я вербовал молодежь, например, в Промакадемии я создавал кадры.
Перехожу к 1932 году. Однажды вызывает меня Угланов, очень взволнованный, и говорит: “Бьют наших, надо что-то предпринимать”. Угланов заявил, что если мы раньше могли рассчитывать на массы, то теперь, в результате победы генеральной линии партии, положение в корне изменилось. Теперь на повестке дня стоит вопрос о терроре, надо подбирать кадры людей проверенных и надёжных.
КАГАНОВИЧ: Ты, ведь, Куликов, был у меня в 1931 году и каялся.
КУЛИКОВ: Да, Лазарь Моисеевич, я был двурушником, настоящим двурушником.
БУХАРИН: Когда был у вас разговор с Углановым о терроре, в какое время 1932 года?
КУЛИКОВ: Весной 1932 года. Что вы виляете, Николай Иванович, ведь я с вами лично говорил о терроре, неужели вы можете отрицать?
БУХАРИН: Что за мерзость вы говорите.
КУЛИКОВ: Это вы мерзко поступаете. Я-то говорю только правду, а вы лжёте.
Продолжаю дальше. Весной 1931 года, когда я вернулся с посевной, я был у Угланова. Угланов сообщил мне, что настроение у наших ребят боевое, что они требу ют действий. Тут же Угланов высказал мысль о желательности получения соответствующих директив от Бухарина и намерен был организовать с ним встречу через Ефимку Цетлина или Афанасьева.
Через пару дней я вновь зашёл к Угланову. Просидел у него пару часов и направился домой по ул. Герцена. Это было вечером. На углу ул. Герцена я столкнулся с Бухариным. Я взял Николая Ивановича под ручку и предложил ему пройтись. Мы направились к Александровскому саду и стали прогуливаться по тротуару, расположенному возле сада.
Я рассказал Николаю Ивановичу о своих впечатлениях от командировки по проведению посевной кампании. Я говорил об этом озлобленно, затем перешёл к положению наших дел. Я сказал Николаю Ивановичу, что нас, членов московского центра, жмут участники организации, требуя перехода к решительным действиям против ЦК партии, подчеркнул, что вы, Николай Иванович, и союзный центр медлите. В ответ на эти упрёки Николай Иванович осыпал меня тоже упрёками и говорит: “Вы всё говорите – действовать, действовать, а есть ли у вас кадры”. Я ему сказал, что эти кадры вы сами хорошо знаете, у нас они есть, и сказал о Матвееве, Котове, Невском, есть молодёжь, например в Промакадемии, которая будет действовать, и что надо только, чтобы руководство было более решительным. Тогда Николай Иванович и говорит: “Ну что же, надо действовать, и для нас совершенно ясно, что Сталин сам не уйдёт, его надо убрать”. Так это было, Николай Иванович?
БУХАРИН: Я обо всём скажу, обо всём.
КУЛИКОВ: О встрече с Бухариным я передал Угланову и Котову и сказал им, что Николай Иванович заметил, что если кадры готовые есть, надо действовать.
А теперь я хочу сказать о себе и о своей контрреволюционной работе, о том, как я, лично, реализовал ваши указания, Николай Иванович. Я подумал – не убить ли Кагановича мне самому, и спросил совета Афанасьева. Афанасьев был очень злобно настроен. Он мне в ответ сказал: “Нам самим действовать опасно, сразу узнают, что это дело наших рук, надо лучше подобрать человека”. И Афанасьев предложил привлечь для этого дела из Военной академии Носова и Филастова. Я действительно привлёк Носова.
ВОРОШИЛОВ: За что вы хотели убить Кагановича?
КУЛИКОВ: Так же как и Сталина – для того, чтобы обезглавить руководство.
Теперь о Невском. Я и раньше знал его как нашего человека.
МОЛОТОВ: Почему вы теперь это говорите, а не говорили раньше?
КУЛИКОВ: Я не мог найти в себе силы для того, чтобы сказать это раньше. Потом, когда я убедился в успехах и правоте генеральной линии партии, я начал понимать, что ошибался, но решительности это признать у меня не хватило. Я катился всё дальше и докатился. Я рассказываю все.
ВОРОШИЛОВ: А вы тут маленько не перехватили?
КУЛИКОВ: Нет, Климент Ефремович, я не перехватываю, я говорю правду. Кажется, меня многие знали, что я всегда говорил правду и не врал.
МОЛОТОВ: Когда в Свердловск вас направляли, вы были очень озлоблены?
КУЛИКОВ: Да, был очень озлоблен. Чувствовал себя обиженным.
Продолжаю о Невском. Я сговорился с Невским на курорте о работе на строительстве библиотеки и устроился на эту работу. Я решил – пусть меня высылают из Москвы с треском, если считают это необходимым.
ВОРОШИЛОВ: Что значит – с треском?
КУЛИКОВ: Я не хотел уезжать из Москвы добровольно и решил подчиниться только силе.
Продолжаю о Невском. Вокруг Невского была группа правых. Я знал о существовании этой группы. Невский мне сам несколько раз рассказывал, что в ЦК работает некто Кицис. Ставку держали на него, считая, что он в курсе всех дел и от него можно многое получить.
ЕЖОВ: Тивель, может быть?
КУЛИКОВ: Нет, Кицис. Он работал, кажется, на небольшой архивной работе. С Невским я был связан до самых последних дней ареста. В декабре меня арестовали, а в ноябре я встречался с Невским, бывал у него на квартире, разговаривал с ним. Настроения у Невского были самые боевые: “Пока Сталин сидит, Егор Фёдорович, всё будет по-прежнему, нас будут гнуть”.
ВОРОШИЛОВ: Когда и при каких обстоятельствах вы передали ему о решении всесоюзного центра?
КУЛИКОВ: Как только Невский приехал, он сейчас же начал вести со мной разговоры. Разговаривали мы с ним в библиотеке, где для этого были подходящие условия, так как народу туда ходит мало. Мы с ним разговаривали о всех новостях. В частности, Невский был связан с Галкиным, который работал в Верх<овном> суде. Многое из этих новостей мы с ним совместно обсуждали. Невский высказывал, например, такие вещи: ты знаешь, кто такой Каганович? Откуда он взялся? Говорят, он сапожник? Я отвечал ему: да, он кожевник. Невский всё время упирал на то, что, пока сидит Сталин и этот самый Каганович, всё будет оставаться по-прежнему. Я ему говорю: что же ныть, этим заниматься не стоит, нужно действовать. Он тоже согласился, что нужно иметь тройку, пятёрку самых хороших людей, известных, среди которых называлось имя Томского. Его он всячески расхваливал. Вскоре после этого прошёл слух, что Сталин болен.
МОЛОТОВ: Когда это было?
КУЛИКОВ: Это было в начальный период до 1930 года. Кстати, должен сказать, что Рютин тоже входил в нашу группу. На базе платформы Рютина мы и вели всю нашу работу. Эта платформа была всеми нами принята. Николай Иванович, вероятно, это тоже будет отрицать.
БУХАРИН: Буду.
КУЛИКОВ: Как же вы будете отрицать, Николай Иванович? Ведь эта платформа обсуждалась в 1932 году у Томского на квартире.
БУХАРИН: Я этой платформы не обсуждал.
КУЛИКОВ: Угланов тоже стоял на точке зрения этой платформы, и на основе её мы проводили всю террористическую работу.
МОЛОТОВ: Продолжайте о том, что вы начали говорить. О болезни тов. Сталина.
ВОРОШИЛОВ: Значит, прошёл слух, что Сталин болен.
КУЛИКОВ: Да. Прошёл слух о болезни Сталина. Рютин высказал такой взгляд: или этот человек, имея в виду Сталина, задался целью абсолютизма, или он сошёл с ума.
ЕЖОВ: А Бухарин отвергал это?
КУЛИКОВ: Нет, Бухарин вместе с другими смеялся по этому поводу.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Бухарин там был в это время?
КУЛИКОВ: Да. Он ходил то к нему, то ко мне.
БУХАРИН: К Рютину ходил?
КУЛИКОВ: Конечно, Николай Иванович. Вы всё это должны хорошо помнить. Томский во время одного из таких разговоров сказал: Сталин короновался. Да как же, Николай Иванович, вы этого не помните. А Рыков ходил и говорил: это сумасшедший дом. Да ведь мы вместе с вами, Николай Иванович, сидели и разговаривали обо всех этих вещах.
СТАЛИН: Это наша партия – сумасшедший дом?
КУЛИКОВ: Да, партия, Центральный Комитет. {Говорилось также о том, что если придём к власти, никого не будем так бить, как {Ягоду} ГПУ. Николай Иванович, и вы тоже…} Только сейчас всего не припомнишь, а многое вы говорили, Николай Иванович, сколько раз вы мне говорили: Куликов, я бы сделал значительно больше. Смотри, что это за политика? Нашей политикой мы добились бы гораздо большего.
БУХАРИН: Это другое дело.
КУЛИКОВ: Вот в том-то и вопрос, что это другое дело. Вы не только давали нам идеологию. А между тем вашей идеологией я был настолько пропитан, что дошел до самых крайних мер. Да и не один я. Воспитались таким образом очень многие. И в том-то и дело, Николай Иванович, что вы организационно заправляли и центром, и террором, и документами.
Разве не было такого случая, когда я однажды пришёл к Угланову, а Угланов говорит: Егор, прочитай-ка эти тезисы. Я прочитал. Что же это такое? Надо, говорит, этот документ распространить, где его только отпечатать? И мы сговорились у вас в аппарате отпечатать этот документ, т. е. в Наркомтяжпроме.
ВОРОШИЛОВ: Какой это документ?
КУЛИКОВ: Угланов набросал тезисы нашей дальнейшей работы, опять-таки на основе рютинской платформы.
МОЛОТОВ: В каком году?
КУЛИКОВ: В 1932 году.
МОЛОТОВ: И они были напечатаны?
КУЛИКОВ: Этого я, к сожалению, не знаю.
Ведь вот, как будто, мелкий факт, а всё же факт. Сколько раз и Рыков говорил с иронией: ну, как ваш Полонский поживает. И вы, Николай Иванович, говорили: пусть Сталин попробует с этим Полонским дело сделать. Всё это было. Может быть, что-нибудь я забыл рассказать, но сейчас всего не припомнишь.
ЕЖОВ: Кончайте.
КУЛИКОВ: Нет, разрешите еще сказать насчёт блоков. Помните, Николай Иванович, когда мы с вами разговаривали и когда я нажимал на вас в том смысле, что нужно активнее действовать и выступать против партии, помните, что вы мне говорили? Вы мне тогда повторяли: Куликов, придём к власти, нам одним не поднять этого дела. Верно, Николай Иванович? Честное слово, что это верно. А потом прямо ставили вопрос о том, что все старые кадры придётся привлечь к этому делу. А Угланов на основе этого развивал дальнейшую программу и тоже подтверждал, что нам одним не поднять это дело. Поэтому делался вывод о том, что надо иметь дело со старыми кадрами, троцкистами и зиновьевцами. Это был определённый блок. И именно отсюда он вытекал.
ВОРОШИЛОВ: В каком году это было?
КУЛИКОВ: В 1932 году. Этот год сильно повлиял на нас в том смысле, что мы увидели, что генеральная линия партии утвердилась, массы пойдут за партией, что нужно применять другие методы борьбы. Вот чем характерен для нас этот год. Исходя из этого, мы прямо подходили к вопросу о терроре, хотя должен сказать, что террор не отрицался нами с самого начала нашей организации. Все время говорили о том, есть ли у нас твёрдые люди. Правда, мы никогда слово террор не упоминали, говорили как угодно об этом, но всегда понимали друг друга.
ВОРОШИЛОВ: Какие выражения употребляли вы для определения террора?
КУЛИКОВ: Надо устранить Сталина, убрать Сталина – вот как мы определяли свои методы борьбы. Организация насаждалась нами не только в Промакадемии, она была в Сокольниках, связи устанавливались через Афанасьева, Запольского, работавшего тогда в Орготделе МК. У них были свои кадры. По линии молодёжи был использован Матвеев.
Эти блоки существовали. Многое мне рассказывал об этом Угланов. И вы, Николай Иванович, должны об этом честно и искренне сказать. Он мне прямо рассказывал, что члены центра разговаривали об этом на квартире Томского. Разговор шёл о том, чтобы сблокироваться на базе террора. Правда, я не мог выудить у Угланова, какие люди привлекаются к этому блоку, но я утверждаю, что Угланов мне это со всей убедительностью рассказывал. И не только мне, а всем нам. Вот приблизительно все.
ЕЖОВ: Следовательно, в 1928 году сложился союзный центр правых, который существовал до момента вашего ареста{, как вы заявляете}?
КУЛИКОВ: Да.
БУХАРИН: До какого года?
ЕЖОВ: {До 1935 года. }В состав центра входили: Рыков, Томский, Бухарин, Угланов и Шмидт. Кроме того, существовал московский центр в составе: Угланова, Куликова, Запольского, Котова и других. Из ваших показаний, которые имеют отношение непосредственно к деятельности центра и персонально к Бухарину, вытекает, что в начале 1932 года вы от Угланова получили указания, которые исходили якобы из союзного центра, о необходимости перехода к террористическим способам борьбы?
КУЛИКОВ: Да.
ЕЖОВ: В 1932 году, осенью, эти указания были подтверждены{ практически}. Причём у вас в то время были настроения не только организовать убийство, но вы лично думали о том, как совершить это убийство?
КУЛИКОВ: Да.
ЕЖОВ: Затем, в 1932 году Бухарин при встрече с вами тоже передал директиву относительно того, что надо действовать активно, т.е. он передал директиву о терроре. Это было во время вашей встречи с ним у Александровского сада.
КУЛИКОВ: Да, да.
ВОРОШИЛОВ: После этих разговоров о терроре вы не вели их ни с кем, кроме Невского?
КУЛИКОВ: Нет, ни с кем.
ЕЖОВ (обращаясь к Бухарину): Я прошу рассказывать в таком порядке: прежде всего показания, которые имеют отношение к периоду до 1930 года. Затем 1931, 1932, 1933 годы. Кроме того, ещё один чрезвычайно важный момент – это относительно кампании по дискредитации Кирова. По показаниям Куликова видно, что его вызвал Угланов, показал ему эти документы и сказал, что появились документы на Кирова…
СТАЛИН: После смерти Кирова?
ЕЖОВ: Нет, до смерти, в 1930 году. {Что }По поручению Бухарина и центра они послали человека в Ленинград, который должен распространить эти материалы и оттуда начать{ эту} кампанию. {Кто начал эту кампанию, Куликов не знает. Об этом тоже нужно рассказать.}
БУХАРИН: Я должен, прежде всего, начать с заявления о том, что у меня с Куликовым никогда не было никаких столкновений. Я, как совершенно правильно сказал на пленуме Лазарь Моисеевич, всегда считал Куликова глубоко честным, необычайно преданным революции, партии и рабочему классу человеком. Так что опасения Куликова относительно того, что я буду его уличать или стараться его персонально дискредитировать, – этого у меня и в помине нет.
Второе замечание следующее: так как сейчас момент исключительно важный и с точки зрения моей личной судьбы, и с точки зрения общепартийной, я буду рассказывать абсолютно всё то, что я знаю, даже не стесняясь тем, что тут очень много привходящих моментов из области истории внутрипартийной борьбы, которые могут иметь чисто исторический интерес. Но если они хоть какой-нибудь ниткой привязаны к тем вопросам, которые мы сейчас обсуждаем, разрешите касаться и их.
Начало формирования этой правой оппозиции, оно известно. Совершенно верно, что в начале этой антипартийной борьбы сложилась группа, которую мы на своём жаргоне называли «тройкой», в которую входили: я, Рыков и Михаил Павлович Томский.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: А Угланова не было?
БУХАРИН: Он был несколько на отлёте. Это не было оформленной организацией, но Угланов часто бывал у нас. Вообще в ходу был тогда этот термин “тройка”, и все смотрели на нас, и на меня, в частности, как на лидеров правой оппозиции, чего я никогда не скрывал.
Каким образом началось это дело? Может быть, это некоторая историческая подробность, но она имеет интерес. Как началось дело у меня с точки зрения моих личных колебаний в правильности партийной линии. Я тогда был вхож в ГПУ. Одно время был представителем Центрального Комитета в ГПУ, и у меня сохранились большие связи. Я был членом Политбюро, имел большой авторитет и часто ходил в ГПУ, чтобы познакомиться с некоторыми материалами о настроениях и т.д.
Однажды я пришёл в ГПУ в тот момент, когда происходил целый ряд всевозможных крестьянских волнений и прочее. Ягода мне рассказал об этих вещах. Я его спросил: почему вы не сигнализируете об этом ЦК? Он говорит: это ваше дело ставить такие большие вопросы. Я его тогда попросил дать мне более связный материал. Он вызвал своего референта, если не ошибаюсь, Алексеева.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: В каком году это было?
БУХАРИН: В 1928 году. Это мне легко установить по некоторым дальнейшим эпизодам. Я от этих сообщений пришёл в большое волнение. Должен сказать, что абсолютно субъективно, без всяких каких-нибудь своекорыстных интересов, я всегда тревожился о положении дел в стране. Когда этот Алексеев рассказал мне все эти вещи, я понял, что дело неладно. Я с налета, сгоряча, побежал к Ворошилову, у которого в это время был Бубнов, и сказал о том, что происходит.
ВОРОШИЛОВ: Верно, ты у меня не один раз бывал.
БУХАРИН: Это было начало моих крупных сомнений и колебаний. Дальше – больше. Эта тревога за то, что происходит, непонимание того, что здесь нужно что-то предпринять, была исходным пунктом для того, чтобы постепенно сложилась эта группировка, причём я никогда не скрывал и постоянно говорил, что идеологически я…
ЕЖОВ: Нельзя ли покороче, по конкретным вопросам.
БУХАРИН: Столько же, сколько Куликову, можно мне?
ЕЖОВ: Главным образом о фактической стороне дела.
БУХАРИН: У нас сложилась, таким образом, эта тройка. Теоретические наши взгляды вам всем известны. Я неоднократно выступал с ними на пленумах ЦК и в Политбюро и поэтому рассказывать об этом не буду.
Я очень тревожился по поводу самой возможности возникновения фракционной борьбы. И, если вы вспомните, в том знаменитом документе, который Каменев пустил в оборот после моего преступного посещения Каменева, было прямо сказано о том, что фракционная борьба привела бы к тяжёлым последствиям и превратилась бы чуть ли не в гражданскую войну. Я это говорю и теперь, я всё время опасался развёртывания какой бы то ни было фракционной борьбы. Но я продолжал её вести, и это объясняется тем, что на меня нажимали: что же вы канючите, а не действуете. Это объяснялось не моей бесхарактерностью и внутренней слабостью или тем, что я неспособен к действию, но я совершенно определённо говорю, что я страшно опасался и противился развёртыванию дальнейшей фракционной борьбы. Должен сказать, что я тогда не произнёс ни одной речи вне пределов ЦК. Единственный тенденциозный доклад был мною сделан под председательством Вячеслава Михайловича Молотова на тему о политическом завещании Ильича.
МОЛОТОВ: Где это было?
БУХАРИН: Это было в Большом театре, в одну из годовщин со дня смерти Ленина. Этот доклад получил прозвище доклада о политическом завещании Бухарина.
Относительно документов, о которых здесь говорил Куликов. Я абсолютно не помню ни одного документа, который бы дискредитировал Сталина.
КУЛИКОВ: Вы мне говорили сами.
БУХАРИН: Единственный документ, который тогда в кругах оппозиции имел большой удельный вес, и который мы думали использовать для дискредитации Сталина, это было так называемое Завещание. Но печатать этот документ не имело ровно никакого смысла, потому что он был всем известен. О чём могла идти речь ещё? Может быть, Куликов путает, и речь шла о другом документе. Я набросал однажды тезисы нашей оппозиционной платформы и показал их Пятакову, который лежал тогда в больнице. Пятаков, по моим догадкам, немедленно сообщил об этом Серго. Потому что, когда меня после этого допрашивали в Политбюро, Серго сказал одно слово: Бухарин считает, что мы строим новые заводы, но они попадут белогвардейцам. Из этих слов я понял, что Серго узнал об этом документе. Но я этот документ никому не показывал и уничтожил его.
СТАЛИН: Это были тезисы?
БУХАРИН: Да. И так как Серго на Политбюро произнёс эти слова, я понял, что Пятаков ему об этом рассказал, хотя внешне он ничем этого не доказывал, посылал ко мне своих дочек и говорил мне: милый Коля. А вышло так, что я показал ему этот документ, а он показал его Серго, о чём я узнал по этой одной фразе.
КУЛИКОВ: Разве об одном документе идет речь? Там целый ящик был, его хотели закопать в землю.
БУХАРИН: Ящик документов, которые бы компрометировали Сталина, я не представляю себе.
ЕЖОВ: Куликов показал, что в 1929 году вы – Бухарин {несколько раз имели дело с} хранили какие-то документы{ами}, которые {могли понадобиться }Вам нужны были для борьбы против партии. Вы просили Куликова их спрятать. Куликов сказал: я обдумаю, куда их спрятать.
КУЛИКОВ: Правильно, искали человека, который бы спрятал эти документы.
ЕЖОВ: Вы это отрицаете?
БУХАРИН: Я не помню, было это или нет. Я только объясняю, о каких документах могла идти речь. Так как я не хотел, чтобы кто-нибудь прочитал эту платформу, я её уничтожил.
СТАЛИН: Ну, это же неважно.
БУХАРИН: На собраниях, которые происходили у нас, вначале бывало много людей, тот же Полонский, Антипов и целый ряд других.
СТАЛИН: У вас ничего нелегального не было? Было всё то, что известно?
БУХАРИН: Нет, я этого не говорю.
ВОРОШИЛОВ: Одним словом, первые собрания не были сугубо важными, конспиративными. Они были полуоткрытые?
БУХАРИН: Да, совершенно правильно. Тогда были более вольные нравы, и я не считал это предосудительным. Кроме того, у меня на квартире нельзя было устраивать конспиративных собраний. Устраивать собрание в Кремле – это не большая конспирация. На квартире у меня постоянно толкался целый ряд товарищей, которые обсуждали различные вопросы. Вначале эти группировки не были зафиксированы, но они так или иначе стремились к тому, чтобы как-то зафиксироваться и кристаллизоваться. Одни были связаны со мной и моими учениками – слепковцами, другие были в углановской группировке, куда, в частности, входил целый ряд людей из московской организации и Куликов.
Потом начались различные колебания и споры. Углановская группа всё напирала на нас: что вы болтаете, но ничего не делаете. Мы теоретизировали по поводу того, что нужно делать, и в этом проходило время. Затем, и здесь Куликов неправ или забыл, Угланов, Куликов и другие подали заявление на ноябрьском пленуме в 1929 году, в котором говорили следующее: мы хотим идти вместе с партией, но не хотим идти вместе с Бухариным. За это я и обиделся. Это можно проследить по тому заявлению, которое, очевидно, имеется в архивах.
КУЛИКОВ: Вы обиделись не за то, что мы с вами не хотели идти, вы обиделись на то, что мы хотели идти с рабочим классом.
БУХАРИН: Нет, это неправда. Никакого решения общесоюзного центра или какого-то иного центра относительно этого маневра не было.
ЕЖОВ: Сам по себе маневр был, но не было решения?
БУХАРИН: Я не знал тогда относительно того, что это – маневр или не маневр. Я думал, что определённая группа отошла от нас, отошла раньше, чем нужно было, как мне тогда казалось. Это не было сговором ни со мной, ни с Рыковым, ни с Томским. Я тогда действительно обиделся на то, что мои тогдашние союзники учинили такой шаг.
КУЛИКОВ: Вы со мной говорили, что нужно организованно отступить.
БУХАРИН: Может быть, я это и говорил, но этот шаг был сделан помимо решения какого-то центра. Затем фактическая сторона, связанная с этим документом касательно Сергея Мироновича Кирова. Угланов однажды пришёл ко мне и показал мне не документ о Кирове, а статью Кирова в “Тереке” по поводу какого-то думского дела, выступления какого-то митрополита или что-то в этом роде. Я на это дело особого внимания не обратил. Я этот факт абсолютно не отрицаю, Угланов мне показывал этот документ, но что он с ним сделал, я не знаю.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: А когда здесь разбирали это дело, ты присутствовал и ничего не рассказал.
БУХАРИН: В тот период я не считал необходимым всё говорить. Я вёл тогда антипартийную борьбу. Я подал заявление в 1930 г., а это было до этого.
СТАЛИН: Какое заявление?
БУХАРИН: О признании своих ошибок. Это было после того, как группа Угланова–Куликова отошла. Я ни капли не сомневаюсь в том, что Куликов показывает абсолютно искренне и честно, и верю в то, что он сейчас говорит. Но я категорически протестую и заявляю, что ни духом, ни делом, ни помышлением не виновен в том, что когда бы то ни было имел установку относительно террора и передавал директивы относительно террора. Я могу только попытаться объяснить, каким образом могло сложиться такое мнение, или каким образом Куликов мог подумать о такой вещи.
МИКОЯН. Ты отрицаешь свидание у Александровского сада?
БУХАРИН: Я объясняю дело таким образом. Это раздвоение, которое было в организации и которое шло по линии, с одной стороны, верхушки, тройки, и, с другой стороны, углановской группы, – это расхождение было фактически двоецентрием, и о том, что делалось в одной половине, я не был поставлен в известность и не ощущал этого.
СТАЛИН: Ловко сделано!
ВОРОШИЛОВ: Как могло появиться такое мнение у Куликова, которого ты сам признаёшь человеком честным. Куликов прямо говорит, что однажды, гуляя с тобой у Александровского сада, он получил прямое указание.
БУХАРИН: Я даю абсолютно честное слово, что никогда мне в голову не приходила идея относительно террора. Если я говорю о том, что я всегда боялся развертывания фракционной борьбы, и если это имеет какую-то дозу вероятности, то как можно объяснить, что я сразу перескочил на террор?
СТАЛИН: А Томский как?
БУХАРИН: Томский никогда насчет террора не разговаривал.
ВОРОШИЛОВ: Ты знал, что Томский не только чужд этим мыслям, но и действиям?
БУХАРИН: Я понял из того, что говорилось на последнем заседании пленума ЦК, откуда у вас появились эти мысли относительно Томского. Очевидно, из того разговора, который Сталин вёл с Томским, придя к нему однажды ночью. Но заверяю вас честным словом, что никогда к этой теме Томский впоследствии не возвращался.
КУЛИКОВ: Николай Иванович, помните, у Кремлёвской больницы, когда я передал вам, что ходят слухи о болезни Сталина, вы мне прямо сказали: ничего страшного, Сталин здоров как бык. Я совершенно откровенно об этом говорю. Вы даже говорили: напрасна вся ваша гуманность. Сталин сам никогда не уйдёт. Сталина надо устранить. Это было в 1929 году.
БУХАРИН: Из чего складывается эта террористическая версия? Во-первых, как видите, из того, что я говорил: Сталин здоров как бык, и что я говорил: где же ваши крепкие люди. Я это действительно говорил, потому что на меня углановская группа всё время нажимала: что вы занимаетесь болтовнёй, или это чепуха, или нужно действовать.
ЕЖОВ: Бухарин, нельзя ли конкретнее о разговоре в 1932 году с Куликовым?
БУХАРИН: Я действительно встретил в 1932 Куликова в переулке, где жил Угланов. Он взял меня под руку. Правильно и то, что я страшно субъективно эту историю переживал и даже плакал. Я разводил руками и говорил: что делать? Он говорил: ничего, нужно действовать. Я действительно спрашивал: где же у вас крепкие люди? Мы никогда не произносили слово террор, а говорили о твёрдых людях.
МОЛОТОВ: А что значит действовать? Ты в каком смысле это говорил?
БУХАРИН: Я ничего не говорил относительно действий.
ЕЖОВ: В 1932 году ты счёл возможным вести с Куликовым разговор о том, что нужно действовать, нужны крепкие люди. Зачем они были нужны?
БУХАРИН: Я тогда вёл ещё борьбу с партией. Я говорил, что не нужно вести борьбу, а они говорили, что нужно вести борьбу с партией.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Это в 1932 году?
БУХАРИН: Я не помню, когда это было.
МИКОЯН: Некоторые вещи ты здорово помнишь, а что нужно вспомнить, не можешь.
БУХАРИН: Я не отрицаю разговора, и это могло быть в 1932 году, но смысл этого разговора заключался не в этом. Куликов выставлял против меня такую аргументацию: чего ты сидишь, тогда как нужно драться. Таким образом, он меня ругал за бездеятельность.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: В каком году?
БУХАРИН: Я не помню.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Получается, что в 1930 году ты подал заявление, что прекращаешь борьбу с партией, а в 1932 году эту борьбу продолжал.
БУХАРИН: У меня были сторонники, они на меня напирали. У меня есть одна совершенно точная дата. Этот последний разговор, когда я видел Угланова летом 1932 года, был действительно последним, и я утверждаю, что ни единого человека из углановской группы и своей бывшей группы я после этого ни разу не видел. Это очень интересно для того, чтобы действительно распутать весь клубок этих дел. Я на этом более подробно останавливаюсь.
ЕЖОВ: {Значит, }Весной 1932 года Куликов приехал с посевной кампании, пришёл к Угланову и, сговорившись, решил встретиться с Бухариным. Самый факт встречи с Куликовым в переулке ты не отрицаешь?
БУХАРИН: Нет.
ЕЖОВ: На тебя нажимали, а ты аргументировал дело таким образом: не надо драться, потому что нет крепких людей?
БУХАРИН: Я считал это дело абсолютно безнадёжным и ненужным. Я подал заявление в 1930 году, но я ещё поддерживал некоторые сношения с людьми, я изживал эти остатки своей собственной идеологии.
ЕЖОВ: Считаешь ли ты допустимым такой факт, что к тебе приходит человек, приехавший с посевной кампании, который сообщает, что надо вести борьбу против партии, что нельзя сидеть сложа руки, а ты отвечаешь, что у вас нет крепких людей. И это после того, как в 1930 году ты подал заявление о признании своей неправоты в борьбе с партией. Значит, ты считал возможным скрыть этот факт от партии?
БУХАРИН: Сейчас я ничего не скрываю, а тогда я считал возможным скрыть это, и объясню почему. Это было, может быть, моей ошибкой, которую я делал по отношению к своим ученикам и углановским людям. Дело в том, что я надеялся на изживание и у них этих самых процессов. Я старался подводить их к этому исподволь. Тут были и личные мотивы. До 1932 года у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии. Я не понимал, как пойдёт дело с коллективизацией с точки зрения товарооборота и т.п. После законодательства о советской торговле в 1932 году вопрос для меня стал абсолютно ясен. Поэтому вполне возможно такое положение вещей. У меня не хватало присутствия духа сказать своим людям, что всё, что я говорил раньше, это абсолютная чепуха. Это было у меня ложным педагогическим методом, который, конечно, был очень глупым. Ведь они сразу могли сказать: это есть измена, ты переходишь на сторону противника.
МИКОЯН: А партия – это противник?
БУХАРИН: Я боялся, что эти товарищи мне так скажут, и поэтому не давал решительных и резких формулировок. Теперь я понимаю, откуда появилась эта версия.
Последний раз с Углановым я виделся в 1932 году, зайдя специально к нему на квартиру. Тогда появились какие-то особые трудности, были волынки на ряде предприятий. Я знал, что Угланов необычайно истеричный человек, подверженный необычайным колебаниям. То он плачет, то потрясает кулаками, то весь дрожит от напряжения и т.д. До меня дошли слухи, что по каким-то городам разъезжает публика и говорит, что имеются директивы относительно того, что нужно поднимать и оживлять фракционную деятельность и проч. Зная, что представляет собою Угланов, я пришёл к нему и сказал: нужно работать с партией целиком, нужно сидеть и выполнять партийные решения, нужно бросить всю фракционную борьбу.
Тогда же, летом 1932 года, по другой линии, по линии моих бывших учеников, у меня был разговор со Слепковым. Я ему сказал: нужно всё абсолютно кончать. Совершенно ясна правильность генеральной линии партии. Он мне сказал: хорошо. Я после этого уехал в отпуск и, когда вернулся из Средней Азии, из отпуска, застал такую картину. Эти юноши устроили конференцию и были почти все арестованы. Тут же появилась на свет брошюра о рютинской платформе и целый ряд связанных с этим всевозможных вещей.
Уверяю вас, что относительно рютинской платформы я не имел никакого представления. Я считал, что не может быть, чтобы эти мои бывшие ученики после того, как я говорил со Слепковым, пойдут на такую авантюру. Я даже за них заступался, а потом оказалось, что они все арестованы. Я видел эту рютинскую платформу физически при таких обстоятельствах. Тов. Сталин или показал мне сам, или приказал показать мне рютинскую платформу. Я ее перелистал, посмотрел оглавление и помню, что у меня со Сталиным был по этому поводу разговор, причем различные догадки строились насчет того, кто мог это написать. По крайней мере, Сталин говорил, что, вероятно, это написал Зиновьев.
С этого времени я ни единого человека, ни из группы своих учеников, ни из углановской группы абсолютно не видел.
ЕЖОВ: Ты подал заявление о признании своей вины в 1930 году?
БУХАРИН: Да.
ЕЖОВ: Весной 1932 года Куликов тебя информирует о тяжёлом положении в деревне, говорит, что народ требует открытой борьбы против партии, нажимает на тебя, а ты, для того, чтобы показать, что ты против этой борьбы, аргументируешь следующим образом: нет у вас крепких людей, если есть эти люди – покажи их, тогда будем говорить.
Считаешь ли ты допустимым даже с партийной точки зрения скрыть этот факт от партии? К тебе приходит человек с настроением драться против партии. А ты это скрываешь. Считаешь ли ты возможным {такой }скрывать и другой факт. {что }Осенью 1932 года ты был на квартире Угланова по поводу того, что до тебя дошли слухи, будто бы собираются драться против партии. {И чтобы не открывать драку, ты считаешь нужным} Скрыл{ть} этот факт от партии?
БУХАРИН: Я считаю, что эти мои шаги были ошибочными. Но я объясняю, из каких соображений я тогда исходил. И по отношению к моим ученикам, к группе молодежи, и по отношению к углановской публике у меня всегда было желание привести их в нормальное партийное состояние. Я старался это сделать, может быть, совершенно неверными методами. Я боялся, что если я скажу Куликову и другим о том, что мы совершенно обанкротились, они мне скажут: ага, и ринутся в противоположную сторону. Я хотел оставить какие-то веревочки.
ЕЖОВ: Зачем тебе нужны были эти веревочки?
БУХАРИН: Они нужны были для того, чтобы по возможности исправить людей. И по отношению к Угланову было то же самое. Если бы я ему сказал о нашем крахе решительным образом, он бы двинулся в другую сторону, а я знал экспансивность этого человека. Я хотел привести всех их в лоно партии. Я боялся не того, что потеряю этих людей для себя, я боялся, что они будут потеряны для партии, в том числе и Угланов. Эти честные намерения у меня были.
ЕЖОВ: Ты сказал, что мысль о возможности применения террора могла появиться у Куликова и других потому, что в 1932 году ты узнал относительно каких-то активных методов борьбы бывших правых{ оппозиционеров}, которые разъезжают по городам, как ты выразился. Ты боялся, что и Угланов двинется по этой линии, зная его экстремистские настроения. Ты боялся террора.
БУХАРИН: Нет, о терроре я не думал.
ЕЖОВ: А почему ты думаешь, что отсюда могла возникнуть мысль о терроре?
БУХАРИН: Я представлял себе дело так. За этот период, когда я от этого дела совершенно отошёл, не в смысле персональных связей, у меня появились какие-то заместители. Из какого лагеря и откуда, я не знал. С Невским я никогда ни о чём не разговаривал. Может быть, это был Невский или Рютин, я не знаю. Одним словом появилось замещение бывшего правого руководства какими-то новыми людьми, одним человеком или группой. Относительно своих бывших учеников я должен сказать, что по указанию тов. Сталина мне давали читать их показания, и я их читал. В некоторых показаниях было прямо написано, что Бухарин ненадёжный человек, что он стал на общепартийную линию, что вообще с ним нужно расквитаться.
ЕЖОВ: Ты сказал, что в 1932 году у тебя ещё не были изжиты колебания, и эти колебания были в вопросе о земледелии.
БУХАРИН: Я точнее скажу. Я абсолютно добросовестно и честно занял партийную линию, но не могу сказать, что для меня всё было понятно и ясно. Если бы я видел тогда весь план целиком, как он сложился, я бы ни в какую оппозицию не пошёл. Я очень мучился и не знал, как мне выйти из этого положения. В 1932 году картина для меня была неясна. Я рассуждал так: ну, хорошо, машины мы дадим в деревню, а как мужик будет эти машины проворачивать, за что он будет бороться. Я этот пункт мучительно переживал. Этот пункт для меня был неясен, он меня внутренне мучил. Когда появилось это законодательство и я понял, что дело идёт относительно советской торговли, для меня этот пункт стал совершенно ясным, как стала ясной полная победа генеральной линии не только в основном, но и во всех своих основных частях.
Поэтому я подчёркиваю этот основной факт, подчёркиваю его не для моего самооправдания, а для действительного положения вещей с точки зрения разбора всех этих внутрипартийных отношений. Именно с этой точки зрения он играет исключительную роль, и я обращаю на него внимание. Повторяю, что с 1932 года, т.е. после разговора с Углановым на его квартире, о котором я имел честь докладывать, я ни одного человека ни из углановской группы, ни из слепковцев физически не видел и никаких, ни прямых, ни косвенных, сношений с этими людьми не имел. Поэтому эта дата чрезвычайно важна и с моей личной точки зрения и с точки зрения общей. Как я себе это дело представляю? Очевидно, раз борьба шла дальше и докатилась до террора, бывшие правые пошли по какому-то другому руслу, и это вырвалось из моих рук целиком.
МОЛОТОВ: Разговор с Куликовым был о терроре?
БУХАРИН: Я уже говорил об этом, в каком смысле вёлся разговор.
ЕЖОВ: Куликов рассказал нам во всех подробностях вашу встречу у Александровского сада. Нельзя ли рассказать ту часть разговора, где ты аргументировал, что у вас нет крепких людей?
БУХАРИН: Куликов меня ругал отчаянно. Вы, говорит, только болтали, а никакого дела не делаете.
МИКОЯН: Какого дела?
БУХАРИН: Не ведёте антипартийной работы. А я тогда антипартийной работы не вел.
МИКОЯН: Это ещё неизвестно.
БУХАРИН: Он на меня нажимал и ругал за то, что я антипартийной работы не веду. Я уже объяснял это. Вместо того, чтобы прямо сказать ему: брось говорить глупости, я боялся, что, если я так скажу, эти люди будут потеряны и скажут: этот человек пустился во все тяжкие и отошёл от нас.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: А разве он не знал, что ты перешёл на сторону партии, подав в 1930 году заявление с признанием своих ошибок?
БУХАРИН: Если вы меня спросите, правильно ли и партийно я тогда поступал, я не буду говорить, что я поступал правильно и партийно. Я думал, что поступал целесообразно даже с общепартийной точки зрения, а на самом деле это было неправильно, нецелесообразно и непартийно. Этого я не отрицаю.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: В каком году ты показывал свою платформу Пятакову?
БУХАРИН: Это можно посмотреть, я не помню точно. Во всяком случае, это было в гораздо более ранние годы.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Раньше 1930 года?
БУХАРИН: Да, конечно. Вы помните, как на заседании Политбюро вы все меня расспрашивали, покажи документ, а я упирался и не показывал. Значит, это было тогда, когда я ещё находился на позиции совершенно открытой борьбы внутри ЦК. Что же касается того, о чём говорит Куликов, будто вся работа велась на основе рютинской платформы…
ЕЖОВ: Отвечайте на конкретные факты, на конкретные обвинения, которые он вам предъявил. Куликов говорит, что вы обсуждали эту рютинскую платформу на квартире у Томского.
БУХАРИН: Я лично не обсуждал. Куликов говорит, что Угланов рассказывал ему, будто вся работа велась на основе рютинской платформы, вплоть до 1935 года. Мы же разбираем вопросы, которые вплотную подводят нас к современным вещам. Я прошу, как угодно обследовать этот вопрос, но опять-таки заявляю, что в 1932 году я никого из этих людей не видел по обеим составным половинкам. Так что говорить, что я мог принимать какое-либо участие в этой работе…
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Он же говорит о разговоре на террористические темы, который происходил весной 1932 года.
БУХАРИН: Да, и он говорит, что это стало исходной позицией для того, чтобы вести на этой платформе всю работу вплоть до 1935 года.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Верно это, Куликов?
КУЛИКОВ: Верно.
БУХАРИН: А я это отрицаю. Я расчленяю вопрос: до 1932 года, куда включается весенний разговор, и после 1932 года вплоть до 1935-1936 года. По первому периоду я вам объяснения давал. Вы можете считать их убедительными или неубедительными, верить мне или не верить. Я говорю совершеннейшую правду. Я категорически отрицаю самую мысль о терроре. Никто не может доказать, что в период после 1932 года меня видели хоть с одним человеком из лагеря бывшей правой оппозиции, и уже по одному этому становится понятно, что я не мог принимать участие в проводимой работе.
РГАСПИ Ф. 17, Оп 171, Д. 260, Л. 84-116.
Опубликовано: Вопросы истории. 2002, № 3, с. 4-18.
