I

 

Предначертано было Георгию Борисовичу Скалову стать одним из 120 человек, арестованных весной 1935 года по так называемому “кремлевскому делу”, и одним из 30 осужденных по этому делу Военной коллегией верховного суда летом того же года.

“Кремлевское дело” – один из наименее изученных эпизодов тотальной чекистской фальсификации политических дел 30-х годов прошлого века. Возникло оно в январе 1935 с подачи Сталина и по инициативе руководства СПО ГУГБ. Поводом для дела послужили “антисоветские” разговоры кремлевских уборщиц, вчерашних крестьянок, приехавших из разоренных деревень в Москву попытать счастья в роли разнорабочих на столичных стройках или прислуги у зажиточных москвичей. Наивные барышни-крестьянки и в Кремле не собирались отказываться от привычного сплетничанья на завалинках, только вместо завалинок теперь приходилось общаться в подсобных помещениях Кремлевских дворцов. Конечно, больше всего разговоров велось о Сталине. Непуганые еще уборщицы довольно откровенно высказывались о вожде и вообще о жизни, отдельных, специфических сторон которой они по молодости  или по наивности не знали, а в силу пронизывающей все общество секретности и не могли знать. Не знали кремлевские сплетницы, насколько многочисленной и плотной была сеть осведомителей, особенно по месту их теперешней работы – в “сердце пролетарской диктатуры”. Большинство из них и не догадывались, что даже праздные разговоры фиксируются и докладываются наверх (и лишь единицы знали наверняка, так как сами этим и занимались). Разговоры уборщиц подпитывались яркими картинами быта вождей, открывавшимися перед изумленной кремлевской обслугой и никак не соотносившимися с тем, что день ото дня долдонили населению советские газеты. Самоубийство жены Сталина Надежды Аллилуевой в 1932 г. породило волну пересудов, которая долго не спадала, и в декабре 1934 г. осведомители Управления комендатуры Кремля (секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе, в обязанности которого входило материальное обеспечение кремлевской элиты, предпочитал иметь собственных осведомителей, а чекистских, обнаружив, изгонял) зафиксировали очередной разговор о том, что “Сталин убил свою жену”. Наверняка подобные донесения Енукидзе получал во множестве и раньше, но Авель Сафронович предпочитал не выносить сор из избы и гасил эти “сигналы” раньше, чем они успевали достичь чужих ушей. Теперь же ситуация изменилась – только что убили Кирова, и Кремлевскую верхушку охватила нешуточная паника. Тем не менее Енукидзе поручил коменданту Кремля Петерсону перепроверить донесение через другого осведомителя в надежде затянуть и замять это неприятное дело (а параллельно разворачивался скандал в связи с публикацией в номере “Правде” от 29 декабря 1934 г. статьи, якобы преувеличившей роль Енукидзе в бакинской партийной организации, а затем “исправлений” к этой статье в номере от 1 января 1935 г.). Но в сгустившейся атмосфере подозрительности утаить такие сведения было трудно, и каким-то образом донесения Петерсона попались на глаза Сталину. Того давно уже раздражало, что кто-то смеет распускать слухи о его священной персоне, поэтому НКВД было приказано разобраться с “антисоветчиками” и проверить, не скрывается ли за сплетнями что-нибудь более серьезное. НКВД засучило рукава и взялось за работу.

Так было положено начало “кремлевскому делу”, втянувшему в свою орбиту представителей почти всех слоев советского общества: от уборщиц и телефонисток до партийной элиты (Лев Каменев) и золотой молодежи (Андрей Свердлов, Вадим Осинский). Во время следствия блестяще подтвердилась проницательность вождя и был вскрыт разветвленный заговор, направленный на убийство Сталина, в число участников которого и был определен чекистами Г.Б. Скалов.

На момент ареста Георгий Борисович занимал видный пост в Коминтерне, практически руководя его Латиноамериканским сектором (который тогда, с подачи самого Скалова, назывался лендерсекретариатом Южной и Центральной Америки). Впрочем, положение его почти все время оставалось двусмысленным (заместитель заведующего при отсутствии самого заведующего; лишь с марта 1934 г. стал он подписываться заведующим (при заместителе А. Гуральском) и несколько шатким – давало себя знать меньшевистское прошлое, которое отнюдь не было секретом для начальства.

Родился Георгий Борисович Скалов в Москве, в 1896 году, формально – в семье помещика Минской губернии, но поместье было уже заложено, и отец Георгия зарабатывал на жизнь трудом агронома, ботаника и почвоведа. Многодетная семья (Георгий – старший ребенок, кроме него – три сестры, две из которых рано умерли, и два брата) на одном месте долго не засиживалась – Петербург, Рогачев, Могилевская губерния, Минск… В 1906 году родители Георгия разошлись, и в 1910 он переехал к отцу – сначала в Оренбург, а потом в Самару, где окончил реальное училище. Уже там участвовал в ученических кружках, но отчетливых политических взглядов так и не выработал, зато, как и многие, поддавался влиянию окружения. С юности мечтал о большой политике, но в чем это может выразиться конкретно – понятия не имел. В 1914 г. поступил в Петербургский институт путей сообщения, но уже в 1915 добровольно ушел в армию, и оказался опять в Самаре, в запасной артиллерийской бригаде. Сдал экзамен на прапорщика и уже весной 1916 г. был откомандирован в Казань руководить отправкой новых артиллерийских подразделений на фронт. Там он, видимо с ноября 1916 г., “исполнял дела” старшего адъютанта при инспекторе артиллерии Казанского военного коруга, генерале-от-артиллерии П.Г. Путинцеве (сохранился приказ по Казанскому военному округу № 1620 от 14 декабря 1916 г.) о поездке генерала в Самару в сопровождении Скалова). В Казани, вращаясь преимущественно в студенческой среде, продолжал проникаться революционными социал-демократическими идеями, однако большевизм считал чуждым себе и стоял на позициях оборончества. В 1917 году чуть было не попал на фронт, будучи отправлен с артиллерийской бригадой во Францию, но путь лежал через охваченный революцией Петроград. Позднее Скалов вспоминал:

Я принял активное участие в февральской революции, влился в нее стихийно, это был момент разоружения офицеров. На одном из митингов я был выбран членом такого стихийно разоружившегося комитета офицеров. Я принимал активное участие в разоружении других офицеров, принимал участие в столкновениях с полицией. Я был выбран в февральские дни членом комитета бригады,

командиром батареи и делегирован в Петроградский Совет. Питая склонность к “политике”, прапорщик-артиллерист армейские дела сразу же стряхнул с себя как досадную помеху и отдался советской карьере – был избран в Бюро солдатской секции, а затем и в члены Исполнительного комитета Петросовета (на заседании солдатской секции Петросовета 8 апреля 1917 г.; переизбран 13 сентября 1917 г. (по старому стилю), будучи одним из трех кандидатов от фракции меньшевиков).

Я был меньшевиком-оборонцем, постепенно я перешел к левому флангу. Чувствовал себя интернационалистом, но, конечно, был меньшевиком… был членом меньшевистско-эсеровского ЦК, был назначен от меньшевиков членом военных комитетов, которые, контролировали действия и движение петроградского гарнизона.

После Первого съезда Советов (июнь 1917) стал Скалов членом “меньшевистского” ВЦИКа по квоте от Исполкома Петросовета на период с 22 июня до середины сентября (хотя в официально опубликованных газетных списках избранных членов ВЦИК его фамилия отсутствует), в сентябре был переизбран. И вошел в Бюро Военного отдела ВЦИК. И в одной из анкет того времени так и написал о роде занятий – “политик”. Сбылись юношеские мечты – это ли не счастье! О, если бы не роковая ошибка, толкнувшая его еще в Казани в объятия к меньшевикам! Много позже эта ошибка перечеркнет всю его политическую карьеру и в конце концов приведет к гибели. Но пока, в февральские дни, Скалов, наконец, приобщается к большой политике. Бесконечные заседания солдатской секции Исполкома, выработка резолюций, речи… Увяз Георгий Борисович в меньшевистско-оборонческой колее. “Политически в с.-д. фракции я примыкал к группе Мартова и считал себя “интернационалистом””… Подписи Скалова сохранились под целым рядом исполкомовских документов 1917 г. Взять, например, июльскую попытку большевиков поднять восстание в войсках гарнизона. Исполнительный комитет Петросовета резко выступил против беспорядков, во все войсковые части петроградского и соседних с ним гарнизонов была направлена телеграмма с призывом к солдатам и солдатским комитетам выполнять только распоряжения ВЦИК. Один из трех подписавших телеграмму – Скалов. 4 июля Скалов направляет ротному комитету Главного артиллерийского сухопутного полигона телеграмму: “Исполнительный Комитет предлагает строго следить за тем, чтобы ни одно орудие без приказа Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов не было выдано помимо требования Комитета. 200 человек должны быть наготове по первому требованию Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов прибыть для охраны Таврического дворца. Требование будет подписано Чхеидзе, Дан, Гоц, Либер или Скалов — члены Исполнительного Комитета. Член Исполнительного Комитета Скалов. За секретаря А. Дроздова”. После попытки восстания большевиков 3-5 июля 1917 г. Временным правительством 9 июля была создана следственная комиссия для расследования степени участия войсковых частей в восстании. Скалов вошел в эту комиссию от Исполкома Петросовета.

В момент подготовки к Октябрьской революции у меня уже начались довольно сильные колебания. В частности, я был не согласен с группой товарищей, которые были сторонниками образования федеративного правительства. Я не хочу оправдывать своих позиций тогда. Это были контрреволюционные позиции с левым прикрытием…

В автобиографии Скалов написал, что был в то время “сторонником однородного социалистического правительства и сепаратного мира”. По настоянию Мартова и Ш. Элиавы он

был назначен помощником командира штаба военного округа в Петрограде, который должен был провести борьбу против Октябрьской революции, и был командирован, чтобы предупредить последовавшее после неудачного восстания контрнаступление против офицеров.

Так говорил Мартов, но

на деле, конечно, для борьбы против пролетарской революции.

Из сохранившихся документов следует, что Георгий Борисович был назначен помощником военного комиссара Петроградского военного округа – эсера Малевского. Подпись Скалова стоит под призывом

всем полковникам и соответствующим комитетам частей Петрограда, Царского Села, Красного Села, Гатчины, Ораниенбаума, Стрельны, Лигова, Старого и Нового Петергофа и Павловска. В настоящий грозный момент, когда над Петроградом и революцией нависла опасность междоусобной войны, только спокойствие и выдержка всех солдат гарнизона может предотвратить кровопролитие, спасти революцию. В минуту открытия съезда Советов всякое выступление сорвет не только его, но и Учредительное Собрание. Только безумцы или непонимающие последствий выступления могут к нему призывать. Всякий вооруженный солдат, выходящий на улицу по чьему-либо призыву, помимо распоряжений штаба округа, в котором постоянно находятся комиссары временного правительства и центрального исполнительного комитета или его помощники – явится преступником против революции.

Двигаясь все по той же меньшевистской колее, вошел Скалов и в состав “Всероссийского комитета спасения родины и революции”, образованного в ночь с 25 на 26 октября 1917 г. оппозиционными большевикам политическими силами (председатель – эсер Н.Д. Авксентьев), и в качестве его члена – опять “по настоянию Мартова” – принимал участие в восстании юнкеров Николаевского инженерного училища 29 октября 1917 г. (в нем же участвовал и будущий зять Георгия Борисовича – муж его сестры Надежды Л.А. Воронов). После подавления восстания, по некоторым данным, выехал в Псков в качестве эмиссара Комитета в помощь местному КСРР для подготовки продвижения армейских частей к отряду Краснова под Петроград для подавления большевиков. Однако, как известно, псковский КСРР просуществовал максимум до 4-5 ноября 1917 г., так что Скалов мог провести там лишь 3-4 дня. В “Красном архиве” опубликованы переговоры представителя Всероссийского комитета спасения с генерал-квартирмейстером штаба Северного фронта, в которых упоминаются члены “центрального” Комитета Скалов и Хараш как находящиеся во Пскове. В ноябре Комитет спасения родины и революции был распущен, и Скалов “был послан” в “Союз защиты Учредительного собрания”, созданный на основе ликвидированного комитета, и стал членом его бюро. При этом оставался членом ВЦИКа 1-го созыва (тот был упразднен II Съездом советов, но продолжал собираться на заседания в надежде расколоть большевиков, используя провинциальные советы и армейские комитеты, которые считал своими сторонниками. Тесно (финансово) стал взаимодействовать с Комитетом спасения родины и революции. Одобрил создание Союза защиты учредительного собрания. В “несуществующем” ВЦИКе Скалов числился “председателем военно-иногородней комиссии”). Активная меньшевистская деятельность Георгия Борисовича прервалась 16 декабря 1917 г. Как сообщала на следующий день газета “Новый луч”,

“В субботу, 16 декабря, помещение Союза Защиты Учредительного Собрания на Литейном, дом 21, в три часа дня подверглось новому вооруженному нападению солдат, подъехавших во главе с одним из “комиссаров” на автомобиле. Солдаты, войдя в квартиру Союза, предъявили следующий ордер новообразованной “Комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией”, которая, как известно, занята в настоящее время организацией “всероссийского сыска”: “Поручается тов. Ходупскому произвести обыск по Литейному пр. в доме 21 этаж 6 и как лиц, так и документы, если это окажется необходимым, задержать. Председатель Джугашвили”.

Символично, что в “Новом Луче” с непривычки (ЧК была образована лишь несколькими днями ранее) перепутали Джугашвили с Дзержинским.

По сообщению той же газеты, часть арестованных (Александров, Богданов, Брамсон, Вайнштейн, Скалов) были помещены в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Почти так оно и было на самом деле. 20 декабря эсеровская газета “Дело народа” напечатала послание арестованных из Екатерининской куртины Петропавловской крепости:

Мы, арестованные 16 декабря с.г. в помещении Союза защиты Учредительного Собрания (Литейный пр., 21) и заключенные в Екатерининской куртине Петропавловской крепости, считаем необходимым довести до всеобщего сведения свой протест против нашего ареста и содержания под стражей.

Будучи арестованы по постановлению “следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем” трое суток тому назад, мы до сих пор не были вызваны для допроса, за исключением тов. Л.М. Брамсона, которому предъявлено обвинение в сотрудничестве в газете “Революционный Набат”, хотя, даже согласно постановлению смольнинской юстиции, всем арестованным должно предъявляться обвинение в течение 48 часов с момента задержания.  

Часть из нас была помещена первоначально на гауптвахте крепости, в темном вонючем карцере, без приспособлений для ночлега, откуда только после решительного нашего протеста была переведена к вечеру следующего дня в общую камеру Екатерининской куртины. Во время пререканий по поводу перевода с помощником комиссара крепости Щегловым последний, будучи в нетрезвом виде, позволил себе в разговоре с нами повышать голос, заявлять о том, что мы – не заключенные, а политические пленные, для которых никакие законы не писаны, предлагал конвойным действовать прикладами и т.д.

Двое из нас были помещены в одну камеру с знаменитым “полковником” Шнеуром, помощником петроградского главнокомандующего Казанцевым и другими большевистскими героями дня.

Считая по принципиальным соображениям совершенно невозможным вступать в какие бы то ни было сношения с временщиками из Смольного, мы, члены трех социалистических партий (в числе арестованных – 10 с.-д. меньшевиков, 3 члена трудовой народно-социалистической партии, 2 социалиста-революционера), перед лицом всех граждан России протестуем против совершенного над нами насилия.

Мы призываем товарищей и всех граждан со всей энергией и настойчивостью продолжать борьбу за Учредительное Собрание, которое положит конец большевистскому самовластью.

Петропавловская крепость, Екатерининская куртина, 19 декабря 1917 г.

Г. Александров, Б. Богданов, Л. Брамсон, С. Вайнштейн (В. Звездин), К. Ермолаев, К. Магидович, Н. Полянский, Скалов, Н. Соловьев, К. Соколов, С. Топер, Д. Хазан, В. Цедербаум (В. Левицкий) и В. Штейн.  

Так Георгию Скалову одному из первых выпало стать пленником юной и кровожадной ЧК. 

* * *

После октябрьского переворота, положившего конец советской карьере Скалова и даже на короткое время приведшего его в тюрьму, пришлось ему помотаться по стране в попытках выработать дальнейшую линию поведения. Выпущенный в январе из тюрьмы без суда (после разгона Учредительного собрания), Скалов уехал из Петрограда в Могилев,

где я занимал антибольшевистскую позицию. Там была попытка организовать меньшевистское правительство против Октябрьской революции. После провала этого дела я вернулся в Петроград. В течение целого месяца я не вел никакой работы. У меня были колебания относительно моей позиции. Я уехал в Самару. Там произошло чехословацкое восстание. Там я не боролся за Советы, но и не примыкал к этому восстанию. На меньшевистском собрании, на расширенном заседании меньшевистской группы был поставлен вопрос об организации дружины. Я голосовал против этого дела, ибо находился на мартовских позициях, что против ошибающейся части пролетариата не должно быть вооруженной борьбы. От мобилизации я уклонился. Мои интеллигентские колебания продолжались до момента падения Самары.

Накануне падения Самары, пишет Скалов в автобиографии, он принял предложение меньшевистского комитета и В. Чернова отправиться в Ижевск. В Уфе связался с группой эсеров Учредительного Собрания (группа Вольского и Святицкого) и вместе с ними приехал в Ижевск,

где было восстание обманутых меньшевиками и эсерами рабочих против Советов. У меня не было поручения, но само собой понятно, что смысл моей поездки сводился к тому, чтобы организовать борьбу ижевских рабочих против советской власти. Я приехал туда за неделю до взятия города Красной армией. Я был послан в армию, был назначен в оперативный отдел штаба. Это было за неделю до падения Ижевска. Я стал пересматривать свои позиции. Я видел настроения ижевских рабочих, которые были в значительной части обмануты меньшевиками и эсерами и в значительной части были враждебны этому движению. В этот момент у меня ещё не было твердого решения перейти на сторону Советской власти, я еще колебался. Но я уже не хотел бороться против Советской власти. Так как у меня не было еще окончательно принятого решения, я не перешел фронта, не перешел на сторону Красной армии, я дезертировал из той армии, подделал документы и поехал в Уфу. Там я пробыл нелегально до взятия города Красной армией. Затем уехал в Москву. Хотя я поехал с настроением включиться в дело Октябрьской революции, но здесь трудности хозяйственного порядка, которые были тогда в Москве, в Центральной России, вновь усилили мои колебания. Я опять сразу же не примкнул к Советской власти, но встал на точку зрения необходимости активной обороны Советской власти против поднимающейся контрреволюции. Это было в начале 1919 года, я уже организационно порвал с меньшевиками.

Идейного борца из Скалова так и не вышло. Надо было приспосабливаться, переходить на сторону победителя.

Примерно дней через 10 после падения Ижевска и отступления армии за Каму я подделал документы и дезертировал в Уфу. Там при помощи эсеровской группы Вольского – которая решила после колчаковского переворота перейти на сторону Советов – я скрывался вплоть до занятия Уфы Красной Армией в январе 1919 г. После этого я уехал в Москву, где происходит, наконец, мой окончательный разрыв с меньшевиками.

Разрыв произошел не сразу, еще напоследок встретился с Мартовым. Но уже думал, как бы переиграть, обмануть судьбу и сохранить себя в новых условиях. Пропуском на советскую службу (а, значит, и в новую жизнь) стало знакомство с бывшим меньшевиком Д.Б. Рязановым, примкнувшим в 1917 г. к большевикам, но отчасти сохранившим меньшевистские взгляды (ему Скалов еще в начале июня 1917 г. “оказывал ряд услуг по хранению рукописей Маркса”). Теперь, в 1919, Рязанов оказал ему встречную услугу, приняв Георгия Борисовича на работу временным сотрудником (инспектором) в Архивное управление (“Главархив”) при Наркомпросе, которым заведовал. 9 апреля 1919 г. коллегия Главархива поручила Скалову “по предложению заведующего” “выяснить наличность и состояние архивов в Самаре, ученые силы, на которые можно было бы возложить обязанность по вопросу об устроении архивного дела в губернии; при этом оплатить проезд Скалова туда и обратно по действительной стоимости, выдать командировочные деньги за две недели из расчета инспекторского жалованья (1100 руб.) и на путевые издержки – 400 руб”. Так Скалов вновь оказался в Самаре. В автобиографии и при выступлении на чистке в 1933 г. он утверждал, что именно во время весеннего наступления Колчака, когда создалась угроза взятия Самары, он сделал свой окончательный выбор в пользу советской власти и вступил в Красную армию. Однако, как известно, наступление Колчака было остановлено еще в конце апреля, а Скалов и в мае продолжал заниматься архивами – например, коллегия Главархива на заседании 19 мая приняла решение по направленной Скаловым телеграмме, постановив выделить Самарской губколлегии Архивного фонда 10000 рублей на перевозку и разбор архивов “с тем, чтобы ордера на расходование их проходили за подписью Скалова или указанного им заместителя”. Похоже, что Георгий Борисович несколько приукрасил действительность. Иначе получается, что, приехав в Самару, он тут же бросился вступать в армию – и, уже будучи военным, продолжал заниматься архивами (кстати, Южная группа Восточного фронта, в которой предстояло служить Георгию Борисовичу, была создана 10 апреля, через день после решения коллегии Главархива об откомандировании Скалова в Поволжье). Как бы то ни было, для начала бывшего меньшевика назначили лектором-пропагандистом самарского губвоенкомата, а затем и политотдела Южной группы Восточного фронта. Редкий случай кадрового дефицита в этой нелегкой профессии помог Скалову нащупать новую колею. Так он вернулся в “политику”… В конце лета 1919 г. произошла еще одна счастливая встреча – на этот раз с членом Реввоенсовета Южгруппы Шалвой Элиавой, которого он знал еще с 1917 г. по совместной работе в Петросовете (входил в одну с ним группу “оборонцев”). Элиава включил Скалова в состав Комиссии по делам Туркестана ВЦИК и СНК РСФСР в качестве “сотрудника для поручений” (сам он был 8 октября 1919 г. официально назначен председателем Турккомиссии, а фактически поставлен во главе вновь образуемого партийного руководства Туркестана), и Георгий Борисович после некоторой заминки выехал в Ташкент. Заминка была связана с тем, что Скалова внезапно арестовал особый отдел Южгруппы, приняв за какого-то белогвардейца Золотницкого, которого особисты тщетно разыскивали. По счастью, Георгию Борисовичу удалось доказать, что он не Золотницкий. Этот эпизод Скалов вряд ли воспринял как предупреждение или дурное предзнаменование – скорее, как досадную помеху в заново разворачивающейся карьере – он ведь планировал вступить в РКП(б), но сразу после ареста подавать в партию было невозможно. Однако долго печалиться по этому поводу не пришлось – в Ташкенте вступить в партию оказалось намного легче, чем в России. Турккомиссия прибыла в Ташкент 4 ноября 1919 г. У нее не было собственной партячейки, и Георгий, молниеносно пройдя через ташкентскую организацию, через ячейку ташкентского горкома (где его никто не знал), в том же ноябре стал членом РКП(б). Рекомендацию он получил от того же Элиавы, секретаря В. Куйбышева Белоусова (Куйбышев был заместителем председателя Турккомиссии и, как и Элиава, членом РВС Туркестанского фронта) и Ф.Я. Рабиновича (бывшего меньшевика). Успел в этом качестве “обследовать Наркомвнудел Туркреспублики” и уже 20 ноября был назначен Уполномоченным представителем РСФСР (Турккомиссии и РВС фронта) в Хиве (там шло брожение против “реакционного режима” фактического правителя Джунаид-хана (при слабом номинальном Сеид-Абдулле-хане) и надо же было помогать; одновременно создалась угроза так называемого “чимбайского” восстания – бунта уральских казаков, сильно пострадавших от идиотских распоряжений советской власти. Стоявший во главе восстания атаман Фильчев был крупным рыбопромышленником, чье имущество попало под конфискацию. Скалов фактически руководил вторжением советских войск в Хивинское ханство и его советизацией). 3 декабря Скалов прибыл в Петро-Александровск, а 23-го подписал приказ по Амударьинской (бывшей Хивинской) группе войск, в котором объявлял, что российская советская власть сочла необходимым откликнуться на призыв мирного населения Хивы и “уничтожить Джунаида, агента английской буржуазии и союзника русских белогвардейцев, на его собственной территории”. [1] Также Скалов “убедил” правителя Хивы (Сеид-Абдуллу-хана) передать власть “временному правительству” из местных деятелей, которое, в присутствии советских войск, не собиравшихся никуда уходить, имело явно марионеточный характер. Положение осложнялось вспыхнувшей межнациональной рознью среди местного туркменского и узбекского населения. На этом фоне кто-то в Хиве решил развернуть интригу против Георгия Борисовича, отправив в Отдел внешних сношений Турккомиссии делегата, который изобразил Скалова как “бывшего офицера, явного монархиста, противника Советской власти, поддерживающего связь с бывшими хивинскими министрами, оставшимися неприкосновенными”. [2] В итоге Турккомиссия для корректировки политики, проводимой в Хиве Скаловым, направила в Хиву “чрезвычайную экспедицию” (150 сотрудников и 400 красноармейцев) во главе с начальником ОВС Г.И. Бройдо (малопривлекательным персонажем, от которого, как утверждал впоследствии В. Куйбышев, просто хотели таким образом избавиться в Ташкенте), назначив его “Чрезвычайным Уполномоченным в Хиве и Амударьинском Отделе для высшего руководства всеми органами Советской власти и полномочного представительства РСФСР”. 1 апреля 1920 г. Бройдо прибыл в Хиву. Для Скалова это означало резкое ограничение ранее данных ему полномочий. Неудивительно, что между Бройдо и Скаловым началась настоящая вражда, причем Бройдо яростно атаковал, считая действия Скалова, проводившего политику, весьма смахивавшую на колонизаторскую, неверными и даже вредными для дела “преодоления недоверия к советской власти” и характеризуя их как “скаловщину”. Бройдо был сторонником предоставления большей самостоятельности местным политическим силам (разумеется, под приглядом “старшего брата”). Бройдо без устали обвинял Георгия Борисовича во всех грехах, особенно в попустительстве бесчинствам красноармейцев по отношению к местному населению (проще говоря, работорговле, грабежам и изнасилованиям), а позднее – в противодействии трибуналу, призванному карать за эти преступления. Бройдо дошел до того, что стал настаивать на поголовных обысках у всех командиров и красноармейцев с последующим наказанием виновных для демонстрации населению и войскам, что “советская власть не поддерживает мародеров и грабителей” (чего в итоге и добился) [3]. Но Бройдо отличался тем, что слишком у многих вызывал неприязнь – как в Турккомиссии (Фрунзе, Куйбышев), так и в Наркомате иностранных дел (Чичерин, Крестинский). С самого верха раздавались голоса за его отзыв из Туркестана и оставление Скалова на должности представителя Турккомиссии в Хиве. Бройдо и был отозван из Хивы уже 16 апреля и выехал оттуда 21-го. Но и Скалов не удержался в Хиве и вынужден был уехать в Ташкент. “Вопрос разрешался в течение четырех дней трижды. Вначале признано было необходимым остаться Бройдо, мне же ждать инструкции в Хиве, не вступая в должность. Затем, главным образом по настоянию Измайлова и при поддержке его Шакировым [4], было постановлено произвести передачу полномочий мне, причем Шакиров мотивировал это только обострением военных вопросов. Наконец, 6 апреля, имея в виду мое согласие подчиниться решению совещания, мне было предложено выезжать (в Ташкент). Так как, во-первых, наиболее ответственные работники экспедиции заявили, что с Бройдо уезжают и они, и я в случае принятия мандата вновь оставался бы по-прежнему с пустыми руками без возможности делать то, что <считал> необходимым, и, во-вторых, так как, по неопределенности вопроса в смене, объективно начинал становиться центром для оппозиции недовольных Бройдо военных и иных элементов, что опять-таки могло вызвать серьезные нежелательные последствия, <я>, не дожидаясь курьера, выехал в Чарджуй”. Стычки с Бройдо продолжались и в Ташкенте. [5] В докладной записке, адресованной ЦК РКП(б), Скалов жаловался, что Бройдо выставил его “отъявленным негодяем” и главным вдохновителем хивинских грабежей, состоявшим на содержании у хана и местной буржуазии. “Я сам потребовал судебного разбора всех обвинений… Делом этим занялся Особотдел Туркфронта, но в конце концов прекратил его, ибо ничего, кроме слов Бройдо, не оказалось”. В итоге склока закончилась победой Скалова, а Бройдо был объявлен Турккомиссией “политическим авантюристом” и чуть не лишился членства в партии. Возможно, хивинская стычка стала для Скалова первым испытанием подобного рода в его новом качестве ответственного советского работника, своего рода боевым крещением, которое он принял без особого для себя ущерба.

Через месяц началось восстание в Верном (Алма-Ате), подавлением которого руководил будущий автор “Чапаева” Д. Фурманов, и Скалов был послан “в качестве политического руководства от Реввоенсовета (заместителем военного комиссара) в отряд, который должен был ликвидировать это восстание”. Правда, отряд этот, судя по книге Фурманова “Мятеж”, успел дойти лишь до Пишпека (ныне Бишкек), когда восстание было подавлено. Несколько дней спустя, в 20-х числах июня, отряд прибыл в Верный, и Скалов получил назначение председателем Военного совета Семиреченской области. Здесь же Скалов впервые соприкоснулся с коминтерновской работой, так как одновременно был назначен уполномоченным Совета интернациональной пропаганды по работе в Синцзяне (который тогда именовался китайским (или восточным) Туркестаном, у советского руководства имелись серьезные планы по советизации, если не присоединению, этой провинции с ее многочисленным уйгурским населением). Совинтерпроп являлся, по сути, разведывательной организацией, на ее базе вскоре было создано в Верном Туркестанское бюро Коминтерна, одним из руководителей которого стал Георгий Сафаров. Но Туркбюро в полную силу заработало в Верном лишь в ноябре 1920 г., а Скалов в конце сентября был снова отозван в Ташкент. Его направляют в Бухару “в качестве помощника т. Куйбышева, бывшего нашим Полпредом при Бухарской Республике. Основная задача нашего полпредставительства была в то время, конечно, совсем не похожа на работу обычных дипломатов – это была политическая подготовка советизации Бухары и организации бухарской КП. В конце того же 1920 г. в связи с оживлением басмачества в Фергане меня перебрасывают членом Реввоенсовета Ферганской армейской группы”. С 3 по 31 декабря 1920 г. Скалов занимает должность военкома 2-й Туркестанской стрелковой дивизии, присланной в Фергану из Самары в июне 1920 г. и влитой в состав одноименной дивизии второго формирования. 1 января 1921 г. Скалов вступает в должность военного комиссара 3-й Туркестанской стрелковой дивизии. Туркестанская парторганизация включила его в число 32 делегатов, направленных на X съезд РКП(б), и во время кронштадтского восстания Скалову “удалось обнаружить организацию меньшевиков, которая подготовляла саботаж; пришлось ее устранить” – и награжден был орденом Красного знамени РСФСР № 93 (в списке делегатов съезда Георгий Борисович значился представителем все той же 3-й Туркестанской дивизии, а награду получил как “уполномоченный артиллерии Южгруппы” за то, что, “участвуя в штурме фортов и Кронштадтской крепости, личной храбростью и примером” вдохновлял красных бойцов, чем способствовал “окончательному очищению Кронштадта от контрреволюционных банд”). Вернувшись в Туркестан, 4 мая сдал должность комиссара (3-я стрелковая дивизия влилась во 2-ю), и вот уже бывший меньшевик назначен – “редкий случай” – председателем чрезвычайки Туркестанской республики. “Примерно, через 1-3 месяцев на 5-м съезде КП Туркестана был выбран членом ЦК, на съезде советов – членом Турцика и послан Туркомиссией в качестве секретаря Семиреченского обкома партии”.  И здесь произошел прискорбный случай, о котором Георгий Борисович позже вспоминал: “Когда я был секретарем Областного Комитета в одном из уездов Семиречья, был назначен председателем комиссии по чистке один товарищ, рабочий, недавно взятый с производства. Он не разбирался в местных условиях. С ним в комиссии были еще два товарища. Эта комиссия была использована одним из киргизских родов для борьбы против другого киргизского племени. Обстановка была напряженная, угрожало восстание киргизов. Я с этим товарищем много разговаривал о необходимости изменить порядок в чистке, но ничего не добился. Телеграфной связи не было, поэтому мне пришлось принять на себя всю ответственность. Я сказал, что необходимо прекратить эту чистку. Я связался с туркестанской центральной комиссией по чистке”, но, видимо, безрезультатно. В самом конце 1921 г. Скалов поехал в Россию на съезд советов и по дороге заболел сыпным тифом; беда не приходит одна, очнулся – а его уже заочно из партии исключили “за противодействие комиссии по чистке”. Интриги! Но в Москве ЦКК под председательством “совести партии” Арона Сольца разобралась и восстановила (да и В. Куйбышев замолвил словечко – совсем недавно, как мы помним, Скалов работал у него помощником, когда тот был полпредом в Бухарской республике; могла быть и сугубо приватная связь через одну из жен любвеобильного Куйбышева – Александру Клушину, уроженку Самары). И снова Туркестан, работал членом коллегии местного Наркомзема (“по ликвидации кулацкого землевладения и по наделению киргизов землей”) и, кстати, одновременно председателем Совета ЧОН Туркреспублики. В конце 1922 г. добился перевода в Москву, где постановлением Оргбюро ЦК РКП(б) от 14 декабря 1922 г. был ненадолго назначен ректором Института востоковедения при Наркомнаце (из высшего образования у него был один курс Института путей сообщения, но кадров у большевиков катастрофически не хватало, а Скалов хорошо проявил себя на Туркфронте – кто-то ведь должен превратить институт в кузницу советских и партийных работников!) 6 апреля 1923 г. “Известия” напечатали статью Георгия Борисовича “Новый ВУЗ” (и в этот же день – совпадение! – сообщение о смерти Мартова…). Статья отличалась несколько элегичным зачином:

Незаметно, в порядке деловой текущей работы в Москве вырос новый ВУЗ – институт востоковедения.

Скалов и сам любил так действовать – незаметно, в порядке текущей работы…

Преемник б. Лазаревского института, возникший на его развалинах, он, как и все ВУЗы республики, ставит своей основной задачей подготовку практических работников на Востоке. Его программа рассчитана на выпуск работников для Наркоминдела (консульского типа по своей подготовке), Наркомвнешторга (торговые агенты различных квалификаций), Профинтерна и других организаций, заинтересованных в квалифицированных работниках для Востока… Состав студентов института еще безусловно требует пролетаризации. Это задача будущего приема. Для Востока мы должны подготовить и красного дипломата и красного купца…

И, добавим, красного разведчика… Студентов-то, возможно, и пролетаризировали, но компенсировали это назначением нового, более образованного ректора. 1 ноября 1923 г. Георгий Борисович был уволен с этой должности и вновь мобилизован ЦК в армию. (Неизвестно, приложил ли к этому руку Г. Бройдо, занимавший в ту пору пост первого заместителя Наркомнаца.)  “ПУР хотело меня послать обратно в Туркестан, я настаивал на посылке меня на Западный фронт”; в итоге отправился Георгий Борисович на запад, военным комиссаром 5 дивизии. Но в конце 1923 г. снова переброшен в Туркестан членом РВС и начальником политотдела 13-го стрелкового корпуса (сформирован 12 октября 1922 г.). Даже не верится, что почти полтора года его не трогали с места. Наконец, 1925 г. он был вызван в Москву по предложению М. Фрунзе и направлен на нелегальную работу в Китай (уже под псевдонимом Синани), где возглавил группу советников, которые пытались бушующую китайскую стихию ввести хоть в какое-то русло. Кайфын, Пекин (работа военным советником и начальником группы при II народной армии), Кантон (“работал сначала по рабочему движению (инструктирование кантонского Комитета КПК), а затем, после отъезда тов. Бородина в Ханькоу, был назначен советником Кантонского правительства”), Ханькоу (“где был назначен советником фактически так и не начавшего работать Министерства Труда”), Тайюань (в марте 1927 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принимает секретное решение (гриф “особая папка”) о направлении Скалова в Тайюань в помощь китайскому генералу-“милитаристу” Ян Сишаню: “Согласиться с предложением Черных (в то время А.С. Черных – временный поверенный в делах СССР в Китае) о посылке к Ян Сишаню тов. Синани, поручив ему выяснить обстановку, возможность работы и завязать необходимые связи. В случае, если обстановка благоприятствует, остаться для работы, прикрываясь званием преподавателя Тайюаньского Педагогического института”). “После Гоминдановской реакции в Ухане я принимал участие в подготовке наньчанского восстания, а затем вернулся в СССР”. 14 сентября 1927 г. Скалов, уже в Москве, участвует в разведупровском совещании об этом восстании. Судя по стенограмме совещания, выступал Георгий Борисович уверенно, авторитетно и со знанием дела; его выступление было встречено слушателями благожелательно, практически без возражений. Грех было такому умному и разностороннему военному политработнику не повысить свой профессиональный уровень посредством учебы на Восточном Факультете Военной Академии РККА, который он окончил в 1929 г. Во время учебы Скалов имел возможность упорядочить свой китайский опыт на бумаге. Издал он брошюры “События на Китайской Восточной железной дороге” и “Как живет крестьянство в Китае”. В сборнике “Кантонская коммуна”, выпущенном государственным издательством в 1929 г., помещены две статьи Скалова, как бы подводящие итог его деятельности в провинции Гуандун. (В Китае же, по всей видимости, Скалов начал использовать псевдоним Синани. Одни исследователи считают, что псевдоним как раз и связан с работой в Китае, а другие предполагают, что Скалов в 1917 г. был очарован идейным меньшевиком Семеном Борисовичем Синани, с которым скорее всего близко познакомился в Комитете по спасению родины и революции, где тот играл одну из ведущих ролей. В тот год, когда Скалов начинал свою коминтерновскую карьеру, Семен Борисович был арестован по делу “Союзного бюро меньшевиков” и по результатам процесса 30 мая 1931 г. получил от коллегии ОГПУ приговор к десяти годам лагерей, где и сгинул.) Но вот учеба в Академии закончилась, и “после краткой стажировки на командной работе в Твери” началась (или продолжилась) работа в 4-м (разведывательном) управлении Штаба РККА под началом Я. Берзина и состоялась поездка в Монголию. Скалов, по его словам, был направлен туда как “представитель РВС” (и, добавим, Разведупра) и там проработал до весны 1930 г., “руководя обследованием состояния обороны Монгольской Республики, ЧК, народного здравоохранения и образования и составления 5-тилетки в этих областях”. Предыстория этой поездки такова: незадолго до нее в Монголии сменилось партийное руководство, и связь МНРП с Коминтерном возобновилась. В сентябре 1929 г. был взят курс на коллективизацию сельского хозяйства. Неудивительно, что следствием такой политики стало нарастание хаоса в стране, который подпитывал склоки среди руководства. Представитель ИККИ в МНР, сторонник жесткой политической линии, вступил в конфликт с партийным секретарем МНРП и одновременно с полпредом СССР. В октябре Политбюро ЦК приняло решение вызвать представителя ИККИ в Москву и направить в Монголию “комиссию для изучения всей суммы экономических и финансовых вопросов, связанных с взаимоотношениями между СССР и МНР”. Член коллегии Наркоминдела Ротштейн в телеграмме Полпреду СССР в МНР А. Охтину от 16 декабря 1929 г. сообщал: “На днях в Улан-Батор выезжает комиссия под председательством т. Чуцкаева С.Е. Члены комиссии т.т. Шлейфер И.О. [6] и Скалов Г.Б. Поставьте об этом в известность монгольское правительство, скажите, что высокоавторитетный состав комиссии обеспечит всестороннее изучение на месте вопроса наших экономических взаимоотношений и что комиссия готова поделиться своим опытом с монгольскими товарищами в разработке основных проблем хозяйственного строительства Монгольской Народной Республики”. В декабре же временным представителем ИККИ в Монголии стал В. Кучумов, будущий коллега Скалова по Коминтерну и его недолгий преемник на посту заведующего лендерсекретариатом. Но политика, продавливаемая в Монголии советскими представителями, не изменилась. Позднее Скалов вспоминал: “В это время я допустил левую ошибку. Я так же, как и тов. Кучумов, увлекся колхозным строительством в Монголии, перегнул палку в темпах этого строительства”. В остальном Скалов подходил к делу серьезно и регулярно слал главе Разведупра (4-го Управления Штаба РККА) Я. Берзину из Монголии длинные письма-отчеты, которые тот пересылал в Коминтерн. Что касается В. Кучумова, то он отнюдь не горел желанием надолго оставаться в Монголии и 13 февраля 1930 г. в письме Павлу Мифу, заместителю заведующего Восточным лендерсекретариатом Коминтерна, выражал надежду, что тот в скором времени подберет кандидатуру постоянного представителя ИККИ в МНР (а когда этого не произошло – не стеснялся обращаться к нему так: “Изрядная ты скотина… ехал я на 1½ месяца, ан уже 7 проходит и конца-края не видно”). Миф оставил на письме следующую резолюцию: “т. Пятницкий! Я предлагаю оставить представителем КИ т. Скалова, очевидно, будет возражать т. Берзин. Нужно заранее оформить. 28.II. П. Миф”. Но “заранее оформить” не вышло (может быть, и правда Берзин был против), и в августе 1930 г. Скалов был уже в Москве. И вот тут произошло его судьбоносное назначение в Коминтерн (с ним связана какая-то темная история: как пишут биографы Скалова латиноамериканисты В. и Л. Хейфецы, ссылаясь на уже изъятые из общего доступа документы из коминтерновского личного дела Скалова, ЦК ВКП(б) в 1930 г. постановило в очередной раз направить Георгия Борисовича от Коминтерна в Китай, на этот военным инструктором в помощь тамошним коммунистам – по рекомендации разведуправления Генштаба, где он тогда подвизался, и огротдела Коминтерна; В. и Л. Хейфецы считают, что он уже спал и видел себя главой группы военных советников в Китае, кем-то вроде М. Бородина-Грузенберга, преемником которого как-то раз уже стал в Кантоне, но не тут-то было… Что-то застопорилось в бюрократической машине, и Скалов с 16 сентября 1930 г. вместо Китая оказался в самом Коминтерне на должности инструктора орготдела с месячным окладом в 250 рублей, оставаясь, впрочем, сотрудником Разведупра до 1931 г. Сам он вспоминал об этом эпизоде своей биографии так:

После возвращения из Монголии в конце 1930 года решением Оргбюро ЦК я был послан для работы в Коминтерн для определенного задания. Затем, после выполнения этого задания был оставлен в Коминтерне сначала в качестве инструктора, затем в качестве заместителя заведующего только что создавшегося секретариата по Южно-Караибской Америке.

Во время работы инструктором Георгий Борисович, похоже, продолжал заниматься проблемами Китая. Известна составленная им докладная записка о “Красной армии” китайских коммунистов, датированная не позднее 28 декабря 1930 г. и адресованная непосредственному коминтерновскому начальнику (Васильеву) и Восточному лендерсекретариату. Видимо, еще не смирившись с тем, что его прокатили с китайской командировкой, Скалов (используя псевдоним “Синани”) живописал бардак, царивший в то время в китайском коммунистическом войске, и предложил ряд мер, направленных на укрепление дисциплины в его рядах, в том числе и создание “постоянного военного инструктажа ИККИ при Военной комиссии ЦК КПК”. По приказу своего разведупровского начальника Я. Берзина подготовил Скалов и план издания военной литературы (серии брошюр) для подготовки комполитсостава в Китае. Рассчитывал ли все еще он на свою работу там?

 

II

 

В начале 30-х годов многие были склонны считать Латинскую Америку неким подобием Китая с точки зрения революционного потенциала, поэтому “специалист с китайским опытом” (и со знанием трех европейских языков, из которых хуже всего владел, увы, испанским) вскоре оказался востребован именно в Латиноамериканском секретариате Коминтерна. И хотя с 1 ноября 1931 г. был зачислен в Университет трудящихся Китая в качестве преподавателя (18 учебных часов в месяц) с окладом в 125 рублей, уже через год был уволен “в связи с окончанием курса”. Приходилось в очередной раз перестраиваться, приспосабливаться. Позднее занимался преподавательской деятельностью уже по латиноамериканской линии в Институте мирового хозяйства при Комакадемии, в Институте востоковедения и в Международной ленинской школе.

По документам можно примерно установить и начало работы Скалова в Латиноамериканском секретариате. 2 февраля 1931 г. в недрах Коминтерна рождается на свет секретный документ с названием “Организация работы Латиноамериканского секретариата” [7]. В нем упоминается руководящая тройка ответственных секретарей Латиноамериканского лендерсекретариата – Андре Ферра, Виктор Кодовилья и Синани (Скалов) – а также дается перечень остальных сотрудников: Маджи (Эджидио Дженнари), Х. Гомец, Гонсальвес (Хосе Лаго Моралес), Г.Л. Трилья, Лоренц (зав. отд. политэмиграции ЦК МОПР, Л. и В. Хейфецы утверждают, что это С.Е. Щукин, член РСДРП с 1912 г. Скорее всего при Скалове Лоренц не входил в штат лендерсекретариата, а просто участвовал в его работе как представитель МОПР), Майорский, Якопо (он же Джузеппе Берти), Г. Аквила, А. Губинелли (он же Марио Грацини). Похоже, что этот состав лендерсекретариата был самым многочисленным за все время работы в нем Скалова. Впоследствии часть сотрудников (Трилья, Н.Н. Майорский, Якопо, Аквила, Губинелли) по разным причинам отошли от дел лендерсекретариата, а некоторые даже покинули СССР, им на смену пришли Пьер (З.М. Рабинович), Л. Вьянхель, О. Брандон и И.А Розенблюм. Упомянем еще секретаршу Е.И. Кравченко (потом ее сменила Ольга Мешковская). Исчезли с горизонта и Ферра с Кодовильей (последний впоследствии стал генсеком компартии Аргентины), и 18 июня 1931 г. Синани под официальным письмом подписался: “зам. зав. Латиноамериканским лендерсекретариатом ИККИ”. С января 1932 г. стал подписываться – “временно исполняющий должность заведующего”, а с 1934 г. – “заведующий” (кстати, формально заведующий лендерсекретариатом, если он входил в так называемый “список №1”, имел право пользоваться казенным автотранспортом, вызывая машину в рабочее и нерабочее время. Фактически же на конец 1931 г. Скалов еще не значился ни в “списке № 1”, ни даже в “списке № 2” (пользование машиной только в рабочее время), куда были включены его коллеги по ИККИ Сафаров, Мадьяр, Миф, а также Лоренц). На 25 августа 1931 г. в штате лендерсекретариата формально числились один заведующий (вакансия, оклад 300 руб. в месяц), два заместителя (с окладами по 275 р.) и четверо референтов (трое с окладами по 225 руб., и один – 250 руб.), секретарша получала 175 руб. в месяц. На 1932 г. намечался один заведующий (вакансия, 300), один заместитель (275), 6 референтов (пять по 225, один 250) и одна секретарша (175). К 11 ноября 1931 г. штатное расписание выглядело следующим образом: заведующий (вакансия), заместитель заведующего (Синани, 275 руб., временно исполняющий обязанности заведующего), пять референтов: Меджи (250), Гомец, Розенблюм, Вьянхель, Брандон (по 225), секретарь О. Мешковская (175). В августе 1932 г. Скалов добился переименования секретариата в лендерсекретариат Южной и Центральной Америки. По разным причинам на протяжении всего срока работы Скалова в лендерсекретариате была большая текучка кадров, так что к началу 1935 г. из сотрудников, работавших с ним с 1931 г. осталось лишь двое – референты Гомец и Мешковская.

В Коминтерне на новом для себя поприще Скалов вполне преуспел, если довериться специалистам. Вот что пишут его биографы В. и Л. Хейфецы (в биографической статье, [8] посвященной его деятельности с точки зрения развития латиноамериканстики):

Ко времени прихода Скалова в латиноамериканистику это направление советской исторической науки находилось в самом начале пути… Синани по сути превратил лендерсекретариат в центр, координирующий и планирующий научно-исследовательскую работу… Этот период можно считать подлинным прорывом в отечественной латиноамериканистике как по количеству, так и по качеству опубликованных работ. К большинству из них Синани имел самое непосредственное отношение: тематика публикаций разрабатывалась в лендерсекретариате, некоторые из них выходили под его редакцией. И сам Георгий Борисович стал автором многочисленных работ, посвященных наиболее актуальным с точки зрения Коминтерна проблемам революционного движения континента…

И венец просветительской деятельности – статья “Бразилия” во втором издании Малой Советской Энциклопедии.

Еще же и партийная работа! Скалов – член бюро и заведующий оргсектором партячейки ИККИ, докладчик Московского обкома партии. Таков блестящий результат перековки бывшего меньшевика в горниле советских будней. И хотя Скалов “систематической парт-полит-учёбы никогда не проходил”, и это был “большой минус”, часто ощущаемый им на работе, но “необходимые знания приобрел путем самообразования” и, казалось, превратил себя во вполне выдержанного и преданного партийца-большевика. И, наверное, не ожидал того, что с ним потом приключилась.

Как работал лендерсекретариат? Частично ответ на это дает все тот же документ об организации работы. В нем четко определялся трудовой распорядок: тройка ответственных секретарей заседает ежедневно в 13:00; так называемое бюро секретариата (та же тройка плюс еще три товарища – Трилья, Маджи и Гомец и по представителю от Красного Профинтерна и КИМа) – три раза в месяц, по 1-м, 11-м и 21-м числам в 10 часов утра; заседания всего состава секретариата и представителей Красного Профинтерна и КИМа – дважды в месяц, по 5-м и 25-м числам в 10 часов утра. В обязанности лендерсекретариата входила связь с высшими органами Коминтерна, с Южноамериканским и Караибским бюро (последнее находилось в Нью-Йорке, поэтому иногда приходилось и вразумлять его сотрудников, склонных терять бдительность в размагничивающей обстановке: “Товарищ Биттлмэн, содержание адресованной вам нашей телеграммы нашло отражение в протоколах Караибского бюро. Это крайне нежелательно по причинам секретности. В будущем давайте по ним только устную информацию, без записи в протоколы. Зам зав. Латиноамериканского лендерсекретариата Синани”), с советскими учебными заведениями (например, Международная ленинская школа), с другими секретариатами (Восточным, Англо-Американским) и т.д.; ведение корреспонденции с учреждениями в СССР и компартиями за рубежом, связь с Орготделом (ведавшим кадрами зарубежных компартий) и Отделом международных связей (конспиративная работа за рубежом), работа с профильными печатными органами Коминтерна, издание обзоров и агитационных материалов, организация международных конференций, подготовка тезисов и резолюций для них… Необходимо было ежеквартально составлять перспективные планы работы из множества пунктов (подготовка агитационных материалов, аналитических справок, обзоров печати, докладных записок, составление директивных писем, ведение различных картотек, – и еще же отдельные планы по работе с кадрами). Из переписки секретариата видно, что Скалову как заведующему часто присылали запросы отдела кадров, МОПР и Легитимационной комиссии о том, можно ли считать того или иного латиноамериканского товарища политэмигрантом. Или же сам Скалов писал записки в Комиссию ЦК по переводам (из зарубежных компартий в члены ВКП(б)) с просьбами об оказании содействия недавним эмигрантам из латиноамериканских стран. Каждый год в конце лета Управление делами ИККИ требовало от лендерсекретариата предоставить “сведения на содержание штата для включения в смету” на следующий год. Не отставал и сектор кадров Орготдела, запрашивая заявки на работников, необходимых лендерсекретариату. Скалову и самому приходилось заниматься поиском нужных кадров, в том числе и для преподавательской работы – он часто подыскивал себе сотрудников среди студентов профильных учебных заведений (КУТВ, МЛШ). Наверху к Латиноамериканскому секретариату относились с некоторым пренебрежением, его запросы часто игнорировались. С самого начала своей деятельности в качестве зам. зав. лендерсекретариатом Скалов сталкивался с подобным отношением, причем порой доходило до смешного. Так, 16 июня 1931 г. секретариат вынужден был отправить в латиноамериканский сектор КУТВ записку следующего содержания:

Латино-Американский Секретариат ИККИ просит Вас немедленно откомандировать тов. Акимова, Л., студента Латиноамериканского сектора Вашего Университета, с практической работы в совхозе и передать его в распоряжение Латиноамериканского секретариата ИККИ. Ввиду необходимости срочного присутствия тов. Акимова здесь Лат. Амер. С-т. надеется, что Правление КУТВ примет все необходимые меры для организации немедленного возвращения его в Москву [9].

Студента Акимова в итоге вернули из совхоза, и в июле Скалов уже заказывал ему в Управлении делами постоянный пропуск в здание ИККИ. Вообще, Управление делами постоянно требовало сведения о необходимых пропусках, и Скалову приходилось направлять туда списки штатных работников, а также записки с просьбами выдать тому или иному нештатному товарищу постоянный пропуск. Однако лично заниматься абсолютно всеми техническими моментами Скалов был просто не в состоянии и поэтому уже в августе 1931 г. перепоручил кадровые вопросы референту Гомецу (Ю. Розовскому), отвечавшему за связь с Орготделом.

От начальства и соседей шел ворох инструкций, распоряжений и требований. Политкомиссия Политсекретариата ИККИ не дремала, а постоянно принимала постановления о трудовом распорядке в тех или иных подразделениях ИККИ, которые, ссылаясь на эти постановления, рассылали по всем отделам бесконечные циркуляры и предписания, зачастую резко менявшие привычный и устоявшийся порядок работы, так что все время приходилось приспосабливаться. Требовалась бюрократическая сноровка, но Скалов и здесь преуспел, и, кажется, ничуть не тяготился бумажной работой несмотря на то, что за предыдущую жизнь привык к частым разъездам и перемене мест. Бюрократический характер работы усугублялся режимом секретности, пронизывающим Коминтерн сверху донизу. Паутиной секретности были опутаны все штатные сотрудники и даже иностранные студенты профильных учебных заведений. Вот, например, секретная записка Скалова начальнику Отдела международных связей Абрамову-Мирову:

Прошу о пересылке ежемесячно 15 писем от студентов МЛШ (10 писем) и КУТВ (5 писем) в страны Латинской Америки ввиду невозможности, по условиям конспирации, посылать их отрытой почтой. Норма писем – 1 письмо для студента. О технике получения Вами этой корреспонденции прошу дать указания секретным отделам МЛШ и КУТВ.

Вообще, латиноамериканские студенты, видимо, доставляли Скалову немало хлопот (а в 1936 г. следователи НКВД обвинили его в распространении через них троцкистских материалов в странах Южной и Караибской Америки). Приходилось решать за них самые разные проблемы. К примеру, в марте 1932 г. Скалов пишет начальнику “шпионского” Отдела международных связей ИККИ Абрамову-Мирову следующую записку:

Отправляемый в Мексику (через САСШ) тов. Перец (ученик МЛШ) пробыл в СССР около 4-х лет и не имеет поэтому соответствующего для поездки костюма. Так как ему, кроме того, придется для въезда в Мексику обменять в САСШ паспорт, для чего он должен задержаться там на короткое время, прошу о выдаче ему сверх обычно отпускаемых при отправке студентов денег – необходимой дополнительной суммы (100 дол.) [10].

Что же касается секретности, то зав. Секретно-инструкторским подотделом ОМС (и зам. зав. ОМС) С. Сиротинский забрасывал подразделения ИККИ (в том числе и секретариат Скалова) бесконечным инструкциями по работе с секретной документацией и оформлению допусков, а также предостережениями о недопустимости притупления бдительности при пользовании секретными материалами. Некоторые отделы для пущей секретности на ночь опечатывались Комендатурой, но утром уборщицы просто срывали пломбы “без какого-либо контроля со стороны отдела”. Сиротинский рассылал возмущенные письма о необходимости строгого контроля и учета при снятии печатей (одновременно и Комендант ИККИ Давыдов негодовал по поводу того, что служащие ИККИ слишком свободно раздают задания столярам, слесарям и телефонистам и предупреждал, что без ведома Коменданта не будут ни работы производиться, ни претензии по ним приниматься). Скалов отвечал, что в Латиноамериканском секретариате опечатывается только шкаф с секретными материалами, а “пломбирование же дверей мы находим ненужным”. Пыталось коминтерновское начальство затянуть гайки в отношении выдачи пропусков в здание ИККИ, сетуя на то, что “отделы и секретариаты пропускают в здание Коминтерна очень большое количество посетителей, не имеющих отношения к работе нашего аппарата”. Для сотрудников же установили разные категории пропусков: для прохода во всякое время суток, в рабочее время и в определенные часы (Скалов, конечно, имел пропуск для прохода “во всякое время”). Вспомнили и про студентов МЛШ, которые нагло проходили в Коминтерн по студенческим билетам, и этого права их лишили, заставив оформлять разовые пропуска. Без пропусков в здание Коминтерна могли проходить лишь члены ЦК ВКП(б), ЦКК и Наркомата РКИ, ИККИ и ИКК (Интернациональной контрольной комиссии), а также представители партий и курьеры фельдъегерского корпуса ОГПУ-НКВД. В конце 1932 г. для фильтрации посетителей создали приемную и бюро справок. Тогда же взялись за дисциплину, начали бороться с опозданиями, ввели журналы учета рабочего времени и табельные карточки. Явившийся на службу работник доставал свою карточку из табельного ящика № 1 и перекладывал ее в табельный ящик № 2, что означало, что он “на работе”. Ровно в 10 утра ящики опечатывались, и опоздавшие должны были являться в Управление делами к табельщице для отметки на карточке времени прихода. Опоздание более чем на 2 часа считалось прогулом. Опоздавшим, но не явившимся к табельщице, тоже засчитывался прогул “со всеми вытекающими отсюда последствиями” (что означало увольнение с работы с лишением всех продовольственных и промтоварных карточек и ведомственной жилплощади). В конце рабочего дня выполнялась обратная процедура – карточка из ящика № 2 перекладывалась в ящик № 1. Карточку нужно было переложить в установленное время, даже если сотрудник задерживался на работе, – в противном случае он считался ушедшим раньше времени. За опоздание или уход раньше срока грозил штраф, за три подобных случая – увольнение. То же грозило и за перекладку чужих карточек.

Впрочем, все это – досадные мелочи, не сильно искривлявшие то русло, в котором протекала повседневная деятельность ответственных работников Коминтерна. Советский человек рано или поздно приспосабливался к любым глупостям и гадостям, и Скалов не был исключением. Поставив на советскую власть и свою карьеру при этой власти, Скалов, надо думать, не столь уж сильно тяготился глупостью начальства, стараясь при каждом удобном случае отыскать способы обхода, нейтрализации нелепых распоряжений – исключительно, впрочем, для пользы “дела”. При этом сам он стремился работать эффективно и быть полезным начальству. Был ли он искренен, помогая приблизить “победу революции” в странах Латинской Америки и прекрасно при этом зная, на какие силы приходится опираться? Возможно, искренне хотел, чтобы положение трудящихся в этих странах улучшилось, пусть и приходилось крепко зажмуриться, чтобы не замечать, сколь плачевным сделалось положение тех же трудящихся на родине “победившего пролетариата”. Поставим вопрос шире: стал ли бывший меньшевик окончательно и бесповоротно “своим” в стане большевиков?    

 

III

 

Насколько можно судить по документам, сохранившимся в коминтерновском личном деле Скалова, предвестием будущей беды стала партийная чистка, которую он и его коллеги по ячейке проходили летом 1933 года. За разбором дела Скалова наблюдали секретарь (член Политсекретариата) ИККИ Осип Пятницкий и член интернациональной контрольной комиссии Коминтерна, “совесть партии” Арон Сольц. Точно не известно, почему именно в этот раз решился Георгий Борисович Скалов поведать о себе то, что раньше никогда не рассказывал своим однопартийцам по ВКП(б) (до этого он проходил чистку в 1929 г., учась в Военной Академии им. Фрунзе). Возможно, решил, что уже достаточно приспособился к советской власти, стал “своим”, и поэтому нужно окончательно очиститься от грехов прошлого. А то вдруг неприглядные факты как-нибудь сами собой откроются (борьба с оппозицией, казалось, достигла кульминации, надвигалась сплошная коллективизация, чистка партии набирала обороты, и в конце 1931 г. из сектора кадров Орготдела ИККИ в Латиноамериканский лендерсекретариат были присланы схемы автобиографий и распоряжение о том, чтобы все политические работники секретариата сдали в сектор кадров свои автобиографии, написанные по этим схемам; пришлось и Скалову писать, но неприглядные факты он тогда указать побоялся; тем не менее в архивах могли отыскаться компрометирующие его материалы, а кое-что было даже опубликовано), и тогда его обвинят в том, что он эти факты скрыл. И, значит, оказался, на языке тех далеких лет, “двурушником в партии”. Которому там не место. Даром что стаж уже 14 лет, дослужился до звания корпусного комиссара, орден получил, входит в номенклатуру оргбюро ЦК, но что делать с несмываемыми темными пятнами на биографии, такими как соцпроисхождение и меньшевистское прошлое? И Георгий Борисович решился сыграть на опережение, считая, что, проявив инициативу, сможет удержать ситуацию под контролем, аккуратнее расставить акценты и, насколько возможно, затушевать одни неприглядные моменты, а другие преподнести публике в несколько более выгодном (или менее невыгодном) для себя свете. Доверился советской власти, надеясь на взаимность.

Неприглядные и даже опасные с точки зрения прохождения чистки моменты в рассказе Скалова сводились к следующему: 1) родился в чуждой рабочему классу, хотя и разорившейся помещичье-интеллигентской семье, 2) в феврале 1917 примкнул к меньшевикам, 3) чего уж греха таить, боролся с большевиками с оружием в руках (восстание юнкеров, Комитет спасения родины и революции, ижевское восстание, 4) в РКП(б) вступил не в Москве или Петербурге, а в далеком Туркестане, в Ташкенте. Обо всем это пришлось на чистке подробно рассказывать. Судя по стенограмме, выступление Георгия Борисовича произвело ожидаемый эффект. Он, конечно, попытался сгладить у слушателей неприятное впечатление от своих отнюдь не ортодоксально-большевистских “подвигов” молодых лет, посвятив окончание выступления проблемам партийной работы и отдельным организационным недочетам в партячейке ИККИ, – т.е. “конструктивной самокритике”. Но этим нехитрым приемом никого из собравшихся сбить с толку не удалось. Посыпались вопросы. Публика в зале сидела ушлая, еще большие “политики”, чем сам Георгий Борисович. Но подземные силы “госбезопасности” еще не успели сориентироваться, не успели понять, что делать с этим странным человеком, всеми силами пытающимся вписаться в контекст эпохи. А наземным или полуподземным силам советской власти Скалов как “кадр” был еще нужен, и “совесть партии” Арон Сольц (который, как утверждают злопыхатели, окончил свои дни в психлечебнице) продемонстрировал умение поддержать нужного человека, не становясь, однако, целиком на его сторону; ту же звериную осторожность выказал и Осип Пятницкий. В результате и Скалов остался в партии, и этих двух сановников не обвинишь в том, что они слишком рьяно его защищали. Георгию Борисовичу очень хотелось бы так же ловко действовать, но он не умел. (А в Коминтерне были товарищи-кадровики, которые не только на собраниях горло драли, но и в подземной тишине кабинетов выполняли важнейшие функции: без шума передавали сведения, открывавшиеся на чистке, куда надо.)

Протокол заседания комиссии по чистке вполне стандартен и отвечает всем канонам жанра партийно-политической критики (популярность этого жанра в 1930-е годы быстро набирала обороты, и кульминацией несомненно стала чудовищная травля Бухарина на февральско-мартовском пленуме 1937 года, увенчавшаяся его арестом). Из зала летят самые каверзные вопросы, среди которых слышится классический: “Что ты делал от 18 до 19 года?” Приходится даже вмешиваться “старшим товарищам”, чтобы несколько урезонить возбужденную публику.

Сомнению подвергаются все обстоятельства политического перерождения Скалова: зачем он уехал в Туркестан, не потому ли, что его там мало кто знал? Значит, хитростью пролез в партию? Карьерист, если не хуже. Интересным получился диалог с Сольцем, который, по всему видно, был умеренно настроен:

СОЛЬЦ: Когда вы вступили в партию, вы уже были абсолютно убеждены в правильности линии партии?

СИНАНИ-СКАЛОВ: Абсолютно.

СОЛЬЦ: Я думаю, что Вы и тогда еще не были вполне уверены. Вот почему вам предлагают эти вопросы: сразу это не делается, сразу принимается общее, а затем постепенно вы становитесь большевиком. Вы сразу большевиком не стали, но решили перейти на сторону большевиков.

СИНАНИ-СКАЛОВ: Конечно, я большевиком сразу не стал.

Скалов сразу уступает Сольцу, он понимает, что Сольц не жаждет крови и хочет его по возможности защитить. Все же Сольц двенадцать лет назад восстановил его в партии. Лучше будет, если и сейчас все кончится благополучно.

СОЛЬЦ: Вы перешли на сторону большевиков. Вас, вероятно, убедили победы. На той стороне не совсем все обстоит благополучно, а у нас победы. Успех очень многих убеждает сильнее, чем слова, и, вероятно, вы тоже были в числе таких. Я этого не говорю для того, чтобы отметить такое положение, что раз у большевиков победа, то давай и я перейду к большевикам. Очень многие перешли на сторону Советской власти в значительной степени под влиянием побед Советской власти. Вот как я себе представляю, и поэтому я не считаю нужным этот момент еще выяснять.

Сольц явно предлагает присутствующим двигаться дальше, не зацикливаться на мотивах вступления в партию, которыми руководствовался Скалов. Но публика не унимается. Следует вопрос от очередного товарища:

Если он изменил свои позиции, то почему он не взял винтовку, как это сделали многие в те дни, и с винтовкой в руках не доказал, что он на стороне Советской власти. Он пошел по верхушкам.

И Сольц снова вступается:

СОЛЬЦ: Очень многие крупные меньшевики пошли не по низам, а по верхам. Вероятно, потому что они по своим способностям были у нас использованы партией на том участке, где это партия считала наиболее целесообразным. Ему, наверное, не могли доверить агитацию на заводе, его использовали согласно его знаний, т.е. там, где он мог быть более полезен. Так всегда делается… Не было достаточного количества грамотных людей, а он был способный человек, с большим политическим стажем, правда, не с большевистским, но все же с политическим стажем.

Но любопытство коллег не знает границ: сделал ли Скалов объявление в печати о разрыве с меньшевиками (не сделал), почему не подал заявление о вступлении в партию большевиков еще в Самаре (после того, как его ошибочно арестовал особый отдел Южгруппы Восточного фронта, – счел неудобным). А в Ташкенте, значит, было удобно? Скалов отбивается: я уехал в Туркестан уже будучи на позициях советской власти! Тут опять вступает Сольц, и демонстрирует тот уровень политического навыка, которого не суждено было достичь Георгию Борисовичу:

СОЛЬЦ: На позициях советской власти вы были, но на позициях большевистской партии еще не были. Вообще, Туркестан, конечно, меньше всего подходящее место для того, чтобы стать большевиком. Пролетариата там нет. Вы туда должны были пойти уже готовым большевиком. А вы туда поехали как советский человек. В Туркестане была такая обстановка, где вы являлись ценным работником. В этой обстановке вы заявили, что хотите вступить в партию. Вас приняли. Тогда обстановка была не та, что теперь.

При теперешних условиях таким, как вы были тогда, вас бы, вероятно, не приняли, но это уже сделано тогда, ничего не поделаешь. Так было.

СИНАНИ-СКАЛОВ: По сути дела, я тогда представлял себе дело иначе. Мне была совершенно ясна и четка необходимость вступления в партию.

СОЛЬЦ: Если бы это было четко и ясно, вы бы, вероятно, поехали в Ленинград или в Москву. Но сейчас сожалеть о том, чего не было, – не стоит… Сейчас, когда мы разбираем этот вопрос, нам нужно только признать, что это было так.

Подытоживая, Сольц старается все же несколько утихомирить страсти. Но обстановка накаляется. Переходят к обсуждению участия Скалова в ижевском восстании. Вопрошает безымянный товарищ:

Во время восстания на Ижевском заводе что вы делали?

Скалов отвечает осторожно:

СИНАНИ-СКАЛОВ: Я был там за неделю до взятия города Красной армией.

Вступает Сольц, и при таком повороте событий он уже менее склонен поддерживать сомнительных лиц, почти контрреволюционеров, пусть и бывших:

СОЛЬЦ: Он поехал для того, чтобы бороться с нами, но не вышло это дело.

СИНАНИ-СКАЛОВ: Я дезертировал, подделал документы. У меня еще не было ясного решения бороться за Советскую власть, но я считал, что я не должен идти против нее.

СОЛЬЦ: Вы это тогда заявили?

СИНАНИ-СКАЛОВ: Я этого не сказал, потому что меня бы за это расстреляли.

СОЛЬЦ: Этот вопрос мне не совсем ясен.

Вот так. “Не совсем ясен”. Кто его знает, как дело обернется, лучше поберечься.

Скалов пытается объяснить свои действия интеллигентскими колебаниями и метаниями духа, но собравшихся интересуют не это, а действия. Они знают, в какую точку бить.

МИНГУЛИН: Тов. Синани стоял на позициях отрицания вооруженной борьбы с большевиками. Но в то же время его посылают как офицера в штаб для руководства борьбой с большевиками. Таким образом, ясно, что он был за вооруженную борьбу с большевиками. Но почему это ему не ясно, я не понимаю.

(В 1937 году с Иваном Георгиевичем ежовские следователи будут говорить примерно в таком же духе.)

СИНАНИ-СКАЛОВ: В голове были не четкие позиции, а путаница, какая-то каша.

Кого это волнует? Тут, в зале сидят не гнилые интеллигенты, а люди дела, люди практики:

БЕЛА КУН: Когда Синани был арестован большевиками, дал ли он в Особом Отделе объяснения по всем вопросам, раскрыл ли он военные тайны белогвардейцев?

Бела Кун и сам через два года окажется под подозрением – за “связь” с тогда уже арестованным заместителем Восточного лендерсекретариата Л.И. Мадьяром (оба венгры). Но пока он этого не знает.

Дальше начинаются недоуменные вопросы о том, как человек с такой биографией, как Скалов мог занять ответственные посты и даже, страшно вымолвить, пост главы чрезвычайки.

ЛЕБЕДЕВ: Все-таки после 1919 года ненормальное явление. Человек постарался быть председателем ГУБ ЧК. Как это было? Если бы пришел в ЧК и рассказал биографию, я не допускаю, чтобы допустили такого товарища. Потом старался попасть в Наркоминдел на секретную работу, потом поехал в Китай, чтобы узнать многое, был на секретной работе. У меня вопрос: когда поступал в Коминтерн, написал все это? Интересно просмотреть это заявление. Вообще, не думаю, может ли человек прийти к тов. Пятницкому или Васильеву и рассказать, что за мной числится то-то.

СОЛЬЦ: Тов. Пятницкий должен сказать, знал он или не знал. Тов. Абрамов должен сказать, знал ли он, кто такой Синани, или нет.

Пройдет совсем немного времени, и оба этих товарища (Пятницкий и Абрамов-Миров) будут много и охотно говорить на допросах в НКВД. Но сейчас они что-то молчат, хотя дело начинает принимать нежелательный оборот. И вдруг на уже достаточно мрачном фоне ярким пятном вспыхивает реплика подчиненного Георгия Борисовича – референта В.М. Мирошевского. Владимир Михайлович не жалеет добрых слов о своем начальнике, всеми силами пытаясь отвести от него некоторые из прозвучавших обвинений. В своем небольшом выступлении Мирошевскому удается уместить всю суть того, о чем много позднее будут писать биографы Г.Б. Скалова: Георгий Борисович создал в секретариате прекрасную обстановку для коллективной работы, с нуля выстроил целую научную дисциплину, оставаясь при этом на строго-партийных позициях. Свою речь Мирошевский завершает полемическим приемом, примененным, как оказалось, “в нужное время и в нужном месте”:

Некоторые товарищи говорили, зачем товарищ лез в ЧК работать, почему старался попасть в Туркестанскую комиссию ВЦИКа. Товарищи, позвольте продолжать эту линию. Тогда зачем лез на X-ый съезд делегатом, зачем лез под Кронштадт, зачем получил орден Красного знамени, по каким заданиям? Так нельзя ставить вопрос, если подходить к вопросу с точки зрения сегодняшнего дня.

Говорят, что никакое доброе дело не остается безнаказанным, но эта поговорка чудесным образом не до конца сработала в случае Мирошевского. Георгий Борисович, по собственному признанию, близко знал его еще с 1920 года и в 1932 г. привлек к коминтерновской работе в своем лендерсекретариате, где тот уже через год после назначения стал фактически вторым человеком. Из документов видно, что Скалов приложил все усилия, чтобы заполучить Мирошевского в свой лендерсекретариат. Еще в августе 1931 г., отвечая на запрос, поступивший из сектора кадров Орготдела ИККИ, Скалов сообщал, что

в перспективе работы на 1932 г. необходимо было бы получить 3-х референтов с теоретической подготовкой ИКП <Института красной профессуры> (или замененной Аспирантуры КА <Комакадемии>)… Историческое отделение ИКП обещало уже в 1931-1932 г. специализировать по работе для Латин. Амер. 2-3 товарищей (один из них – тов. Мирошевский, кончающий ИКП в 32 г.).    

27 января 1932 г. он пишет в Малую комиссию ИККИ:

В текущем году ИКП истории кончает т. Мирошевский, член ВКП(б) с 1917 г. Зиму 1931-1932 г. он занимается вопросами Латинской Америки, изучает испанский язык, связан с Латиноамериканской кафедрой МЛШ. Ввиду настоятельной необходимости Латиноамериканского Секретариата в работниках прошу закрепить его через ЦК за КИ для использования в качестве референта Латиноамериканского Секретариата.

Но дело не двигается, и 11 марта 1932 г. Скалов снова вынужден обращаться к Малой комиссии:

Прошу возбудить в ЦК ВКП(б) вопрос о закреплении за Латино-Американским Секретариатом в качестве референта, кончающего в текущем году ИКП истории т. Мирошевского, а также прошу о допущении его к работе в Секретариате еще до окончания ИКП. Кандидатура с СО <Спецотделом> согласована, анкета, автобиография и рекомендации переданы в Управление Делами.

После этого, видимо, дело сдвинулось с мертвой точки. Уже в июне 1932 г. Скалов заполняет “Форму № 3” о наличии оружия у “персональных лиц” лендерсекретариата. Среди этих лиц – лишь он (“Маузер” калибра 6.35) да Мирошевский (“Браунинг” № 2). Еще через полгода, 19 февраля 1933, Скалов вносит изменения в присланный ему Управделами проект штатного расписания лендерсекретариата, требуя (у Малой комиссии) поднять Мирошевскому оклад с 250 до 275 рублей. 17 октября 1933 г. Скалов шлет записку в Политкомиссию Политсекретариата ИККИ:

При реорганизации аппарата ИККИ штат руководства ЛС Южной и Центральной Америки остался без изменений. Будучи уже 3 года заместителем и в то же время врид зав., я лишен возможности делить с кем-либо свою работу… Поэтому я предлагаю, учитывая большое количество партий и стран, обслуживаемых нашим ЛС, ввести, так как это имеется в Восточном ЛС, двух заведыв. секторами – одного по странам Южноамериканского Бюро… и другого – по странам Караибского Бюро… Это можно было бы сделать без увеличения штатов и сметы ЛС, если возможно, поскольку я оплачиваюсь как врид зав., использовать для оплаты 2 заведывающих секторами штатные должности заместителя и референта. В этом случае, не выходя из существующей сметы, можно было бы установить оплату зав. секторами в 400 руб. Персонально предлагаю назначить: зав. сектором Южной Америки – тов. Мирошевского, зав. сектором Караибских стран – тов. Фрейера (изменив в отношении последнего прошлое решение Политкомиссии о его передаче в Профинтерн. Тов. Фрейер читает по-испански).

Биографы Синани-Скалова В. и Л. Хейфецы пишут, что Мирошевского убрали из Коминтерна и изгнали из партии в декабре 1935. Тут требуется небольшое уточнение (для исправления неудачной формулировки). Еще 8 июня 1934 г. Мирошевский значился в штате на должности заведующего сектора Южной Америки, но шестерни партийной бюрократии уже пришли в движение. В коминтерновском личном деле Г.Б. Скалова имеется выписка из протокола заседания Политкомиссии Политсекретариата ИККИ от 4 июля 1934 г., в которой отражена “просьба тов. Синани ходатайствовать перед ЦК ВКП(б) об отмене решения о переводе тов. Мирошевского на работу в ИМЭЛ и об оставлении его на работе в ИККИ”, а также постановление комиссии об отказе в этой просьбе. Это решение Скалова настолько огорчило, что он не побоялся выразить свое несогласие с ним, направив в Политкомиссию записку (сильно же любил и ценил Георгий Борисович своего подчиненного, который не побоялся вступиться за него на чистке):

Работать по какой-либо стране и партии с тем, чтобы действительно нести большевистскую, а не формальную ответственность за поручаемую работу можно, только имея хотя бы минимально необходимые средства для решения стоящих задач. Между тем, все мои попытки собрать хотя бы минимальное число работников по Южной и Караибской Америке терпят неудачу, вследствие систематической их переброски на другую работу – есть, мол, кое-что поважнее чем эти достаточно отдаленные страны. Но как бы ни была мала задача, совершенно элементарно, что для ее решения необходим хотя бы минимум сил. Отказ Политкомиссии от просьбы перед ЦК ВКП(б) пересмотреть решение о тов. Мирошевском, внесенное Культпропом ЦК без согласования о кем-либо из руководства ИККИ, является, может быть, и самым “простым”, но отнимающим от работы по Южной Америке последнего, помимо меня, товарища (другой ответственный работник ЛС – тов. Фрейер по решению ПК также отпущен на работу в ВКП(б). Я считал своим партийным долгом сказать, что при таком фактическом уничтожении ЛС я никоим образом не могу обеспечить необходимую подготовку по партиям ЮКА к VII Конгрессу и текущую помощь партиям, ибо самый объем работы сравнительно о тем, что было 3 года назад, во много расширился. Надо прямо оказать – без необходимого минимума подготовленных работников ЛС отвечать по-партийному за поручаемую ему работу не может. Поэтому я еще раз настойчиво прошу ПК пересмотреть принятое решение, вызвав при этом меня лично.

Из этого, понятно, ничего не вышло. А на допросе в НКВД 25 апреля 1936 г. Скалов вообще утверждал, что Мирошевский ушел из лендерсекретариата в начале 1934 г. Так или иначе, Мирошевского из Коминтерна убрали. Мы не знаем и не узнаем, что на самом деле, так сказать, off the record, говорил Скалов о Мирошевском на допросе в НКВД 13 апреля 1935 г., но в протокольной записи допроса указано: “Мне известно, что троцкистские настроения у Мирошевского были давно. Мирошевский был в курсе всех контрреволюционных настроений Тарханова (бывший “зиновьевец”, вместе со Скаловым был политсоветником в Китае, потом работал в Разведупре) и скрывал их от партии”. Кроме того, Мирошевский и сам назван “зиновьевцем”. Хотя все эти формулировки без сомнения были добавлены следователем, их было более чем достаточно для исключения из партии. И, действительно, в декабре 1935 г. Фрунзенский райком Мирошевского из ВКП(б) исключил за “связь с заведующим секретариатом ИККИ Г.Б. Синани, который был обвинен в приверженности троцкизму и разоблачен как классовый враг”. В протоколе же допроса Скалова от 25 апреля 1936 г. уже сам Мирошевский назван соучастником незаконного распространения троцкистской литературы. Это значило, что судьба Мирошевского находится в подвешенном состоянии. Но личность Мирошевского не понадобилась для конструирования обвинений по делу “троцкистско-зиновьевского центра”. Чудесным образом уже в мае он был восстановлен в партии. Мирошевский дожил до войны и погиб на фронте в 1942 г.

Вернемся к заседанию комиссии по чистке. Выступление Мирошевского изменило настрой собрания, и в дело все-таки вступил Осип Пятницкий, который начал осторожно, с оговорками выгораживать Скалова как специалиста, наладившего работу латиноамериканского сектора, отказывая ему, впрочем, в праве занимать в Коминтерне ответственные партийные посты (все это, кстати, зловеще напоминало попытки обосновать возможность использования большевиками “буржуазных специалистов” или “военспецов”, попытки, которые, как показало время, в массе своей провалились из-за позиции, занимаемой Сталиным в этом вопросе).

Польстив собравшимся (“то, что товарищи его взяли так в штыки, это очень отрадно, бдительность – это хорошая вещь”), Пятницкий напомнил, что партия имела к Скалову “полное доверие”. Ему вторил Сольц, намекнув, что “партии” виднее, кого куда назначать, и если назначили – то пусть работает. Так Георгий Борисович в очередной раз прошел чистку. Немного омрачало успех то, что через несколько месяцев потребовали от него изложить все, что он сказал на заседании, в письменном виде. Спокойной жизни Скалову оставалось полтора года.

Выстрел Николаева в конце 1934 г. стал для Георгий Борисовича Скалова, так же как для многих и многих других, настоящей катастрофой. Можно было бы сказать, что Николаев одним этим выстрелом уложил несколько сотен тысяч человек, но ведь это, хоть и красиво сказано, – по существу неверно. Николаев убил всего лишь одного “секретаря”, хоть и впрямь “не того”, но остальные были убиты не им. Выстрел мелкого человечишки Николаева стал удобным поводом для расправы над куда более крупными фигурами.

 

IV

 

В ночь с 29 на 30 декабря 1934 года арестовали ответственного работника Коминтерна Людвига Мадьяра. Мадьяр родился в Венгрии (в графстве или, как он сам называл в анкете, губернии Шомодь) 25 ноября 1891 года в семье мелкого торговца. В 1909 вступил социал-демократическую партию и “организовал газету”, где и подвизался журналистом. В 1911 г. перебрался в Будапешт и оказался в гуще событий – в 1918 участвовал в революции, после провала революции в 1919 г. правительством Хорти был посажен в тюрьму и в марте того года “действительно стал революционером”. Отсидев 3 года, был обменен на венгерских военнопленных и в 1922 году оказался в Советской России. Работал в ТАСС, откуда перешел в Коминтерн в июле 1924 года, в 1925 участвовал в зиновьевской оппозиции, поэтому в 1926 г. был отправлен в Китай, где и познакомился со Скаловым. Из Китая вернулся на коминтерновскую работу в 1928. На момент ареста был заместителем заведующего Восточным секретариатом (т.е. Отто Куусинена). Поводом для ареста послужила связь с уже арестованным 16 декабря 1934 г. Г.И. Сафаровым (еще одним замзавом того же секретариата), с которым Мадьяр вместе работал и просто дружил; было дело, входил Мадьяр в прошлом и в группу “безвожденцев”, т.е. левых оппозиционеров, порвавших с Зиновьевым, одним из организаторов которой в 1928 г. был Сафаров. А еще Мадьяр после ареста Сафарова передал его домработнице деньги на поездку в Ленинград, куда Сафарова этапировали 17 декабря 1934, – акт несомненно “антипартийный, антисоветский, контрреволюционный” (ведь, если вдуматься, – Сафаров арестован был в одной компании с самими Зиновьевым и Каменевым!). Причиной же ареста Мадьяра несомненно стали показания против него на следствии по делу об убийстве Кирова, которые дружно дали Лев Каменев, бывший ленинградский функционер и проходивший по делу об убийстве Кирова “террорист” В.В. Румянцев, зиновьевцы А.И. Зильберман, И.С. Горшенин и все тот же Сафаров. Не исключено, что, уже будучи арестованным, Мадьяр узнал, какую змею подколодную пригрел он на груди в лице Сафарова – тот в своих собственноручных показаниях не пожалел красок, расписывая “прегрешения” Мадьяра перед партией и советской властью.

Итак, Сафарова “изъяло” НКВД в один день с Зиновьевым и Каменевым, через две недели “изъяли” Мадьяра за связь с Сафаровым (и Зиновьевым). И вот пришел черед Скалова, которого начали прорабатывать за связь с Мадьяром. С высоты сегодняшнего дня мы понимаем, что Георгий Борисович с его биографией был в любом случае обречен. Тучи над его головой начали сгущаться еще до ареста Мадьяра.

Георгия Борисовича опять подвела его излишняя откровенность, которой он наивно думал завоевать “доверие партии”. 26 декабря 1934 г. на партгруппе Романского секретариата Скалов сообщил, что 7 ноября имел подозрительный разговор с Мадьяром на Красной площади. 28 декабря этот вопрос обсуждался на общем закрытом собрании парторганизации ИККИ, посвященном “делу” Мадьяра. Заметным эпизодом этого “обсуждения” стало выступление Скалова.

На первый взгляд, выступление это было спровоцировано Павлом Мифом (из тройки заместителей Куусинена – Сафарова, Мадьяра и Мифа, – Павла Александровича арестуют последним. Не пройдет и полгода, как 16 мая 1935 г., бывший коллега Мифа китаист Георгий Кара-Мурза настрочит доносы на него в партком Института мирового хозяйства и мировой политики, с копией одного из них в ЦК, где уверенно поставит Мифа в один ряд с “контрреволюционерами” Сафаровым, Мадьяром, Синани-Скаловым, Горшениным и Ульяновским. Но доносам не дадут хода до самого конца 1937 г.). Выступая пока что на свободе, Миф, который когда-то рекомендовал назначить Скалова постпредом ИККИ в Монголии, в числе прочего сказал:

Вот тов. Синани, например, сообщил на группе Романского секретариата, что во время ноябрьской годовщины ему Мадьяр передал свой разговор с Зиновьевым и что Зиновьев в этом разговоре заявил, что он надеется в ближайшее же время вернуться к роли руководителя партии или к руководящей роли в партии. Мадьяр нам ни на парткоме, ни на партгруппе об этом не говорил. Тов. Синани, очевидно, выступит и подтвердит эти слова.

Если Скалов и собирался на собрании отмалчиваться, то после этих слов такая возможность исчезла. Но, судя по всему, молчание не входило в его планы. Прошло всего полтора года с того момента, как он был вынужден довольно жалко оправдываться на чистке. И вот как он начинает свое выступление о своем давнем знакомом, человеке, которого послезавтра схватят чекисты прямо на выходе из здания Фрунзенского райкома и который сгинет навсегда в чекистском подземном царстве:

Товарищи, со всей откровенностью я должен сказать, что до сегодняшнего выступления Мадьяра я не представлял себе той пропасти, той классовой враждебности Мадьяра, которую он выявил сегодня на нашем собрании. Его покорно-покаянная речь, как говорили уже товарищи, является скрытой формой наступления и защиты своих старых позиций.  

Ну что ж, что не представлял. Некоторые коллеги Скалова ведь тоже никак не могли себе представить, как это его, бывшего меньшевика-контрреволюционера, назначили главой чрезвычайки.

Я хочу коснуться одного: отношения Мадьяра к партии, понимания Мадьяром большевистской партии. Мадьяр ведет, как он сам говорит, либеральные разговоры по поводу политики нашей партии. И выслушивает сам благосклонно подобного рода либеральные разговоры. Товарищи, могут быть либеральные разговоры в нашей партии?

Его самого назавтра назовут гнилым и бесхребетным либералом. А пока что:

Что значит либерализм в нашей партии, как не противопоставление своих точек зрения генеральной линии партии? Такое понимание партии не наше, не большевистское понимание партии.

Перед нами речь эталонного большевика (или все-таки бывшего меньшевика?).

Мадьяр трактует, что если Зиновьев принят в партию, то, следовательно, ничего предосудительного нет в том, чтобы вести эти политические разговоры с Зиновьевым. Это не наше понимание партийных установок. Это не наше понимание партии.

Как приятно опереться на гранит мнимого партийного единства, как отрадно слиться с большинством (покуда оно тебя не исторгло из своих рядов)! Как окрыляет чувство, что ты – частица “руки миллионнопалой, сжатой в один громящий кулак”! Вот подвернулся случай – и можно погромить бывшего товарища. Скалов еще не знает, что буквально то же самое он очень скоро услышит в свой адрес по поводу своего разговора с Мадьяром.

Меня не интересует психология Мадьяра на всех этапах его пребывания внутри партии, а на самом деле непонятно действительно, как он стал двурушником, сознательно или несознательно двурушником, нас психологические вопросы сейчас не интересуют. Но это двурушничество политическое сейчас несомненно.

Полтора года назад на чистке оправдывался интеллигентскими метаниями, а теперь изжил их! Психология его уже не интересует, интересуют дела. И этот “человек дела” все втаптывает и втаптывает в землю бывшего своего товарища:

У меня до сегодняшнего выступления Мадьяра было ошибочное представление о том, что Мадьяр еще как-то смог бы заслужить доверие революционного пролетариата, что Мадьяр еще смог бы своей работой как-то показать, что он может быть пролетарским революционером. Но, товарищи, после сегодняшнего выступления Мадьяра…

это совершенно исключено. А его поступок (денежная помощь семье Сафарова) “для нас, для партийной организации, ясен”.

В таком выступлении не обойти и свои грехи тяжкие, но подать их надо опять же на своих условиях, на фоне заклинаний о бдительности:

Я бывший меньшевик, и 15 лет тому назад я ушел из меньшевистской партии. Мне пришлось проверять свое отношение к меньшевизму в годы гражданской войны, на работе в ГПУ, когда я ликвидировал некоторые меньшевистские организации. Тем не менее, и до сих пор, и дальше мне придется проверять свое отношение, свои позиции по тому или иному вопросу не путем какого-нибудь интеллигентского самоанализа, а путем анализа тех позиций, которые я занимал в борьбе и действии.

Разворачивает Скалов самокритику. Оказывается, редактируя книжку врага народа Сафарова, как это недавно выяснилось, он упустил исключить из нее какую-то “троцкистскую контрабанду”. В свое время дискуссия по книге Сафарова закончилась ничем, но теперь-то наличие “контрабанды” яснее ясного, и столь же ясна ошибка редактора. Повысим же бдительность, сплотим ряды партии

вокруг тов. Сталина, вокруг ЦК нашей партии и никаким последышам зиновьевской оппозиции, никаким сафаровым и мадьяровым не удастся расколоть или поколебать наше единство.

И не будет у нас ни мэров, ни пэров! Успех! Зал взрывается аплодисментами. Но триумф тут же омрачен:

КОРОЛЬКОВА: Я хотела бы задать вопрос тов. Синани. Как это получилось, что они просто шли с Красной площади и там у них вышел разговор с Мадьяром об этом? На какой почве у него вышел разговор с Мадьяром, почему так получилось?

ВЕНИКАС: Сообщили ли вы об этом разговоре в партийный комитет?

Выясняется, что о разговоре Скалов в партком не сообщал. Звучит чей-то голос: “Плохо”. Еще бы! Скалов пытается переключить внимание аудитории, и ему это, кажется, удается:

СИНАНИ-СКАЛОВ: Несомненно плохо, но именно такие разговоры становятся сейчас в свете этих событий гораздо более яркими, нежели раньше. На вопрос, почему у нас вышел такой разговор, – был разговор относительно того, как плохо – не помню начало этого разговора тогда, но был какой-то незначительный разговор. И затем разговор перешел на то, что на Красной площади наши вожди находятся в одном месте и недостаточно, кажется, охраняются в этом месте. И то, что они находятся в одном месте, это дает возможность какому-нибудь выступлению против вождей. Вот начало разговора, который повел затем в дальнейшем к этому разговору.

Более “греховным” все еще считается разговор не о терроре, а о Зиновьеве и о чаемом им приходе к власти. Как скоро все переменится!

Через два дня после общего собрания, в ночь с 29 на 30 декабря 1934 г., Мадьяра арестовывают, а уже 1 января 1935 года (да-да, товарищи из Коминтерна – и НКВД – новый год не праздновали!) на заседании парткома ИККИ Скалову учиняют настоящий допрос по поводу разговора с Мадьяром. Сперва Скалова вынуждают письменно изложить всю беседу. Потом требуют устного изложения. Пожалуйста: сперва разговор шел о праздничном параде и о том, какое положительное впечатление производит он на присутствующих иностранных дипломатов; потом (в связи с недавним убийством в Марселе югославского короля Александра и министра иностранных дел Франции Луи Барту) перешли на политический терроризм, и Мадьяр сказал,

что у нас группа руководящих вождей во время демонстрации на Красной площади стоит в тесной кучке. При этом я помню его выражение, что даже буквально страшно при этом. Он гово­рил, что, конечно, очень маловероятно, чтобы кто-нибудь из демонстрантов попробовал произвести какой-нибудь террористический акт, но, имея в виду гитлеризм, который является организатором целого ряда политических убийств во всей Европе, следует как-то больше охранять наших вождей, нашу партийную и советскую головку, когда она собирается на Красной площади.

Страшно при этом потому, что все иностранные вожди – это так, никчемные людишки, от которых ничего не зависит, тогда как наш руководитель – это солнышко ясное. Есть Сталин – есть СССР, а если нет, то нет.

Я тут ему возразил, что работники ГПУ за этим достаточно следят, что уже несколько раз были задержаны террористы при переходе ими нашей границы, что за этим ведется наблюдение. Он тогда сказал, что, конечно, со стороны каких-нибудь эмигрантов, белогвардейщины вообще подобного рода террористические акты могут иметь место, но что он думает, что в СССР нет возможности, чтобы какая-нибудь контрреволюционная организация могла существовать и опираться на какие-нибудь ей сочувствующие круги.

Но Мадьяр не унимался:

…Он сказал, что если бы что-нибудь произошло, то в ближайшем окружении Сталина, в ЦК, нет, с его точки зрения кого-нибудь, кто бы мог быть его заместителем, кто бы мог заменить его, что Молотов и Каганович для этого дела не подходят. Поскольку шел разговор о гениальности Сталина, я, конечно, не мог и не говорил, что Мо­лотов может его заменить. Отсюда вытекала его следующая реплика, что теперь еще Зиновьев мечтает относительно возможности вернуться к руководству, причем у Мадьяра с Зиновьевым был недавно разговор о возможности возвращения его в руководство ЦК.

Об этом действительно в свое время мечтали Зиновьев и его окружение. Мнилось им, что призовет их Сталин на помощь, когда увидит, что не справляется с трудностями. А совсем недавно, в апреле 1934 г., был Зиновьев даже введен в редколлегию главного партийного журнала “Большевик”, хотя уже в июле со скандалом изгнан оттуда… Ну, надежда умирает последней.

При этом Мадьяр сказал, что он в этом разговоре очень решительно доказывал Зиновьеву, что это абсолютно исключено, что это невозможно, что наша партия на протяжении послед­них 10 лет воспитана на борьбе против зиновьевщины, что этого не при­мут широкие массы и рабочий, и поэтому о возвращении Зиновьева к руководству не может быть речи.

Ну, казалось бы, где здесь криминал? А все просто – с Зиновьевым вообще не надо было разговаривать. Ни о чем и никогда.

Дальше он перешел к тому, что, когда происходило ознаменование 15-летией годовщины освобождения Ленинграда от Юденича, то о Зиновьеве никто не упомянул, в то время как он был одним из тех, кто боролся за это освобождение Ленинграда. Я не могу вспомнить, говорил ли Мадьяр, что Зиновьев жаловался на то, что его не упомянули, или Мадьяр высказывал свою точку зрения, что он жалеет.

При таких обстоятельствах всегда предполагают худшее, это неизменное правило партсобраний.

Рассказ о разговоре окончен, следуют, как водится, вопросы “из зала”:

ГЕРИШ: Это был односторонний разговор, но, вероятно, кое-что и ты говорил. Примерно, что ты ему сказал?

Григория Гериша расстреляют только в сентябре 1937 г., у него, можно сказать, вся жизнь впереди, вот и интересуется человек, кто что кому сказал. Еще никому невдомек, что он, Гериш, тоже окажется террористом.

СИНАНИ-СКАЛОВ: Я говорил относительно того, что угроза покушений, конечно, существует, но, насколько я знаю, ГПУ за этим делом достаточно следит. Я сказал, что, насколько я знаю, было несколько случаев задержки террористических групп на границе.

От Скалова допытываются, какие еще беседы вел он с Мадьяром во время совместной работы и при частных встречах. Интересуются: почему это Скалов не сообщал партии о разговоре на Красной площади до того, как вскрылась контрреволюционная сущность Мадьяра. Вообще, это стандартная придирка в адрес партийца, намеченного к изгнанию из партии или чему-то похуже, – как это он вовремя не сигнализировал? И в НКВД на допросах о том же – почему не сообщил? Почему не оказался подлецом и стукачом? Усердствует заместитель по кадрам заведующего Восточным лендерсекретариатом и член (а в будущем секретарь) парткома ИККИ Ф.С. Котельников (этот таки дожил до пенсии, до 1971 года):

КОТЕЛЬНИКОВ: До партийного собрания и после ареста Сафарова ты не приходил к мысли, что нужно об этом рассказать?

СИНАНИ-СКАЛОВ: Я лежал больной, у меня была температура 39,5°, я лежал пять дней, и на первом собрании, где я присутствовал, у меня была температура.

БУЖИНСКИЙ: А сейчас же после разговора ты не чувствовал необходимости рассказать об этом?

СИНАНИ-СКАЛОВ: Нет, тогда нет. Я тогда этот разговор воспринял иначе, чем теперь.

ГЕРИШ: Какие у тебя были отношения и разговоры с Сафаровым?

Потихоньку переключились на матерого врага Сафарова. И Котельников тут как тут:

КОТЕЛЬНИКОВ: Я видел вашу книгу с вашей подписью: “Сафарову”.

Плохо дело. Но отвечать надо. Я, мол, всем рассылал, и ему досталось. А что касается книги самого Сафарова и троцкистской контрабанды, которую Сафаров в ней протащил, то

в этой книге я нашел, что оценка дана Сун Ятсена неправильная. Он расценивал Сун Ятсена и тот Гоминдан как представителя интересов только буржуазии, выбрасывая из него его революционное и революционно-демократическое содержание… Затем, в процессе развития китайской революции, в 1925-27 г. у Сафарова получилось так, что китайская промышленная буржуазия стала контрреволюционной уже в период 1920 г. в Кантоне, т.е. при первом выступлении Чан Кай-ши, когда она пыталась принять коммунистическую партию… Отсюда получилось, что уханьское правительство было уже правительством контрреволюционной буржуазии, следовательно: зачем мы поддерживали это правительство? Это троцкистская оценка.

Какое-то время обсуждение этих чрезвычайно важных моментов, понятных лишь узкому кругу марксистов-китаистов, продолжается. Между прочим выясняется, что Скалов познакомился с Сафаровым в 1920 или 1921 г. в Туркестане. Слово берет Геворк Саркисович Алиханов, “сосед” чекистов, заведующий отделом кадров Коминтерна (и, кстати, отец Елены Боннэр, жены А.Д. Сахарова):

Вопрос о Синани, как будто более или менее выяснен. Мне кажется, что мы можем сказать Синани со всей основательностью, что в этом разговоре, который у него был с Мадьяром на площади, или уходя с площади, Синани не только не проявил бдительности, но, на мой взгляд, просмотрел вещи, которые просмотреть нельзя было. Конечно, не все проследишь, но так, как ты сегодня передаешь этот разговор, это уже пахнет тем, что мимо него пройти нельзя.

Что и требовалось доказать. Клетка захлопнулась. Теперь начинаем медленно давить снаружи, сближая ее стенки.

Он (Мадьяр) выдвинул тезис, что Сталин незаменим, и сразу после этого перешел к вопросу о Зиновьеве, что Зиновьев мечтает прийти к руководству. А как он возражал Зиновьеву? Оказывается, что он возражал только тем, что Зиновьев так проработан, что это невозможно. Это не наша постановка вопроса. Ответа Синани по существу не последовало, и это получилось очень странно.

На непредвзятый взгляд, все дело не стоит и выеденного яйца. Но ведь и в президиуме, и в зале сидят “политики”, они много зорче, чем обычные люди.

Конечно, сейчас мы все смотрим на Мадьяра другими глазами, чем до этой истории, но все-таки и тогда Синани должен был больше реагировать. Если бы это сказал человек, который никогда не был в оппозиции, то, естественно, нужно было бы дать отпор. А это говорил бывший зиновьевец. То, что Синани не информировал нас об том разговоре, это не хорошо. Мне кажется, существенной ошибкой, допущенной Синани, является то, что он не реагировал на такую постановку вопроса Мадьяра. Я думаю, что это нужно по-товарищески указать Синани.

Разумеется, исключительно по-товарищески: этот товарищ нам больше не товарищ.

ГЕРИШ: У меня большое сомнение по этому делу. Синани знает Мадьяра не один год, знает его партийное положение и ведет с ним разговор, который является, в лучшем случае, подозрительным, ведет с ним разговор о возможности террористического акта, что руководство сосредоточено в руках одного человека, что его трудно заменить, что Зиновьев собирается вставать у руководства и т.д.

Григорий Моисеевич почти незаметно, но умело расставляет акценты, увязывает две, казалось бы, разрозненные части беседы в единое целое, предвосхищая выводы лубянских следователей.

И член партии Синани не дает ответа на эти вопросы. Синани политически развитый человек. Как же он не нашел ответа на этот вопрос? Мне не верится. Что еще усиливает мои сомнения? Мадьяр ни с кем другим по этому вопросу не разговаривал. Почему он выбрал Синани? Чтобы прощупать… Очевидно, между вами были какие-то разговоры, которые дали ему основание думать, что он может тебя прощупать, завербовать. Объяснения, которые здесь сегодня давал Синани, меня не удовлетворяют.

Григорий Моисеевич еще не знает, что скоро сам будет “давать объяснения”. Удовлетворят ли они следователей?

Вступает Моисей Черномордик. Он хоть и заместитель Алиханова, но, видимо, хочет показать себя более твердым большевиком, чем начальник. Может быть, поэтому за ним придут на месяц позже, чем за Алихановым? Их всех троих – Скалова, Алиханова и Черномордика – уведут на тот свет из номеров печально известной гостиницы “Люкс”. Черномордик ставит вопрос “более резко”, чем Алиханов. Он и пример приводит: некто, гуляя с неназванным молодым членом партии около Кремля, трижды интересовался, в каком из зданий живет Сталин. После этого молодой член в ужасе побежал в партком и поднял тревогу.

Ей-богу, разговор, который передает Синани, показывает, что тут была какая-то связь. Сейчас мы все знаем, что эта связь была. Теперь мы все знаем, что 7 ноября был уже момент, когда хотели организовать убийство Кирова.

А старый член Скалов а) проявил небдительность в беседе с Мадьяром и б) после беседы не забил тревогу. Практически сыграл на руку потенциальным убийцам.

КРЕПС: У Синани не было партийной настороженности при этом непартийном разговоре.

[…]

БУЖИНСКИЙ: Я впервые услышал от Синани о характере этой речи. Если взять весь этот контекст речи, то, что говорил Мадьяр, это было речью, направленной к тому, чтобы вербовать людей.

[…]

КОТЕЛЬНИКОВ: Первое, что нужно отметить сегодня, это то, что Синани каждый раз расширяет свои сообщения. От первого собрания партийной группы до общего собрания у вас было время продумать этот факт. Партийный комитет исключает Мадьяра из партии. Нужно было разоблачить Мадьяра до конца, и Синани очень слабо выступает на общем собрании.

СИНАНИ-СКАЛОВ: Конечно, я не сказал и одной пятой части того, что сказал здесь.

И тут же Котельников обвиняет его в пассивности. Ну а

если же вы сегодня сказали все искренне и до конца, то тем более вытекает отсутствие малейшего партийного чувства у вас в реагировании на этот факт.

И резюме:

Таким образом, мы имеем три факта мимо которых мы пройти не можем. Это вопрос о разговоре, вопрос о выступлении на общем собрании и вопрос о книге. Это нужно будет записать.

И запишут. И вынесут резолюцию: “проявил гнилой либерализм и политическую бесхребетность”. С такой формулировкой можно и не мечтать о дальнейшей работе в штабе мировой революции. Протокол же заседания парткома отпечатают в пяти экземплярах, один из которых 8 января направят “т. Герману” в НКВД. 

 

V

 

Через день после заседания парткома Скалов ложится в больницу с острым воспалением почек. Только недавно болел и вот опять. Там он проведет примерно месяц и узнает о решении Политкомиссии Политсекретариата ИККИ от 17 января 1935 г. снять его с работы в Исполкоме Коминтерна. Однако тут есть тонкий момент. От своего теперь уже бывшего заместителя по лендерсекретариату Абрама Гуральского Скалову становится известно, что снимают его в том числе и за “троцкистско-зиновьевские” ошибки в статьях, включенных в известный сборник “Проблемы Южной и Караибской Америки” (второе издание называлось “Проблемы революции в Южной и Караибской Америке”). А он-то думал, что снимают за “политическую бесхребетность и гнилой либерализм”! И ведь особенно обидно, что ни троцкистом, ни зиновьевцем Скалов, наученный горьким опытом меньшевистского прошлого, никогда не был. В автобиографии, написанной после партийной чистки 1933 г., он утверждал, например, что во время работы военным комиссаром 5-й дивизии в 1923 г. вел в армии “некоторую борьбу против троцкистской оппозиции по вопросу о молодежи”, а в 1925 г. “выпустил брошюру против Троцкого”, “ни в каких оппозициях участия не принимал и активно с ними боролся в качестве докладчика”. А коварный Гуральский, который начал наскакивать на Скалова задолго до истории с Мадьяром, тем временем сообщил на заседании лендерсекретариата (Заметим попутно: отсидеть целиком хотя бы одно заседание секретариата при Гуральском мог лишь истинный подвижник мировой революции – вот, например, что говорил Скалов на заседании 27 марта 1934 г.: “… От нас требуется чрезвычайно внимательно подойти к целому ряду вопросов, которые поставил в своем докладе тов. Гуральский… 12-часовой доклад не нуждается в каком-либо 3-часовом дополнении, и поэтому маленькие свои 2-3 часа я, в первую очередь, посвящу тем разногласиям, которые у меня имеются с докладчиком.”), что “для конкретного “изыскания”” в статьях Скалова “троцкистско-зиновьевщины” им создается специальная комиссия.  

Поэтому Скалов решает написать секретарю ИККИ Д. Мануильскому (этого Мануильского можно было бы, в принципе, повернись дело иначе, вычистить из партии не менее стремительно, чем Скалова – сын священника, примыкал до революции к межрайонцам, к которым после февраля 1917 примкнул и Троцкий; однако Дмитрий Захарович явно пользовался доверием у Сталина) и попросить того еще раз проверить статьи, чтобы убедиться, что ни троцкизма, ни зиновьевщины там нет. Ведь если признают троцкистом-зиновьевцем, то это конец всему. Но руки опускать нельзя, надо же хоть как-то защищаться. Пытаясь сохранить хоть какое-то чувство собственного достоинства, взывает Скалов с больничной койки:

…Я не думаю, чтобы мое снятие с работы было достаточным основанием для того, чтобы “прорабатывать” меня в качестве “троцкиста-зиновьевца”, которым я никогда не был, и заявлять, что чуть ли не вся моя работа по ЮКА была насквозь ошибочной. Во всяком случае, мною были даны не только статьи, но и ряд документов, в которых никто никаких уклонов не находил… Я отлично понимаю, тов. Мануильский, что в настоящем положении мне не очень-то удобно претендовать на какую-либо оценку моей работы в ИККИ, – но неужели же оценка, которую ей дает тов. Гуральский, является, так сказать, той “официальной” партийной оценкой, с которой я должен уйти с работы в ИККИ?

Георгий Борисович, похоже, не до конца осознавал все серьезность (а, вернее, безнадежность) своего положения…

Здесь приходится упомянуть книгу мемуаров лидера перуанских коммунистов Эудосио Равинеса, который приезжал в СССР в 1934 г. (вообще Эудосио трижды приезжал в СССР и в последний раз, в 1938 г., еле унес ноги); в этих мемуарах упоминается Скалов. Надо заметить, что доверять этим мемуарам очень трудно, практически невозможно – настолько недостоверно отражены в них события. Да и называется книга “Большая ложь” (так уж совпало). Равинес постоянно путает даты и фамилии, некоторые фрагменты текста воспринимаются как абсурд, и нет никакой гарантии, что то или иное описание хоть в чем-то соответствует действительности.  Но несмотря на явную недостоверность мемуаров, полностью игнорировать их все же не стоит. Равинес вспоминает о некоем собрании в зале заседаний гостиницы “Люкс” (т.е. по месту жительства Скалова). Если считать, что Равинес описывает общее закрытое собрание партийной и комсомольской организаций Коминтерна, стенограмма которого хранится в личном деле Скалова, то мы вынуждены будем признать, что перуанский коммунист за давностью лет позабыл абсолютно все подробности и дал волю фантазии, изобразив некое действо, передающее лишь общие настроения, охватившие автора в тот период времени. Однако не совсем понятно, зачем проводить общее собрание в гостинице, а не, скажем, в клубе на первом этаже здания Коминтерна или же в большом зале МАИ (Международного аграрного института), где в декабре 1934 громили Зиновьева и Сафарова. Если же учесть тот факт, что, по словам Равинеса, собрание это ничем определенным не увенчалось, а Скалова арестовали лишь через “две недели” после него, то можно с некоторой долей осторожности предположить, что это было какие-то другое собрание, созванное для “проработки” Скалова по месту жительства еще до заседания парткома по его делу (нечто подобное произошло с Л. Мадьяром – его сначала проработали на партгруппе Восточного лендерсекретариата, затем было заседание парткома, а за ним – общее собрание сотрудников ИККИ. Смущает только полное отсутствие упоминаний о таком собрании в стенограммах заседания парткома и общего собрания сотрудников, посвященных “делу” Скалова). Равинес отмечает активное участие в обсуждении низовых работников Коминтерна (машинисток, переводчиков, секретарш), тогда как в официальной стенограмме все обстоит наоборот – речи произносят товарищи, облеченные большим доверием. (В любом случае, в рассказе Равинеса мы подмечаем множество явно недостоверных сведений, что можно объяснить аберрацией памяти и плохим знанием русского языка.)

Вот как Равинес описывает Скалова:

Синани был высокий, подтянутый человек. Он постоянно носил начищенные до блеска сапоги, европейского покроя пиджак и галифе. В нем чувствовалась военная закалка, оставшаяся со времен службы в армии. Во время революции Синани был поручиком в царской армии; он воевал на стороне белых, а позже был капитаном в войсках Колчака. Лишь в начале 1920-х годов он присоединился к большевикам, а затем вступил в коммунистическую партию. Синани был человеком большого упорства; он спорил очень спокойно, но с каким-то упрямством отстаивал свои доводы и постоянно множил их, даже после того как они оказывались опровергнуты. Когда он находил весомый аргумент, он бил им в одну точку, беря слушателей измором; он уступал только после упорной борьбы, которая иногда длилась неделями. Он был выдающимся ученым с огромными аналитическими способностями. Синани был бесценным участником любого теоретического обсуждения латиноамериканских проблем.

Насчет Колчака – довольно близко к истине. Насчет звания поручика – в точку. Что касается даты вступлению в партию – ошибка, но вполне простительная.

Переходит Равинес к описанию самого собрания, предваряя его такой фразой:

Началось нечто, чему, возможно, суждено было окончиться на клочке земли, пронзенном пулей палача. Присутствующие, казалось, отдавали себе в этом отчет – все мы были уже до нутра пропитаны страхом. Тем не менее мы улыбались и бодрились… той бодростью, которая обычно царила на заседаниях, посвященных “относительной стабилизации капитализма” или “строительству социализма в одной стране”.

Скалов уже стоял на трибуне, а в первом ряду безошибочно угадывались чекисты. Есть у Равинеса описание еще одного собрания, посвященного “делу” Мадьяра, – он утверждает, что первый ряд на нем тоже был занят работниками НКВД. Если это правда, то перед нами интересный штрих, который, разумеется, не мог найти отражения в официальной стенограмме. Чекисты не маскировались, пишет Равинес, напротив, они, кичась своей силой и важностью, выставляли себя напоказ, “придавая телесность отправлению террора”.

Скалов был страшно бледен, на скулах проступили два синюшных, с багровым оттенком, пятна, которые становились особенно отчетливыми, когда на них под определенным углом падал свет. Высокий, жилистый, крепкий, он заговорил громким голосом с подчеркнутой энергией и, чувствовалось, с глубокой искренностью.

В содержании его выступления, к сожалению, Равинес часто путается. Никак не мог Скалов на партсобрании в 1935 году заявлять о своей “любви к России”, не мог рассказывать о гибели отца на русско-японской войне в 1904 г. (отец его – агроном, ботаник, почвовед, – умер в 1920 г. на советской службе) и называть его героем России.

– Поменьше беллетристики! – крикнул один из чекистов.

– Мы тут не в академии! – взвизгнула по-французски Генриетта, машинистка Мануильского.

– Да что он говорит… – послышались голоса из зала.

– Меня попросили изложить автобиографию, товарищи – спокойно ответил Синани – Это я и делаю. Я знаю ее наизусть, потому что прожил жизнь насыщенно и честно. Кроме того, мне приходилось пересказывать ее много раз.

– Не прерывайте докладчика, – вмешался председатель, – Продолжайте, Синани.

Дальше опять упоминается погибший за родину “отец-офицер”, благодаря чему “двери армии оказались открыты” для Скалова.

– Царской армии! – воскликнула женщина, которая на работе разносила нам чай; я всегда считал, что у этой бедняги нет ни мнения своего, ни политических взглядов. Но вот она, взъерошенная и сердитая, бросает Синани обвинение.

– Да, товарищ Шура, – тихо ответил Синани, – Царской армии. Другой тогда в России не было.

В зале засмеялись, и председатель сухо бросил:

– Потише! Синани, к товарищам по именам не обращайтесь, обращайтесь к председателю, не отвлекайтесь.

Далее Синани якобы рассказывает об учебе в военных академиях, о службе в гарнизонах Петрограда, Киева и Владивостока и об участии в войне – все это выдумки, кроме учебы в Военной академии Фрунзе в 1929 и службы в Петрограде в 1917. Следует опять же выдуманный диалог с секретарем партячейки по поводу пенсии, которую якобы получала мать Скалова за отца, погибшего на русско-японской войне. Скалов “признает” этот факт – мол, получала от царского правительства пособие за то, что отец проливал кровь, сражаясь за родину на проигранной войне (риторика абсолютно неуместная на партсобраниях тех лет). 

– Проигранной? – насмешливо выкрикнула женщина, которая убиралась у нас в кабинетах. – Вы, оказывается, еще и шовинист. Разве этот оборотень – коммунист?

Председатель потребовал тишины.

– Могу я попросить, товарищ председатель, чтобы меня не оскорбляли – обратился к нему Синани. – Я не преступник, не осужденный, я – член партии, который…

– …Которого мы судим! – сердито воскликнула одна из переводчиц. Ее поддержала француженка Генриетта и чекисты.

Скалов с негодованием продолжает отвергать обвинения в адрес матери по поводу того, что она вела паразитический образ жизни из-за пособия, полученного за кровь, пролитую отцом. 

Голос Синани дрогнул от избытка чувств.

Будто заметив, что эти же чувства передаются залу, один из чекистов воскликнул:

– Хватит на жалость давить, поменьше беллетристики!

Скалов якобы рассказывает, как он воевал, как участвовал в битве при Танненберге, как после ранения был переведен во Владивосток (это все выдумки автора мемуаров). Как участвовал в схватках правительственных войск с бандами вооруженных разбойников, которые никаких идей не исповедовали, а занимались только грабежом. Этот рассказ, по словам Равинеса, возмутил сидящих в зале:

В зале поднялся невообразимый шум, но шумела лишь малая кучка людей, включавшая в себя помимо чекистов наиболее мелких служащих нашей секции. Секретарша Синани побледнела, как полотно, но у нее хватало сил улыбаться каждый раз, когда он бросал на нее взгляд. Хулио, товарищ, с которым мы работали в Тихоокеанском секторе Лендерсекретариата Южной и Караибской Америки, не промолвил ни слова, он смотрел на меня с изумлением и бросал взгляды, полные – я не мог понять – страха или злости, на тех, кто ругал Синани.

Здесь речь идет о референте Хулио Гомеце (Юлии Розовском) и Ольге Мешковской, “секретаре секретариата”, как официально называлась ее должность (впрочем, в описываемый момент она уже являлась референтом лендерсекретариата, сохраняя за собой и должность технического секретаря). Вскоре эти люди будут изгнаны из Коминтерна и из партии и арестованы.

Кричащие бросали обвинения:

– Он оскорбляет пролетариат!..

– Он оскверняет революцию!..

– Этот тип – контрреволюционер, бандит!

Председатель угомонил крикунов, велел им сесть. Синани возразил:

– При чем здесь рабочий класс, я там ни одного рабочего не видел. Не верили они ни в революцию, ни в коммунизм, ни во что другое. Просто банды грабителей, которые тащили все, что подвернется под руку. Убийцы и поджигатели, опустошавшие и сжигавшие целые деревни.

– Это были партизаны пролетарской революции! – кричали ему в ответ.

– Нет, нет, я знаю, о чем говорю. Не партизаны, а озверевшие бандиты. И русские бандиты, и китайские.

Как видим, атмосфера на собрании накалена до предела.

– Пусть скажет – кричали из зала – сколько коммунистов он расстрелял!

Председатель собрания повторил вопрос.

– Нисколько, – ответил Синани.

– Как ты можешь быть в этом уверен? – спросил парторг ячейки.

– Потому что я никогда никого не расстреливал, – улыбнулся Синани.

– Военный-вегетарианец? – спросил парторг.

– Расстреливать – это одно, убивать в бою – другое, – сухо ответил Синани.

– Тогда скажи, скольких коммунистов ты убил в бою? – спросил парторг.

– Если такое и было, – твердо сказал Синани, – то точно не знаю, сказать не могу.

– Он скрывает правду. Он лжет… хочет обмануть партию! – кричали люди, вскакивая со своих мест.

Кто-то зашикал. Ободренные примером, мы последовали ему. Хулио дрожащим голосом прокричал:

– Товарищ председатель, наведите порядок!  

Скалов продолжает свое выступление. Его голос начинает звучать более уверенно, бледность уступает место румянцу. Он подробно рассказывает о своей научной работе в Коминтерне. Его прерывает председатель:

– Однажды, – сказал председатель, косясь на страницу из папки, подсунутой ему парторгом ячейки, – ты был на Красной площади. С тобой были Хулио и твоя жена Ося. Там ты встретил Васильева, друга Пятницкого, и Ленку, секретаршу Пятницкого. У вас был разговор о политике. Помнишь?

Тут странно все. Ведь документально подтверждено, что камнем преткновения стал разговор Скалова на Красной площади не с кем-нибудь, а с Мадьяром. Еще более странно, что Равинес в мемуарах подробно описывает и собрание, посвященное разбору “дела” Мадьяра. Как при этом у него могло вылететь из головы, что одним из основных пунктов обвинения, предъявленного и Мадьяру, и Скалову, был разговор именно с Мадьяром, – совершенно непонятно. Но это произошло, и пришлось Равинесу заново придумывать всю обстановку разговора, включая Васильева (одного из основных гонителей и Мадьяра, и Скалова) и мифическую Ленку (в реальности обязанности секретаря О. Пятницкого исполняла Фаина Яковлевна Казовская, арестованная в 1938 году и расстрелянная).

– Откровенно говоря, – осторожно ответил Синани, – я плохо помню, но такое могло быть. Я много где и много с кем встречаюсь и всегда говорю о политике.

– Ты все же вспомни, – сказал председатель.

– Вспомни, – поддакнул ему парторг, – вспомни, Синани.

– Такое вполне могло быть, почему бы и нет – ответил Синани, – но что особенного могло быть в разговоре, который велся в присутствии нескольких человек с членом партии и активным работником Коминтерна?

– Может быть, Ося, жена твоя, поможет тебе вспомнить, – сказал парторг ячейки, – Только дома, ведь здесь ее нет, она же беспартийная.

– Вот это да! – воскликнули в зале. – Он даже жену в партию не привел! И это руководящий работник Коминтерна? Образцовый коммунист, нечего сказать!

Равинес пишет, что в этот момент Скалов выглядел встревоженным. Он явно хотел объяснить, почему жена не в партии.

– Товарищи, это из-за нехватки у нее политической культуры – ведь мы с ней не прожили еще и года. С другой стороны, я уважаю свою жену как личность. Я не хотел давить на нее, хотел, чтобы с ее стороны все произошло осознанно.

– Это мелкобуржуазно, – крикнула Генриетта. – Мелкобуржуазно!

– Мелкобуржуазный брак, – добавила женщина, разносившая чай.

– Твоя жена, кажется, даже не член профсоюза? – спросил парторг.

– Да, это так – признал Синани.

– Он ведь и не работает?

– Ну… во всяком случае, не на заводе, – ответил Синани.

– На что же она живет? – прогремел председатель, – Кто ее содержит?

– Я содержу – твердо ответил Синани – Жалования, которого я получаю в Коминтерне, и денег, получаемых мною за умственный труд, для этого достаточно. Живем мы в номере “Люкса” на виду у всех.

– Прошу занести это в протокол! – возбужденно воскликнул парторг – занесите все в протокол!

– Занесем, – сказал председатель и сделал жест стенографисту.

Жаль, что у нас нет этого протокола и мы вынуждены полагаться на, прямо скажем, не слишком достоверный рассказ Эудосио Равинеса. Достоверно известно лишь, что на тот момент Скалов как временно исполняющий должность заведующего лендерсекретариатом Коминтерна получал месячный оклад в 500 рублей. Наверное, еще примерно столько же получал он за работу в смежных научных и педагогических учреждениях.

– Но, – сказал парторг, – вернемся к предмету разговора с Васильевым на Красной площади. Он тебе сказал… Вспоминай, Синани, вспоминай. Он спросил: а что будет, если все руководство вдруг исчезнет? Ты немного странно на него посмотрел, как будто не понял. А Васильев пояснил: что будет, если вдруг умрет великий товарищ Сталин? В этот момент ты взял Васильева под руку, и вы вместе с Ленкой отошли от остальных для разговора. Вспомнил теперь?

Скалова будто ударили. Он приоткрыл пересохший рот. Лицо его опять смертельно побледнело, фиолетовые пятна на щеках под скулами сжались до малюсеньких точек. Нервно сжав одну руку другой, он ответил:  

– Да, теперь я вспомнил.

Тут хочется вслед за чекистами воскликнуть: “Поменьше беллетристики!”

Он сделал паузу и, собравшись с мыслями, продолжал:

– Вопрос Васильев задал не с бухты-барахты. Помнится, мы говорили о смерти нашего друга Свердлова, о его заслугах, о его дружбе с Лениным и о том, как люди скорбели о его смерти. А после этого Васильев спросил…

– Все так и было! – воскликнул Хулио, вскочив с места. – Этот разговор слышали еще человек шесть.

– А ты зачем ходил на Красную площадь с Синани? – спросил парторг.

– Проверить правильность перевода на английский язык плакатов, вывешиваемых к празднованию 7 ноября. Еще убедиться в том, что слова на испанском написаны без ошибок.

– Синани что, знаток испанского? – с усмешкой спросил парторг. 

– Я читаю на нем вполне прилично, – сказал Синани, – но я пошел не ради плакатов. Я пошел с Хулио, чтобы размяться, потом надо было вернуться в гостиницу и доделать работу.

– Оба врут! – воскликнул чекист, – Надо зафиксировать противоречия.

– Нет никаких противоречий – живо откликнулся Синани, – Юлий пошел на Красную площадь проверить плакаты; мы с женой пошли с ним, чтобы всем вместе вернуться в гостиницу. Случайно на площади мы встретили Васильева и Ленку… Там еще были оформители и художники.

– Но у вас был разговор о смерти товарища Сталина, – насмешливо сказал один из чекистов, который до этого долго сидел с прикрытыми глазами.

– Мы никаких имен не называли, – ответил Синани, – и имени товарища Сталина не называли.

– Разве вы не наметили его, как Кирова? – вдруг истерически выкрикнул щурившийся до этого чекист. 

Эмоции снова захлестнули Синани. С видимым усилием он произнес с мольбой в голосе:

– Как же можно бросаться такими страшными обвинениями?

– Что ж, – сказал председатель, – вы вели разговор о смерти руководителей партии, о том, что было бы и как советские люди восприняли бы такое событие. А сам-то ты, Синани, что сказал?

– Я сказал, сказал с убежденностью, что руководители нашей партии находятся в добром здравии, и не стоит нам о них беспокоиться.

На этом собрание, описанное Равинесом, заканчивается. Как все это понимать? Как выдумку от начала до конца? Или некую контаминацию реальных событий последующими домыслами, к которым Равинес был вынужден прибегнуть из-за того, что события эти отнюдь не целиком удержались в памяти? Возможно, был какой-то реальный эпизод с плакатами ко дню революции, Юлием Розовским и Васильевым, который в памяти у перуанца наложился на разговор с Мадьяром на Красной площади 7 ноября 1934 г. Вряд ли Скалов так долго вспоминал бы этот разговор, как это описано в мемуарах, – ведь он до этого несколько раз был вынужден пересказывать его на собраниях и даже изложить в письменном виде.

 

VI

 

Было в реальности описанное перуанцем собрание или не было, а партком тем временем создал специальную “бригаду” для обследования “дела” Скалова. Мануильский же, похоже, ничего из того, о чем просил его с больничной койки Георгий Борисович, делать не стал, понимая, что вопрос со Скаловым предрешен. К 10 марта 1935 г. бригада свою работу выполнила и подготовила теоретическую базу для политического и гражданского уничтожения Скалова.

В повестке дня заседания парткома ИККИ 10 марта 1935 года значилось 5 вопросов: 1) о проведении дня Парижской коммуны, 2) об организации кружка по истории Коминтерна для партактива, 3) о Фриде Рубинер, работнике отдела печати ИККИ, 4) о Синани, 5) о некоем Р.А. Луговском, парторге дома отдыха Коминтерна, разбазарившем “социалистическую собственность”. Несомненно, вопрос о Скалове был самым важным. Первые два вопроса не вызвали и не могли вызывать особых затруднений. Фриде Рубинер, старейшей германской коммунистке, возможно, помогли ее былые заслуги – она была одним из учредителей компартии Германии. Имея на своем счету практически те же прегрешения, что и Скалов (“отсутствие партийной бдительности и политическая бесхарактерность”, включая “связь” с Мадьяром – редактировала его книгу), Фрида Абрамовна отделалась лишь строгим выговором с предупреждением. (Пережив большой террор, она в 1946 уехала в социалистическую Германию, где и окончила свои дни.) А жулику Луговскому поставили на вид и, изгнав его из парторганизации Коминтерна, направили в распоряжение Фрунзенского райкома ВКП(б), который, без сомнения, вскоре определил его на другую работу.

На заседании первым, судя по стенограмме, выступает В.Н. Кучумов (специалист по Монголии и Китаю, бывший представитель ИККИ в Монголии, которого на этом посту, как мы помним, чуть не заменили на Скалова), возглавлявший “бригаду”, с докладом о результатах ее работы. Он сыплет марксисткой терминологией, и по его словам выходит, что статьи Скалова в пресловутом сборнике и особенного его выступление в Комакадемии по докладу Павла Мифа льют воду на мельницу зиновьевизма-троцкизма. Вот, к примеру, Скалов открыто полемизирует со Сталиным об этапах национально-освободительных революций в странах латинской Америки. Он что, не понимает, что Сталин лучше его знает, какой этап должен быть первым (национально-освободительная, антиимпериалистическая революция), какой вторым (буржуазная революция), а какой третьим (советская, социалистическая революция)? Ах, он намекает на то, что Сталин берет эти этапы на примере Китая, а у стран Латинской Америки – свои “специфические особенности”? Да как посмел! Скалов выступает против широкого антиимпериалистического фронта, это троцкистско-зиновьевская платформа! (Тут можно и запутаться, совсем недавно было наоборот, но кто старое помянет – тому глаз вон). Кучумов не зря старается, скоро он заменит Скалова на посту фактического заведующего Латиноамериканским лендерсекретариатом. Правда, ненадолго.

В аналогичной манере выступает и Афанасий Гаврилович Крымов (настоящие имя и фамилия Го Шаотан). Он рассказывает о “контрреволюционной” книге Сафарова, посвященной Китаю, а ведь Скалов ее редактировал! И позволил протащить троцкистскую контрабанду. И что значит “китайский путь в Южной Америке”? – возмущается китаец Афанасий. “Вы понимаете его неправильно, ни по китайскому вопросу, ни по южноамериканскому. Все ваши ошибки не случайны”.

Дальше дают слово самому Скалову. Он пытается все же опровергнуть выдвинутые обвинения, пускаясь в долгие рассуждения, которые вряд ли понятны всем присутствующим. Оправдываясь, он обильно цитирует собственные тезисы и выступления. Получается, что Кучумов для доказательства “вины” Скалова приводил цитаты из его статей и выступлений выборочно, тенденциозно, и на самом деле никакой недооценки “роли империализма” Скалов не допускал. Насчет книги Сафарова Скалов в итоге (хоть и с оговорками) признал, что “проявил большую небдительность… я там проглядел целый ряд вопросов”.

Но не затем собрались товарищи, чтобы вести полемику на отвлеченные темы. Как только Скалов замолкает, вступает неутомимый Котельников:

КОТЕЛЬНИКОВ: Тов. Миф сообщил партийному комитету, что Синани имел беседу с Абрамсоном, где он давал политическую оценку решению партийного комитета. Может быть, вы вспомните и расскажете нам о вашем разговоре с Абрамсоном? Как вы оцениваете решения партийного комитета?

Эта реплика переводит полемику совсем в другое русло, более подходящее для заседания парткома. Обсуждать разговор с Абрамсоном (тот в 1925-26 г.г. был переводчиком у Скалова, в то время начальника хэнаньской группы военно-политических советников в Китае) Скалов наотрез отказывается, но Котельников уже стал на привычные рельсы и напористо по ним катится:

КОТЕЛЬНИКОВ: Сегодня предъявляются большие политические обвинения в отношении вас, и партком должен все это обсудить. У меня два вопроса: мы знаем Синани, знаем его социальное происхождение, знаем его активную контрреволюционную роль, которую он выполнял, борясь с оружием в руках против советской власти. В связи с этим я хотел бы знать, как Синани очутился в рядах нашей партии?

Георгию Борисовичу уже в который раз приходится пересказывать свою нелегкую биографию. Он снова возвращается к самарскому периоду, к ижевскому восстанию, подробно перечисляет все парторганизации и партийные должности, в которых он состоял. Отмечает, что в оппозиции никогда не был, даже боролся с ней. На этом фоне лишь один вопрос звучит диссонансом:

ОРЛОВА: Вы разошлись с Соней как будто по политическим соображениям?

Насколько известно, Скалов женился в 1929 г. на Ксении Николаевне Семеновой, с которой, видимо, был знаком еще по Самаре. Старший брат Ксении, Николай Николаевич Семенов, был в 1929 году избран членом-корреспондентом Академии наук СССР, руководил сектором в ленинградском ГФТИ (а впоследствии стал нобелевским лауреатом по химии); он, кстати, как и Скалов, учился в Самарском реальном училище (1907-1913, Скалов окончил это училище в 1914). До Георгия Борисовича Ксения была замужем за бывшим одноклассником Н. Семенова по Самарскому реальному училищу – ленинградским архитектором Петром Ивановичем Сидоровым, от которого родила сына Алексея (П. Сидоров был с 1918 г. знаком с художником Борисом Кустодиевым, и тот в 1920 г. написал портрет Ксении, а в 1921 – парный портрет Н. Семенова и П. Капицы). Второго сына, Дмитрия, Ксения родила 26 января 1930 г. уже после переезда в Москву, будучи замужем за Скаловым. Ксения взяла фамилию второго мужа, но брак со Скаловым распался в 1932 году.

 А в 1933 году Скалов указал в автобиографии, написанной по итогам партийной чистки: “Женат. Жена член КСМ, дочь старого подпольщика-большевика, теперь ответственного работника ГПУ – тов. Фортунатова“. Хорошо известна лишь одна дочь Е.А. Фортунатова – Екатерина. Но она с 1925 года и до конца жизни (правда, с небольшим перерывом) была замужем за китаистом И.М. Ошаниным (в 1926-1927 г.г. работал переводчиком в Китае, сначала в аппарате полпреда Л.М. Карахана, затем в хэнаньской группе советников, руководимой Скаловым), от которого в 1927 г. родила дочь Елену, ставшую впоследствии второй женой писателя А.Н. Стругацкого [11]. Однако на семейном сайте Ошаниных вскользь упоминается сестра Екатерины, арестованная НКВД в 1930-х годах [12]. Может быть как раз ее звали Софья? Свой вклад в этот запутанный сюжет вносит и Эудосио Равинес. Если верить ему (что затруднительно), то в 1935 году у Скалова была уже третья жена. Об этой новой жене Равинес пишет: “Люди обсуждали ее светлые волосы, утверждая, что она красится по-буржуазному, обсуждали ее прелестное лицо, словно выточенное из слоновой кости, а также тот удивительный факт, что она была беспартийной” и даже не членом профсоюза. Эудосио называет жену Скалова Осей (у первой жены, Ксении, было, кстати, домашнее прозвище Кася), описывая ее как “прекрасную блондинку с китайским разрезом глаз и странным вампирически-бледным лицом, привлекающую внимание своей манерой одеваться и красить волосы”. Он приводит слова Скалова о том, что тот (к марту 1935 г.) еще не прожил с ней и года. В мемуарах Равинеса есть и такой эпизод: на следующий день после ареста Скалова Ося, “светловолосая женщина с вампирической внешностью”, тихо и мирно покинула гостиницу “Люкс” (где жила со Скаловым). “Она выносила свои вещи днем у всех на виду, что было очень странно и дало повод для мрачных спекуляций”.

Как бы то ни было, Скалов на вопрос Орловой отвечает отрицательно. (В любом случае, в 1935 г. Скалов был женат – в протоколе допроса Екатерины Мухановой от 28 марта 1935 г. зафиксировано: “Перельштейн мне говорила со слов жены Скалова, что Мадьяр имеет отношение к делу убийства Кирова, и Скалов опасался в связи с этим за свое положение в Коминтерне”. А тот факт, что имя второй жены Скалова чудесным образом не упоминается в протоколах допросов, может свидетельствовать в пользу ее принадлежности к чекистской семье).  

А заседание между тем движется к своему логическому завершению. Переходят к вопросу об ижевском восстании. Заведующий отделом кадров Коминтерна (а, значит, друг чекистов) Г. Алиханов берет быка за рога:

АЛИХАНОВ: А вы рассказали здесь, что вы были руководителем ижевского восстания?

Кадровикам нужно показать, что ни они, ни начальство не знали, какого матерого врага пригрели в Коминтерне.

СИНАНИ: Я рассказывал это в кабинете Мануильского в присутствии Васильева. Я об этом сказал на чистке, но Васильев заявил, что он этого разговора не помнит. Тов. Мануильский спросил, кто может меня рекомендовать, и я сослался на Куйбышева. Куйбышев рекомендовал меня как хорошего организатора и человека, которого он хорошо знает.

Увы, увы. Куйбышев уже умер, с него спроса нет, Борис Афанасьевич Васильев, бывший начальник Скалова, заведующий орготделом Коминтерна (его арестуют в сентябре 1937 и через два месяца приговорят к расстрелу), страдает провалами в памяти, как, собственно, и секретарь ИККИ Мануильский. Докажи теперь, что ты не верблюд…

ЧЕРНОМОРДИК: Мы пришли к Мануильскому с записью в протоколе и ссылкой Синани. Мануильский заявил, что он не помнит, чтобы Синани ему излагал такие вещи… он не знал об участии Синани в ижевском восстании… Мануильский категорически утверждает, что он ничего подобного о Синани не слышал. Причем насчет ижевского восстания в анкете не написано.

Вот она, “политика”, во всей красе – только вот смотрится пошловато и мелочно. Но, как бы то ни было, а артподготовка завершена. Был в дни Кронштадта Скалов политработником, “уполномоченным от артиллерии”, теперь же политартиллерия прицельно бьет по нему самому.

АЛИХАНОВ: Это человек, который не имеет фундаментальной подготовки и имеет смелость выступать как теоретик, редактировать книги и т.д. Получается халтурщина. Это, очевидно, ясно, но, по-моему, сейчас важно, чтобы мы хотя бы с опозданием констатировали, что его приняли в партию неправильно. Если анализировать обстановку, в какой он был принят в партию, то это является грубой ошибкой. Если даже он искренне пересмотрел свои позиции, то нужно было остаться честным беспартийным. Зачем нужно было такого принимать в партию? Ведь он не рядовой участник восстания. Мы должны указать в нашем решении, что он неправильно принят в партию. Он все время связывается с верхушкой, это черта ловкача, авантюриста. Это мы должны сформулировать на нашем решении.

Дальше, при поступлении он это скрыл, не написав об этом в анкете. Если он об этом во время чистки говорил, то тогда трудно было не говорить. Что касается его поведения с Мадьяром, то мы это вполне правильно охарактеризовали. То, что он сам говорит в отношении своей теоретической работы, это авантюризм. Он сам говорит, что он нашел очень много троцкистских ошибок в работе Сафарова, но тем не менее он дал свою фамилию как редактора этой книги.

Я думаю, что мы должны принять решение, что он неправильно был принят в партию и что ему нет места в партии, считать целесообразным его исключение из партии.

ЧЕРНОМОРДИК: Ижевское восстание – это не рядовое восстание. Во-первых, оно явно было устроено англичанами для соединения двух фронтов. Во-вторых, это было подготовлено руками боевиков-меньшевиков среди рабочих. Синани было значительно было выгоднее говорить, что он бывший меньшевик, чем говорить о нескольких неделях, которые у него были связаны с ижевским восстанием. А дальше уже трудно сказать, как он от ижевского восстания перешел к советской власти. Это уже очень трудно восстановить. Он был в штабе. Я думаю, что можно сказать то же, что говорит Алиханов. Я думаю, что все-таки неслучайными являются две вещи: он прикрыл Сафарова в книге и прикрыл Мадьяра в разговоре. Было их два в аппарате, и обоих он их прикрыл. Это является результатом не случайного совпадения, а результатом идейного родства. Он был принят неправильно, был принят без того, чтобы он порвал с прошлым. При переходе от него не потребовали переоценки ценностей, и он остался с этим багажом.

Я предлагаю из партии исключить.

И выносится секретное постановление парткома ИККИ от 10 марта 1935 г.:

ИСКЛЮЧИТЬ из рядов партии СИНАНИ за то, что:

1) Он вел разговоры с Мадьяром, при которых Мадьяр развивал антипартийные и контрреволюционные взгляды, а об этом разговоре Синани сообщил только после ареста и исключения Мадьяра из партии.

2) Поддерживая особо дружеские отношения с контрреволюционерами Сафаровым и Мадьяром, старался прикрыть их протаскивание меньшевистско-троцкистских и правооппортунистических взглядов и сам неоднократно допускал подобные ошибки. (Редактирование им книги Сафарова о Китае, выступление Синани в Комакадемии).

3) Работая в аппарате Коминтерна, Синани, бывший белый офицер царской армии, активный меньшевик и работник штаба контрреволюционного ижевского восстания, до чистки 1933 г. скрывал свое участие в ижевском восстании и только сейчас сообщил, что вошел в партию по рекомендации бывших меньшевиков.

В первом пункте ложь насчет “после ареста”, она должна быть очевидна для всех присутствовавших на заседании парткома – ведь сообщение Скалова, о котором идет речь, было сделано совсем недавно! Но никому до этого дела нет, в дальнейшем эта ложь будет отражена и в протоколах НКВД. По каким-то тайным каналам было спущено (точнее, поднято из подземного мира) в Коминтерн решение об изгнании Скалова, и вот оно проводится в жизнь.

Однако это еще не конец, и решение парткома нуждается в утверждении общим собранием парторганизации Коминтерна и последующем согласовании с Фрунзенским райкомом ВКП(б). Продолжал ли Скалов надеяться на чудо? Похоже, что да. Его план заключался в том, чтобы любыми средствами опровергнуть обвинения в зиновьевизме-троцкизме и по возможности отвести формулировку “бесхребетность”; при этом согласиться лишь со снятием с работы – а в партии чтобы оставили, строго наказав. Этот план выглядит просто смешным, если знать то, чего Георгий Борисович знать никак не мог, – а именно, какие процессы шли параллельно в подземном мире.

Екатерину Муханову, одну из главных обвиняемых по “кремлевскому делу”, арестовали 9 февраля 1935 г. И хотя первые показания о Скалове были зафиксированы в протоколе ее допроса только 28 марта, скорее всего о связи Скалова с Мухановой следователям стало известно гораздо раньше; не сразу, вероятно, был в деталях разработан сюжет “кремлевского дела”, и в СПО ГУГБ колебались – подходит ли Георгий Борисович на роль заговорщика-террориста. Подняли документы о личности Скалова, поступившие из Коминтерна еще в 1933 г., и после этого было принято решение включить Скалова в “дело” – уж больно выгодная фактура. Тем более, что разворот дела вширь – обычная практика органов, тем внушительнее выглядит их “работа”. Связь между Коминтерном и “органами” была давняя, крепкая; гебисты сигнализировали кадровикам, и исход общего собрания был предрешен. Следует также отметить, что еще 7 марта 1935 г. Лендерсекретариат Южной и Центральной Америки направил в Караибское бюро ИККИ в Нью-Йорке директиву следующего содержания: “Брошюру Синани о кризисе в Южной и Караибской Америке не издавайте. Если она уже напечатана, не распространяйте”.

 

VII

 

Итак, Скалову предстояло держать ответ на общем закрытом собрании парторганизации Коминтерна 26 марта 1935 года. Каково было на душе у Георгия Борисовича, как он прожил те 16 дней, которые собрание отделяли от заседания парткома, где было решено исключить его из партии, – мы уже не узнаем. В самом начале собрания секретарь парткома сотрудников ИККИ Марек (Станке Димитров) зачитал постановление об исключении Скалова. Это постановление собрание и должно было утвердить.

Слово предоставили Скалову.

Ему уже было нечего терять, и он сразу заявил, что просто не понимает “товарища Марека”, все сказанное им совершенно неверно. Он не скрывал от партии, что вышел “из лагеря контрреволюции”. И признает свою грубейшую ошибку, заключающуюся в том, что не упомянул о “контрреволюционном прошлом” в анкете при поступлении в Коминтерн, куда, кстати, направил его ЦК по решению Политбюро. Собственно, партком обвинял его только лишь в сокрытии своей роли в ижевском восстании, но Георгий Борисович решился пройти по всем пунктам.

Товарищи, я 17 лет в партии, из которых 15 лет в большевистской, как вы знаете, два года был меньшевиком. Во время чехословацкого восстания у меня были колебания к переходу к советам. Я приехал в Ижевск за несколько дней, пробыл там 10-12 дней, у меня совершился перелом.

Теперь вопрос об ордене. Я был делегатом X съезда большевистской партии. Во время кронштадтского восстания я был послан в числе других делегатов съезда для подавления восстания. Я принимал активное участие в атаке Кронштадта, потом во время боя принял командование боем. Тов. Ворошилов специально говорил о моей работе под Кронштадтом на X съезде, и в списке награжденных орденами я был первым.

Относительно моего разговора с Мадьяром. Признаю величайший либерализм и небдительность в этом вопросе. 26/XII я говорил об этом на партгруппе. Я не учел всего этого разговора, разговор с Мадьяром Марек в основном передал правильно. Тон Мадьяра был очень встревоженным, когда он говорил, что вся головка партии собирается в одном месте. Я Мадьяру ответил, что за этим следит ГПУ. Вовсе не тут же перешел к Зиновьеву. Перед тем только, как разойтись, зашел разговор о Зиновьеве. Это был не первый разговор. Я работал с Мадьяром в комиссии Куусинена. Мадьяр рассказывал о Зиновьеве первый раз после истории в “Большевике”, второй раз о выступлении Зиновьева в Комакадемии. Товарищи меня спрашивали, как Зиновьев смотрит на разные вопросы.

Разговор был о замене т. Сталина в случае несчастья.

Я не дал ответа Мадьяру о желании Зиновьева вернуться к руководству. Это не оправдывает либерализма. Я больше других знал о доверии к Мадьяру Коминтерна, и это притупляло бдительность.

Надеясь на лучшее, Скалов просит смягчить наказание:

Я проявил большую небдительность. Я не согласен с парткомом что я должен быть исключенным из партии. Я должен быть снят с ответственной работы, я не подвергался никогда партвзысканиям.    

По решению Политкомиссии его, собственно, уже сняли с работы 17 января, теперь он “в распоряжении ЦК ВКП(б)” [13]. Если оставят в партии, ЦК может послать куда-нибудь на периферию, на хозяйственную работу…

На собраниях такого рода присутствующие всегда в штыки встречали отказ прорабатываемого полностью признать приписываемые ему “грехи” и покаяться (“разоружиться”). Попытки хоть как-то защититься презрительно называли “буржуазно-адвокатскими приемами”. Среди нападающих же были специалисты, которые не хуже любого адвоката (или, точнее, прокурора) умели буквально каждое слово защищающегося оборачивать ему же во вред.

ВАЛЕЦКИЙ: Значит, Коминтерн притуплял бдительность?

Звучит издевательски. Еще не знает поляк Валецкий, что и над ним всласть поиздеваются следователи через два года.

ВАЛЕЦКИЙ: Ты родился в 1896 г. В февральские <дни>, когда тебе было 21 год, ты в анкете писал, что ты “политик”. Каким политиком ты был в это время?

И ведь верно… И каким стал сейчас?

Снова множество вопросов о прошлом – о меньшевизме, об ижевском восстании. Скалов вновь, уже в который раз, отбивается, объясняет… Напрасно. Слово опять берет Котельников, будущий секретарь парткома ИККИ. Он как раз из тех умельцев, которые чувствуют себя в этом жанре как рыба в воде.

КОТЕЛЬНИКОВ: Тов. Синани пытался сегодня доказать, что партком дал неправильную оценку его деятельности, что партком подошел к нему неправильно… Роль Синани ясна. Ижевское восстание было организовано контрреволюционными силами под руководством врагов внутренних и внешних. Синани говорит, что он не был связан с контрразведкой, но он же говорит, что он работал в штабе около 10-12 месяцев.

Дни легко превращаются в месяцы… Ну, может, оговорился, с кем не бывает. Но в нужную сторону.

Мы знаем, что организаторы восстания были связаны с Англией.

Сам же Скалов в прошлый раз на вопрос Черномордика – не чувствовалась ли в восстании “рука великих держав”, – ответил: “Совершенно очевидно, что это восстание было связано с англичанами”. Теперь получается, что чуть ли не сам он связан с “англосаксами”?

Дальше Синани жил с чужим паспортом. <Он> переходит вглубь нашей страны и находит себе путь для вступления в компартию. Восстание было в августе-сентябре 1918 г., а вступает он в партию в ноябре 1919 г. Если бы парторганизация знала в тот период его контрреволюционную роль, я твердо убежден, что она <бы> его в свои ряды не приняла. Решение парткома я считаю исключительно правильным.

Вслед за прожженным Котельниковым выступает референт Ольга Мешковская.

Мы, работавшие вместе с Синани, были недостаточно бдительны к нему. Может быть это потому, что до чистки никто не знал о его прошлом. Но после чистки мы должны были сделать соответствующий вывод и быть более бдительными к его выступлениям, к его поведению.

Ольга Алексеевна Мешковская проработала со Скаловым почти весь срок его пребывания в Коминтерне. Она устроилась секретарем-машинисткой в Латиноамериканский лендерсекретариат в 1931 г., сменив на этой должности свою предшественницу Евдокию Кравченко. Но стараниями Георгия Борисовича была повышена до референта. Вероятно, Скалову было особенно приятно услышать от нее вот такое:

До сегодняшнего дня я колебалась, следует ли исключать Синани из партии, не подошел ли партком к нему слишком строго. Но после сегодняшнего его выступления я буду голосовать за решение парткома… по нутру он не переварился в рядах нашей партии и остался прежним меньшевиком.

Но, как выяснится позднее, Мешковская и сама как следует не “переварилась в рядах”. На допросе в 1936 г. Скалов признался, что Мешковская “неоднократно до решения о моем исключении заявляла мне свое сочувствие. На самом же партийном собрании она резко выступила против меня с требованием исключения меня из партии”, а после собрания встретилась с Георгием Борисовичем и “заявила, что она по-прежнему сохраняет со мной товарищеские отношения, недвусмысленно дав мне понять, что ее поведение на партийном собрании являлось тактическим маневром” (такая уж наша доля, Георгий Борисович, что ж поделать). Второй же член будущей “группы Синани” – Хулио Гомец (Юлий Исаакович Розовский) – перед собранием “приходил ко мне на квартиру, выражая мне сочувствие. Вместе с тем, на партийном собрании он голосовал за исключение меня из партии и даже собирался выступить против меня, но ему не удалось получить слова”. (Юлий Розовский-Гомец родился в 1906 г. в Одессе, в 1925 оказался с отцом-торговцем в Мексике, примкнул там к коммунистическому движению и за свою деятельность был в начале 1930 г. депортирован. Приехав в Москву, тут же приступил к работе в ИККИ и к преподаванию в Международной ленинской школе. Весь срок пребывания Синани-Скалова у руководства оставался референтом Лендерсекретариата Южной и Центральной Америки, его специализацией была связь с Орготделом ИККИ, т.е. работа с кадрами латиноамериканских компартий. Естественно, был арестован в 1936 г., обвинялся в троцкизме, но расстрелян не был и каким-то чудом выжил в лагерях. Дожил до реабилитации и умер в 1985 г.).

Между тем, экзекуция продолжалась.

СЕРЕГИН: …Я думаю, что Мадьяр не случайно делился с ним своими впечатлениями. Мадьяр неглупый парень, он чувствовал, что здесь можно попробовать… Синани был офицером, а мы очень нуждались в военных специалистах, поэтому понятно, что его в те годы приняли. По-моему, он не случайно примкнул к меньшевикам. Ему нужно было сделать карьеру. Он рос как гриб после дождя… Решение партийного комитета совершенно правильно.

ВАЛЕЦКИЙ: Смысл выступления Синани простой: не верьте партийному комитету, не верьте Мареку. А мы должны сказать: нельзя верить Синани. Синани сегодня упомянул около 12 громких фамилий. Он даже назвал политбюро нашей партии: “Я был послан в Коминтерн Центральным комитетом партии с ведома Политбюро”. Он упоминал и фамилию Сольца, что Сольц вел его дело с положительными для него, Синани, результатами. Но мы помним, как Сольц настойчиво от него требовал рассказать, как он перешел от меньшевиков к нам, не потому ли, что наша взяла, что мы победили. Не в этом ли секрет? Синани сегодня сказал, что ему казалось, что восстание ижевских рабочих было демократическим выступлением. Он пошел бороться с советской властью вооруженным путем, потому что ему казалось это демократия… Синани закончил лицемерным заявлением: дайте мне, если хотите, самое строгое партвзыскание, но не исключайте из партии. Это значит, что он просит строгий выговор с предупреждением. Мотивировал он чем-нибудь это свое предложение? Нет. Он сознался только в одном, что Мадьяр по непонятным ему причинам вел с ним разговор. Он сказал, что у него был только один невинный разговор с Мадьяром, за что он и просит выговор с предупреждением. Мы отвечаем, что если бы был только этот разговор с Мадьяром, то может быть было бы достаточно только поставить на вид, но так как мы тебе не верим на основании того, что ты в разных контекстах рассказывал о важнейших этапах своей жизни, мы не можем тебя держать в партии.

Что за “разные контексты”, почему “не верим” – объяснения нет. Раньше верили, а теперь – не верим.

Конечно, и в Средней Азии, и в Кронштадте шальная или нешальная пуля могла сразить его. Но что он делал в большевистской партии? Карьеру. В меньшевистской партии он делал карьеру, какую мог делать меньшевистский парень, но, когда его карты были биты, он стал делать карьеру у нас. Я думаю, что этой карьере его следует положить конец.

Нет, если “органы советской власти” кого-то наметили, то уже никакие заслуги в расчет не берутся. Подумаешь, шальная пуля могла его сразить! Да на нас самих вот-вот опустится пролетарская секира. Умри ты сегодня, а я завтра!

Итог подводит секретарь парткома:

МАРЕК: Здесь Синани ссылался на 15-летнее пребывание его в большевистской партии и считал, что это может амнистировать его контрреволюционное прошлое в течение двух лет его активной работы в рядах меньшевиков. Все же он соглашается, что правильное решение о его снятии с работы и что он заслуживает партвзыскания, но только потому, что он имел разговор с Мадьяром. Он сказал, что я допустил передержку, т.е. что я перетасовал карты. Но Синани тут же привел другой разговор с Мадьяром о том, что у нас в стране нет такой контрреволюционной группы, которая пошла бы на убийство наших вождей. После этого Мадьяр делает предположение о том, что Зиновьев хочет прийти к руководству. Неужели Синани думает, что оба эти разговора не связаны друг с другом. Это был настоящий антипартийный контрреволюционный разговор, о котором он не сообщил сейчас же. Он считает, что это немаловажная ошибка, за которую ему следует дать на вид, следует снять с работы, поскольку мы сейчас переживаем такое время. Нас это убеждает в том, что имеется связь между его ошибками и его контрреволюционным прошлым. Я предлагаю утвердить решение парткома.

Все. Собрание единогласно голосует за исключение. Напомним, это произошло 26 марта. Чисто теоретически оставалась возможность апеллировать перед бюро Фрунзенского райкома, как это сделал в свое время Мадьяр (и был взят под белы ручки чекистами на выходе из здания райкома). Если Скалов и присутствовал, и даже выступал на бюро райкома (соответствующие документы пока не найдены), то это, конечно, ничего не дало. Органы уже готовились к его изъятию из мира живых. 28 марта следователи Молчанов, Люшков и Каган (по сути, верхушка Секретно-политического отдела ГУГБ) фиксируют в протоколе допроса одной из главных фигуранток “кремлевского дела” Екатерины Мухановой:

Я  должна заявить следствию, что несмотря на мое заявление на допросе от 8/III-сего года, где я обязывалась рассказать всю правду, я скрыла от следствия известные мне факты контрреволюционной деятельности ряда лиц, связанных со мной в прошлом по Самаре и до моего ареста по Москве… Еще до моего поступления на работу в Кремль я являлась участницей существующей в Москве контрреволюционной белогвардейской организации. Эта организация ставила своей задачей борьбу с Советским строем путем террора и подготовку, на базе террористических актов, правительственного переворота… Я приехала в Москву в 1922 году из Самары и училась в Московском Университете… Жила я в это время на квартире моего знакомого по Самаре, бывшего белого офицера, бывшего дворянина Скалова, Георгия Борисовича, который сейчас носит фамилию Синани… Квартира Скалова в Москве являлась приютом для приезжающих в Москву его товарищей по Самаре и Туркестану… Все эти лица антисоветски настроены, являются по своим убеждениям белогвардейцами и фактически прикрывались Скаловым в Москве.

Можно восхищаться тем, как удивительно легко, по одному лишь щелчку пальцев чекистского фокусника, член ВКП(б), ответственный работник Коминтерна и кавалер ордена Красного знамени превращается в презренного дворянина и белого офицера (при всем восхищении мы, конечно, отчетливо ощущаем крепкий дух чекистского “художественного” вымысла).

В тот же день, 28 марта 1935 г., протокол допроса Мухановой был направлен “наверх”, т.е. Сталину и Ежову. Решение об аресте Скалова, наверное, было принято еще раньше, ведь благословения Сталина для такой “мелочи” не требовалось.

Получается, что именно арест Екатерины Мухановой окончательно решил судьбу Скалова и стал поводом для привлечения его в качестве обвиняемого по “кремлевскому делу”. Знакомство с Мухановой было, наверное, достаточно близким, хотя вряд ли интимным (Муханова была знакома с женой Скалова Ксенией Семеновой). Продолжалось оно как минимум до 1934 года, когда Муханову уволили из Кремлевской библиотеки, и Скалов ей дал рекомендацию для поступления на работу в подведомственную ИККИ Международную ленинскую школу (куда она не поступила).

Изучив в 1935 году материалы, попавшие к ним еще в 1933 в ходе партийной чистки в Коминтерне, чекисты решили, что Скалов хорошо вписывается в разработанную ими схему “кремлевского дела”, и вставили в показания Мухановой нужную формулировку. Тот факт, что чудесным образом личность Г.Б. Скалова оказалась в перекрестье сразу двух дел – “дела Мадьяра” и зловещего “кремлевского дела” (а потом к этим делам добавилось и “дело троцкистско-зиновьевского центра”), – лишь придает дополнительный вес нашему умозаключению о том, что Георгий Борисович в любом случае был обречен сгинуть в накатывающейся волне террора.

 

VIII

 

29 марта 1935 г. в начальственных кругах ИККИ происходило какое-то брожение, главных функционеров определенно поставили в известность о готовящемся аресте Скалова. Наверх и в стороны летели объяснительные, авторы которых всячески пытались очиститься от возможных обвинений в попустительстве враждебной деятельности, которую Скалову удалось широко развернуть прямо у них под носом. Бывший шеф Скалова, зав. Орготделом Васильев в письме заместителю Отдела кадров Черномордику пытался растолковать, как же это так получилось, что в штабе мировой революции с его легкой руки была пригрета на груди пролетариата столь коварная змея. Дескать, ему, Васильеву, и начальнику Разведупра Берзину “было поручено” выдвинуть кандидатуру военного инструктора при ЦК КП Китая. А тут из Монголии вернулся Скалов, и “было намечено” использовать его в этом качестве. Эти “было поручено” и “было намечено” понимай как хочешь; можно подумать, что речь идет о высшей партийной инстанции – Политбюро, но в конце письма выясняется, что это не так. “На этом основании – пишет далее Васильев – я, замещая в этот момент т. Пятницкого, бывшего в отпуску, сделал распоряжение о зачислении Синани инструктором”. Но мы его кандидатуру как инструктора тут же отвели! – уверяет Васильев. Какой же он инструктор, он всего лишь писаришка штабной. Да еще и бывший меньшевик. Правда, пишет Васильев, думал я, что он “на деле доказал” свою преданность партии большевиков – как-никак орденоносец. А он, подлец, скрыл свое участие в Ижевском восстании, и это выяснилось лишь в 1933 г. на чистке. И никакое Политбюро на работу в Коминтерн его не назначало. То есть как-то так само собой вышло, что Скалов оказался на ответственной работе в штабе мировой революции. Ну, решать будут старшие товарищи. Одновременно Черномордик получил еще одно письмо от некоего Якубовича (работника отдела кадров, у которого Моисей Борисович поинтересовался, почему после того, как вскрылся факт участия Скалова в Ижевском восстании, не было принято надлежащих мер), который оправдывался тем, что сразу же после чистки передал соответствующие материалы “товарищу Авину” и чекистам Герману и Клангу. Глядя с высоты сегодняшнего дня, заметим, что чекисты без команды сверху инициативы проявлять не стали, и матерый враг Скалов получил возможность еще полтора года безнаказанно вить свое белогвардейско-троцкистское гнездо в цитадели мирового коммунизма. А как только команда поступила – дружно бросились исполнять.

В ночь с 29 на 30 марта чекисты пришли за Георгием Борисовичем в 38-й номер гостиницы “Люкс”. Одновременно пришли и за его сестрой, Надеждой Борисовной Скаловой.

Скалов несомненно ждал ареста, но, наверное, как и любой человек на его месте, надеялся на лучшее вопреки всему. Но чуда не произошло. В коминтерновском личном деле Скалова сохранился “Протокол обыска и выемки” от 29 марта 1935 г. Обыск в номере гостиницы “Люкс” (по адресу ул. Горького 36, сейчас адрес изменился) производил оперуполномоченный СПО ГУГБ Глаголев (о котором, кстати, нет никаких сведений в доступной базе данных личного состава НКВД) на основании ордера, выданного почему-то “рабоче-крестьянской милицией”. При обыске присутствовал “представитель домоуправления”, некто Новиков, который получил на руки копию протокола (и передал ее коминтерновскому начальству). Из протокола мы и узнаем, что за Скаловым числилась и квартира по Армянскому переулку, где он хранил свой маузер. (Когда Скалов был ректором Института востоковедения, он жил в пятикомнатной квартире в самом здании института, по адресу Армянский переулок, 2. Потом, видимо, эту квартиру забрали, а взамен как заведующему кафедрой Южной и Караибской Америки того же института предоставили квартиру поскромнее в доме напротив, Армянский пер. 3/5, кв. 14.) Изъяли у него орден Красного знамени, записную книжку и “3 коробки с негативом”. Также нашли у него крамольную литературу (книги Зиновьева и Троцкого) и документы (стенографический отчет какого-то заседания). Изъяли и другую подозрительную литературу – книги и газеты на иностранных языках, а также топографические карты Москвы и области с грифом “секретно” и полевой бинокль. В принципе, можно было шить дело о шпионаже, но у чекистов были другие планы.   

Ранним утром 30 марта 1935 г. Скалова привезли во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке. Возможно, следователи начали его допрашивать вечером того же дня. Но первый протокол допроса Скалова был оформлен лишь 4 апреля 1935 г., а на следующий день направлен “наверх”. 

Допрашивали Скалова Молчанов, Люшков и Каган. Неизвестно, вели они допрос одновременно, по очереди, или же допрос вел один Каган, а двое других просто осуществляли “руководство” и корректировку показаний, но, думаю, что вряд ли погрешу против истины, если предположу, что давление на подследственного было чудовищным. Для начала Скалову напомнили его же собственную биографию. Причем, если на воле казалось, что партийная чистка – строгое мероприятие, то теперь, на Лубянке, оно выглядело вполне демократичным. В кабинете следователя в защиту Георгия Борисовича уже никто не выступал, а чекисты как могли ужесточали формулировки, заносимые в протокол. Пользуясь материалами, полученными из Коминтерна, следователи начали с вопросов о деятельности Скалова до его вступления в РКП(б), причем сразу же охарактеризовали эту деятельность как “вооруженную борьбу с Советской властью”.

ВОПРОС: При поступлении на работу в Коминтерн Вы указали в анкете о своей вооруженной борьбе с Советской властью?

ОТВЕТ: Нет, не указал.

ВОПРОС: Почему?

ОТВЕТ: Я не придал значения анкете, проявил себя как обыватель, так как не хотел, чтобы в аппарате знали о моем к.-р. прошлом.

ВОПРОС: Ваш ответ не серьезный. Вы просто это скрыли.

ОТВЕТ: Да, фактически скрыл.

ВОПРОС: Таким образом, установлено, что при поступлении на ответственную работу в ЧК и Коминтерн Вы скрыли свое белогвардейское прошлое?

ОТВЕТ: Да, это так.

Следователи продолжают наседать. В протоколе появляется следующий диалог:

ВОПРОС: Почему Вы это же обстоятельство скрыли и во время Вашей партийной чистки в 1933 году?

ОТВЕТ: Я сознательно это скрыл.

ВОПРОС: С какой целью?

ОТВЕТ: Если бы я об этом сказал на чистке, я был бы исключен из партии.

ВОПРОС: Значит, Вы продолжали обманывать партию и в 1933 году?

ОТВЕТ: Да, это так.

Во время партийной чистки 1933 года Скалов как раз ничего из того, что он только что рассказал на допросе, не скрывал. Но следователям нужно как можно сильнее очернить Скалова и поэтому его изображают как явного врага, скрывшего свое прошлое. Протокол ведь пишется для определенных читателей, которым нужно преподнести соответствующую картину. Одновременно оказывается психологическое давление на подследственного, которому внушается мысль о тяжкой вине перед партией и о бесполезности сопротивления следствию.

Но вот прелюдия завершена, и следователи переходят к делу. Опираясь на показания Мухановой, Скалова допрашивают о жильцах квартиры по Армянскому переулку.  

…В юности, переехав к отцу, Георгий жил и учился в Самаре примерно с 1911 по 1916 год, здесь же поступил вольноопределяющимся в армию и сдал экзамен на прапорщика. В начале 1916 г. был направлен в Казань, в Самару вернулся весной 1918 года и прожил там до осени (после чего, на свою беду, отправился в Ижевск). Туда же снова вернулся он и в апреле 1919 уже в качестве советского служащего. С Самарой было много связано и, как говорил сам Скалов на чистке 1933 г., это были “личные связи, не политические”. На допросе в 1935 году “выяснилось”, что эти связи были очень даже политическими, причем у каждой из них имелись фамилия, имя и отчество. Скалов показал:

Я занимал квартиру из 5-ти комнат. В одной из них жил я и два моих брата, в другой – студентки Перельштейн и Муханова, в третьей – А.А. Гейер с женой и ребенком, в четвертой моя мать и сестра Надежда с ребенком, в пятой – Сидоров Иван Николаевич с семьей.

К 1935 году один из братьев Скалова умер, а второй находился далеко от Москвы. Всех же самарских знакомых Георгия Борисовича уже назвала на допросе Екатерина Муханова, поэтому скрыть их было невозможно. К тому же Скалов, будучи ректором института, пристроил туда на работу Гардина-Гейера (школьного друга) – заместителем зав. учебной частью, и Ивана Сидорова, отца А.И. Сидорова (брата первого мужа тогдашней жены Скалова, с которым тот был знаком еще по самарскому реальному училищу) – бухгалтером. В течение двух-трех следующих дней все самарские “связи” Скалова: Лидия Ивановна Перельштейн, Александр Александрович Гардин-Гейер, Александр Иванович Сидоров, – были арестованы. 9 апреля забрали и мужа Надежды Скаловой Леонида Александровича Воронова.

Следователи продолжают разматывать катушку белых ниток. Самарские знакомые Скалова превращаются в “группу белогвардейцев” (Муханова – бывшая дворянка, у Перельштейн брат – белогвардеец, убит в боях с красными; Гардин-Гейер – бывший эсер, служил в армии Колчака, А.И. Сидоров – вообще бывший летчик царской армии, и тоже служил у Колчака. Правда, теперь все они стараются вписаться в советскую жизнь, но этим чекистов не обмануть). Впрочем, белогвардейщины мало – нужно притянуть за уши и партийную оппозицию. Вспоминают О.С. Тарханова, сослуживца Скалова по Китаю, где оба были политсоветниками (Тарханов тогда занимался аграрным вопросом, а Скалов – рабочим). Тарханов – бывший политработник, член Исполкома КИМ и секретарь ЦК РКСМ. Работал в Ленинграде (значит, под крылом Зиновьева). Назначение его в Китай было наказанием за оппозиционную деятельность (та же участь постигла тогда и Сафарова с Мадьяром). На Тарханова в ходе январских допросов 1935 года дали показания как на зиновьевца арестованные после убийства Кирова бывшие ленинградские партработники (а также и Сафаров). С Тархановым Георгий Борисович якобы вел разговоры, содержание которых, отраженное в протоколе допроса Скалова, стандартно для партийных оппозиционеров тех лет: “зажим” в партии, кризис сельского хозяйства, национальная ограниченность (в виде построения социализма в одной стране). Правда, в 1934 и 1935 Скалов с Тархановым почти не встречался (навещал Тарханов его в больнице в январе 1935), но какое это имеет значение? Заходит речь и о книге Сафарова, и о разговоре с Мадьяром на Красной площади. При этом следователям удалось собрать все в кучу: теперь выходило, что Скалов, редактируя книгу Сафарова о Китае и найдя там множество политических ошибок, рассказал о них коллеге и другу Сафарова Мадьяру, который обещал внушить Сафарову необходимость исправления этих ошибок и попросил Скалова “не поднимать шума по этому вопросу”. Скалов якобы согласился, и это (плюс “связь” Скалова с Тархановым) дало Мадьяру повод вести со Скаловым ту самую роковую беседу на Красной площади. Причем беседа эта, в чекистском изложении, заиграла новыми красками: обсудив убийство короля Александра и министра Барту, два “заговорщика” пришли к выводу, что “этот случай может явиться началом полосы политических убийств не только в Европе, но и в СССР”. А раз 7 ноября все вожди находятся на трибуне мавзолея, внушал Скалову Мадьяр, то тут-то и надо их разом уничтожить. А кто может Сталина заменить? Каганович с Молотовым? Не смешите меня, говорил Мадьяр. Только Зиновьев! Тем более, он давно мечтает вернуться к руководству. В общем, опытная рука чекиста сама выводит в протоколе допроса знакомую формулировку: “В этой беседе Мадьяр фактически свел задачи зиновьевцев к необходимости борьбы со Сталиным всеми средствами вплоть до террора”. 

А что же белогвардейский террор? Тут в дело идут вообще все беспартийные знакомые Скалова и даже знакомые знакомых (называет Скалов и бывшего мужа своей бывшей жены, Петра Сидорова, оговариваясь, что о “роли его в организации” ему ничего не известно). Для солидности чекисты разбивают эту разношерстую публику на три группы. Одну из групп возглавляет “русская Шарлотта Кордэ” Екатерина Муханова, вторую – Александр Сидоров, работающий в ЦАГИ; третью – не совсем понятно: “высокая, худая, строгая и аскетичная” Галина Иванова (жена осужденного и уже освободившегося из заключения профессора-“вредителя” А.П. Иванова) на роль лидера не годится, но вот ее жильцы, какие-то бывшие белые офицеры Чернозубовы, сойдут и они. Тут главное размах, разворот. А что все эти группы должны быть связаны между собой – вот, извольте: брат Екатерины Мухановой Константин (арестован, конечно) связывал группу 1 с группой 3, группу 2 и группу 1 связывала Надежда Скалова, а уж Скалов связывал всю “белогвардейскую организацию” с зиновьевцами (а Муханова через свою подругу по Кремлевской библиотеке Нину Розенфельд, бывшую жену брата Каменева Николая, держала связь с “самим” Л.Б. Каменевым).

Ну что ж, уверенными мазками создавали чекисты яркое полотно белогвардейско-зиновьевского антисталинского заговора. На допросе 13 апреля 1935 г. Скалов несколько дополнил и уточнил композицию. Связь группы 2 с группой 3, оказывается, осуществлялась через некого Александрова, знакомого Сидорова по ЦАГИ. Этого Александрова хорошо знала Галина Иванова. Появляется в протоколе и таинственная сотрудница английского посольства (на самом деле переводчица Нина Конрадовна Бенгсон) и какие-то “связи” Ивановых с Англией (профессор Иванов был в прошлом одним из директоров “холдинга” Лесли Уркварта в России). Кроме того, дал Скалов дополнительные показания и на своих коллег по Коминтерну и Разведупру, в частности на Е. Иолка, С. Далина, Б. Дониаха (работника ЦК ВКП(б)), А. Гуральского (Хейфец-Гуральский – давний сторонник Г. Зиновьева, подписавший в свое время печально знаменитое “заявление 83-х”. За это он был в 1926 г. изгнан из Коминтерна, в 1927 г. исключен из ВКП(б) и позже отправлен, как и многие другие оппозиционеры, на работу в провинцию, где, по некоторым данным, стал сотрудничать с ОГПУ в качестве агента-осведомителя. После восстановления в партии вернулся в Коминтерн, 4 года проработал представителем ИККИ в Южной Америке и в начале 1934 г. вернулся в Москву. Он был принят на работу в лендерсекретариат Южной и Караибской Америки инструктором (такой должности до этого в штате не было) и сразу с окладом в 450 руб. (тогда как давно работавший там Гомец-Розовский, например, получал 350, а любимец Скалова зав. сектором Мирошевский – 400). Вскоре (очевидно, после ухода Мирошевского) Гуральский продвинулся по службе и стал заместителем Скалова, но отношения между ними, по-видимому, были довольно натянутыми).

В августе 1936 г. Гуральского арестуют, но он сумеет убедить органы в своей полезности в качестве секретного сотрудника, и его вскоре выпустят. Много позже, после второго ареста в 1950 г., Гуральский покажет на следствии:

За время моей многолетней работы с органами я разоблачил большое количество троцкистов, зиновьевцев, правых и буржуазных националистов. К ним в первую очередь следует отнести таких матерых врагов Советского государства, как Петермейер, Бела Кун, Погани (Пеппер), Пятницкий, Любченко, Хвыля, Чубарь, Хатаевич (последние четверо буржуазные украинские националисты), Дитрих, Эберлейн, Шубриков, Горлянд, Бордиш, Либер, группа Бреслара (на Украине), Южный (террорист), Гринько, Лурье, Деготь, Кожуро, Синани и его группу. Я принимал участие в разработке не одной сотни троцкистов и зиновьевцев [14].  

Но формально Скалов “разоблачил” его первым, хотя грехи Хейфеца-Гуральского, отраженные в показаниях Скалова, не так уж страшны (причем нельзя сказать, что именно показания Скалова послужили поводом для ареста Гуральского. Как и многие другие осведомители органов, Гуральский был для них расходным материалом, и еще 25 января 1935 г. чекисты включили его под номером 4 в направленный Г. Ягодой И. Сталину “список лиц, подлежащих аресту” на основании показаний, полученных во время следствия по делу “Московского центра”).

 

 

IX

 

Следствие по “Кремлевскому делу” тянулось до начала мая 1935 г. 12 мая Г. Ягода направил Сталину докладную с перечислением предполагаемывх мер наказания фигурантам “кремлевского дела”. Генрих Григорьевич предложил расстрелять 9 человек, в том числе и Скалова. Но Сталин не спешил соглашаться с предложением Ягоды. Только после того, как прошел июньский пленум ЦК, на котором исключили из партии Енукидзе, было окончательно решено, как именно следует наказать обвиняемых “заговорщиков-террористов”, якобы покушавшихся на Сталина. Арестованных разделили на две части, и дела 30 человек, виновных в “наиболее тяжких преступлениях”, было решено передать на Военную коллегию Верховного суда. В число этих 30, как уже говорилось, попали Георгий Борисович и его родственники. 27 июля 1935 г. Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор. Скалову дали 10 лет тюрьмы (наравне с Л. Каменевым), его сестре – 8, ее мужу – 6. Но никому из них не было суждено вновь оказаться на свободе.

Как и не суждено было Георгию Борисовичу спокойно отсиживать свой срок в Верхнеуральском политизоляторе (именно в политизоляторы, “привилегированные” тюрьмы особого назначения, направлялись для отбытия срока заключения осужденные Военной коллегией по “кремлевскому делу”). Вскоре он вновь понадобился следователям Лубянки – разворачивалось дело “троцкистско-зиновьевского террористического центра”, повсюду искали троцкистские организации – и не могли же не найти их в штабе всемирной революции – Коминтерне.

В феврале 1936 г. арестовали Ольгу Мешковскую, бывшую секретаршу Скалова, уже исключенную из партии за “связь с троцкистами” и уволенную из Коминтерна. Биография Ольги Мешковской (в девичестве Петровой) довольно интересна. Родилась она в Тверской губернии в 1898 г. в семье железнодорожных служащих, в Витебске окончила гимназию, поступила на высшие женские курсы в Казани, но учеба там не задалась, и пришлось вернуться в Витебск и пойти по стезе родителей – поступить на службу в Управление Рижско-Орловской железной дороги. А тут – революция, все в стране пришло в движение, надо было переезжать с места на место. Побывала Ольга в числе прочего и на Украине, где устроилась было машинисткой в 5-й Украинский кавалерийский полк, но через пять месяцев вернулась в Россию на прежнюю работу. Пожила в Орле и при белых, дождалась возвращения красных, а потом “товарищи помогли ознакомиться с партией” и в 1920 г. вступила в РКП. Тут карьера пошла было в гору: скромная машинистка становится замзав. политпросветом Политуправления дороги, зав. учетно-распределительным отделом и отделом женорганизаций в дорожном масштабе, кандидатом бюро райкома и членом президиума губженотдела, секретарем начальника и комиссара дороги, зав. шифровальным отделом дороги… И все это за один год! Но снова неудача – потерян “секретный документ” (в таких случаешь всегда подозреваешь происки недоброжелателей), и в 1921 г. исключена из РКП при чистке партии. Однако, переехав в Москву, обжаловала исключение в ЦКК и была восстановлена кандидатом. Служила теперь не где-нибудь, а в ЦК объединенного профсоюза работников железнодорожного и водного транспорта. Правда, по-прежнему машинисткой, хотя формально должности назывались “секретарь производственного отдела” и “технический секретарь ячейки РКП(б)” Цектрана. В 1922 г. низовая ячейка хотела вернуть Ольге статус члена партии, но как на грех XI съезд РКП(б) постановил интеллигентов в партию пока не принимать, и “вопрос был отложен”. Меняя места службы, Ольга продолжала стучать на машинке и “укреплять женработу”, но в 1924 г. на очередной чистке была вновь исключена из партии (кандидатом которой оставалась) за “непроявление себя на партработе”. Что уж там было на самом деле, мы не знаем, может быть все дело в “непролетарском происхождении” или опять же в происках недоброжелателей (а возможно и в том, и в другом)? Все же Московская КК сжалилась и постановила “считать проверенной” и даже ускорить перевод из кандидатов в члены. Что низовая партячейка и исполнила. Потом был Катушечно-челночный трест, за ним Текстильный синдикат – и все машинка, машинка… По-видимому, в начале двадцатых было первое замужество, и она взяла фамилию мужа – Коношенок, но семейная жизнь не сложилась. И вот в 1928 г. она снова выходит замуж, на этот раз за Тадеуша Мешковского, старого большевика, который еще в 1917 г. был назначен начальником финансового отдела вновь созданного НКВД РСФСР (упразднен в 1930 г.), а позднее работал в аппарате секретариата ЦК ВКП(б) (при этом то ли у них сразу рождается ребенок, то ли ребенок уже был у нее от первого мужа – в 1935 г. она в автобиографии упоминает об учащемся в школе сыне). К тому времени Мешковский разругался с прежней женой, да так, что пришлось в 1929 г. проситься в зарубежную командировку. С женой новой поехал он в Аргентину на работу в торгпредство, где супруги пробыли до 1931 г. В 1931 г., после возвращения из зарубежной командировки, Тадеуш Владиславович получил назначение заместителем заведующего архивом института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Ольга же еще в Буэнос-Айресе познакомилась со Абрамом Моисеевичем Хинчуком, деятелем КПА и сотрудником Южамторга со связями в Коминтерне. В январе 1931 г. Хинчук с разрешения КПА отправился в СССР с партийными материалами, которые он передал Миневу-Степанову, Кодовилье и Скалову (все трое работали в Латиноамериканском лендерсекретариате); позднее на следствии чекисты “превратят” эти материалы в троцкистскую литературу. По возвращении Мешковских в СССР предприимчивый Абрам Моисеевич, пользуясь знакомством, устроил Ольгу в Коминтерн. (А в августе 1933 г. Скалов получил записку от А. Моралеса (псевдоним тогдашнего представителя компартии Аргентины в ИККИ Ореста Гиольди, мужа Евдокии Кравченко, предшественницы Ольги Мешковской на посту технического секретаря), который, узнав о приеме Хинчука в ВКП(б) в порядке перевода, возмущенно сообщал, что Хинчук не был членом компартии Аргентины, не имел партбилета [15], и в лучшем случае мог считаться сочувствующим, хотя работником был малоактивным, а после поступления на работу в Южамторг вообще партийные дела забросил. Уехал из Аргентины “в трудное для партии время, и будь он настоящим революционером, не выбрал бы этот момент для отъезда”. Зная, что Хинчук работает в системе “Экспортлеса”, Скалов переправил компрометирующую записку Моралеса в Отдел кадров ИККИ для передачи в комиссию по чистке Октябрьского райкома ВКП(б). Неизвестно, как прошла чистка для Хинчука, но арест 1936 г. застал его уже в Архангельске начальником отдела кадров конторы “Экспортлеса” в Северном крае). Вступила Ольга в должность секретаря Латиноамериканского лендерсекретариата с 15 июня 1931 г. с ежемесячным окладом в 175 рублей (от своей предшественницы Дуси Кравченко она переняла обязанности “уполномоченного по секретному делопроизводству”, а также продолжала “укреплять женработу” уже в латиноамериканских компартиях, отвечая за связь с Международным женским секретариатом Коминтерна). 8 июня 1934 г. Скалов добился перевода ее на должность референта, “выполняющего по совместительству обязанности секретаря”, с окладом в 300 руб. А уволили ее из Коминтерна на основании “служебной записки Маркуччи (псевдоним итальянского коммуниста Давиде Маджиони, покончившего с собой в 1937 г.) с резолюцией т. Брандта” (управделами ИККИ) почти через год после ареста Скалова – 21 января 1936 г., выплатив выходное пособие за две недели и компенсацию за неиспользованный прошлогодний отпуск [16].

На допросе в апреле 1936 г. Ольга Мешковская показала, что в Коминтерне существовала троцкистская группа, возглавляемая Синани-Скаловым. В группу кроме Скалова входила она сама, референт Гомец (Розовский), работники Профинтерна М.С. Хаскин (псевдоним “Морис”, заведующий латиноамериканской секцией) и Гришин (настоящее имя – Григорий Березин, заместитель заведующего латиноамериканской секцией), работница МОПР Тина Модотти (весьма интересная личность, известный фотограф, член КП Мексики, депортирована оттуда в январе 1930 в одной компании с Розовским-Гомецом (“Модотти является близким лицом Гомецу”, – показала Ольга Алексеевна на допросе), затем оказалась в СССР, но к счастью для себя в 1934 уехала в Испанию, а в 1939 вернулась в Мексику, где через три года скончалась), некий студент Международной ленинской школы Педро Арапос и заведующий Латиноамериканской секцией МАИ Майков. Троцкистская работа заключалась в вербовке студентов Международной ленинской школы и последующей засылке их в страны Латинской Америки – через них якобы удавалось получать и распространять троцкистскую литературу. Также поддерживались связи с троцкистами в странах Латинской Америки – Панаме, Бразилии, Колумбии… После ареста Скалова руководство троцкистской группой перешло к Розовскому-Гомецу, который, несмотря на это, был “изъят” позже Мешковской (что наводит на определенные размышления с учетом того, что этот товарищ каким-то чудом избежал расстрела в 1937 г.). После таких признаний следователям ничего не оставалось, как открыть новое дело и вызвать на допрос самого Скалова. Георгий Борисович, видимо, сломленный предыдущим следствием и тюрьмой, не стал артачиться и после того, как следователь подытожил все его “прегрешения”, просто ответил: “Все это я признаю”. Преступление (по сути, контрреволюционная агитация и пропаганда), однако, выходило не слишком тяжким по сравнению с тем, за которое его осудили в 1935 г., так что трудно понять, ухудшило ли оно положение Скалова (но, разумеется, не улучшило). Так или иначе, Скалова вернули в Верхнеуральский политизолятор досиживать срок.

И вот вся прежняя жизнь отдалилась и пропала, как не было ее. Утихли революционные и военные вихри, закончились бесконечные заседания, умолкли горячие теоретические споры, иссякла бумажная река. Одно воспоминание осталось от бесчисленных хитроумных комбинаций, над которыми Скалов и его коллеги по Коминтерну ломали голову, пытаясь подхлестнуть революционное движение в Южной и Центральной Америке, не выходя за рамки официальных предписаний и директив… Что оставалось? Подъем, оправка, прием пищи, прогулка, отбой? Рассказы сокамерникам о том, что чекистские следователи, угрожая расстрелом, вынудили его признать на суде свою вину, зачеркнуть всю карьеру, давшуюся ему с таким трудом, да и всю жизнь? Что все “кремлевское дело” – беспардонная чекистская инсценировка? Надеялся ли он когда-либо выйти на волю или уже понимал, что обречен? Может быть, уповал на то, что о нем забудут, дадут спокойно досидеть срок? Но чекисты не забыли о Скалове, он понадобился им уже в январе 1937 г. К тому времени режим в политизоляторах стал заметно строже усилиями нового наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова. (На февральско-мартовском пленуме 1937 г. Ежов, желая дополнительно опорочить только что арестованного начальника СПО Г. Молчанова, в чьем ведении находились тюрьмы НКВД особого назначения, сетовал, что тюрьмы эти больше походят на “принудительные дома отдыха”.) А на воле вовсю развернулся погром руководящих партийных кадров – вот-вот должен был начаться Второй московский процесс. На этом фоне чекисты допросили некоего Оскара Янкуса, “члена латышской троцкистской организации”, связанной к тому же с Валентином Ольбергом и Фрицем Давидом. Оказалось, что Янкус также связался с “руководителем московского террористического центра” Синани-Скаловым, “которого информировал о деятельности латышской троцкистской организации”. Наивно было и думать, что “руководителя” какого-никакого, а “центра”, обойдут стороной. Среди материалов НКВД, направленных Сталину в тот период и ныне хранящихся в бывшем партийном архиве, протоколов допроса Скалова в рамках этого дела нет. Может быть потому, что на этот раз его в Москву не этапировали, и следствие велось челябинскими чекистами. А потом, после ареста Енукидзе, началось физическое уничтожение основных фигурантов “кремлевского дела”. Как правило их вновь арестовывали (т.е. “избирали меру пресечения” в виде заключения под стражу в той или иной тюрьме НКВД) и вменяли участие в “антисоветской организации правых” с целью совершения дворцового переворота. Георгию Борисовичу предъявили новое обвинение по тем же статьям УК РСФСР, что фигурировали в приговоре по “кремлевскому делу” 1935 г. – 58.8, 58.10, 58.11 (террор и агитация в составе организации). “Соцзаказ” на ликвидацию всех лиц, имевших касательство к громким фальсификациям НКВД, был выражен ясно, и на этот раз наказания “террористу” смягчать никто не стал. Его даже не сочли нужным этапировать в Москву. Тройка УНКВД Челябинской области вынесла смертный приговор 2 октября 1937 г., но исполнен он был только через неделю, 10 октября (через три недели был казнен и Енукидзе). Зачастую в биографических справках о Георгии Борисовиче указывается, что он умер в ГУЛаге в 1940 г. Неизвестно, откуда взялись эти сведения. Однако стоит заметить, что в базе данных жертв политических репрессий “Открытый список” имеется досадная ошибка – в псевдониме Георгия Борисовича пропущена буква, и значится он там как “Сиани-Скалов”. Это затруднило розыск данных о нем, и, если бы не алгоритмы нечеткого поиска, используемые в современных поисковиках, эта история о политике и функционере всемирной революции Г.Б. Синани-Скалове так и осталась бы недописанной.

 

2022

---

[1] Генис В. “Бутафорская революция” или российское полпредство в Хиве в 1920 г. Восток, 2000, № 2. с. 5-6.

[2] Там же, с. 6.

[3] Там же, с. 11.

[4] А.М. Измайлов и Р. Шакиров – вместе с Г. Бройдо – члены руководящей “коллегии”, наделенные Турккомиссией всей полнотой гражданской и военной власти в Хиве.

[5] Там же, с. 13.

[6] Второй член комиссии – Илья Осипович Шлейфер, в то время член коллегии Наркомата торговли с опытом работы на ответственных должностях в Наркомфине, – разделил судьбу Г. Скалова в период большого террора. Компрометирующие показания на него были получены чекистами в августе 1936 г. от Г.С. Фридлянда, а потом и от самого Г.Я. Сокольникова. В сентябре того же года чекистам удалось добиться показаний на Юрия Пятакова от его бывшего секретаря Москалева, в которых тоже упоминался Шлейфер как член троцкистско-зиновьевской организации. 12 сентября 1936 г. последовал арест Пятакова, 19 сентября арестовали Шлейфера, в то время начальника Главка транспортного машиностроения НКТП. Шлейфер как троцкист был включен в сталинский расстрельный список от 15 мая 1937 г. и расстрелян 31 мая 1937 г.

[7] РГАСПИ Ф. 495, Оп. 79, Д. 107, Л. 17-19.

[8] Хейфец В.Л., Хейфец Л.С. Красный карандаш судьбы: две жизни Георгия Борисовича Скалова. Латинская Америка. 1998. № 4. С. 84-92; № 5. С. 80-92.

[9] РГАСПИ Ф. 495, Оп. 79, Д. 149, Л. 19.

[10] РГАСПИ Ф. 495, Оп. 79, Д. 168, Л. 38.

[11] В биографии Ошанина указано: В Китае работал переводчиком в Торгпредстве (Пекин), а в 1925 г. был включен в аппарат военных советников, работавших во 2-й Народной армии Фэн Юйсяна (там же подвизался и Скалов). После поражения армии в феврале-марте 1926 г. был переведен в Ханькоу (туда же в 1927 г. отправился и Скалов). Работал переводчиком в Военном отделе ЦК КПК, а с 1927 г. в Генконсульстве в Шанхае. В воспоминаниях С.В. Житомирской “Просто жизнь”, например, есть такой пассаж (“Леля” – это Е.Н. Туликова (1911-1982)): “Леля, окончив только школу-семилетку… и начав после школы работать секретаршей, вскоре завела роман со своим начальником, дипломатом И.М. Ошаниным, женатым человеком, имевшим детей. Возможно, служебный этот роман не кончился бы ничем серьезным, но у возлюбленного и без того были нелады с женой, а его как раз в этот момент (в конце 20-х годов) отправляли секретарем посольства в Пекин, куда по протоколу полагалось прибыть с женой. Ошанин развелся, женился на Леле и увез ее с собой в Китай… Скудное московское существование забыто, жизнь прекрасна! И когда муж заговаривает о ребенке, которого хорошо бы родить и подрастить здесь, она только беспечно отмахивается: зачем же портить такую привольную, такую радостную жизнь! Но вот кончается срок пребывания Ошанина в Китае, пора возвращаться. И в поезде, везущем их через всю Россию, он говорит своей молоденькой жене, что обдумал свою судьбу, тоскует по детям и решил вернуться к оставленной семье”.

[12] “Всех вокруг стали арестовывать: лучшего друга, брата, сестру, отца – их отзывали из-за границы, одних просто сажали, других расстреливали”.

[13] Протокол заседания Политкомиссии Политсекретариата ИККИ № 429 от 17 января 1935 г., п. 5 “Освободить тов. Синани от работы в аппарате ИККИ и передать его в распоряжение ЦК ВКП(б)”, РГАСПИ Ф. 495. Оп. 4. Д. 329 Л. 1.

[14] Пантелеев М. Авантюрист или политический деятель. Вопросы истории. 1998. № 8. с. 121–130.

[15] Л. и В. Хейфецы утверждают, что Хинчук был членом КПА с 1927 г. и, прибыв в СССР, добился перевода в кандидаты ВКП(б).

[16] Личное дело О. Мешковской в архиве Коминтерна – РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 65а. Д. 4574.