На каждом из больших открытых судебно-политических процессов 1936-1938 г.г., в каждом из составов подсудимых были персонажи, ныне вызывающие особый интерес у исследователей. Ведь в то время, когда процессы проходили, наибольшее внимание было приковано к хорошо известным публике фигурантам – бывшим “вождям” партии и крупным государственным деятелям, а менее известные подсудимые оставались в тени своих знаменитых сопроцессников – о них лишь скупо упоминалось в прессе, и большинство наблюдателей вообще не знали, кто это такие и откуда взялись… На первом открытом московском показательном процессе “объединенного троцкистско-зиновьевского центра” в августе 1936 г. было несколько таких фигур, и в их число несомненно входит Валентин Ольберг. О нем мало что известно, но внимание к его фигуре притягивает некая тайна, будто бы связанная с его особой ролью на процессе. Известно (об этом пишут многие исследователи), что на процессе, о котором идет речь, было как бы две группы подсудимых – старые большевики-оппозиционеры (известные всей стране Каменев, Зиновьев, Смирнов, Мрачковский и другие помельче рангом) и, условно говоря, еврейская “молодежь” (выходцы из Российской империи, эмигрировавшие в свое время в Европу (или оказавшиеся после распада РИ гражданами вновь возникших независимых государств), а затем вернувшиеся в СССР. Как правило, эти люди вступали в компартии стран, в которых они волею судеб оказались, делали (или пытались делать) там партийную карьеру, а вернувшись в СССР, добивались перевода в ВКП(б) по существовавшей в то время процедуре. Кроме В. Ольберга (1907 года рождения) “молодежь” была представлена следующими подсудимыми: Моисей Ильич Лурье (1897, партийный псевдоним “Александр Эмель”, профессор-историк), Натан Лазаревич Лурье (1901, врач), Фриц Давид (1897, настоящее имя Илья-Давид Израилевич Круглянский, работник ИККИ, журналист), Конон Борисович Берман-Юрин (1901, журналист, работал в газете “За индустриализацию”, партийный псевдоним “Александр Берман”, на следствии и суде фигурировал и другой – “Александр Фомич”). Все они, будучи в прошлом членами компартии Германии, попали на процесс разными путями. Моисей Ильич Лурье стал жертвой доноса известного партийного и коминтерновского деятеля Георгия Сафарова, который после своего ареста в 1934 г. настрочил показания более чем на сто человек. По официальной (озвученной на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г.) версии событий, Н. Ежов и Я. Агранов, действуя наперекор “тормозившему” следствие по делу “троцкистско-зиновьевского” центра Г. Ягоде, опирались на Управление НКВД по Московской области, которое рыло землю в поисках подходящих фигурантов для максимального “разворота” дела троцкистов-террористов. Так всплыли давние показания Сафарова о Моисее Ильиче, который тут же был арестован, причем вместе с супругой, что в те годы случалось нечасто. Уже он донес на своего однофамильца Натана Лазаревича Лурье (которого знал еще по Берлину), показав на допросе в УНКВД МО, что тот был им завербован в террористическую группу. Что же касается Фрица Давида и Бермана-Юрина, то пока нет четкого ответа на вопрос, чем они привлекли к себе внимание чекистов-“областников” – возможно, те просто наугад выдернули из картотеки двух подходящих “подучетных”, чтобы приписать им личные встречи с Троцким и выдать их на процессе за “эмиссаров Троцкого по террору” (Эдуард Соломонович Гольцман, старый партиец, никогда не бывший политэмигрантом, на эту роль не годился, так как упорно называл себя противником террора, а Ольберг, хоть и признал на следствии “террористические намерения”, но, как выяснилось, никогда с Троцким личных встреч не имел). Однако поскольку на самом деле ни Фриц Давид, ни Берман-Юрин с изгнанным из страны Троцким не встречались, и их показания на суде были вскоре опровергнуты за рубежом, лучшим претендентом на роль эмиссара Троцкого все же оказался В. Ольберг, который с Троцким действительно переписывался и даже пытался стать его секретарем (а также был лично знаком и тесно сотрудничал с сыном Троцкого Львом Седовым). Ольберг вообще выделяется из группы “молодежи” как самый юный – ему еще и 30 не исполнилось. Со своими сопроцессниками он был вовсе незнаком, они же все друг друга хоть немного, но знали. Дела всех “эмигрантов”, как уже было сказано, вело Управление НКВД по Московской области, а с Ольбергом изначально “работали” центровые чекисты под руководством тогдашнего заместителя начальника СПО ГУГБ Г.С. Люшкова (несмотря на то, что Ольберг проживал и был арестован не в Москве, а в Горьком, где работал преподавателем истории в Педагогическом институте). Вслед за Валентином Ольбергом был арестован как матерый террорист и его младший брат Павел (1909 г. рождения), тоже приехавший из Германии и работавший инженером горьковской “Союзмуки”. Аресты обрушились и на Горьковский педагогический институт в целом (и заодно на Сормовский пединститут, уже входивший к тому времени в состав Горьковского педвуза). Как чекисты вышли на Ольберга? Ежов на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г. утверждал, что “материалы” на Валентина Павловича были в руках у НКВД с 1931 г. по линии ИНО. К тому же в 1932 г. на Ольберга (который тогда жил в Берлине) донес вышестоящим товарищам член КПГ Вилли Леов-Гофман, что привлекло к Валентину пристальное внимание этих “товарищей”, которые в апреле 1932 г., не связывая себя нормами буржуазного права и морали, провели “обследование” его берлинской квартиры и изъяли переписку (в том числе и личную), кою и переправили в СССР, в Коминтерн. Надо сказать, что анализ этой переписки был произведен коминтерновцами крайне небрежно, и до сих пор никто из исследователей не исправил ошибок “аналитиков”. Тем не менее, эта переписка, вкупе с материалами архива Троцкого, зарубежной прессы того времени, следствия и суда по делу “объединенного троцкистско-зиновьевского центра”, – почти все, что мы имеем в качестве источника биографических данных Валентина Ольберга.

На процессе в августе 1936 г. Ольберг на вопрос Вышинского о происхождении ответил: “Я рижанин. Отец – немец, а мать рижанка” (на что председательствующий на суде В. Ульрих глумливо заметил: “Разве рижанка – это национальность?”) Ольберг, конечно, имел в виду подданство, так как по национальности был стопроцентным евреем. Отец его, Павел Карлович Ольберг (настоящее имя Гирш Шмушкович) родился 22 ноября 1878 г. в Якобштадте (теперь Екабпилс, Латвия), в 17 лет вступил в Бунд, впоследствии примкнул к меньшевикам. Участвовал в революции 1905 г., после ее поражения уехал в Гельсингфорс, через год (в 1906) вернулся в Петербург, затем побывал в Цюрихе, где 26 июня 1907 г. родился старший сын Валентин. (В коминтерновском деле Ольберга имеются автобиографические записи его отца, где указана другая дата рождения старшего сына – 26 июня 1906 г., но скорее всего Павел Карлович случайно ошибся на год – в коминтерновском деле Ольберга имеется открытка от матери с поздравлением Валентина с 20-летием, датированная 27.VI.1927 г. (Л. 88об). Младший брат Валентина Павел родился в Гельсингфорсе через два года (5 сентября 1909). С матерью Валентина и Павла – Перл Израилевной Бескиной – Павел Карлович вскоре расстался (распался союз Пауля и Паулины, вторую жену Ольберга-старшего звали Фрида Марковна), так что сыновей своих, вернувшись в Ригу, Полина-Перл воспитывала одна. Судя по изъятой у Ольберга переписке, к отцу своему он относился неоднозначно. Живя довольно скромно, часто не имея средств на самые элементарные нужды, Валентин и его брат Павел вынуждены были принимать финансовую помощь оставившего их отца, который и сам был довольно стеснен в средствах. Валентин, будучи с юности настроен просоветски, то ли стеснялся, то ли презирал отца за меньшевизм (да и вряд ли питал к нему большую сыновнюю любовь, выросши при матери-одиночке, которая не скрывала от детей, что отец их бросил). По сообщениям однопартийцев, в разговорах с товарищами из КПГ выдавал отца за дядю. Или же утверждал, что Павел Карлович – его приемный отец, а настоящего расстреляли большевики (довольно, впрочем, нелепый слух, ибо лучше уж иметь реального отца социал-демократа, чем выдумывать себе в родители прямого белогвардейца).

В Риге в 1926 г. окончил Валентин гимназию “Иврит”. Позже, его одноклассник вспоминал:

В школьные годы Ольберг производил на своих коллег странное впечатление, я бы сказал – впечатление неуравновешенного человека. Высокого роста, с непропорционально большой головой, близорукий (он не расставался с круглыми роговыми очками), Ольберг большей частью держался особняком от своих товарищей по школе и лишь изредка вступал с ними в споры, большей частью политического или литературного характера. У учителей был не на особенно хорошем счету, так как был очень невнимателен во время занятий, и успехи его держались ниже среднего уровня. Зато Ольберг считался одним из лучших учеников по русскому языку, особенно по русской словесности. Еще в гимназии Ольберга считали коммунистом – да он и не скрывал своих коммунистических взглядов.

В 1927 г. рижанин Ольберг переехал в Берлин. В январе 1928 г. из Риги туда к нему приехала его девушка Суламифь (Заля) Браун, чтобы выйти за него замуж. Ольберг так и не смог получить германское подданство (Суламифь же была германско-подданной как уроженка Берлина) – несмотря на то, что в этом ему пытался помочь Ольберг-старший, который сам только что стал германско-подданным. Зато новоиспеченные супруги вступили в КПГ, и в том же году Ольберг написал и издал (отпечатанную в рижской типографии) брошюрку под названием “Проблемы войны“, подчеркнуто отмежевавшись от социал-демократии, а значит – идейно – и от отца. Историк Всеволод Вихнович, изучавший дело Ольберга в архиве ФСБ, сообщает, что согласно “листку по учету кадров”, заполненному самим Валентином, он по переписке окончил исторический факультет Высшей социальной школы в Брюсселе и, видимо, в марте 1932 г. получил “докторский диплом”, с чем его поздравил брат Павел в письме от 16 марта (в этом же письме шла речь и о какой-то “берлинской школе”), свободно владел русским языком, немецким, испанским и понимал французский. Диплом стоил денег, и Ольбергу пришлось влезть в долги, а солидной работы по специальности в Германии получить не удавалось из-за отсутствия гражданства, и, насколько можно понять, Валентин жил достаточно скромно, зарабатывая репетиторством и обучая русскому языку просоветски настроенных немцев-рабочих, многие из которых намеревались отправиться в СССР в поисках лучшей доли и заработка. Кроме репетиторства Ольберг подрабатывал в журнале “Инпрекор” (официальный орган Коминтерна) и преподавал в берлинской Марксисткой рабочей школе (она представляла собой довольно успешное предприятие, в 1930 г. насчитывала 4000 студентов и предлагала до 200 курсов). Это давало определенный заработок, но до роскошной жизни было далеко. Однако, может быть, Ольберг, будучи идейным коммунистом, к этому и не стремился?

Судя по показаниям на следствии жены Валентина Суламифи Ольберг-Браун, уже в 1930 году Валентин познакомился со сторонниками Троцкого Антоном Грилевичем (издатель “Бюллетеня оппозиции” с апреля 1931 г.), Куртом Ландау, Александром (Сашей) Мюллером и позже – с самим Львом Седовым, сыном, доверенным лицом и представителем Троцкого. Образовался у него и круг общения, куда входили рабочие, учившиеся в марксистской школе, – им он частным порядком преподавал русский язык (например, семейные пары Карл и Ева Боштедты, Бартельc и Луиза Люльсдорфы, молодой рабочий Курт Робель (который “слушал Ольберга всегда с напряженнейшим вниманием, прямо смотрел ему в рот”), некая Фела Сломовиц, рабочий Фриц Виргин), а также его старые рижские знакомые Зорох Фридман, Хацкель Гуревич (работник Торгпредства СССР в Берлине)… Можно установить, как развивались и менялись политические взгляды Валентина Ольберга в этот период. К сожалению, первые протоколы его допросов в НКВД исследователям недоступны. Известно, что в период со дня ареста 5 января 1936 г. по 7 марта 1936 г. он как минимум четырежды допрашивался, например, 11 и 21 января 1936 г.; был оформлен протокол от 13 февраля 1936 г. (в нем, судя по отрывку из него, вошедшему в один из вариантов “книги” Н. Ежова “От фракционности к открытой контрреволюции”, Ольберг описывал свои взаимоотношения с Л. Седовым) и от 21 февраля (отрывок из него вошел в обвинительное заключение). Неясно, направлялись ли эти первые протоколы Сталину. Но точно известно, что вождю был направлен протокол допроса Ольберга от 8 марта 1936 г., в котором Валентин уже показывает о своей деятельности в Горьком. Некоторый свет на жизнь Валентина в Германии проливают показания Суламифи Ольберг от 4 марта 1936 г.: она утверждает, что Ольберг (как уже говорилось) вступил в КПГ в 1929 г., а в 1930 “связался” с группой Курта Ландау (“Веддингская оппозиция”), а также – с Седовым и Троцким. 10 января 1930 г. Ольберг по собственной инициативе написал письмо Троцкому, в котором попросил разъяснить ему взгляды оппозиции. Троцкий ответил ему 30 января: “Вы ставите в вашем письме ряд принципиальных вопросов, на которые отвечать следовало бы целыми трактатами”. Троцкий также добавляет: “Для успешного продолжения переписки я буду ждать от вас сведений, так сказать, автобиографического характера”. Ольберг не заставил себя ждать. 28 февраля 1930 г. он пишет: я латвиец, состою в партии 5 лет, из них первые три года – в Латвии. Уже тогда не мог принять теорию Сталина о построении социализма в одной стране. А его китайскую политику считал глубоко ошибочной. В существование “троцкизма” не верил. Летом 1927 года приехал в Берлин, начал читать оппозиционную литературу. Чтение “Правды” убедило меня в правоте оппозиции. Пошел к Маслову, но этот лидер оппозиции оттолкнул меня от нее… При согласии с оппозицией по фундаментальным вопросам буду с ней работать. Последние два года занимался журналистикой, писал для “Инпрекора”… – Ах, вы из Латвии? Троцкий предлагает ему написать статью о латвийской компартии для “Бюллетеня оппозиции”. Ольберг пишет заметку, и она появляется в № 10 Бюллетеня за 1930 г. под заголовком “Из рабочего движения в Латвии” за подписью “—-берг”. Взаимная переписка с Троцким продолжалась до мая 1930 (и позже Ольберг писал ему). А личное знакомство со Львом Седовым относится ко второй половине 1931 г., когда Седов уже был в Берлине, – он приехал туда в конце февраля, формально для обучения в Высшей технической школе, куда поступил 2 ноября 1931 г. (Седов в “Красной книге” говорит об эпизодических встречах во второй половине 1931 и в начале 1932 г.) Из повествования Седова мы узнаем, что Ольберг начал попытки “проникнуть” (как пишет Седов) в ряды партийной оппозиции уже в 1930 г., изъявив желание вступить в “Ленинбунд” точнее, в его левое крыло, именовавшее себя “Левая оппозиция КПГ”, однако ему как не внушающему доверие отказали (извечная проблема Ольберга – неумение внушить доверие собеседникам из-за бестактности, раздутого самомнения и некоторой истеричности). После чего он и подался в “Веддингскую оппозицию” (немногочисленная группа Курта Ландау), где нашел понимание. (Осенью 1930 г. группа Ландау, как рассказывает Седов, всем составом влилась в Левую оппозицию КПГ). К 1930-му году относится и попытка Ольберга предложить себя Троцкому в качестве русскоязычного секретаря. Он даже готов был выехать на остров Принкипо для встречи с Троцким тет-а-тет (Троцкий в то время жил там, арендуя виллу у турецкого политического деятеля Ахмеда Иззет-Паши), но осторожный изгнанник, опасавшийся покушения, попросил своих берлинских друзей, супругов Пфемфертов, встретиться с Ольбергом и оценить его кандидатуру. Эта встреча состоялась в конце марта в присутствии Пфемфертов, Пьера Навиля и Макса Шахтмана. На Пфемфертов Ольберг произвел неприятное впечатление, как можно понять, резкостью своих высказываний, истеричностью и чрезмерным, бросающимся в глаза любопытством к делам оппозиции вообще и Троцкому в частности. Они даже не исключили, что Валентин мог работать на ГПУ. Просматривая письма Пфемфертов, убеждаешься, что ничего “криминального” в вопросах Ольберга не было, видно, просто он не очень-то к себе располагал, что-то в нем было отталкивающее. На работе в качестве секретаря Троцкого был поставлен жирный крест. Но Лев Седов в версию с ГПУ тогда не поверил и списал все на присущие Ольбергу странности. Приехав в Берлин в 1931 г. и встретившись с Ольбергом, он все же решил продолжить его использование для чисто технических поручений (пригодилось отличное знание Ольбергом русского и немецкого языков). К тому времени, кстати, группа Ландау в полном составе (вместе с Ольбергом) была из Левой оппозиции исключена, и Ольберг, хотя и пытался вновь вступить в Левую оппозицию, подав соответствующее заявление в феврале 1932 г., так и не был принят обратно. Заметим, что все это не мешало ему оставаться членом КПГ и сотрудничать с Седовым, который, по его словам, держался несколько в стороне от организационных структур германской левой оппозиции.  

Параллельно переписке с Троцким кипела работа. В 1930 и 1931 годах Лев Седов загружал новоявленного сторонника довольно трудоемкими заданиями. Нужно было отсылать письма товарища Троцкого в СССР, ведь должен же пламенный революционер давать ценные указания своим адептам. Тем более, что Сталин и его подручные, похоже, свято верили в силу “указаний” – стоит Троцкому направить своим сторонникам “директиву”, как те не раздумывая тут же начнут ее выполнять. Наверное, Троцкий и сам в какой-то мере верил в действенность своих “директив”. Отсылка писем в СССР требовала определенной сноровки и конспирации. Нужно было переписывать произведения Троцкого на открытки мельчайшим почерком (чтобы умещались на одной), адреса для ответов надо было вписывать между строк, вверх ногами, чтобы обмануть цензора. Открытки покупать разные, отправлять в разные дни. Еще надо было раздобывать для Троцкого книги, выискивать нужные цитаты в советской прессе. Все это требовало времени и денег, которых у Ольберга было негусто. Седов, конечно, старался компенсировать расходы, но, видимо, не всегда это удавалось.

Неизвестно, на что рассчитывал Ольберг, но политическая карьера у него явно не складывалась. Левые оппозиционеры не доверяли ему, к 1932 году отношения с ними, похоже, совсем разладились. Прервались и отношения с Седовым. В своем расследовании, опубликованном в “Бюллетене оппозиции”, а также во время дачи показаний в 1937 г. следственной комиссии в Париже (в рамках расследования дела Троцкого комиссией Дьюи), Седов всячески открещивался от близких связей с Ольбергом, называл его “психопатом, страдающим манией величия”, утверждал, что тот никогда не знал ни его адреса, ни даже имени его тогдашней жены (на процессе Ольберг назвал ее Сюзанной, а ее звали Жанной), и даже поведал о том, как после посещения его полицией он вынужден был явиться на допрос в полицейский участок, где на него посыпались вопросы об Ольберге. После этого, к середине 1932 года, Седов постарался свести на нет свои взаимоотношения с Ольбергом.

В сентябре 1931 г. произошла у Ольберга и личная драма – ушла жена. Если судить по сохранившейся переписке Ольберга, то поначалу создается впечатление, что расставание с Залей затмило собой в тот период все остальное, чуть ли не став самым значительным событием в недолгой жизни Валентина. Его горячечное состояние в те дни и даже месяцы хорошо видно из писем, которые он во множестве писал и получал в ответ на свои. Однако быстро вспоминаешь, что Валентин довольно скоро, в июне 1932 года, меньше чем через год после ухода Зали, сошелся с дочерью немецкого чиновника Отто Зирмана Бетти и вскоре женился во второй раз. Надо сказать, что жизнь обеим женщинам Ольберг полностью сломал. Первая жена, Суламифь, с новым мужем, литератором, членом латвийской компартии, кодистом советского торгпредства в Берлине Фрицем Карловичем Розенбахом в 1932 г. отправилась в СССР, где и была вслед за Ольбергом арестована. Последовал приговор, лагерный срок и позже расстрел (арестован и посажен был также и Розенбах, расстреляли его в 1941 г. в числе 157 узников Орловской тюрьмы). Арестовали в СССР и вторую жену Ольберга – Бетти. Ее как немецкую подданную в итоге депортировали в Германию. Воспоминания (точнее, упоминания) о ней оставила вдова Гайнца Ноймана Маргарита Бубер-Нойман, которая в 1940 г. была выслана в Германию в одной группе с Бетти – прямо в лапы гестапо. После прибытия в Германию следы Бетти теряются. В сети можно найти сведения о том, что она умерла в 1945 г., но эти данные ничем не подтверждаются.

Валентин Ольберг, как уже говорилось, состоял членом КПГ. В 1932 г. он даже являлся руководителем низовой ячейки берлинского района Нойкельн. Однако в этом же году Ольбергу пришлось покинуть партию. Не совсем понятно, как это произошло – то ли его исключили, то ли сам ушел. Из документов следует, что Ольберг решительно выступал против политики Эрнста Тельмана, которую поддержал сам Сталин. 22 марта 1932 г. Ольберг был подвергнут резкой критике на собрании 5 партийных ячеек. После этого, вероятно, ячейка, которой руководил Ольберг, приняла решение о его снятии с руководства и исключении из партии. Мало того, 29 марта 1932 г. на него пишет донос в секретариат ЦК КПГ близкий сотрудник Тельмана Вилли Леов-Гофман (впоследствии расстрелянный в СССР). Поводом для доноса послужило любопытное событие. Валентин Ольберг устроился репетитором малолетнего сына Регины Гуревич, жившей в Берлине супруги советского торгпреда в Париже Моисея Гуревича, с жалованием в 60 марок в месяц. Однако репетитор чем-то не приглянулся Регине, и та выставила его за дверь после двух занятий. Ольберг тут же потребовал уплаты ему жалования за два месяца из-за того, что Гуревич не предупредила его в должный срок об увольнении. Регина платить отказалась. Ольберг пытался решить вопрос миром, но супруга торгпреда из принципа на мировую не шла, и тогда Ольберг подал на нее в “буржуазный” суд. Отказав в деньгах репетитору, Регина тем не менее не пожалела расходов на адвоката, подготовившего соответствующее обоснование для суда, заседание которого состоялось 25 марта 1932 г.  Чисто юридически Ольберг мог и проиграть, но он поступил хитрее, постаравшись публично выставить представительницу СССР в самом невыгодном свете (дескать, жена советского полпреда плюет на права трудящихся). Поняв, что она зарвалась, Регина в итоге согласилась уплатить половину искомой суммы. На том и порешили. Ольберг был ужасно горд своей победой и написал матери:

Гуревич является больным местом сов<етского> организма, она – бюрократический нарост со всеми болезнями. Такие вещи замалчивать нечего. О них можно и должно громко говорить. На суде была выставлена и проведена линия: мы не обвиняем СССР, не идентифицируем [Валентин написал – “индефицируем”, затем исправил на “индефецируем”] Гуревич с СССР, она только – черное пятно, по кот<орому> мы бьем. В противовес Гуревич, компрометировавшей СССР, мы выставили советские законы в надлежащем виде. Я думаю, что Гуревич получит – если еще не получила – здоровый нагоняй и от мужа, и от полпреда.

Неизвестно, получила ли нагоняй Регина Гуревич, но Ольберг точно сделал очередной шаг к собственной гибели. Наблюдавший за процессом Вилли Леов счел, что своим поведением на суде Ольберг дискредитировал СССР и “товарища Гуревича”, и “есть уверенность, что вся пресса будет использовать это против нас перед выборами”. Вилли резюмировал: “Если этот человек действительно является членом партии, пусть его привлекут к ответственности”. Дальнейшие события стали разворачиваться с пугающей быстротой. Уже 30 марта в секретариат ЦК пишет письмо другой функционер КПГ по имени Ойген, в котором пересказывает вышеприведенную информацию о партийной карьере Ольберга и заявляет, что с помощью местного партийного аппарата он намерен “в течение недели” организовать “обыск” на квартире Ольберга. Не совсем ясно, что за процедура имелась в виду. Но сказано – сделано. “Операция” проводится, и уже 1 апреля пишется отчет! Из отчета, направленного в ЦК КПГ неким Хуго (Эберлейном?), можно понять, что “товарищи” пришли к Ольбергу чуть ли не под видом полицейских (а в каком еще качестве они могли бы прийти к нему домой с обыском?), учинили ему допрос, обыскали квартиру и изъяли личные документы (удостоверения и переписку)! Все это, включая письма в ЦК, о которых шла речь выше, было отправлено в СССР прямо в Коминтерн. Несомненно, что коминтерновцы (из Отдела кадров) составили соответствующую справку для “соседей” (как они называли своих коллег-“гепеустов”). Однако похоже, что все бумаги Ольберга, полученные Коминтерном, пролежали без движения до 1936 г. Ежов на февральско-мартовском пленуме утверждал, что ОГПУ знало об Ольберге с 1931 г. по линии ИНО (видимо, от агентов, шпионивших за Троцким (братья Соболевичи?)), а впоследствии и от Коминтерна (11 июня 1932 г. Отдел кадров Коминтерна направил в ОГПУ справку об Ольберге, составленную на основе документов, изъятых немецкими товарищами у Ольберга при обыске). Ежов рассказывал, как при подготовке к Первому московскому процессу

на одном совещании представили документ, который является письмами Троцкого к Ольбергу. На этом совещании присутствовали Вышинский, Молчанов и я. “Вот, – говорит <Вышинский?>, – письма есть Троцкого к Ольбергу, хорошо было бы пустить в процесс”. Я схватился за это дело – замечательно. Троцкий – Ольберг, это будет очень хорошо. Молчанов тогда говорит: “Нельзя никак этого делать”. – “Почему?” – “Агент, который добыл этот материал, он сидит в гестапо, это наш единственный агент, и мы его неизбежно провалим, мы идем на большой риск, он один-единственный сидит в гестапо”. Оказывается, что эти письма, вернее, фотографии этих писем, они еще в 1931 г. были пересланы Коминтерном, Мануильский переслал как характеристику связи Ольберга с Троцким. Таким образом, меня прямо обманывали. Молчанов говорил, что добыл эти письма его агент, сидящий в гестапо, что мы его провалим и т.д. А такого агента вообще не существует в природе.

Здесь Ежов явно напутал. Письма Троцкого действительно были изъяты у Ольберга, но в 1931 г. не могли никуда поступить, так как получены были только в 1932. Также странно, что в ОГПУ передали лишь фотографии писем, а оригиналы оставили в Коминтерне, но это факт – они до сих пор доступны в архиве. Насчет несуществующего агента – тоже большой вопрос, если учесть, что обыск у Ольберга проводился как бы силами полиции – в 1932 г. гестапо еще не было, но “агент” мог работать в полиции, а впоследствии перейти в гестапо. Под это описание идеально подходит Вилли Леман.  

Как было сказано, люди, анализировавшие переписку Ольберга, сработали крайне непрофессионально. Прочитав письмо Ольберга, где он грозил бывшей жене судом, если та не даст денег на оформление развода, они почему-то решили, что речь идет о его судебном процессе с Региной Гуревич, и сделали странный вывод, что первая жена Ольберга развелась с ним, чтобы выйти замуж за трогпреда Гуревича. В коминтерновском личном деле Суламифи Ольберг имеется запись, сделанная каким-то кагебешником уже в другую эпоху: “2 муж Гуревич или латыш Розенштейн, вероятно одно лицо”. Действительно, какая разница – Гуревич, Розенбах, Розенштейн… Все на одно лицо.   

Какова же хронология мытарств Валентина Ольберга, маленького человека, угодившего между молотом и наковальней истории? По воспоминаниям его второй жены решение о поездке в СССР созрело у Валентина в декабре 1932 года. Дела его в Германии шли неважно, перспектив не было никаких, жить за счет родителей и родственников жены не хотелось. (А тут еще этот случай с обыском в марте 1932 г. На допросе в НКВД брат Павел подтвердил это загадочное происшествие следующим образом: в 1932 г. Валентину по распоряжению полиции ввиду связи с компартией было предписано покинуть Германию. “Кроме того, после распоряжения полиции о высылке Валентина у него был произведен обыск и забрали какие-то документы”. Однако Валентин не был выслан из Германии, ему “каким-то путем удалось остаться”. Все-таки абсолютно непонятно, каким образом товарищам из КПГ удалась подобная операция!) Положение настолько ухудшилось, что в июле 1932 г. Ольбергу пришлось просить помощи у нового мужа его бывшей жены (для характеристики которого в порыве ревности он в письмах, между прочим, не жалел бранных слов). Летом 1932 года Ольберг посетил берлинскую квартиру Фрица Розенбаха. Зная о том, что Фриц с Залей собираются ехать в СССР, он спешил заручиться поддержкой Фрица на случай собственного будущего приезда в СССР. Ведь Фриц как член компартии (Латвии) мог дать ему рекомендацию для устройства на работу в СССР в качестве журналиста или преподавателя… В начале 1933 года, еще до прихода Гитлера (т.е. до 30 января), власти все-таки вынуждают Валентина покинуть Германию (по рассказу его матери). Ехать некуда, он уверен, что в Европе устроиться не получится, и поэтому путь один – в СССР. Бессознательно он делает очередной шаг навстречу гибели. Обращается за визой в полпредство, получает отказ (подданства-то у него нет, жил в Германии как эмигрант по “нансеновскому” паспорту, отец не смог выхлопотать ему германский, так как Валентин к моменту приезда в страну был уже совершеннолетним – а вот брату Павлу германский паспорт достался). Тогда он одалживает паспорт у какого-то “партийного товарища”, Ойгена (Евгения) Фрейдигмана, наклеивает на него свою фотографию и едет в СССР через Интурист. Деньги на поездку (то ли 200, то ли 300 марок) берет у тестя, Отто Зирмана. Жена его, Бетти, – германская подданная, проблем с паспортом нет. В марте 1933 г. супруги покидают Германию (они едут в одном поезде с Зорохом Фридманом через Латвию) и приезжают в Москву, живут сначала в гостинице, затем – полтора месяца на квартире у знакомых им по Берлину супругов Боштедтов. (Карл Боштедт вступил в КПГ в 1930 г., проживая в Берлине и будучи безработным – с коммунистами он познакомился при получении пособия по безработице. В это время он сначала жил ближе к центру Берлина, потом переехал в северное предместье города Хайнерсдорф, где ему выпало делить съемную квартиру с Валентином Ольбергом – к тому же оба они в то время посещали одну и ту же партийную ячейку. Ольберг подрабатывал уроками русского языка, и когда знакомый Боштедта Бартель Люльсдорф рекомендовал Карла летом 1930 г. на работу в качестве конструктора в Торгпредство СССР в комиссию по подготовке реконструкции московского завода АМО, Карл стал брать уроки русского языка в кружке Ольберга. В 1931 г. Карл подписал договор с АМО, и Боштедты выехали в СССР для работы на заводе. Весной 1932 г. жена Карла Ева Боштедт отправила Валентину из СССР полное оптимизма письмо, в котором хвалилась, что у них с Карлом и у переехавших в СССР супругов Люльсдорфов все очень хорошо – те, мол, получили новую квартиру, не уступающую квартире в Хайнерсдорфе, которую Боштедты делили с Ольбергом, а сам Карл Боштедт стал большим человеком и даже  по случаю 61-й годовщины Парижской коммуны выступал с речью в Колонном зале сразу же после товарища Лозовского). Карл Боштедт, ставший к тому времени кандидатом ВКП(б), выдает Валентину рекомендацию на имя Фрейдигмана для поступления на работу (причем рекомендация была заверена в парторганизации завода АМО), и Ольбергу удается работу получить – Таджикским представительством он направлен в Сталинабад (ныне Душанбе) преподавать историю в Педагогическом институте (первый по счету вуз Таджикистана, основан в 1931 г.). Зарплата неплохая, супруги поначалу радуются, но вскоре наступает отрезвленье. Продуктов не достать, жара, которую плохо переносит Бетти… И опять-таки отсутствие нормального паспорта. Все дипломы, столь нужные преподавателю для подтверждения квалификации – на имя Ольберга, а паспорт-то на Фрейдигмана! И военного билета нет, а администрация вуза требует. Уже в июле пришлось уезжать из СССР. Вернулись в Европу, заехали в Кемери, где работала массажисткой мать Ольберга, посовещались. В конце июля Бетти отправилась в Берлин, а Ольберг – в Чехословакию к брату, который в то время учился там в техникуме. Денег не хватало катастрофически, экономить приходилось на всем. Жил Ольберг на крошечные суммы, получаемые регулярно от отца и матери (им ведь и Павла приходилось содержать, пока тот учился).

На тот момент Ольберг твердо понимал, что кроме как в СССР ему нигде ничего не светит. К власти в Германии пришел Гитлер, и абсолютно невозможно было бы связывать с этой страной свое будущее. Да и Бетти, с ее германским паспортом, как жену еврея и как бывшего члена КПГ (“левый элемент”) тоже ничего хорошего на родине не ждало. Вскоре, покинув Германию, она приезжает в Прагу. Она в свое время окончила в Берлине педагогический институт и теперь, как позже писал матери Павел Ольберг, имела “постоянную работу как фребеличка”. От тестя тоже стала поступать денежная помощь, но тем не менее дошло до того, что Ольбергу пришлось распродавать свою домашнюю библиотеку, перевезенную из Берлина. Надо было срочно “натурализовываться”, раздобывать национальный паспорт, который бы позволил обоим супругам вырваться из порочного круга и легально въехать в СССР. С нансеновским паспортом перемещение между странами было крайне затруднено, а получение въездной визы в СССР практически невозможно. Да и формально при въезде в СССР по такому паспорту его действие прекращалось, а обратная виза аннулировалась. Начались лихорадочные поиски путей получения хоть какого-нибудь “настоящего” паспорта. Пробовали действовать через берлинских знакомых Валентина – Бедермана, Шаха и Чопанека; Бетти просила о помощи у некой Анны Либрайх, – все безуспешно. Пытались супруги снова вступить в компартию (Бетти тоже исключили из КПГ за связь с мужем-троцкистом), даже подавали заявление в местную ячейку, но безрезультатно. Многие эмигранты-коммунисты знали о том, что Ольберг – бывший троцкист, некоторые даже отказывались с ним здороваться. А однажды, как показала Бетти на допросе, “в эмигрантских столовых один коммунист заявил В. Ольбергу, что последний – с<оциал>-д<емократический> провокатор и изнасиловал одну женщину. Этот разговор был вскоре после того, как мы подали заявление о приеме нас в Компартию”.  

Наконец, выход был найден в виде приобретения паспорта Республики Гондурас. На процессе Ольберг объяснил, что у него не было желания стать гражданином именно Гондураса, просто нужен был “настоящий” паспорт. За определенную сумму (около 1500 немецких марок) можно было приобрести гражданство этой центральноамериканской страны. Привлекли к делу маклера (какого-то Чарли Бенда, “человека без определенной профессии”), в августе-сентябре 1934 г. паспорт был добыт (Ольберг рассказывал на суде, что “в Прагу приехал генеральный консул Республики Гондурас в Берлине Лукас Парадес”, который продал ему паспорт за 13000 чехословацких крон. После этого Ольберг зашел в пражское консульство, где была удостоверена аутентичность паспорта). Стоимость гражданства, конечно, была бы для Валентина совершенно неподъемной, но деньги на паспорт дал тесть, влезший из-за этого в долги.

Впрочем, история с паспортом не до конца ясна. Мать Ольберга Паулина Бескина в письме П.К. Ольбергу и в ответе на вопросы Комиссии Дьюи сообщала, что всю сумму для покупки паспорта прислал супругам тесть Валентина Отто Зирман. Однако 10 сентября 1936 г. в журнале “Пролетарская революция” (Revolution Proletarienne) была напечатана заметка Л. Троцкого под названием “Кто такой Ольберг?”, сопровождавшаяся публикацией некоего корреспондента, который, по его словам, был лично знаком с Валентином. За точность сообщаемых сведений корреспондент готов был поручиться перед “международной следственной комиссией”. Корреспондент писал (и ранее это подтверждала Prager Tagblatt), что, когда Ольберг обратился в советское полпредство с просьбой о выдаче ему визы (для продолжения преподавательской работы в СССР), ему ответили, что для получения визы на общих основаниях (ведь Ольберг был исключен из КПГ) ему необходим действующий паспорт какой-либо другой страны. И Валентин обратился к одному из “маклеров” (видимо, к тому самому Чарли Бенда), которых, по понятным причинам, в Праге в то время было великое множество. Стоимость гондурасского паспорта якобы составляла 6000 крон. Ольберг бросился собирать деньги – большую часть искомой суммы удалось получить от тестя, а остальное занять у знакомых; часть денег была выручена Валентином от продажи остатка своих книг пражской библиотеке Массарика. Но “маклер” запросил 9000 крон, ссылаясь на большую востребованность гондурасских паспортов. В итоге сторговались на 7000. Валентину пришлось занять недостающие 1000 крон у “людей, живущих в Праге, которые могут быть допрошены международной следственной комиссией”. Как видим, указанная сумма почти в два раза меньше той, о которой Валентин показывал на суде, а Бетти Ольберг – на допросе 21 марта 1936 г.

Имея на руках долгожданный паспорт, Ольберг подал заявление на получение визы для въезда в СССР, но опять получил отказ. И лишь через полгода заботливый тесть сумел добиться оформления визы для Ольберга через берлинский Интурист, оплатив все расходы и двухнедельное проживание Ольберга в стране победившего пролетариата. В декабре 1934 г. новоиспеченный гражданин Гондураса с супругой прибывают в Берлин и обосновываются в квартире родителей жены. А в марте 1935 г. Ольберг отправляется в Москву. Далее имеются некоторые расхождения в показаниях самого Ольберга, его брата и их матери. Братья на допросах и в суде утверждали, что Валентин в тот раз пробыл в Москве всего 10-12 дней (т.к. ему не продлили туристскую визу) и уехал в Берлин, где пробыл до июля, а потом окончательно вернулся в СССР. С этим почему-то категорически не соглашалась мать Ольберга, которая доказывала, что Валентин не мог уехать из СССР. В обоснование своего утверждения она говорила, что не может “допустить и мысли о третьей его поездке, иначе я бы получала от него письма из Европы или был бы перерыв в нашей корреспонденции”. Сам Ольберг показывал на суде, что помог ему найти работу брат Павел, который уже с конца 1934 г. жил в СССР и работал в Горьком инженером. Павел признавался на допросе, что “связался с Федотовым”, директором Горьковского педагогического института. Вероятно, Павел и договорился предварительно с Иваном Кузьмичом о трудоустройстве брата (это тем более правдоподобно, что и жена Валентина Бетти Ольберг показала на допросе 21 марта 1936 г.: “Что касается Павла Ольберга, то он должен был, находясь в Горьком, выяснить возможность устройства В. Ольберга в Горьковский пединститут как историка”, – и чекисты тут же кинулись ее поправлять, т.к. это показание не совсем укладывалось в сочиненный ими сюжет). Валентин показал, что приехал в Москву в июле, остановился на квартире немцев-эмигрантов Бартеля и Луизы Люльсдорфов, которых он знал по Берлину и тоже учил русскому языку, съездил на несколько дней в Минск, где повидался со своим родственником Л. Розенблюмом (тот зашел к нему в номер гостиницы “Европа”), а затем в середине августа 1935 г. отправился в Горький и явился к Федотову. Позже Иван Кузьмич вспоминал на допросе, что “Ольберг мне заявил, что он немного знает историю Запада и сможет ее преподавать на младших курсах. Я еще весной 1935 г. подал заявку в Крайком ВКП(б) на преподавателя истории Запада. Поэтому я порекомендовал В. Ольбергу обратиться в Крайком ВКП(б) к Елину с предложением своих услуг. Он пошел к Елину, позднее пришел к Елину и я, и в результате переговоров с Елиным Ольберг был культпропом Крайкома направлен на работу в Пединститут, где он работал вплоть до моего ареста” (к сожалению, в единственном доступном протоколе допроса М.Л. Елина от 25 апреля 1936 г. В. Ольберг упоминается лишь однажды, а о его трудоустройстве в педвуз вообще не говорится). Такое легкое трудоустройство никому не известного иностранца дало впоследствии повод многим исследователям подозревать здесь нечистую игру и утверждать, что Ольберг был чуть ли не секретным сотрудником ОГПУ-НКВД. Однако в имеющихся документах нет ни одного доказательства в пользу этой версии. (Есть лишь одно косвенное указание, о котором будет сказано позднее.)

Итак, с середины августа Ольберг поселился в Горьком (а 21 августа 1935 г. в латвийской газете “Коммунистическая борьба” (Komunaru Cina) каким-то образом появилась его статья о фашизме и христианстве), а 24 ноября он встречал в Москве Бетти. Совместной жизни на свободе в “стране победившего пролетариата” супругам оставалось чуть больше месяца.

* * * 

Историк спецслужб СССР Н. Петров считает, что теорию существования единого троцкистского центра в СССР в 1935 г. создал и развил Николай Ежов. Еще в 1935 г. в письме Сталину с отчетом о проведенной проверке партдокументов Ежов писал: “Лично я думаю, что мы, несомненно, имеем где-то троцкистский центр, который руководит троцкистскими организациями”. В мае 1935 г. Ежов отправил Сталину на рецензирование первую главу своей книги “От фракционности к открытой контрреволюции”, где педалировал тему связи троцкистов и зиновьевцев на террористической основе (так вождь и вождишка теоретически оплодотворяли друг друга; поистине, их связь была взаимоактивной, как впоследствии удачно выразится Ежов, правда, по другому поводу). Несомненно, что Сталин поручил Ежову заняться вскрытием и поисками “террористического” центра. (Идея о существовании троцкистского центра была не нова: скажем, в 1929 г., тоже “существовал” так называемый “Всесоюзный троцкистский центр” во главе с Б.М. Эльциным, и был успешно “разоблачен” ОГПУ…) 1935 год как нельзя лучше подходил для развития подобных теорий. Только что убили Кирова, был принят “закон от 1 декабря”, по которому вскоре казнили 14 человек, включая убийцу. Начало года ознаменовалось процессом по делу “московского центра”, обошедшимся без смертных приговоров, – зато за кулисами были расстреляны “непубличные” фигуранты “дела Николаева” (некоторые исследователи считают, что НКВД хотело еще шире развернуть “дело Николаева” и состряпать эпизод с покушением на Сталина (на роль фигурантов вроде бы намечали мужа сестры жены Николаева Романа Кулишера и сводного брата убийцы – Петра Николаева)). В январе в газетах объявили о наказании 77 человек, связанных с зиновьевцами. Последовала чистка Ленинграда от зиновьевцев, от “бывших” (эта чистка перекинулась впоследствии и на другие города)… Параллельно развивалось “кремлевское дело“, по которому летом 1935 г. расстреляли двоих обвиняемых а многие другие получили длительные сроки заключения в политизоляторах (Каменев – 10 лет), кампании по проверке и обмену партдокументов, в ходе которых тоже выявлялись “враги”. Потихоньку, на основе показаний, полученных от Зиновьева, Каменева, Сафарова и других, составлялись списки, шли аресты бывших оппозиционеров (например, 25 января арестовали С. Мрачковского, будущего однопроцессника Ольберга). Выходили циркулярные письма ЦК “об уроках убийства Кирова”, о беспорядках в выдаче и хранении партдокументов. Обстановка накалялась, и, хотя для некоторых “социально близких” слоев населения вроде бы, наоборот, объявлялись послабления, но Ольберг должен был понимать, чем “усиление классовой борьбы” грозит лично ему. Он ведь два года сотрудничал с троцкистами, был за это исключен из КПГ, регулярно читал Бюллетень оппозиции (и даже писал туда заметки), был достаточно информирован. Неужели он не понимал, что ждет его в СССР? Но, с другой стороны, что ждало его в Германии? Несомненно, расправа. Что ждало его в Европе? Безденежье, унизительное существование на подачки родных. Вопреки здравому смыслу надеялся Валентин, что в СССР все у него сложится, все будет хорошо. Ведь он уже был там, сумел устроиться на работу по подложным документам, и никто его не разоблачил, не наказал. Он же свой! Увлечение троцкизмом – недоразумение, не более того. И младший брат Павел тоже устроился в Союзе, пишет оттуда полные оптимизма письма. Нет, надо ехать! И Ольберг шагает в пропасть.

Кто именно и как дал команду начать следствие по “троцкистскому центру” – точно не известно. Но это решение уже “витало в воздухе” и было бы принято в любом случае. На февральско-мартовском пленуме Ягода вспоминал: “Раскрытие заговора началось с ареста Ольберга в Горьком… После ареста Ольберга одновременно арестовали Гавена, Шемелева и Трусова… Люшков и Волович едут в Горький, арестовывают там Ольберга, Федотова, передают их в Москву. Одновременно здесь в Москве ведется дело Гавена, Шемелева, Трусова и вырисовывается Сафонова и целый ряд других членов контрреволюционных троцкистских организаций”. Люшков в то время был заместителем начальника СПО ГУГБ, а Волович – заместителем начальника Оперода, занимавшегося охраной вождей, арестами и обысками оппозиционеров. Столь высокое положение этих работников НКВД говорит о том значении, которое наверху придавали “делу Ольберга” (Волович вместе со своим начальником Паукером год назад арестовывал Зиновьева). Пришли за Валентином Ольбергом 5 января 1936 г. В этот же день были арестованы Павел и Бетти. Всех их отправили в Москву, где они по прибытии в “тюрьму особого назначения” на Лубянке заполнили анкеты арестованных (Валентин и Павел – 9 января, а Бетти – 13 января 1936 г.). Историк В. Вихнович, изучавший документы следственных дел Ольбергов, отмечает, что на заполненных ими анкетах арестованных стоит штамп “В центральной картотеке сведений нет” с датой 15 января 1936 г. за подписью начальника УСО (учетно-статистического отдела). Вихнович также сообщает, что Валентин Ольберг прибыл в СССР как гражданин Республики Гондурас по туристской визе, выданной ему советским консульством в Берлине 7 июля 1935 года. Получается, что он все-таки по каким-то причинам скрыл от матери свое краткое возвращение в Европу в апреле 1935 г. Вот еще фрагменты статьи Вихновича об Ольберге: “В… листке по учёту кадров <Валентин Ольберг> сообщает, что в 1932 году закончил (скорее всего – заочно, по переписке) исторический факультет “Высшей социальной школы” в Брюсселе, получив степень доктора. Его перу принадлежит научная работа “История германской социал-демократии в 1914 году”. Согласно тому же листку, он свободно владел русским, немецким, испанским языками, мог объясняться на французском. Преподавал в Марксистской Рабочей школе в Берлине (1930–1932 гг.), в 1934 г. состоял доцентом в Институте им. Гегеля в Праге.” “Валентин … сумел в 1934 году получить временный (на три года) паспорт Республики Гондурас в берлинском представительстве этой латиноамериканской страны. По этому паспорту Валентину Ольбергу и была предоставлена консульством СССР в Берлине туристская виза. Все эти сведения отражены в “Виде на жительство иностранца”, выданном ему на три месяца Ино Горьковского крайисполкома 10 ноября 1935 года. Причем указана и цель приезда: “на работу”. Бетти Ольберг показала на допросе, что она была лишена германского подданства в 1933 г. в связи с регистрацией брака с Валентином Ольбергом, бывшим тогда без гражданства. Потом она вместе с мужем приняла гражданство Республики Гондурас и по паспорту этой страны прибыла к мужу в г. Горький”. С Бетти Ольберг тут какая-то путаница, т.к. в изученных мною протоколах допроса в установочных данных указано, что Бетти – “германская подданная, прибыла в СССР по паспорту Гондурас”. То, что Бетти не была лишена германского подданства, косвенно подтверждается ее последующей депортацией в Германию. Возможно, что как супруга Ольберга она была вписана в его гондурасский паспорт. Паспорт был один, на два им просто не хватило бы денег. Следует еще отметить, что учебные заведения, указанные Ольбергом, в настоящее время разыскать непросто. Следов “Высшей социальной школы” в Брюсселе или “Института им. Гегеля” в Праге мне найти не удалось. Да и неудивительно. Если бы это были солидные учреждения, то Ольберг не бедствовал бы, обладая дипломом первого и занимая должность приват-доцента во втором.

Допросы начались незамедлительно. 9 января Валентин прибыл на Лубянку, а 11-го уже был вызван на допрос. Второй допрос состоялся 21 января, и в его протоколе зафиксированы следующие показания Ольберга: “…Активной троцкистской деятельностью, как я уже показал, я начал заниматься с начала 1930 года. Кроме перечисленных мною лиц, я был лично связан с Троцким и его сыном Львом Седовым, выполнял ряд персональных поручений Троцкого по линии троцкистской организации и являлся его эмиссаром в Германии. Как эмиссар Троцкого в Германии я вел работу как внутри троцкистской организации в Берлине, так и по нелегальной связи с Советским Союзом. Связь с Советским Союзом я осуществлял по адресам и явкам, которые мне давал Лев Седов”. Вернувшись в камеру и немного придя в себя, Ольберг ужаснулся тому, что его заставили подписать, и 27 января направил следователю (Люшкову или Кагану) заявление:

После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т.е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т.д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь – в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т.е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого.

На следующий день – еще одно: “Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении”. (Похоже, что этим он подписал смертный приговор всем названным им лицам. Буквально все, с кем хоть как-то соприкасались Ольберги в СССР (да и в Европе) и до кого смогли дотянуться лапы НКВД, были арестованы.) Прошло еще две недели, и Ольберг окончательно сдался: был оформлен очередной протокол допроса от 13 февраля 1936 г., в котором зафиксированы признания Ольберга: “Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным я нелегально приехал в СССР”, – и дальше идет подробный рассказ о связи Ольберга с Седовым и Троцким. Здесь изложен первоначальный, “черновой” сценарий будущего обвинения. Троцкий и Седов через переписку вербуют Ольберга, затем Седов при личном знакомстве передает Ольбергу “директиву” Троцкого о необходимости убийства Сталина (это подтверждалось текстом открытого обращения Троцкого к президиуму ЦИК СССР в связи с лишением его советского гражданства, в котором содержался призыв “выполнить завещание Ленина и убрать Сталина”). Убийство должно быть совершено так, чтобы можно было свалить вину за него на “белогвардейцев”. Организовать убийство в СССР должен человек, хорошо владеющий русским языком и имеющий “легальное прикрытие” для проживания в “стране победившего пролетариата”. Вопрос о кандидатуре Ольберга был решен Троцким. “Лев Давыдович уверен, что вы выполните это поручение, как все его предыдущие поручения”. Но получалось, что Троцкий столь важное поручение передавал опосредованно, через третье лицо, на словах. Несолидно как-то. Поэтому в обвинительном заключении к процессу упоминается протокол допроса от 21 февраля, в котором уточняется, что “во время одного из свиданий с сыном Л. Троцкого – Седовым, последний показал ему письмо Троцкого, в котором Троцкий предложил командировать Ольберга с группой немецких троцкистов в Советский Союз для подготовки и организации убийства Сталина”. И далее приводится цитата из протокола: “…В этом письме Троцкий писал Седову, что он полностью согласен с выдвинутой им моей кандидатурой на поездку в Советский Союз. Троцкий писал, что он считает меня абсолютно подходящим человеком, на которого можно вполне положиться в таком остром деле”. Не забыта и конспирация, столь любимая чекистами: “Седов мне заявил, что я обязан любыми путями скрыть роль Троцкого в организации террористического акта над Сталиным и, что, даже если я буду арестован при обстановке, где моя роль как террориста будет совершенно очевидна, я должен скрыть что я троцкист и выполняю террористический акт по заданию Троцкого”.

Можно ли считать, что Валентин Ольберг погубил вместе с собой и своего младшего брата? Сказать так можно лишь для красного словца. На самом деле Павла, да и самого Валентина, погубил Сталин и сталинские подручные. Одно и то же событие всегда можно подать по-разному – в зависимости от перспективы. Но все-таки Валентин любил младшего брата и в страшном сне не пожелал бы ему гибели; Сталин же ненавидел весь свет и сознательно сгубил братьев Ольбергов и еще миллионы невинных людей в угоду ненасытной коммунистической химере – из-за своей чрезмерной жестокости, подозрительности, мизантропии и веры в собственную непогрешимость. Будь Ольберг даже секретным сотрудником ОГПУ-НКВД (в чем я лично, мягко говоря, сомневаюсь) – его родные и знакомые все равно не заслужили столь страшной участи. Павел Ольберг, например, вообще политикой не сильно интересовался. Да, он симпатизировал СССР, да, он поехал туда, но исключительно для того, чтобы найти там работу по специальности. Если в 1932 г. он еще мечтал перевестись из пражского политехникума в немецкий, чтобы получить немецкий диплом и устроиться на работу в Германии (как писал он брату, “немцы помогают также и иностранцам, нем<ецким> подданным (даровые обеды, дешевые комнаты), в то время как чехи совершенно не помогают”), то уж после прихода Гитлера к власти эти мечты пришлось оставить. Надежда теперь была только на то, что после окончания учебы получится переехать в СССР. Все же когда-то Ольберги были поддаными Российской Империи. Так не пора ли вернуться домой? Надоело жить в нищете, считать гроши, сидеть на шее у родителей. Надоело клянчить деньги у отца (который временами тоже сетовал на безденежье), жалко мать, которая вынуждена трудиться в поте лица, чтобы сыновья не голодали.

Сопоставляя данные из письма Павла Ольберга матери от 12 октября 1934 г. и собственноручные заметки Павла Карловича Ольберга-Шмушковича, можно попытаться угадать, когда Павел Ольберг-старший бросил жену с двумя маленькими детьми. Павел в письме напоминает матери (занимающейся получением для него интуристовской визы в СССР), что с рождения (1909 г.) до 1913 г. жил в Гельсингфорсе, с 1913 по 1923 – в Риге, а с 1923 – в Германии. Павел Карлович же 1909 и 1910 годы прожил в Санкт-Петербурге, 1911 г. и часть 1912 года – в Гельсингфорсе, а затем жил в Москве, Стокгольме, опять в Москве и в октябре 1918 г. оказался в Берлине. Возможно, что расстались супруги в 1912 г., но, разумеется, с уверенностью рассуждать об этом не приходится. В 1923 Павел Карлович, вероятно, настоял, чтобы 14-летний Павел переехал к нему в Германию, тогда как Валентин остался в Риге с матерью. Поэтому и удалось выхлопотать немецкое подданство для Павла. Да и в Праге ему помог устроиться отец, что подтверждается фразой из единственного доступного нам письма Павла Ольберга-старшего Павлу Ольбергу-младшему: “Я доверял тебе, водил в Праге по всем моим знакомым и т.д.”

Письма же самого Павла Ольберга-младшего рисуют нам бесхитростного молодого человека, сильно любящего свою мать. Лишь постоянное безденежье, возможно, несколько портит его и вынуждает порой хитрить и быть излишне расчетливым. Но речь здесь идет о каких-то мелких недочетах, которые есть у каждого из нас. Вот, к примеру, случай – Павел по рассеянности посылает отцу письмо, предназначенное Валентину, в котором сетует, что отец что-то мало шлет денег. Павел Карлович возмущен до глубины души и строго выговаривает сыну в ответном письме за столь черную неблагодарность:

Ты, по-видимому, думаешь, что у тебя только права, т.е. право получить твою стипендию и от меня денег, но никаких обязательств. Я же того мнения, что у тебя и обязательства есть, а именно учиться как следует, вести себя нравственно как следует и быть благодарным к тем, которые хорошо относятся к тебе. Ты же нарушаешь теперь самые элементарные правила человеческого обращения. Наконец, ты думаешь, что у меня деньги в банке лежат и только ждут твоего приказа о высылке. Я теперь убедился, что все твои сладкие слова, которые ты пишешь мне, неискренны.

И заканчивает письмо: “В большом горе, твой папа”. Мать же, видимо, в сыне души не чаяла и уже после процесса в письме Павлу Ольбергу-старшему от 13 сентября 1936 г. писала: “Что же касается Павлика, то этот чистый, как кристалл, мальчик не способен ни на какие компромиссы. Это прямая честная душа и томится в тюрьме совершенно напрасно” (не зная, конечно, что Павлик меньше чем через месяц будет расстрелян).

Вот Павел в письме утешает брата в связи с уходом от того жены:

Ты совершенно напрасно отчаиваешься оттого, что Заля решила от тебя уйти. В жизни ко всему надо быть готовым, поэтому ты и должен это первое свое испытание стойко и безропотно перенести. Ты ошибаешься, что с уходом Зали разбита вся твоя жизнь. Потому что смысл и цель твоей жизни не является только семейное счастье, а также ученье и работа. Ведь не будешь же ты таким мещанином, чтобы утверждать, что все содержание твоей жизни была женщина. У интеллектуала есть еще другие вещи и потребности, которые наполняют его духовную жизнь. И именно теперь ты должен учиться и работать, потому что только это будет настоящим средством против постигшего тебя несчастья и отвлечет тебя от всяких мещанских слабых мыслей. Кроме Зали у тебя есть еще многое, есть жажда учиться, жажда работать, теперь это послужит тебе только поводом работать с удвоенной энергией. Жизнь у тебя не разбита, потому что бедна та жизнь, кот<орая> построена только на счастье с женщиной.

А вот он поздравляет брата с окончанием “Брюссельской высшей социальной школы”:

Поздравляю тебя с докторским дипломом. Напиши, получил ли ты уже этот самый диплом и какой он, достаточно ли фасонистый? Свидетельство об окончании берлинской школы ты тоже, конечно, получишь? В долги ты впадаешь, правда, в связи с этим огромные. Мама взяла для тебя деньги в банке, но в связи с запрещением вывоза валюты ничего тебе послать не может. Пока что же время идет и деньги тают, ничего не поделаешь. Папа мне тоже уже сообщил об окончании тобою школы. Был ли ты после этого у него? Пиши, что ты теперь делаешь? Пришли также свою работу. Если ее содержание таково, что ее можно поместить в каком-нибудь непартийном органе, то ты ведь можешь обратиться с этим к папе. Пробовал ты уже это?

Здесь легко прочитываются крепкие, дружеские отношения между братьями, и тем ужаснее, чудовищнее выглядит развязка. В архиве Троцкого в Гарвардском университете сохранились несколько писем Павла матери, которые фигурировали в качестве приложений к отчету Комиссии Дьюи. Они подробно рисуют нам жизнь Павла в СССР. В первых двух письмах Павел, только что получивший диплом инженера, сообщает матери, что ему отказали в советской визе (видимо, ходатайствовал о приеме в подданство), и просит ее оформить ему визу в Риге через Интурист, но потом вдруг передумывает, считая, что за столь короткое время ему не удастся “зацепиться” в стране советов. Мать, однако, визу все-таки оформляет, и в ноябре 1934 г. Павел уезжает в СССР. Его опасения оказываются напрасными, и он быстро находит работу, правда, не в Москве, а в Горьком – инженером Мелькомбината № 1 треста “Союзмука”. 12 декабря 1934 г. он пишет матери:

Я уже 8 дней, как в Горьком… я должен со дня на день получить комнату, пока что же я живу в одной комнате с одним здешним инженером… После всяких хлопот я получил, наконец, вид на жительство сроком на шесть месяцев до 28 мая 1935 года… Что же касается работы, так я пока что послан на три месяца в Горький в качестве инженера-химика, заместителя заведующего лабораторией… Обедаю и ужинаю я здесь при заводе. Кормят здесь очень хорошо. Хлебу прежде всего сколько угодно, к обеду и к ужину подают по такому куску хлеба (пшеничного и ржаного), что не всегда даже за один раз съедаешь. Кроме того, я имею право получать каждый день по килограмму хлеба, чем я далеко не всегда пользуюсь, так как это мне чересчур много. К обеду подают почти каждый день щи (полная тарелка густых щей с куском мяса). На второе же тоже всегда бывает мясо с картошкой обыкновенно. К третьему же обыкновенно дают или кофе со сдобной булкой или же клюквенный кисель. Ужины бывают, в общем, в таком же роде, как и обеды, только из двух блюд… Здесь пятидневка, т.е. 5 дней работаешь, 6-ой отдыхаешь…  У меня еще не выяснено положение насчет “инснаба”, иностранного снабжения. Пока что же я все же получаю от “инснаба” каждые 5 дней по 1/2 кг. сыру, чаю и т.п. вещей… Я купил себе уже меховую зимнюю шапку, пару хороших валенок (!) и на днях должен получить меховой полушубок, который я уже заказал. Когда получу полушубок, так я во всем этом снимусь и пришлю тебе фот<ографическую> карточку; увидишь, какой у меня “полярный” вид будет.

Даже странно читать такие оды советскому быту от “европейца”, но так было. Вчерашний студент стал заместителем завлаба, претендентом на должность заведующего и принялся читать лекции на курсах повышения квалификации. Было чему радоваться! Он пишет матери: “Я в скором времени совсем прочно осяду, и тогда ты, конечно, приедешь ко мне, благо на мое жалование я в состоянии содержать хоть целую семью, не то что одного человека”.

В марте 1935 г. в СССР, тоже по туристской визе, приехал Валентин. Его надо было встретить в Москве. К тому же в марте истекал срок действия германского паспорта Павла и все равно надо было ехать в Москву в немецкое посольство. Впоследствии на допросе в НКВД Павел рассказывал, что сам решил отказаться от германского подданства, но в действительности, думаю, именно посольство отказалось в итоге продлевать ему паспорт. Произошло это не сразу, во всяком случае, в письме матери, написанном Павлом после возвращения в Горький из Москвы, ничего об этом не говорится. Сообщает Павел, что с мелькомбината перешел он работать в трест и собирается получить новую комнату в центре города. В этом же письме имеется довольно странный пассаж, но, как мне кажется, речь идет о намеках матери на то, что неплохо бы Павлику найти себе жену. Павел, который твердо решил организовать переезд матери в СССР, нервничает из-за того, что мать не воспринимает всерьез его намерений, а вместо этого пишет о всякой чепухе: “Также прошу тебя перестать ставить мне в твоих письмах целый ряд вопросов, в особенности о каких-то там родственниках. Это прими во внимание, чтоб мне не пришлось еще раз возвращаться к той же теме. У меня здесь есть кое-какие хорошие знакомые и друзья, но нет пока что еще родных”. Из протокола допроса Павла в НКВД, продираясь через скупые чекистские формулировки, узнаем о возможных амурных делах Павла: он “близко связался с некоей Яхниной, – до 1932 года учившейся в Германии. Яхнина работала лаборанткой на заводе № 92”. Эсфирь Яхнина была на два года старше Павла, и, как можно видеть по базе данных репрессированных, работала отнюдь не лаборанткой, а зав. теплотехнической лабораторией военного завода № 92. Она была арестована вслед за Павлом и повторила скорбный путь первой жены Валентина Ольберга: суд, приговор к 10 годам с отбытием в Соловецкой тюрьме, еще один суд, приговор к высшей мере и расстрел в урочище Сандармох.

Прежде, чем отбыть в Союз, Павел Ольберг, приехавший в Ригу к матери за полученной для него визой, должен был найти кого-то из знакомых, кто мог бы помочь ему с проживанием в Москве, поскольку устройство на работу требовало, как он считал, длительного времени, а в гостинице жить очень дорого, таких денег ни у Павла, ни у его матери, конечно, не было. (К тому же у Валентина Ольберга уже имелся подобный опыт, когда он ездил в СССР в 1933 г. Из гостиницы пришлось на полтора месяца переезжать к Боштедтам.) Подходящий знакомый нашелся. Им оказался некий Ефим Алин. Ефим рассказал Павлу Ольбергу, что в Москве на Большой Бронной улице проживает его сын Константин, у которого можно будет в случае чего остановиться. Так и вышло. Павел в ноябре приехал в Москву, первое время жил в гостинице, как и положено туристу, а потом переехал к Константину. В самом начале декабря (примерно 3 числа) он закончил все дела, связанные с устройством на работу, и выехал в Горький. А уже 15 декабря УНКВД МО арестовало Константина. Чекисты объявили художника театра “Колонна Линкс” на Большой Никитской лидером молодежной “фашистской группы”. Здесь наличествует некоторая загадка. По имеющимся данным выходит, что и сам Алин-старший приехал в Москву вместе с Ольбергом. Согласно базам данных репрессированных, Ефим Савельевич Алин-Лапин (журналист, секретарь редакции “Бюллетеня оппозиции” и даже бывший член РКП(б), исключенный в 1921 г., к сожалению более полных данных о нем найти не удалось) был арестован на 5 дней раньше сына, 10 декабря 1934 г, по тому же адресу, что и сын (в базах данных некоторый разнобой в названии улицы – в случае сына указано Малая Бронная, в случае отца  – Большая. В наше время по адресу Малая Бронная, вот уже много лет и даже десятилетий находится небезызвестное кафе “Аист”). На февральско-мартовском пленуме начальник УНКВД МО С. Реденс рассказывал:

Мы арестовали эмиссара Троцкого Алина-Лапина, который приехал по специальному заданию Троцкого, был у Троцкого и с Троцким имел разговор. Посылаем 21 марта 1936 г. (в опубликованном тексте стенограммы указан 1931 г., но это явная опечатка или ошибка стенографистки) показания, этот протокол показываем т. Ягоде. Тов. Ягода вызывает меня, вытаскивает этот протокол и говорит: “Что за возмутительный протокол вы прислали?” Я спрашиваю: “В чем?” — “Что вы, дурак? Разве Троцкий может с таким человеком разговаривать, что вы думаете, Троцкий, по-вашему, артист что ли?”

(Честно говоря, в последней фразе мало смысла, и, думается, что на самом деле реплика звучала так: “Разве Троцкий может так (или “таким языком”) с человеком разговаривать, что вы думаете, Троцкий, по-вашему, артист, что ли?”). Ягода парировал, что указание его касалось “техники допроса” (видимо, чересчур грубо – даже по чекистским меркам – было сшито дело). Интересно, что по имеющимся данным Ефим Савельевич получил 5 лет лагерей 9 марта 1935 г (даже меньше, чем его сын-“фашист”). Вторично его арестовали (уже в заключении) 2 сентября 1936 г. Не совсем тогда понятно, как мог на Лубянке 14 состояться его допрос 21 марта 1936 (или даже 1935) года. Этот вопрос ждет своего разрешения. Не вызывает сомнения одно – команда искать “эмиссаров Троцкого” была спущена сверху одновременно в центральный аппарат и в аппарат УНКВД МО.

В любом случае, в декабре 1934 г. Павел Ольберг, сам того не зная, умудрился пройти по лезвию ножа.

В марте 1935 г. Павел, как известно, ездил в Москву для того, чтобы встретить Валентина и посетить германское посольство. Будучи в Москве он зашел к Константину Алину, но здесь его ждал неприятный сюрприз. Соседи сообщили ему, что Константин арестован… Какие мысли в этот момент пронеслись в голове у Павла – неизвестно, но вряд ли что-то решительно поменялось в его отношении к СССР. (Хотя Валентин Ольберг на допросе в НКВД 9 мая 1936 г. сообщал, что Павел, рассказав ему об аресте Константина, “высказывал опасение, как бы в результате ареста Алина он не провалился”. Сквозь землю, наверное? Прямо в чекистский ад?) Но все-таки арестовали-то не его самого. Может быть, Константин и вправду был в чем-то замешан? Точно не известно, зачем Павел приходил к К. Алину, не исключено, что хотел у него пожить, как и в прошлый раз, но ничего не вышло. Валентин же, который сам временно устроился на житье у Люльсдорфов (знакомых ему по Берлину, где он преподавал им русский язык), заранее дал брату адрес некоей Беллы Ефимовны Ханжи, 50-летней женщины, медсестры детского туберкулезного санатория “Юный ленинец” на станции Долгопрудная Московской области. Белла Ефимовна приходилась теткой некоему Борису Авербуху, приятелю Павла по учебе в политехникуме, с которым Валентин тоже был знаком по Праге. Тут, в общем-то даже и следователям было не совсем понятно, почему адрес дал именно Валентин, раз Павел должен был знать Авербуха гораздо лучше и сам мог бы этот адрес добыть. Но так или иначе, Павел этим адресом воспользовался и жил у Б. Ханжи весь срок своего пребывания в Москве. Нам неизвестно, как он отблагодарил Беллу Ефимовну за гостеприимство, но советское государство, узнав о ее добросердечном поступке, прямо-таки рассыпалось в благодарностях. Причем соответствующие органы этого государства не медлили. Белла Ефимовна Ханжи была арестована 20 апреля 1936 г., хотя первые известные показания против нее зафиксированы в протоколе допроса Валентина Ольберга от 21 апреля 1936 г. В этом крошечном эпизоде грандиозного следствия поражает чудовищная жестокость, которую проявили чекисты по отношению к этой несчастной женщине. На допросах ее заставили признаться в том, что Павел Ольберг хранил у нее бомбы и револьвер. Да и другие участники изобретенного чекистами “покушения на Сталина” показали, что ее квартирка использовалась ими как перевалочный пункт для подготовки и доставки бомб из Горького в Москву. Это означало, что ее нужно судить как террористку. 10 ноября 1936 г. ВКВС вынесла ей “мягкий” приговор к 10 годам, которые она отправилась отбывать в Соловецкую тюрьму. Сидеть весь этот срок ей не пришлось. Вторым приговором 10 октября 1937 г. ей был назначен расстрел. Ее этапировали в Сандармох вместе с Суламифь Ольберг-Браун и многими другими фигурантами следствия по первому процессу.

В конце июля 1935 г. Павел пишет матери коротенькое письмо, сообщая ей о получении весточки из германского консульства: его лишили германского гражданства. “Фашисты мстят мне как могут”, – возмущается Павел и тут же добавляет, что подает бумаги на получение гражданства советского. “Я был бы счастлив, если б я, наконец, стал настоящим советским гражданином”. Счастье придет, но будет недолгим…

В ноябрьском письмеце Павел восхищается общегородской демонстрацией в честь годовщины революции и первым выпавшим снегом. Сообщает, что у Валентина “тоже все в порядке, он теперь очень много работает”. “Как только я получу паспорт, начну хлопотать о том, чтобы ты сюда приехала. Тогда заживем на славу”. Последнее письмо в Ригу Павел отправил 27 декабря 1935 г., буквально за неделю до ареста. “Спешу сообщить тебе большую и радостную новость: я получил советское гражданство. Ты ведь знаешь, как я хотел стать советским гражданином. Здесь я нашел все, нашел работу, а, главное, нашел свою вторую настоящую родину. Теперь задача заключается в том, чтобы и ты приехала сюда навсегда”. Заканчивается письмо так: “У Вали зимняя шуба есть. Я его вижу довольно часто”. В этой зимней шубе Валю и арестуют. В ней он будет сфотографирован на Лубянке, она станет частью его образа, сохраненного для будущих поколений в интернете.

* * *

Итак, в одном из первых официально оформленных протоколов допроса, от 13 февраля 1936 г., В. Ольберг дал показания о том, что является эмиссаром Троцкого и по его заданию, имея явку в г. Горький на директора пединститута И. Федотова, выехал в СССР с целью организации теракта над Сталиным. На следующем допросе крепко спаянный дуэт следователей Люшков-Каган приступил к дальнейшему “развороту дела”. Нужны были показания на как можно более широкий круг лиц, дабы придать делу необходимый размах. Ведь о нем докладывалось самому Сталину, а значит требовалось яркими красками написать масштабное полотно в духе старых мастеров чекистского жанра. У Люшкова в этой области был богатейший опыт. В центральный аппарат ОГПУ он прибыл из Украины в 1931 г. на должность помощника начальника СПО и к 1933 г. дорос до заместителя начальника этого отдела. В 1933-34 годах он вел “дело славистов” (попросту – столичных гуманитариев-интеллигентов), которых чекисты, не мудрствуя лукаво, записали в фашисты. В конце 1934 г. принимал деятельное участие в фальсификации дела об убийстве Кирова (ходом следствия в Ленинграде руководил Я. Агранов), по которому кроме убийцы было расстреляно 13 человек, не имевших к убийству никакого отношения. Не успело смолкнуть эхо расстрела, как Люшков уже был переброшен на фабрикацию “кремлевского дела”, где абсолютно из ничего, по кирпичику чекистам удалось выстроить огромное здание в готическом стиле… Вот с таким специалистом высшей пробы и пришлось столкнуться Валентину уже при аресте, а впоследствии и на допросах. Неудивительно, что хватило лишь двух встреч с ним, чтобы Валентина “охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти”. Легко сломив сопротивление подследственного, следователи начали “шить” дело по всем правилам чекистской науки. Нужно было зафиксировать в протоколах как можно больше фамилий, каждая из которых являлась “кирпичиком” в очередном грандиозном архитектурном памятнике буйной чекистской фантазии. Об открытом процессе речи, конечно, еще не было, и следствию пока что требовалось “всего лишь” создать дело о широкой террористической организации из бывших оппозиционеров, действовавших по указаниям Троцкого. В разработке СПО находилось в то время и другое аналогичное дело, которое можно было условно назвать “делом двурушников” – каким-то образом НКВД вышло на “архив Троцкого” (собрание старых документов и писем в основном 1927-28 гг.), хранившийся у некоего Ивана Трусова, старого большевика с непростым отношением к партийной верхушке (дважды оказывался вне рядов ВКП(б) из-за несогласия с проводимой политикой). Основные аресты по этому делу были произведены лишь 20-21 февраля 1936 г. 23 февраля заместитель Ягоды Г. Прокофьев доложил о начале расследования Сталину, который тут же поручил Ежову курировать следствие (аналогично тому, как тот курировал следствие по делу “ленинградского центра”). До поры до времени эти два дела расследовались параллельно и независимо друг от друга.

Почему же все-таки на роль “эмиссара Троцкого” был избран именно Ольберг? Я думаю, что здесь совпало несколько факторов. Во-первых, был “соцзаказ” (так чекисты называли устные директивы Сталина) на эмиссара, т.е. в любом случае нужно было искать бывшего оппозиционера, бывавшего за границей или, еще лучше, иностранного подданного (иностранцу легче было приписать абсурдную “связь с гестапо”, которая, скорее всего, входила в “соцзаказ”). Такие поиски велись на протяжении всего следствия, было подобрано несколько кандидатур. Но увы, для них приходилось “доказывать” связь с гестапо каким-то уж очень кружным, малоубедительным путем. И лишь с Ольбергом это получалось более или менее правдоподобно (насколько правдоподобной может быть “взаимовыгодная связь” еврея с гитлеровской тайной полицией – правда, в те годы чекистов такие “мелочи” не волновали). Во-вторых, перебравшись в СССР, Ольберг по чистой случайности оказался в зоне действия чекистского “суперагента” – Андрея Мусатова. На февральско-мартовском пленуме Ягода в своем выступлении “расконспирировал” обер-стукача [1], заявив: “Мусатов – это крупный агент СПО по троцкистам, арестованный двойник-террорист, раньше выдавший не мало контрреволюционных групп”. Ни “двойником”, ни тем более террористом Мусатов не был. Обычной практикой НКВД был арест собственных агентов и расправа с ними в рамках дел, создаваемых этими самыми агентами, с целью сокрытия грубых фальсификаций. Для оправдания столь суровой меры “социальной защиты” приходилось приписывать таким агентам “предательство”, “двойную игру”, “обман органов”. То же произошло и с Мусатовым. Отчаянно цепляясь за жизнь, особенно после разговора с Ягодой во время посещения им тюремной камеры Мусатова на Лубянке, он на каждом допросе старался припомнить и выдать следствию все новых и новых “двурушников”, “троцкистов” и “террористов”. Скорее всего, Мусатов был агентом-провокатором, т.е. сам провоцировал своих жертв на “антипартийные” разговоры, а потом доносил на них, максимально сгущая краски. По легенде, сообщенной им И.К. Федотову, Мусатов в прошлом был активным троцкистом, исключенным за это из партии. Известно, что в 1929 г. он состоял аспирантом в РАНИОН. В Горьком Мусатов жил с 1930 г., в 1932-33 гг. преподавал “научность марксистскую” в Нижегородском государственном университете на педагогическом, механическом и химическом факультетах (которые в 1930 г. выделились в отдельные институты (ГГПИ, НММИ и НХТИ), а в 1934 г. последние два были объединены в Горьковский индустриальный институт), в январе 1934 уехал в Москву, там работал почему-то в институте кондитерских изделий (кондитерам ведь тоже нужно было вдалбливать марксистскую премудрость), в конце мая 1934 г. был вызван в Горький для работы в Пединституте замещать заболевшего преподавателя Я.А. Фуртичева (о котором речь ниже), в конце июня 1934 г. вернулся в Москву, а затем снова оказался в Горьком с октября 1934 г. по апрель 1935 г., работая в лекционно-экскурсионном бюро и преподавателем философии в Индустриальном институте. Он и после апреля 1935 г. наезжал в Горький, последняя встреча его там с директором Пединститута Федотовым состоялась 2 января 1936 г. Однако по всему выходит, что с Ольбергом Мусатов напрямую не пересекался. Видимо, чекисты привлекали его для разработки бывших троцкистов и зиновьевцев, высланных в Горький после разгрома объединенной оппозиции. Объектом “работы” Мусатова по чекистской линии была мифическая троцкистская организация в Горьком, “связанная” с одним из ближайших соратников Зиновьева Иваном Бакаевым (тот приехал в Горький из Вятки в начале 1929 г., но уже в январе 1931 г. смог выехать оттуда в Москву), в которую “входили” бывшие зиновьевцы И.К. Федотов (директор Горьковского пединститута), Я.А. Фуртичев (заведующий кафедрой философии пединститута), М.Л. Елин (культпроп Крайкома ВКП(б)), Ефрем Бочаров (декан исторического факультета Горьковского пединститута) и другие. К тому же Мусатов часто курсировал между Горьким и Москвой, и с точки зрения чекистов это было полезно, т.к. позволяло значительно расширить “связи” организации. Эта особенность, по всей видимости, и является объяснением того факта, что дело о горьковской “организации” вел Центр, а не чекисты УНКВД Горькрая (те, к слову сказать, отнюдь не дремали и тоже успешно вскрывали террористические организации, но с участниками рангом пониже). До появления на сцене В. Ольберга именно Центр аккуратно взращивал эту “организацию” для того, чтобы в нужный момент “вскрыть” ее, переарестовать ее “членов” и представить наверх чудовищную картину террористического заговора бывших оппозиционеров-двурушников. Исследователи давно ищут ответ на вопрос: как это Ольбергу, будучи подданным Гондураса, удалось так легко устроиться в Горьком? Для ответа было бы неплохо сравнить трудоустройство Ольберга с трудоустройством других лиц с паспортом Гондураса в СССР, но я с такими примерами не сталкивался и сравнивать мне не с чем. Может быть, в СССР существовала практика ускоренного принятия на работу подданных Гондураса. А может и нет. А вот не могли ли чекисты намеренно разрешить трудоустройство Ольберга с прицелом на его будущую роль в пестуемой ими организации? Слишком хитрая, конечно, для них комбинация, такие сложные разработки ими, как правило, велись только в исключительных случаях, связанных с операциями за рубежом. У себя дома вести слишком уж сложную игру смысла не было. Здесь они являлись полными хозяевами, ни в чем стеснения не знали и на следствии умели выжать какие угодно показания из кого угодно. Лишь редкие единицы могли противостоять чекистскому натиску даже в рассматриваемые времена, когда еще не было массовых избиений бывших оппозиционеров на следствии. Поэтому думается, что поводом для ареста Ольберга послужило какое-то другое, пока что неизвестное нам событие. Можно было бы предположить (в отсутствие других версий), что идею взять Ольберга в оборот подал чекистам их “суперагент” Мусатов, который на момент приезда в Горький Ольберга жил в Москве, но продолжал приезжать в Горький и встречаться с Федотовым и другими горьковчанами. Но мы, к сожалению, не имеем подтверждений того, что Мусатову до ареста вообще было известно об Ольберге.

После первых арестов у чекистов было время обдумать и набросать черновой сценарий будущего группового дела. Из допроса Федотова от 28 февраля 1936 г. видно, как никому не известный беспартийный иностранец-преподаватель (В. Ольберг) быстро превращается чуть ли не в лидера террористической организации, оттесняя на задний план более заметные фигуры Фуртичева и Елина (Фуртичев был арестован ранее, в 1935 г.). По чекистскому сценарию, Федотов выложил Ольбергу все что знал о “деятельности” троцкистской организации. Ольберг же, как истинный лидер, прибывший на выручку к нерадивым сторонникам, важно вразумлял: “Зря вы растерялись после выстрела Николаева, я вам помогу, но и вам надо быть активнее”. И тут же, как эмиссар Троцкого, развернул свой план: хватит болтать, нужно действовать – т.е. “организовать и осуществить убийство Сталина”. Это “подымет массы”, и Троцкий вернется к власти. Для достижения результата нужно сформировать “небольшие, не связанные друг с другом боевые дружины. В эти дружины надо завербовать людей, не скомпрометированных в прошлом принадлежностью к троцкистам и озлобленных против советской власти”. Нужно отследить, куда ездит Сталин из Кремля и убить его вне Кремля. Дальше в протоколе зафиксирована самая удивительная фраза: “Он при этом заявил мне <говорит Федотов>, что после раскрытия террористических групп в библиотеке и комендатуре Кремля проникновение террористов в Кремль не исключено, но мало вероятно”. Допрашивали Федотова руководители СПО Молчанов и Люшков, которые не так давно создали и сочинили “кремлевское дело” буквально из ничего. Не смогли они удержаться от того, чтобы не напомнить читателям о своем детище, которым явно гордились! Понятно, что в реальной жизни ни Федотов, ни тем более Ольберг никак не могли знать об этом деле, которое не освещалось в печати и было известно в общих чертах лишь отдельным сотрудникам кремлевских учреждений и участникам июньского пленума ЦК 1935 г. Если допустить, что до Федотова дошли какие-то слухи, то все равно он не смог бы сформулировать данную фразу так, как она зафиксирована в протоколе. Поэтому, следователям надо было придумать какое-то объяснение появлению этой формулировки. “Вопрос: Откуда Ольберг знал о раскрытии террористических групп в библиотеке и комендатуре Кремля? Ответ: Ольберг рассказывал мне об этом по приезде из Москвы и, видимо, был информирован там, но кем именно, мне неизвестно”. А действительно – кем? Люльсдорфом, Боштедтом, двоюродным братом, сотрудником Главсевморпути Абрашей Ароновским? Выглядит как-то неубедительно, но авось и так сойдет. А еще оставим задел на будущее – глядишь и найдется в Москве еще какой-нибудь зловещий враг с допуском к секретным сведениям… Но самого Ольберга, судя по протоколам допросов, о “кремлевском деле” никто не спрашивал.

Следствию важнее было решить вопрос: каким образом Ольберг получил от Седова “явку на Федотова в Горький”? Откуда вообще Седов мог знать о Федотове? Эту задачу чекистам удалось решить – не так чтобы блестяще, но все же хоть какую-то версию смогли предложить. Удачно подвернулся немец Курт Мюллер. Он родился в Берлине в 1903 г., вступил в КПГ в 1920 г., с 1923 стал лидером одного из райкомов германского комсомола в Берлине. Не перечисляя дальнейших партийных достижений Мюллера, отмечу, что с конца 1927 г. он начал работать в профсоюзном отделе КИМ уже в Москве, где пробыл около года. Летом 1929 г., снова в Берлине, избирается политическим руководителем комсомола Германии, солидаризируется с “группой Гейнца Ноймана” против политики Тельмана (впоследствии на допросах в НКВД этот факт будет трактоваться как принадлежность к троцкизму). К 1931 г. он уже избран кандидатом в члены президиума ИККИ и секретарем КИМа, но тут Сталин поддержал политику Тельмана, направленную на конфликт с социал-демократами, и Мюллера снимают со всех постов и направляют в Горький на автозавод простым рабочим. К счастью для него (и к несчастью для Тельмана, которого арестовали нацисты) ситуация меняется, и в марте 1934 г. его возвращают в Германию для продолжения партийной работы (его жена Вильгельмина, будучи еврейкой, осталась в Москве, где и была арестована НКВД 10 марта 1936 г.; проведя в тюрьмах и ссылке 20 лет, она вновь увидела Мюллера лишь в 1975 г.). Остается отметить, что несмотря на последовавший вскоре арест и посадку нацистами в Заксенхаузен, Мюллер дождался освобождения из лагеря в 1945 г., однако в 1950 г., приехав в Восточный Берлин, был арестован уже органами ГДР и брошен в тюрьму. В. Ульбрихт хотел устроить показательный процесс наподобие венгерского процесса Ласло Райка, и Мюллера “готовили” к этому “шоу” 3 года, но в итоге Сталин на процесс согласия не дал, и Мюллера передали под советскую юрисдикцию, где ВКВС 28 февраля 1953 г. (весьма вероятно, что на основе дела Ольберга) впаяла ему 25 лет как троцкисту, шпиону и террористу – за несколько часов до того, как Сталина хватил удар! В 1955 г. Мюллера освободили и отправили в ФРГ в рамках кампании по репатриации пленных. Он дожил до 1990 г. Так вот, чекисты придумали, что именно Курт Мюллер, вернувшись в 1934 г. Берлин, и передал Седову (который на тот момент уже жил в Париже) сведения о Федотове. Впервые чекисты выдвинули эту “гипотезу” в протоколе допроса Федотова от 28 февраля 1936 г., на всякий случай отметив в сопроводиловке, что эта версия “вызывает сомнения”. “Сомнения” были связаны с тем, что на момент отъезда Мюллера из СССР Федотов не был еще директором Пединститута и работал, как и Мюллер, на автозаводе. Чтобы хоть как-то развеять у читателей сомнения, в протокол был включен следующий диалог: “Вы тогда работали на автозаводе, Ольберг же пришел к вам в Пединститут, откуда троцкисты за границей знали, что Вы переменили место работы? Ответ: В конце января 1934 г. в связи с тем, что Культпроп Крайкома ВКП(б) выдвигал мою кандидатуру директором Пединститута, Мюллер еще был в Горьком и знал об этом до своего отъезда за границу”. Вполне естественно, что Мюллер жадно ловил и запоминал все новости о снятиях-назначениях местных партработников… Или нет? Все же чекисты продолжали считать данную версию сомнительной: “Вопрос: Объяснения, которые вы даете по поводу явки – неудовлетворительны. Ольберг, выполнявший столь ответственное поручение Троцкого, не мог быть направлен по случайному адресу, а вами он не был бы принят, если бы это не было заранее обусловлено. Ответ: Больше ничего добавить к своим показаниям по этому вопросу не могу”. Но другой версии так и не появилось, поэтому на допросе 8 марта 1936 г. Ольбергу пришлось ее подтвердить.

Чтобы подкрепить фактами “троцкизм” Курта Мюллера, чекисты приписали ему “связь” с Габриэлем Штыкгольдом (бывшим “сотрудником секретариата Троцкого”, который в период нахождения Мюллера в СССР просто работал вместе с ним на Горьковском автозаводе начальником цеха). Вот ирония судьбы – достаточно изменить всего лишь одну букву в ничем не примечательной фамилии Штикгольд, и она начинает играть совершенно новыми красками – да такими, что, пожалуй, отпадает необходимость доказывать террористические намерения ее носителя! В гражданскую войну Штыкгольд был секретарем Склянского, комиссарил, потом сменил несколько разных ответственных постов и был направлен партией в Москву в Горную академию на учебу. Этот матерый враг, несмотря на то что побывал в ссылке (1927(?)-1929), даже не исключался из ВКП(б). В тюрьму горьковскую загремел он по делу так называемой “террористической группы” В.М. Попова, “вскрытой” горьковскими чекистами в 1935 г. На допросе 13 февраля 1936 г. Ольберг утверждал, что впервые узнал об аресте Штыкгольда в Горьком от Федотова. Но 8 марта показания меняются и оказывается, что впервые сведения поступили именно от Седова. (На допросе 8 марта 1936 г. Ольберг постоянно ссылается на свое общение с Седовым, причем общение это якобы происходило до 1935 г., т.е. до самого отъезда Ольберга в СССР. Седов же, как мы помним, в статье, помещенной после процесса в “Бюллетене оппозиции” и при опросе его в Париже следственной комиссией (rogatory commission) в рамках расследования Дьюи, заявлял, что прекратил контакты с Ольбергом уже с середины 1932 г. Ну, и кому тут верить? Конечно же, чекистским протоколам!) Здесь же зафиксированы показания о том, что, “со слов Седова и Федотова”, Штыкгольд был якобы связан с Бакаевым, пока тот находился в Горьком. Таким образом, потихоньку выстраивалась связь между Мюллером и Бакаевым. На суде, правда, этот эпизод с Штыкгольдом бесславно развалился. На вопрос Вышинского, знает ли он Штыкгольда, Бакаев ответил: нет. После этого и Ольберг на уточняющий вопрос Вышинского ответил так: “Я слышал от Федотова, что Бакаев был связан с Фуртичевым, но был ли он непосредственно связан с Штыкгольдом, – я не знаю”. Вот те раз! Вообще, со Штыкгольдом на самом процессе тоже не сложилось – ничего, по сути, не удалось выжать из его “террористической” деятельности, как ни старался Вышинский. Пытаясь доказать существование “террористической группы Штыкгольда” еще в 1929 г., он крепко насел на В.А. Тер-Ваганяна (который на следствии уверенно показывал, что “в Москве Смирнов поддерживал организационную связь с руководителем террористической группы Штыкгольдом”), но смог добиться лишь следующего показания: “Вероятно, это были молодые люди и вероятно не без женского общества”. С.В. Мрачковский же, на том основании, что Смирнов не упоминал при нем Штыкгольда, заявил на суде, что Смирнов Штыкгольда от него конспирировал.  

На том же допросе Ольберга 8 марта чуть ли не впервые прозвучал (якобы со слов Седова) и состав троцкистско-зиновьевского центра: И.Н. Смирнов (главный), Кавтарадзе, Смилга, Мрачковский (на тот момент все арестованы, кроме Кавтарадзе). Входит ли в центр Буду Мдивани, Ольберг сказать не может; пока что он не помнит, “говорил” ли ему об этом Седов. От зиновьевцев в центр входит И.П. Бакаев (естественно, по “словам” Седова, “озлобленный человек”), а также имеется “связь” Смирнова с Каменевым-Зиновьевым. Как же далеко это от окончательного варианта! Но тут – главное начать. Далее Ольберг дополняет Федотова. Федотов якобы на предложение Ольберга о создании террористических групп с готовностью отвечает, что нужно использовать молодежь, и что они вместе с бывшим директором Сормовского пединститута Пономаревым уже создали “боевые дружины”, а в Москве такую дружину создал Мусатов (Ю.Р. Закгейм, его жена О. Адамова-Слиозберг, Г. Маренко). Ольберг же держал на примете своих знакомых по Берлину Боштедта и Люльсдорфа. Также со слов Федотова Ольберг рассказывает о “развернутой программе террористической борьбы”, выдвинутой Фуртичевым. Фуртичев, который был “связан с Союзным центром через Бакаева”, в 1934 г. говорил Федотову, что “троцкистско-зиновьевская организация готовит не только убийство Сталина, но и ряд других террористических актов над руководителями партии и правительства. В частности, Фуртичев, по словам Федотова, тогда заявил ему, что террористические акты начнутся с убийства Кирова в Ленинграде”. Т.е. выходит, что Ольберг, приехав в СССР, сразу попал в самую гущу событий (и даже ретроспективно оказался связан с терактом против Кирова – видимо заранее об этом мероприятии не знали только ленивые обыватели и чекисты).

В следующем протоколе допроса от 29 марта 1929 г. показания Ольберга уточняются. Он ведь поначалу не все показал из-за ложно понимаемого чувства солидарности с Троцким и троцкизмом. Он, будем говорить откровенно, пользовался у Левы Седова неограниченным доверием, и тот делился с ним самым сокровенным, “как с родным братом” – поэтому и трудно было вот так сразу выложить все начистоту. А теперь – посидел в одиночестве, подумал и решил рассказать все как на духу.

Чекистов интересует, конечно, “троцкистский союзный центр” (который впоследствии плавно трансформируется в “троцкистско-зиновьевский террористический”). В протоколе возникает сюжет о поездке И.Н. Смирнова в 1931 г. в Берлин по делам Саратовского комбайнстроя (которым Иван Никитич тогда руководил). Там, в Берлине, Смирнов случайно встретился с Л. Седовым и имел с ним разговор (этот факт действительно имел место в отличие от многих других “встреч”, придуманных чекистами). Из этой беседы чекисты постарались выжать все возможное и невозможное. В данном случае, устами Ольберга было заявлено, что: 1) Смирнов сообщил Троцкому через Седова о наличии в СССР “Союзного центра” в составе Смирнова, Кавтарадзе, Смилги, Мрачковского, Бакаева и (теперь Ольберг вспомнил) Буду Мдивани. Зиновьев-Каменев все еще продолжают находиться у Смирнова “на связи”; 2) Смирнов разработал план работы по трем направлениям: (i) организация и объединение разоблаченных троцкистов в тюрьмах, в ссылке и на воле; (ii) организация и объединение скрытых троцкистов отдельно от разоблаченных; (iii) переброска троцкистов из-за границы для использования в подготовке терактов. Чекистская фантазия набирала обороты, и требовалось уже, как это почти всегда бывало в таких случаях, корректировка предыдущих показаний. Следователи фиксируют в протоколе заявление Ольберга: “Я должен дополнить мои показания от 13/II-с.г. Седов в связи с арестом И.Н. Смирнова поставил передо мной задачу разведать обстановку, выяснить, насколько провалена организация, связаться с сохранившимися от ареста людьми и хотя бы на время взять на себя организацию сохранившихся троцкистских кадров, могущих быть использованными в террористической борьбе с руководством ВКП(б).” Т.е. Ольберга пытаются изобразить чуть ли не главой всех троцкистов в СССР после ареста Смирнова. Удобно, особенно со ссылкой на Седова, который ведь сейчас не кинется же опровергать НКВД (а когда кинется – уже поздно будет). Называет Ольберг и лично знакомых ему “переброшенных из-за кордона” террористов – Зороха Фридмана, Хацкеля Гуревича, Карла Боштедта, Бартеля Люльсдорфа, Фрица Виргина, своего двоюродного брата Абрама Ароновского (“переброшенного” в СССР аж в 1930 г.), свою бывшую жену Залю (Суламифь) Ольберг-Браун. Пытаются чекисты связать Ольберга с троцкистами в Белоруссии (родственник Ольберга Л. Розенблюм; бывший троцкист, а ныне редактор минской газеты “Звезда” Ленцнер) и на Украине (академик-марксист Семковский, преподаватель Н.И. Мухин), но это как-то не очень органично (в сюжетном смысле) продвигается и в итоге остается на заднем плане.

В протоколе допроса В. Ольберга от 29 марта 1936 г. появляются и несколько новых интересных персонажей. Во-первых, следователи интересуются у Ольберга, знает ли он Шуру Сафонову (гражданская жена И.Н. Смирнова). Кто ж не знает Шуру? Конечно, он знает! Зафиксировали. А вот как Седов связывался с центром после отъезда Смирнова из Берлина? Да приезжал из СССР в Берлин какой-то человек по фамилии не то Горовиц, не то Горович. Нет, все-таки Горович. Вот он-то и встречался с Седовым. (И.И. Горовича, старого социал-демократа, примкнувшего к большевикам в 1916 г., арестовали 22 февраля 1936 г. по делу Шемелева-Трусова.) В начале 30-х годов Горович работал в парижском торгпредстве. После ареста на него сперва давили, чтобы он признался, что летом 1932 г. в Париже он установил с помощью Пьера Невиля связь с Седовым и получил от того “явки на СССР”. Горович это упорно отрицал. Теперь же, 29 марта 1936 г., его заставили “сознаться” в том, что “по инициативе” той самой Шуры Сафоновой (с которой он лично знаком не был) он в сентябре 1932 г. виделся с Седовым в Берлине. Встреча была обставлена по всем правилам конспиративного искусства: Седов в плаще и роговых очках ждал у станции метро и держал в развернутом виде газету “Фоссише Цайтунг” (каюсь, про плащ я присочинил, но все остальное – из протокола допроса Горовича).

Расспрашивает следователь “эмиссара” Ольберга: “Третьего января 1936 года в г. Сталинабад в адрес педагогической Академии поступил на ваше имя из Праги почтовый конверт с вложением визитной карточки Владимира Тукалевского. На этой визитной карточке от руки написано “п. ф. 1936 г.” Предъявляю Вам конверт и визитную карточку. Кто такой Тукалевский?” “Эмиссар” объясняет: Тукалевский – директор Славянской библиотеки Чехословацкого МИДа в Праге. Долгими, долгими часами сиживал Валентин Ольберг в этой библиотеке. Занимался там и его брат Павел во время учебы в политехникуме. Оба они близко познакомились с Тукалевским, а Валентин даже раз был с женой у него в гостях. К тому времени от Тукалевского ушла жена, и он жил с матерью. Ровно за год до начала первого московского открытого процесса, 18 августа 1935 г., в “Известиях” появилась статья специального корреспондента газеты Д. Бухарцева “Культурная связь СССР и Чехословакии” (Бухарцев, по иронии судьбы, станет участником второго московского процесса (в роли свидетеля обвинения), на его показаниях будет строиться совершенно невероятная история о тайном полете Ю.Л. Пятакова в Осло в гости к Троцкому):

Большим подспорьем для работы по СССР является так называемая славянская библиотека министерства иностранных дел, насчитывающая около 100 000 томов советских книг по различным вопросам… Эта библиотека, которой руководит Владимир Тукалевский, является одной из лучших библиотек Европы по советской литературе…

Не был Владимир Тукалевский врагом СССР, иначе не стал бы многоопытный Бухарцев называть его имя в печати. К 1935 г. скорее сочувствовал Владимир Николаевич советской власти. И вдруг такое послание. О ужас! Паника на Лубянке, будто палку воткнули в чекистский муравейник! Что же это, товарищи? Коварный враг нагло шлет в нашу страну тайные знаки, а мы ничего не можем поделать! Следователь на полном серьезе допытывается у “эмиссара”: “Почему он Вам писал в конце 1935 г. в Сталинабад, хотя Вы в это время были в Горьком, и что означает приписка на визитной карточке?” Буквы P.F. означали pour feliciter (т.е. пожелание счастья в новом 1936 г.). Сказал Ольберг Владимиру Николаевичу ранней весной 1935 г., что опять едет преподавать историю в Сталинабад (вероятно, так он в тот момент и думал), тот и послал ему визитку с пожеланием счастья в новом году именно туда, про Горький-то он не мог знать. Но для сказочников из НКВД такое простое объяснение не годилось. Оказывается, перед отъездом Ольберга в СССР Седов ему “указал на крайнюю необходимость установления связи с Платоном Волковым в Союзе. Он это связывал с необходимостью выяснения точного положения о сохранившихся троцкистских кадрах после репрессий в связи с убийством Кирова”. Платон Волков – зять Троцкого, был женат на его старшей дочери Зинаиде. По базам данных репрессированных выходит, что в очередной раз Волков был арестован 21 января 1935 г., находясь в ссылке в Семипалатинске, т.е. более чем за месяц до того, как Ольберг отправился в СССР по гондурасскому паспорту. “Самому Седову к этому времени точное местонахождение Платона Волкова известно не было. Мне его разыскивать он также не рекомендовал, т.к. Платон Волков после убийства Кирова, несомненно, будет находится под усиленным наблюдением, и я могу провалиться”. Какой же выход находят троцкистские конспираторы? Абсолютно гениальный! “В связи с этим было решено следующее: Седов направляет в Сталинабад в мой старый адрес в конверте визитную карточку Тукалевского с условным знаком “п. ф.”. Это письмо Платон Волков через свои связи в Сталинабаде (там жил его брат) должен был получить. К этому времени Платон Волков должен был быть предупрежден Седовым, где я нахожусь, и направить ко мне для связи человека с этой визитной карточкой, которая являлась паролем”. Если вдуматься, то предложение совершенно абсурдное. Каким-то образом нужно было найти Платона, все ему рассказать, а в это время его брат Дмитрий “благодаря своим “связям” (а какие могли быть связи у ссыльного?) должен был узнать о том, что на имя абсолютно не известного ему В. Ольберга в педвуз пришло письмо, получить это письмо и переслать его Платону? Это явно из пятерки самых нелепых объяснений, которые мне приходилось видеть в чекистских документах! Но уж очень хотелось следствию заручиться хоть каким-то вещдоком! И этот вещдок блестяще отыграл на процессе, на вечернем заседании 20 августа 1936 г. (правда, в итоге в газетный отчет о процессе захватывающая история с “шифром” на визитной карточке не попала). В стенограмме заседания зафиксирован следующий диалог:

Вышинский: Что означают буквы П и Ф? Припоминаете?
Ольберг: Припоминаю. Это шифр. В Сталинабаде находился брат Волкова – Дмитрий Волков. Я имел несколько визитных карточек Тукалевского, которые я направил Седову. Мы условились, что если ко мне явится кто-либо из троцкистов, то для опознания дана будет карточка Тукалевского. Карточка была послана в Сталинабад, предполагалось, что в небольшом городке Дмитрий Волков сможет получить эту карточку.

Ну да, в “небольших городках” СССР всегда выдавали чужие письма любому желающему, будь он хоть ссыльным. Все же вещдоками разбрасываться не приходилось, и чекисты вцепились в Тукалевского мертвой хваткой. Но в протоколе допроса Ольберга от 29 марта 1936 г. Тукалевский еще не предстает как явный враг. Ольберг показывает: “О моей связи с Тукалевским было известно Седову, с которым я обусловил использовать адрес Тукалевского как нейтральный адрес для связи”. Т.е., говоря на жаргоне спецслужб, “нейтральный” Тукалевский использовался троцкистами “втемную”.   

Из знакомых В. Ольберга еще по Латвии заслуживают отдельного внимания Зорох Фридман и Хацкель Гуревич. Эти двое в 1929 г. приехали в Германию из Латвии (Фридман раньше, а Гуревич несколько позже) и устроились на работу в Торгпредство СССР (сначала в Берлине, потом Гуревич перебрался в Лейпциг). Они даже жили в одном пансионе. Впоследствии (в 1933 г.) они переместились в СССР, причем Гуревич осел в Ленинграде, а Зорох Фридман – в Москве. Что касается Фридмана, то в Москву он приехал не впервые. На допросе 27 марта 1936 г. бывшая жена В. Ольберга Суламифь Ольберг-Браун подробно рассказала о знакомстве с Зорохом: “Я впервые узнала Фридмана Зороха в Риге в начале 1929 г. Мы встретились с ним на собрании еврейской молодежи в клубе им. Виничевского в Риге. На этом собрании Фридман выступил как ярый троцкист, причем его там почти что освистали… Фридман говорил мне и Ольбергу Валентину, также бывшему на этом собрании, о своих троцкистских убеждениях и тут же рассказал, что он недавно приехал из СССР, что в СССР у него есть брат (старший), что этот брат живет постоянно в Москве, он – ответственный работник, советский гражданин и член ВКП(б), что этот брат его является троцкистом-двурушником, что у него хорошее положение в Москве и поэтому он  (его брат) пригласил Зороха Фридмана приехать к нему в Москву. Брат Фридмана оказал содействие Фридману З. для приезда в Советский Союз. Зорох Фридман в 1927 или 1928 г. приехал из Риги к брату в Москву и пробыл там значительное время. Жил он на квартире у брата и при его же содействии устроился на работу в какой-то научный институт”. Теперь же, в 1933 г., все складывалось далеко не так гладко: брат-партиец (бывший секретарь райкома ВКП(б)) был уже в ссылке в Средней Азии за троцкизм (а второй брат жил то ли в Самаре, то ли в Саратове). К тому же Зороху в Москве нужно было решить свои партийные дела в связи с исключением его из КПГ. Из единственного доступного протокола допроса Зороха не совсем ясно, за что его исключили – как он сам объяснял следователю, в 1931 г. германские товарищи отобрали у него партбилет за “дезертирство из Латвии и подозрение в провокации”, а сам факт исключения он вообще не признавал. Тем не менее, Зорох Фридман в течение еще 2 лет продолжал, по его словам, оставаться членом знаменитой партийной ячейки “Ханзацелле” в берлинском районе Моабит. Целью этой ячейки была инфильтрация коммунистов в рейхсвер для проведения там политической работы. После поджога Рейхстага последовали аресты членов ячейки, но Зорох успел уехать в Латвию (в одном поезде с В. Ольбергом и Р. Соболевичем), затем в Таллинн (и в Гельсингфорс). У Зороха, как и у Ольберга, был на руках чужой австрийский паспорт на имя Эгона Фюрста. В Риге он от имени Фюрста подал заявление на получение визы в СССР, но ответа не дождался и, уехав в Таллинн, заполнил в генконсульстве СССР уже две анкеты – на имя Зороха Фридмана и на имя Эгона Фюрста. Следователю Борису Берману (высокопоставленному чекисту, на тот момент заместителю начальника ИНО ГУГБ, впоследствии арестовавшему Н.И. Бухарина) нужно было доказать преступные намерения Фридмана, поэтому в протоколе допроса он зафиксировал, что никаких анкет из Таллинна не поступало, поэтому Зорох заведомо обманул соввласть и въехал по фальшивому паспорту. Проверить это у нас возможности нет. Надежды Фридмана на справедливое решение его вопроса не оправдались, и в Москве Интернациональная контрольная комиссия все же исключила его из КПГ.

В эмигрантских кругах Берлина была у Зороха Фридмана кличка “рыжий”. Видимо был это ершистый молодой человек, которому на момент ареста не исполнилось и тридцати. Очень не любила его первая жена Ольберга, настолько, что это зафиксировано в одном из протоколов ее допроса (“питала к нему всегда антипатию”). Оставил о нем воспоминания и чекист-перебежчик Лев Фельдбин (известный под псевдонимом Александр Орлов). Поскольку “Орлов” отличался столь же буйной фантазией, что и его коллеги из НКВД, то не все им написанное следует брать на веру. Однако в описываемый период Лев Фельдбин, больше известный своими “подвигами” за границей, находился в Москве (с конца октября 1935 г. по сентябрь 1936 г.) и числился под именем Льва Никольского в Транспортном отделе ГУГБ (он был туда переведен из ИНО в качестве наказания за плохую работу в Англии). В своих широко известных мемуарах он пытался создать впечатление, будто был посвящен во все тайны этого дела “троцкистско-зиновьевского террористического центра”, сам в нем не участвуя. Однако, как видно из документов, он был самым непосредственным образом вовлечен в следствие по делу, допрашивая второстепенных обвиняемых. Тем не менее сведения, которые он имел о деле, ограничивались тем узким участком, на котором ему было поручено действовать. Многое (если не большую часть написанного) он просто досочинил постфактум. Тем не менее, в случае с Фридманом похоже, что “Орлов” и вправду видел этого человека – по крайней мере он верно называет фамилию следователя, который Зороха допрашивал (во многих других случаях указанные им фамилии следователей не совпадают с фамилиями, стоящими под протоколами допросов). Описывает он Зороха так: “Он был высок ростом, рыжий, голубоглазый. Типичный местечковый еврейский юноша”. Пишет “Орлов”, что в Москву Фридман приехал “тем же поездом, что и Ольберг”, но из протоколов допроса видно, что он перепутал – одним поездом они с Ольбергом уезжали из Германии в Латвию, где их пути разошлись. Не сомневаюсь, что “Орлов” действительно читал протокол допроса Фридмана, однако за давностью лет позабыл некоторые детали. Правильно пишет “Орлов” и об аресте Зороха Фридмана в 1935 г. (по сведениям из базы данных репрессированных это произошло 17 мая). “Его обвинили в том, что он в частном разговоре высказал мнение, будто советское правительство эксплуатирует рабочих ещё сильнее, чем капиталисты”, сообщает “Орлов” и добавляет: “Особое совещание (на самом деле – ВКВС) вынесло Фридману заочный приговор: десять лет Соловецкого концлагеря за контрреволюционную пропаганду”. Дальше “Орлов” пишет, что якобы у чекистов были планы использовать Фридмана на открытом процессе как террориста, “засланного самим Троцким”. Однако ко времени оформления единственного доступного протокола допроса Фридмана (20 марта 1936 г.) ни о каком открытом процессе речь еще не шла. Видно, Фридман, доставленный на Лубянку из Соловецкой тюрьмы и наученный горьким опытом, отказался идти на поводу у следствия и к тому же вел разговоры со следователем непривычно дерзким тоном, чем и привлек к себе внимание. Вот что пишет “Орлов”:

Слух о смелости Фридмана распространился среди следователей и энкаведистского начальства. Эта публика повадилась ходить к Берману, чтобы просто взглянуть на его подследственного. Сотрудники Иностранного управления <на самом деле – отдела>, которым, как правило, никого не доводилось арестовывать, зато приходилось постоянно опасаться собственного ареста за границей, проявляли к Фридману особый интерес. Они пользовались теми минутами, пока Фридман, приведённый на допрос к Берману, сидел в комнате его секретаря, и вступали с ним в разговор, угощая заграничными папиросами.

Похоже, что тут “Орлов” пишет о себе во множественном числе. Скучал, наверное, бедняга в “ссылке” (в Транспортном отделе), вот и забегал в ИНО “на огонек”, а там – Фридман, который произвел на чекиста столь сильное впечатление, что много лет спустя тот окрестил его “героем, оставшимся неизвестным”. Описывает “Орлов” (со слов Б. Бермана) и очную ставку между Ольбергом и Фридманом под руководством следователей Бермана и Кагана (которого “Орлов” упорно называет Коганом). Описание сводится к тому, что Ольберг повторяет все то, что зафиксировано в протоколах его допросов, а Фридман, отрицая, чуть ли не с кулаками на него бросается. Здесь приходится опускать массу художественных подробностей, так как “Орлов” при написании мемуаров отдает дань как своему несомненному литературному дарованию, так и упомянутой выше чекистской фантазии. Под конец “Орлов” делает вывод: “Конечно, Фридману было легче, нежели многим: его жена и близкие ему люди всё ещё находились в Латвии, которая в 1936 году была вне досягаемости НКВД”. И снова в точку: была-таки у Зороха жена! Суламифь Ольберг-Браун на допросе 27 марта 1936 г. на вопрос следователя Раисы Соболь (после увольнения из НКГБ в 1945 г. эта чекистка писала книги для детей под псевдонимом “Ирина Гуро”) “Что вам известно еще о Фридмане Зорохе?” ответила: “Что он вращался еще в клубе польских евреев в Берлине, познакомился там с одной девушкой, на которой женился”. Что ж, как сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время, так и чекист иной раз не врет! Похоже, прав был “Орлов”, что никаких показаний, которые могли бы быть использованы на процессе, Фридман так и не дал. Он был осужден ВКВС к расстрелу 2 октября 1936 г. и в ту же ночь (на 3 октября) расстрелян.

Вернемся ко второму знакомому Ольберга – Хацкелю Гуревичу (имевшему в эмигрантских кругах Берлина прозвище “Хача”); его, кстати, упоминает и “Орлов”, ссылаясь на протоколы допросов Ольберга, которые он читал (то ли сидя у Бермана в приемной, то ли готовясь к допросам преподавателя Горьковского пединститута А. Кантора, что ему поручили вести). Гуревич был на год моложе Фридмана, состоял в комсомоле Латвии с 1925 по 1929 г., после чего эмигрировал в Германию и вступил там в КПГ. В Берлине он работает в советском торгпредстве, затем переезжает в Лейпциг. 5 апреля 1933 г. он возвращается в Берлин (похоже, что по делам, связанным с предполагавшимся отъездом в СССР), и в этот же день в Тейхерне арестовывают его жену Фриду Гребе во время ее обращения “за визой на выезд из Германии”. На допросе в полиции она называет берлинский адрес родственника, у которого можно застать мужа, и 7 апреля Гуревич попадает в устроенную по этому адресу полицейскую засаду. Собственно говоря, Гуревич давно хотел получить советское гражданство. Для этого, приехав в Германию, он завел знакомство с неким С.М. Тамаркиным, сотрудником торгпредства СССР, который и посодействовал приему его туда на работу (Тамаркина как террориста арестуют летом 1937 г. и спустя полгода расстреляют по приговору ВКВС). В торгпредстве Хацкель Геселевич был связан с операциями по продаже пушнины. Там же, видимо, хлопотал и о приеме в советское подданство. Теперь же, после прихода к власти Гитлера, его как ненадежный, левый элемент (состоял членом КПГ до конца 1932 г.) арестовали и поместили в полицай-президиум, а через пять дней этапировали в тюрьму Шпандау, где он просидел с 12 апреля по 1 июня 1933 г. К этому моменту власти решили депортировать Гуревича, благо совконсульство оформило, наконец, ему советское гражданство. Его вновь перевели в здание полицай-президиума, а оттуда 22 июня этапом отправили в “страну победившего пролетариата”. 24 июня специалист по пушнине был уже в Москве, где прожил до 11 ноября, после чего был призван в армию, в часть № 1233 под Детским Селом (ныне г. Пушкин). Что касается Фриды Гребе (тоже состояла членом КПГ), то после ареста она была этапирована в Лейпциг, где просидела в тюрьме до 22 мая 1933 г. Гуревичу в СССР удалось ускорить оформление советского гражданства для жены, и 4 июня Фрида Людвиговна тоже приехала в Москву. К сожалению, биографические данные супругов крайне фрагментированы, они извлечены мной в основном из протоколов допросов. Неизвестно даже, когда Хацкель и Фрида поженились. Фрида была на два года старше мужа. Практически ничего не известно о ее прошлом, однако несомненно, что уроженка германского города Тейхерн была женщиной весьма целеустремленной и деловой: по приезде в СССР в 1933 г. она вскоре устроилась работать в Торгсин, расположенный в Ленинградском порту. Да и до описываемых событий она бывала в СССР. В 1932 г. (во время отпуска) она отдыхала в Сочи, где познакомилась с летчиком Михаилом Сухановым, служившим в войсковой части № 1227 под Гатчиной. Неизвестно, какого рода отношения завязались между ними (в направляемых Сталину протоколах допросов половой вопрос почти никогда не выпячивается, вождь целомудрен), но, по-видимому, Суханов впоследствии помог Гуревичу устроиться на работу в армию, поручившись за его политическую благонадежность, хотя на момент поручительства он Гуревича и в глаза не видел. Этот благородный поступок дорого обошелся Михаилу Николаевичу и всей его семье.

Все события, связанные с Гуревичем и Фридой Гребе происходили в Ленинграде, следствие велось УНКВД Ленинградской области, начальником которого (после отстранения и посадки Ф.Д. Медведя, проморгавшего убийство Кирова) назначили садиста и дуболома Леонида Заковского-Штубиса. Дела, придумываемые ленинградскими чекистами, шились настолько халтурно, что не было никакой возможности привести их в соответствие с заданной Центром сюжетной линией. Начальник СПО ГУГБ Г. Молчанов, сам знатный фальсификатор, постоянно жаловался Ягоде, что от белых ниток ленинградцев у него рябит в глазах. Пришлось Ягоде откомандировать в Ленинград Льва Миронова, который руководил Экономическим отделом ГУГБ, а по совместительству был одним из лучших сказочников всего чекистского ведомства. 18 мая 1936 г. Миронов, приехавший в Ленинград вместе с представителем СПО ГУГБ Каганом (тем самым, который “работал” с Ольбергом), лично передопросил Гуревича и “получил” от него нужные показания о Фриде Гребе и Михаиле Суханове. Если в апреле Хацкель Геселевич признавался ленинградским чекистам в том, что познакомился с Сухановым лишь затем, чтобы осторожно “обработать” того в троцкистском духе с целью возможного получения у него оружия для покушения на Жданова, то на допросе у Миронова и Кагана он “заговорил” по-другому:

Будучи арестованной “Гестапо”, Фрида Гребе показала, что она связана в Советском Союзе с командиром авиации Михаилом Сухановым, работающим в Гатчине, с которым она познакомилась в Сочи в 1932 году. Между Гребе и Сухановым установилась весьма близкая связь. Суханов писал Гребе ряд писем в Лейпциг. До отъезда из СССР за границу в 1932 г. Гребе встречалась также с Сухановым в Ленинграде… Гребе получила задание от “Гестапо”: по прибытии в СССР, установить близкую связь… и… добывать шпионские сведения о советской авиации… Насколько мне известно со слов Гребе, шпионскими сведениями ее снабжал командир авиации Михаил Суханов… Суханов вообще при мне и Гребе не стеснялся, рассказывал, что едет в Москву за новыми самолетами, говорил, что его авиачасть состоит из истребителей, говорил об увеличении числа самолетов в эскадрильях по сравнению с 1934 годом. Гребе не стоило большого труда разузнать у Суханова интересующие ее данные…

И далее:

Я должен признать, что Михаил Суханов, который был привлечен Гребе в 1935 г. к шпионской работе в пользу немцев, был мною в 1936 г. осведомлен о существовании троцкистской террористической организации. Я учитывал, что риск при этом для меня минимальный, так как Суханов как шпион находится полностью в наших руках и выдача им меня властям означала для него неминуемый провал.

Все это влекло за собой неминуемый арест Суханова, который вскоре (23 мая) и произошел. Похоже, что на следствии Суханов вины своей не признал и никаких существенных показаний не дал. Он был расстрелян 10 октября 1936 г. одновременно с Фридой Гребе и Хацкелем Гуревичем. Семью его после ареста выселили из Гатчины и отправили на поселение на станцию Окуловка Новгородской области. Позднее арестовали и расстреляли брата Михаила Суханова – Александра, работавшего военкомом в Ярославской области. Арестовали и расстреляли брата жены Михаила, Тамары Христофоровны (в девичестве Кильгаст), – Валентина. Как вспоминала дочь М. Суханова Лариса, “моя бабушка (т.е. мать Михаила Суханова) сошла с ума, умерла от опухоли мозга в 1940 г. – не вынесла гибели сына и горячо любимого зятя, а мы были далеко от родного гнезда”. Но и это еще не конец истории. 11 июня 1937 г. в “Правде” была опубликована “Речь товарища Л.М. Заковского на ленинградской областной партийной конференции”. Посыл речи, естественно, умещался в сентенции: “Мы должны врага уничтожить до конца. И мы его уничтожим”. Рассказывая о методах работы иностранных шпионов в СССР, Заковский привел следующий пример:

Один советский командир-летчик ехал в Сочи, в отпуск. В поезде он встретился с некоей гражданкой Г., которая оказалась женой служащего одного из советских торгпредств за границей. Они завязывают знакомство, отпуск проводят вместе, у них устанавливаются тесные и близкие взаимоотношения. После отпуска она уезжает за границу, а он – в Москву. Переписка между ними продолжается. Через некоторое время в эту переписку ввязывается муж Г. Дружеские письма идут и в том, и в другом направлениях. Через некоторое время муж приезжает в Советский Союз. Он – шпион и разведчик одного из генеральных штабов. Вступил за границей в коммунистическую партию и как коммунист поступил на работу в торгпредство. Он принял наше гражданство и переехал в Советский Союз, где быстро установил связь с командиром-летчиком. Через некоторое время в Москву приезжает и его жена. Она часто видится с командиром-летчиком. Отношения у них близкие, она заглядывает в его полевую сумку, заводит разговоры об авиации. Однажды муж Г. встречается с командиром-летчиком и говорит ему: – Мне известно, что моя жена получает у вас все материалы об эскадрилье. Я знаю, что эти материалы переданы через дипломатическую почту в генеральный штаб одной иностранной армии. Вы целиком находитесь в моих руках как вольный или невольный шпион, и будьте любезны давать мне необходимые сведения и слушать меня. Для меня не секрет и то, что вы живете с моей женой, которая, кстати, вовсе мне не жена. – Командир-летчик выдал те военные секреты, которые он знал. Больше того, он стал выполнять определенные поручения иностранной разведки и, в частности, намеревался убить одного из руководителей Красной Армии.

Позднее эта “речь” в доработанном виде вошла в наспех изданный пропагандистский сборник Партиздата ЦК “О методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры”. Там к этой поучительной истории добавилось продолжение:

Когда вели следствие, этот командир-летчик клялся, что рассказал все до последнего, а оказалось, что он не рассказал, что по заданию разведки он создал небольшую группу из морально разложившихся техников своей эскадрильи, которые приводили в негодность материальную часть этого соединения, и в результате этого было несколько аварий с человеческими жертвами. Это мы выяснили сейчас, когда уже с ним нельзя разговаривать.

В начале 1938 г. подонок-чекист был выдвинут на должность замнаркома НКВД и (ненадолго) начальника УНКВД Московской области. А уже в апреле блестяще проиллюстрировал тезис своего хозяина: “У чекиста есть только два пути – на выдвижение или в тюрьму”. Оба этих пути прошел Заковский и 29 августа 1938 г. сделал свой последний шаг к стенке.

На каком же этапе следствия по делу “троцкистско-зиновьевского террористического центра” было решено задействовать сюжет о связи бывших оппозиционеров с Гестапо? Собственно, это была лишь эволюция обвинения в “сотрудничестве с царской охранкой”. Подобный компромат успешно использовался вплоть до конца тридцатых годов – на третьем московском “бухаринском” процессе в сотрудничестве с царской охранкой обвинялись аж трое подсудимых (Иванов, Зеленский и Зубарев). Я предполагаю, что инициатива исходила от ведомства Г. Ягоды (что не исключает каких-то аналогичных указаний со стороны кремлевского “хозяина”). 25 марта Ягода направляет Сталину спецсообщение, которым подводятся предварительные итоги следствия. Сообщает Ягода, что по делу троцкистов были произведены аресты в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Горьком, Ростове, Смоленске, Харькове, Свердловске, Иванове, Архангельске, Красноярске. В результате в числе прочего было “установлено”, что Троцкий перебросил в СССР своего эмиссара В. Ольберга, а также Зороха Фридмана и Фрица Виргина. При этом Ягода отмечает: “По имеющимся данным Фридман и Берндт являются агентами Гестапо” (Г. Берндт – немецкий эмигрант, инвалид, потерявший ногу (и поэтому, несмотря на германское подданство, – персональный пенсионер РСФСР), арестованный как троцкист в 1936 г. по другому делу). Заметим, что В. Ольберг пока не обвиняется в связи с Гестапо. На допросе 8 марта 1936 г. ему “всего лишь” приписали намерение (по указке Л. Седова) привлекать к борьбе со сталинским режимом белогвардейские, кулацкие и (украинские) националистические элементы. Почему же первым обвинили в связи с Гестапо Фридмана? Из единственного доступного протокола допроса выясняется следующее: чекистам не понравились обстоятельства исключения Зороха Иосифовича из КПГ (напомню, что Фридман оспаривал сам факт исключения). Согласно протоколу, между Зорохом и следователями Берманом и Горским (биография последнего, изложенная историком спецслужб СССР А.Г. Тепляковым в книге “Опричники Сталина” довольно интересна, хотя в ней, не по вине автора, очень много пробелов) состоялся следующий диалог: “Вопрос: У вас отобрали партбилет, и вы, несмотря на это, 2 года состояли в ячейке. Вас подозревали в провокации и тем не менее вы заявляете, что имели явку к подпольной парторганизации. В этих условиях вы явку могли получить только от полицейских органов. Дайте объяснение. Ответ: Я еще раз подтверждаю, что я, будучи без партбилета, в парторганизации состоял и явку к секретарю нелегальной парторганизации Берлин-Моабит т. Эмиль я имел. Объяснить это противоречие я не могу”. Больше ничего про полицию сказано не было, но что-то позволило Ягоде выдвинуть смелую гипотезу, преподнеся ее в докладной начальству как непреложный факт. Так и должны действовать чекисты – решительно, без лишних рассуждений. Ловкая выдумка нашла полное понимание наверху, там ее, видимо, ждали. И следствие начало раскручиваться и в этом направлении. Чекисты с конца марта до начала мая работали не покладая рук над сочинением фабулы будущего обвинения. Поскольку от Фридмана добиться нужных показаний путем запугивания не получалось (а на прямые пытки бывших оппозиционеров идти пока не хотели), было принято решение “доказывать” связь В. Ольберга с Гестапо с помощью его младшего брата Павла. Павел не был оппозиционером, никогда не погружался в политику, и, в отличие от Зороха Фридмана, не обладал ни тюремным опытом, ни твердым характером. Против него были брошены лучшие силы Лубянки – вернувшийся из Ленинграда начальник ЭКО ГУГБ Лев Миронов и его подчиненный – печально известный следователь-садист Иосиф Черток. Перед таким натиском Павел не смог устоять. В протоколе допроса от 5 мая 1936 г. следователи от имени Павла записали: “Я скрывал от следствия известные мне данные о связи Ольберга Валентина с германской тайной полицией (Гестапо)”. Подобные фразы в чекистских протоколах допроса обычно означают, что у следователей возникла потребность корректировки предыдущих показаний. Думаю, что об этом прекрасно знали не только в НКВД, но и наверху, но все делали вид, что ничего особенного здесь нет. В конце концов, все идет по плану, одобренному вождем, и в этом плане никто не смеет усомниться; сам же вождь, разумеется, считает себя гениальным, а свой план – единственно верным. Проанализировав все прежние допросы братьев Ольбергов, следователи зацепились за то, что В. Ольберг не побоялся перед отъездом в СССР заехать в Германию (а в Германию нужно было ехать для оформления визы в СССР). Собственно, к тому времени Ольберг уже получил паспорт Республики Гондурас и считался подданным Гондураса, так что угроза его ареста германской полицией несколько отдалялась. Но следователи предпочли этот момент не упоминать и опять-таки от лица Павла сочинили увлекательный шпионский детектив: “Когда Валентин Ольберг в 1935 году в марте месяце приехал в СССР, то в разговорах с ним я его неоднократно расспрашивал о том, как это он не боялся вернуться из Праги обратно в Берлин… Он мне сообщил следующее: вскоре после прихода фашистов к власти в 1933 году он был вызван в Гестапо. Во время допроса, довольно длительного, и после угроз о том, что его изобьют, а потом отправят в концлагерь, Ольберг Валентин дал подробные показания о своей деятельности как в компартии, так и в троцкистской организации. После того, как он сообщил о том, что Троцкий и Седов его посылают для подпольной работы в СССР, ему предложили сотрудничать с Гестапо. Он дал на это свое согласие”. Какие знакомые методы убеждения! И рассказ абсолютно правдоподобный: ведь всем известно, что Гестапо практически на побегушках у Троцкого с Седовым, только и думает, как бы им помочь в их нелегком деле борьбы за подлинный ленинизм и перманентную революцию. Ну да, Гестапо предназначена для “внутреннего рынка”, но почему бы не посодействовать большевикам-ленинцам? И заодно не развернуть шпионскую сеть в СССР, чтобы НКВД не дремал?

Окрыленные успехом, следователи спешили его развить. “В Гестапо подтвердили задание Льва Седова о необходимости поездки в СССР и установления связи с троцкистским подпольем. После выполнения этого поручения Валентин должен был получить от Гестапо дальнейшие указания… Эти указания он получил бы лично после возвращения обратно за границу или к нему послали бы связиста в СССР”. С первого раза, в 1933 г., связь с троцкистами установить не удалось. Уехав в Прагу, он поддерживал связь с Гестапо и там. “Когда он получил задание от Седова в 1934 г. выехать в СССР для подготовки террористического акта над Сталиным, то он об этом сообщил Гестапо. Тогда он получил задание от Гестапо принять это поручение и перед поездкой в СССР заехать за указаниями в Берлин”. С какой легкостью ложатся слова на бумагу! Как будто на смену устаревшей научной теории пришла новая, современная. А новая теория отличается от старой тем, что лучше объясняет действительность. Вот и в случае с Ольбергом труднообъяснимые и неупорядоченные события получают теперь вполне внятные и логичные объяснения. Кто помог Ольбергу получить гондурасский паспорт? Гестапо. А деньги на паспорт дал Седов. И Гестапо, чего уж там. Теперь Гестапо следит за каждым шагом Валентина, выдает ему задания (например, убить Сталина). Молодец, Павел, твои показания бесценны!

9 мая Люшков с Каганом вновь принимаются за Валентина Ольберга (скорее всего допрашивал Каган, а Люшков осуществлял общее руководство и корректировал протокол допроса). Ольберг уже морально сломлен, следователям остается лишь слегка нажать… А допрос ведется обычно ночью, тянется долго, следователь может и отдыхать, оставляя подследственного под присмотром какого-нибудь своего подчиненного. Конечно, долго сопротивляться Валентин не мог. Вскоре он дает нужные следователям показания: “Я должен признать, что Пауль Ольберг приехал в СССР с террористическими заданиями независимо от меня… Я вынужден сказать вам правду, мне было жалко выдать своего брата. Однако, я вижу, что от правды мне уйти не удастся. Пауль Ольберг приехал в СССР с заданиями от германской тайной полиции, агентом которой он являлся с 1933 года”. А почему Павел вдруг превратился в зловещего “Пауля”? Из сохранившейся личной переписки Ольбергов ясно следует, что в семье все называли его именно Павлом. Что за дешевый чекистский трюк? Вообще трудно поверить, что здесь мы наблюдаем работу бездушной и безразличной бюрократической машины, перемалывающей людские судьбы – ощущается какой-то особый изощренный и извращенный садизм, прямое намерение сделать пытку еще мучительнее, чтобы братья как бы сами, своими руками, своими подписями под протоколами подвели друг друга под смертный приговор…

Теперь осталось протянуть ниточку от Гестапо к Седову: “Я не решился без специальных указаний Седова идти на это и сообщил условным письмом Седову в Париж, что есть возможность наладить связь с крупной немецкой организацией крайне правого направления, которая может помочь мне в приобретении паспорта и выезде в Советский Союз. Седов мне ответил, что он согласен на установление мною связи с этой организацией, предупредив меня о необходимости сохранения этой связи в строжайшей тайне”. После этого следователи возвращаются к старому знакомому – В.Н. Тукалевскому и, вооружившись “новой теорией”, дают свежую интерпретацию событий. Получается вот что: по “старой теории” троцкисты Тукалевского использовали втемную, как “почтовый ящик” для связи. А по “новой теории” Тукалевский, о котором еще недавно писали “Известия”, оказывается “человеком, ведущим большую работу против Советского Союза… этот человек правых убеждений, глубоко ненавидит Советский строй и является немецким агентом”. Да что там! “В середине 1934 года Пауль Ольберг мне сообщил, что Тукалевский его направляет в Советский Союз с заданием связаться с группой немцев, которые ведут работу в СССР по подготовке террористических актов. Пауль Ольберг как химик должен был по заданиям Тукалевского организовать в союзе изготовление взрывчатых веществ для террора. Тукалевский предупредил Пауля Ольберга, что он должен в кратчайший срок принять в СССР советское гражданство и осесть в союзе как советский гражданин. С этими заданиями Пауль Ольберг и выехал в ноябре 1934 г. в СССР”. Вот это поворот! Но тут главное не останавливаться, не дать иссякнуть роднику фантазии! “После отъезда Пауля в СССР мои встречи с Тукалевским участились. Во время наших встреч Тукалевский мне говорил, что не только я, но и ряд других активных троцкистов за кордоном поддерживает тесную связь с Гестапо. В частности, он мне сказал, что мой близкий друг Фелла Сломовиц, проживающая в Берлине, меня познакомит с одним из крупных чиновников тайной полиции, который даст мне ряд полезных советов в связи с моей поездкой в СССР”. Замечу, что до сих пор никто не разгадал “загадку Феллы Сломовиц”. Даже современники, писавшие о процессе, не имели понятия, кто это такая. Самые подробные сведения о ней зафиксированы в протоколе допроса первой жены “эмиссара” Суламифь Ольберг-Браун от 25 марта 1936 г.: “Ольберг еще обрабатывал девушку, учившуюся в марксистской школе, где преподавал Ольберг. Звали ее Фелла, фамилии не помню”. Остается только удивиться тому, что при наличии столь скудной информации чекисты не побоялись состряпать полноценный законченный сюжет. Под пером чекиста молодая девушка трансформировалась в матерого врага, вхожего в штабы фашистских спецслужб. Демонизация Феллы Сломовиц происходила постепенно. Сначала (23 апреля 1936) Ольберг признается, что использовал девушку-троцкистку для связи с Седовым. Тут же мы узнаем, что Фелла и сама активно принимала участие в террористической деятельности и даже в какой-то степени ею руководила. По словам Ольберга, она даже указала ему в письме, “что наш общий друг просит поторопиться, хорошо подготовиться с тем, чтобы дипломную работу сдать к маю 1936 года. Это, по нашей договоренности в Берлине, означало, что террористический акт надо подготовить к 1/V-1936 года”. Думаю, чекисты при обыске у Ольберга в Горьком нашли письмо от Сломовиц, потому что, как можно предположить, приведенная в протоколе “террористическая кодовая фраза” на самом деле относится к ней самой и связана с окончанием ею пресловутой марксистской школы. Далее пришло время “новой теории” и в дело вступило Гестапо. 9 мая Ольберг, как уже говорилось, показывает, как в начале 1935 г. перед отъездом из Праги в Германию В. Тукалевский ему сказал, что Фелла Сломовиц познакомит его с одним из чиновников тайной полиции. Откуда Тукалевский был знаком с Феллой Сломовиц, не сообщается – ну, ничего особенного, фашист фашиста чует издалека. Приехав в Берлин, Ольберг тут же отправился к Сломовиц (к сожалению, в отпечатанной на машинке копии протокола допроса вместо адреса Феллы – пробел. Видимо, хотели вписать от руки латинские буквы, но в спешке забыли). “В течение нескольких часов я обсуждал со Сломовиц положение в троцкистской организации. Сломовиц мне сказала, что она поддерживает регулярную связь с Седовым и берлинскими троцкистами, что за время моего отъезда из Берлина “много воды утекло” и что обстановка, в которой приходится работать в Германии, резко изменилась. По сообщению Сломовиц, Гестапо знает наперечет всех мало-мальски активных троцкистов в Германии, и в связи с этим перед троцкистами стал вопрос – либо пойти на соглашение с фашистами, либо быть разгромленными”. Разумеется, Сломовиц пошла на соглашение с фашистами (положа руку на сердце, Фелла такое “соглашение” могла бы заключить только в СССР с НКВД, но никак не в Берлине с фашистским Гестапо). Далее трансформация Сломовиц завершается. Она предстает просто каким-то “Троцким в юбке”:

…Она развила передо мной следующие взгляды: изменение политического режима в СССР и раскрепощение рабочего класса от диктатуры кучки узурпаторов возможно только при двух условиях – либо путем серии террористических актов над руководителями ВКП(б), либо путем интервенции, когда оппозиционные элементы в СССР получат оружие и обратят его против руководства ВКП(б). Убийство Кирова, как говорила Сломовиц, показало, что террористические акты над руководителями ВКП(б) возможны и осуществимы. Главная задача – это тщательно подготовить и организовать убийство Сталина. Это можно сделать только при условии, если будет создана мощная террористическая ор­ганизация и притом в самый непродолжительный срок. Сломовиц считала, что одних троцкистских сил для этого недостаточно и сказала мне, что нам гарантирована помощь со стороны немцев, ведущих уже работу в этом направлении.

Еще немного, и под пером следователя родилась бы вторая Фанни Каплан! А то и Шарлотта Корде. Но протянем же опять ниточку к Седову, а от него к Троцкому: “В заключение Сломовиц мне сказала, что Седов полностью разделяет точку зрения ее… по этому вопросу, а так как Седов, как известно, не мог принять самостоятельного решения по такому принципиальному вопросу, то он несомненно отражает мнение Троцкого”. Через пару дней Сломовиц устраивает Ольбергу встречу с “ответственным чиновником Гестапо”. Ольберг показывает, что он “по ее приглашению зашел к ней вечером на квартиру, где застал неизвестного мне мужчину в штатском, высокого роста, блондина, бритого, лет 40, немца…” (Не профессор ли Воланд?) “Немец меня предупредил, что желательно, чтобы я устроился в Союзе в самой Москве или вблизи Москвы и что при надобности связь со мной будет установлена через Пауля Ольберга”… Так Фелла Сломовиц была превращена в ближайшего соратника Троцкого, крупнейшего теоретика троцкизма, еще и ответственного за связь с Гестапо. Имя несчастной девушки прогремело на весь мир благодаря тому, что советская пресса упомянула ее в газетном отчете о процессе. Как после этого сложилась судьба Феллы, мы, к сожалению, не знаем, но если она и в 1936 г. продолжала жить в Германии, то вряд ли конец ее истории был счастливым.    

Еще, пожалуй, стоит рассказать о Курте Робеле. Этот молодой немец-рабочий, который в 1930 г. вместе с Боштедтом и Люльсдорфом прошел через кружок Валентина Ольберга по изучению русского языка. Впервые его упомянула на допросе жена Валентина Ольберга Бетти 12 марта 1936 г. На ее же допросе 21 марта чекисты занялись “демонизацией” Курта Робеля, узнав, что тот в начале октября 1935 г. ездил в качестве интуриста в СССР. Бетти рассказала, что узнала об этом, когда в течение двух месяцев перед своим отъездом в СССР брала (по настоянию Валентина) у Курта уроки русского языка. Как видим, Курт к тому времени из ученика превратился в учителя, обладая, видимо, недюжинными лингвистическими способностями. Валентин из СССР писал Робелю и просил его заехать в Горький – ему нужно было, чтобы Курт привез ему какие-то книги. Бетти Ольберг дала Курту московские адреса Боштедта и Люльсдорфа (знакомых ему еще с 1930 г. по кружку Ольберга). Курт Робель во время поездки в СССР пробыл пять дней в Москве и пять – в Ленинграде, при этом один раз ночевал у Люльсдорфов. Из несчастной Бетти компромата на Курта Робеля вытянуть не удалось – только заставили ее признать, что якобы Робель знал обо всех трех поездках Ольберга в СССР по “фальшивым” паспортам – ранее она утверждала, что не знает, известно ли было Робелю о первой поездке Ольберга по чужому паспорту. Но это было явно недостаточно для чекистской демонизации, и следствие переключилось на первую жену Ольберга Суламифь (с ней было проще, она была, по отзыву ее сокамерницы Адамовой-Слиозберг, “безвольная, бесхарактерная, неумная” и легко поддавалась на нехитрые уловки и угрозы следователей, да и чекистам было легче допрашивать ее, в отличие от Бетти, на русском языке. Адамова-Слиозберг в мемуарах таким образом описывала “работу” следователя Раисы Соболь:

Допросы шли примерно так: — Ольберг был троцкистом? – Да. – На кружках он вел беседы? — Да, для практики в русском языке. — Будучи троцкистом, он не мог не освещать все события в троцкистском духе? – Да. – Троцкисты – террористы? – Не знаю. – Удар кулаком по столу. – Вы защищаете троцкистов! Вы сами троцкистка! Знаете ли вы, что я с вами сделаю? Вы будете счастливы, когда вас, наконец, расстреляют! Ваш муж (речь шла о втором, любимом, муже <Розенбахе>) будет арестован за связь с вами. Советую лучше вспомнить, что вы были комсомолкой, и помогать следствию. Итак: троцкисты – террористы? И Соня <так Адамова-Слиозберг называла в мемуарах Суламифь> подписывала. – Да. – А потом начинались очные ставки с немцами, которые проходили так: ее вводили в кабинет следователя, где сидел очумевший и мало что понимающий Карл или Фридрих. Он бросался к ней и говорил: – Фрау Ольберг, подтвердите, что я только учился русскому языку в вашем кружке! Следователь ставил вопрос: – Вы подтверждаете, что Карл, имярек, был участником кружка Ольберга? Соня отвечала: – Да. Карл подписывал: – Да. Очная ставка кончалась, успокоенный Карл шел в свою камеру и не знал, что подписал себе смертный приговор. Соня возвращалась в камеру заплаканная и говорила: – Вот семидесятый человек, на которого я дала ложное показание, но я ничего не могла поделать. – С нею справиться было легко.

Насчет семидесяти человек Адамова, наверное, преувеличила, но общая картина не вызывает сомнений. Таким образом от Суламифи легко добились показания о том, что Курт Робель – троцкист, что он был завербован Ольбергом вместе с Боштедтом, Люльсдорфом, Виргином. “Курт Робель слушал Ольберга всегда с напряженнейшим вниманием, прямо смотрел ему в рот. Вот тут-то и велись те беседы, о которых я говорила, в частности, о терроре”. И далее Суламифь сообщила, что уже в 1931 г. Робель обращался в советское консульство за визой на въезд в СССР. ” Он вообще очень стремился в Сов<етский> Союз и принимал все меры к этому, даже вступил в Общество Друзей Сов<етского> Союза”.

На допросе 29 марта Валентин Ольберг подтвердил все, что его жены показали о Курте Робеле (кроме троцкизма, о котором его пока не спрашивали), добавив лишь, что Робель был знаком с Зорохом Фридманом и Хацкелем Гуревичем, а также звонил ему из Ленинграда во время пребывания его в СССР (это означало, что до Горького Робель не доехал).

После этого следствие зашло с другой стороны и допросило Фрица Виргина (еще одного члена берлинского кружка Ольберга по изучению русского языка, приехавшего в СССР и до ареста работавшего сварщиком на заводе в г. Энгельсе). На допросе 3 апреля 1936 г. Виргин подтвердил, что Курт Робель был троцкистом и приезжал в СССР для ведения троцкистской работы. А уже 11 апреля Виргин “признал”, что все члены кружка Ольберга (и Робель в том числе) являлись членами террористической организации, которые только и думали, как бы им организовать убийство Сталина. Робель уже и директивы раздавал о продолжении троцкистской работы. Да и о подготовке террористических актов. Робель и паспорт чужой организовал для поездки Виргина в СССР. В Москве Виргина уже ждала террористка Суламифь Ольберг, тоже занимавшаяся раздачей троцкистских директив. “При моем отъезде в Республику Немцев Поволжья Суламифь Ольберг передала мне от имени организации следующее: главной задачей троцкистской организации является по-прежнему подготовка террористических актов над руководителями ВКП(б)”. Более того, “Суламифь Ольберг, подчеркнув необходимость соблюдения особой осторожности, разрешила мне от имени организации провести в Энгельсе работу по созданию группы политических единомышленников для того, чтобы можно было иметь людей, на которых троцкистская организация могла бы в случае необходимости опереться”. И Виргин дал показания о своей связи с “антисоветской группой германских политэмигрантов и специалистов” в Поволжье, в которой активную роль играл тот самый Вилли Леов, который в 1932 г. донес на Ольберга руководству ЦК КПГ. Круг замкнулся!

23 апреля следователь Каган (под руководством Люшкова) вновь вернулся к допросу В. Ольберга. Первый же вопрос был о Курте Робеле. Первая задача следователя заключалась в том, чтобы добиться от Ольберга признания, что Робель – троцкист. Судя по содержанию протокола, Ольберг некоторое время сопротивлялся. Следователь ссылался на показания Виргина, Суламифи и Павла – но Валентин не уступал; тогда следователь предъявил ему письмо его знакомого по Берлину Эрнста Чопанека, в котором тот “неодобрительно отзывался” о Курте Робеле (это письмо нигде не оглашалось, его точное содержание пока остается неизвестным). И Валентин сдался. “Я вынужден сказать Вам всю правду. Я отрицал принадлежность Курта Робель к троцкистской организации, потому что его приезд в СССР в сентябре-октябре 1935 года и полученное впоследствии письмо от Эрнста Чопанек, которое Вы мне предъявили, находятся в связи с моей женой Бетти Ольберг. Я не хотел давать показаний о своей жене и поэтому скрыл роль Курта в деятельности троцкистской организации”. Дальше “выяснилось”, что “Курт Робель еще в Берлине был мною обработан как троцкист и был в курсе моей троцкистской работы и связи с Седовым и Троцким”. На вопрос, с какой целью Курт Робель приезжал в СССР, Валентин ответил: “Курт Робель приехал в СССР с заданиями Седова по подготовке террористического акта над Сталиным. В Союзе он должен был связаться: в Москве с Карлом Боштедтом и Суламифью Ольберг, в Ленинграде с Гуревичем Хацкелем и в Горьком со мной. Однако в Горький Курт Робель не приехал и со мной связи не установил. Из письма Чопанека я понял, что Робель в Москве или в Ленинграде решил, что за ним ведется наблюдение, и не рискнул поехать в Горький, чтобы меня не провалить”. Так завершилась демонизация простого рабочего парня Курта Робеля. Чекисты лихорадочно придумывали все новые и новые подробности: Курт Робель, оказывается, был направлен в СССР Фелллой Сломовиц по заданию Седова. Как, в свою очередь, показала Бетти Ольберг на допросе 26 апреля 1936 г.: “Курт Робель должен был от имени Седова предупредить всех троих в необходимости тщательно организовать и подготовить террористические акты над Сталиным в Москве и над Ждановым в Ленинграде. Террористический акт над Сталиным должна была подготовить по заданию Седова террористическая группа в Горьком во главе с Валентином Ольберг<ом> и люди, связанные с Карлом Боштедт<ом> в Москве. Над Ждановым должен был готовить акт Гуревич и связанные с ним террористы в Ленинграде. Убийство Сталина и Жданова было намечено во время первомайской демонстрации 1936 года. Об этом Курт Робель должен был предупредить Ольберга, Гуревича и Боштедт<а>… По указаниям Седова, переданным через Курта Робель, террористические группы Ольберга, Боштедт<а> и Гуревича должны были организовать убийство Сталина и Жданова в Москве и Ленинграде 1 мая 1936 г. путем метания террористами на трибуны нескольких разрывных снарядов (бомб). Этот способ совершения террористического акта был рекомендован Седовым как действенный, достигающий наибольшего эффекта… Мне сказал Валентин Ольберг, что эти бомбы предполагается изготовить в химической лаборатории Пединститута в Горьком… Я в свою очередь рассказала Валентину Ольбергу, что, по словам Курта Робель, Гуревич в Ленинграде также обеспечит изготовление бомб, причем технические средства для этого он добудет через свои связи в Красной армии”. Кстати, в протоколах допроса В. Ольберга от 23 апреля и Бетти Ольберг от 26 апреля впервые упоминается “работник авиации” Миша, “пилот” Мишка, (Михаил Суханов).

Версия о покушении на Сталина с помощью бомбометания на Красной площади во время демонстрации 1 мая 1936 г. была придумана чекистами уже к началу апреля 1936 г. 8 апреля 1936 г. чекисты из ИНО второй раз (если судить по доступным протоколам) допросили арестованного доцента кафедры истории Горьковского пединститута А.С. Соколова. Заместитель начальника ИНО Борис Берман “работал” отнюдь не только с иностранцами. Допрос вел Игорь Кедров, можно сказать, потомственный чекист (отдельной следственной части в НКВД тогда не существовало, и каждый чекист, способный вести допрос, в каком бы отделе он ни работал, мог быть привлечен в качестве следователя, особенно в ходе инспирируемых сверху кампаний по борьбе с врагами-оппозиционерами). Мемуарист “Орлов” изобразил Игоря Кедрова во всей красе как садиста, гипнотизера и в целом несколько свихнувшегося человека. Однако тут же, буквально через несколько абзацев, он вспоминает, как Кедров, догнав его после работы на улице, “объяснил, что он хотел посоветоваться по личному и очень деликатному вопросу, который он не может обсудить с кем бы то ни было другим”. Кедров хотел узнать, нужно ли его отцу (старому большевику-чекисту, который знал самого Ленина) сообщать о своем знакомстве с только что арестованной супружеской парой. Понятно, что чекист, работник Центра, не будет советоваться о столь деликатном предмете с малознакомым коллегой. Проще говоря, “Орлов” был гораздо теснее связан с Кедровым-младшим, чем хотел это показать. Скажем откровенно: “Орлов”-Никольский сам входил в “группу следователей, возглавляемую Борисом Берманом”. Это подтверждается, например, протоколом допроса А.Х. Кантора (также проходящего по “делу Ольберга”) от 7 апреля 1936 г. Под ним стоят подписи Бермана, Кедрова и “Орлова”-Никольского. Поэтому, можно предположить, что кое-что из рассказанного “Орловым” в мемуарах о Кедрове и его “методах”, а, главное, о “деле горьковских троцкистов-террористов”, соответствует действительности.

А.С. Соколов на первом допросе (26 марта 1936 г.), хотя и вынужден был признать себя “троцкистом-двурушником” и участником троцкистской организации, но всеми силами старался убедить следователя, что не разделял террористических взглядов других членов организации. Но убедить Кедрова в этом было невозможно, потому что его задача как раз и заключалась в том, чтобы изобличить Соколова как террориста. “Орлов” пишет в мемуарах, что Кедров на допросах вел себя истерично, кричал на подследственных (да так, что было слышно в коридоре), чуть ли не бросался их душить, но тем не менее (или благодаря этому) довольно быстро добивался нужных результатов, за что начальник СПО Г. Молчанов ценил его как следователя (этим воспоминаниям можно доверять на все сто процентов, т.к. бывали случаи, подтвержденные документально, когда “Орлов” допрашивал подследственных совместно с Кедровым). На втором допросе (8 апреля 1936 г.) Кедров вцепился в Соколова мертвой хваткой. Кончилось это занесением в протокол стандартной фразы: “Я решил рассказать вам всю правду, как бы эта правда ни была жестокой. Я скрывал от следствия многое, желая сохранить на воле террористов-троцкистов, ибо они должны были завершить подготовку убийства Сталина, злоба и ненависть к которому были причиной того, почему я, Соколов, вступил в троцкистскую террористическую организацию. Я раскаиваюсь во всем этом и буду говорить Вам только правду как об участниках организации, так и о моей роли в ней”. Метод Кедрова сработал. Соколов показал, что директор Пединститута Федотов посвятил его в “истинные цели появления в Горьковском педагогическом институте Ольберга Валентина. Федотов заявил мне, что Ольберг прибыл в СССР из-за границы в качестве доверенного лица троцкистского загранцентра. Он, Ольберг, приехал в СССР с двумя задачами: 1) установить связь с троцкистским подпольем в СССР через Федотова и активизировать деятельность этого подполья и 2) организовать террористический акт в первую очередь над Сталиным”. И следствие вышло на новый уровень – в протоколе впервые была описана техническая сторона подготовки теракта: “Со слов Кантора мне известно, что в физическом кабинете физмата и химической лаборатории биологического факультета педагогического института (в Сормове) изготовляется несколько метательных снарядов, снабженных отравляющими веществами. Снаряды предназначались для совершения террористического акта”. В изготовлении этих адских изделий якобы участвовали декан биологического (естественного) факультета Нилендер, декан физико-математического факультета Банов, доцент-физик Нелидов (как указано в сопроводительном письме к протоколу – сын царского посла, высланный в 1935 г. из Ленинграда), а также студенты биофака и физмата. “…Сила действия бомбы такова, что бомба, брошенная на мавзолей Ленина, уничтожит всех людей, заполняющих обе трибуны мавзолея. По заявлению Кантора, удачное использование хотя бы одной бомбы уничтожит все Политбюро ЦК ВКП(б)”. В протоколе также мелькнуло якобы задуманное троцкистами покушение на первого секретаря Горьковского крайкома ВКП(б) Прамнэка. Названы в протоколе и сроки совершения терактов: “В феврале 1936 г. Кантор мне сказал, что совершение террористических актов назначено в Москве и Горьком на 1-ое мая 1936 года… Группы террористов должны будут влиться в первомайскую демонстрацию в Москве и Горьком и, подойдя в колонне демонстрантов к мавзолею на Красной площади в Москве и соответственно к трибуне на Советской площади в Горьком, бросить на мавзолей и трибуну бомбы. Кантор сказал мне, что обстоятельства могут потребовать организовать панику на площади с тем, чтобы, воспользовавшись паникой, совершить террористический акт”.

Сочинив свой нелепый сюжет с бомбометанием на Красной площади, чекисты сами же преисполнились важности момента. В сопроводительном письме к протоколу допроса Соколова от 8 апреля 1936 г. Г. Ягода сообщал Сталину: “Из показаний Соколова видно, что организацией намечалось совершение террористического акта над руководителями ВКП(б) 1-го мая 1936 г. на Красной Площади. Чрезвычайно важны показания Соколова о проводившейся организацией в целях террора работе по изготовлению снарядов, наполненных взрывчатыми и отравляющими веществами. Работы проводились в лаборатории биофакультета Педагогического института в г. Сормово, Горьковского края” (г. Сормово был включен в состав Нижнего Новгорода еще в 1928 г., до переименования его в Горький. Сормовский педагогический институт был создан в 1930 г., но уже в 1934 был объединен с Горьковским пединститутом). Руководил подготовкой теракта, сообщал Ягода, директор Пединститута Федотов, который, в свою очередь, действовал “по указанию” Ольберга. Мало того, якобы после ареста Федотова (скорее всего, 5 января 1936 г.) “руководство подготовкой террористического акта перешло к Кантору” (арестован 22 февраля 1936 г.). Александр Харитонович Кантор работал в Горьковском пединституте с сентября 1935 г. преподавателем истории народов СССР. Первый его допрос был проведен “Орловым”-Никольским, о чем был составлен протокол 27 марта 1936 г. Майор ГБ допытывался у Кантора о его троцкистских связях и даже пытался добиться, чтобы тот донес на собственную жену, Татьяну Соловьеву. Но Кантор постарался жену защитить и отрицал, что вел с ней систематические троцкистские разговоры. Соловьеву все равно арестовали, однако отказ Кантора дать на нее показания привел к тому, что ее дело было передано на Особое совещание и она получила “всего лишь” 5 лет лагерей и, по-видимому, дожила до реабилитации в 1956 г. 7 апреля 1936 г. Кантора “Орлов”-Никольский допрашивал уже совместно с Игорем Кедровым. Именно на этом допросе парочка Кедров-Никольский зафиксировала показания Кантора о “подозрительном” физике Нелидове: “Считаю необходимым обратить внимание следствия на следующее обстоятельство: в 1935 году Федотовым на работу в Пед<агогический> институт был принят высланный из Ленинграда после убийства Кирова физик Нелидов… Со слов Федотова мне известно, что Нелидов является сыном бывш<его> царского посла в Париже. Оба они, т.е. отец и сын, были высланы в Горький… Федотов мне сказал, что Нелидов имел рекомендацию от академика Иоффе, и что вопрос о приеме Нелидова был согласован Федотовым в крайкоме ВКП(б)”. В мемуарах “Орлова” этот эпизод подан в сильно искаженном виде: “Среди тех, кто был замешан в дело самим Федотовым, правда, по требованию Молчанова, оказался известный физик академик Иоффе, работавший в Ленинграде. Но когда на совещании в Кремле Молчанов докладывал о показаниях Федотова Сталину, тот сказал: “Вычеркните Иоффе. Он ещё может нам понадобиться!” Эта реплика была полной неожиданностью для Молчанова – не кто иной, как Сталин, двумя неделями ранее распорядился, чтобы Иоффе фигурировал в показаниях Федотова как один из его сообщников…” Легко убедиться, что в присланных Сталину показаниях Федотова академик Иоффе не фигурирует, а фигурирует он в показаниях Кантора, которые Сталину тоже присылались. В тетрадях записей лиц, принятых Сталиным в Кремле, 13 апреля 1936 г. отмечен факт посещения сталинского кабинета неким Молчановым, которого публикаторы “тетрадей” считают чекистом Г.А. Молчановым. Однако в этом можно усомниться, т.к. 13 апреля этот самый Молчанов вошел в кабинет Сталина одновременно с целой группой военных работников, связанных с авиацией (Хрипин, Беленкович, Туполев, Алкснис и другие) и с ними же вышел, тогда как Молчанов-чекист во всех случаях (судя по тетрадям он был на приеме у Сталина в Кремле всего 8 раз) заходил в сталинский кабинет только вместе с Ягодой и другими высокопоставленными чекистами (в 1936 г. первый и последний раз – 10 июля). Даже если допустить, что 13 апреля у Сталина был именно Г.А. Молчанов (начальник СПО ГУГБ), то он был явно приглашен отнюдь не для того, чтобы при военных докладывать о столь деликатной материи, как протоколирование показаний троцкистов-двурушников. После изучения “тетрадей” создается впечатление, что до 10 июля 1936 г. чекисты на прием к Сталину по “делу троцкистов” вообще не приглашались. Ягода, конечно, приходил к Сталину, но явно по другим вопросам (о чем каждый раз свидетельствует состав лиц, входивших вместе с ним в сталинский кабинет). Возможно, какие-то доклады о развороте следствия по троцкистам делал Сталину Ежов, которому было поручено курировать работу НКВД – он получал от “органов” копии всех протоколов, присылаемых Сталину, и чуть ли не ежедневно бывал у вождя в кабинете. Непонятно, зачем понадобилось “Орлову” вранье про Иоффе. Возможно, он помнил, что где-то в протоколах упоминалась эта громкая фамилия, и решил для убедительности вставить ее в свое повествование.

Второй допрос Кантора был, очевидно, важен для чекистов на тот момент, когда он проводился (7 апреля 1936 г.). Он, как я уже упоминал, подписан тремя следователями: Берманом, Никольским и Кедровым (тогда как первый допрос – только Никольским). В протоколе имеются показания о готовившемся теракте, о том, что установка на теракт была получена от Фуртичева, что, оказывается, именно Кантор завербовал Соколова в организацию “для террора”, что “троцкистской организацией” после ареста Фуртичева руководил Федотов. Все это было “подтверждено” днем позже с помощью допроса Соколова, которого сумел “расколоть” Кедров. Кроме того, Соколов, как уже говорилось, показал, что после ареста Федотова руководство “организацией” взял на себя Кантор. “Орлов”-Никольский пишет в мемуарах: ” Соколов был быстро сломлен Кедровым. Он согласился подтвердить показание Ольберга насчёт студенческой делегации, которая будто бы намеревалась совершить покушение на Сталина во время первомайской демонстрации на Красной площади”. Отметим только, что в реальности Ольберг к тому времени такого показания еще не дал. “Кедров воспользовался привязанностью Соколова к своей семье, которую он стремился оградить от преследований, и его глубокой приверженностью партийной дисциплине. Преподаватель истории, обязанный ежедневно внушать студентам ненависть к вождям оппозиции, Соколов в принципе не возражал против того, чтобы подписать ложные показания, необходимые ЦК партии для дискредитации Троцкого, Зиновьева и Каменева”. Опять-таки отметим, что в протоколе допроса Соколова и речи не было о Зиновьеве и Каменеве. Зиновьева (и, видимо, Каменева) затребовали на следствие в Москву из Верхнеуральского политизолятора только 12 июля 1936 г., о чем можно судить по заявлению в адрес Сталина, написанному в тот день Григорием Евсеевичем в челябинской тюрьме (“Состояние мое совсем плохо. Я боюсь, что не доеду”).

Итак, получив показания о террористическом акте от Соколова и взяв их за основу, следователи теперь обязаны были подгонять под них показания всех прочих арестованных троцкистов. Неплохо было подкрепить их и кое-какими уликами. С уликами в политических делах у НКВД всегда выходило плоховато, но в данном случае имелись кое-какие наработки. “Орлов” следующим образом описывает эволюцию чекистского замысла: якобы первоначально теракт задумывался как стрельба из пистолета по трибунам, на которых 1-го мая являет себя миру партийное начальство. Но потом решили, что это неправдоподобно (стрелять-то ведь придется издалека, на ходу, попасть невозможно), и заменили пистолеты на бомбы. Сообщает “Орлов”: “Арест преподавателя химии Нелидова навел следствие на мысль приписать ему изготовление бомб для террористов в химической лаборатории Горьковского пединститута”. По поводу данного сообщения можно высказать ряд замечаний. Во-первых, Нелидов, как подсказывают нам документы, был физик, а не химик; тем не менее, соглашусь с “Орловым”, что чекисты поначалу, видимо, очень хотели, чтобы именно Нелидов был у них изготовителем бомб, рассчитывая, что его сопротивление удастся сломить. Во-вторых, не являлись химиками и названные А.С. Соколовым на допросе 8 апреля 1936 г. как организаторы изготовления метательных снарядов Н.Е. Нилендер (в протоколе его допроса от 12 апреля 1936 г. зафиксировано: “Кантор меня спросил, могу ли я лично приготовить тротил или нитроклетчатку. Я ответил, что я химиком не являюсь и что изготовлять взрывчатые вещества сам не могу”; да и Т. Гатаулин тремя днями раньше на допросе показал, что Нилендер преподавал биологию) и А.В. Банов (сами же чекисты характеризовали его в сопроводительном письме к протоколу допроса А.С. Соколова как профессора физики Пединститута) (эта мелочь не помешала работникам плаща и кинжала назвать их “химиками” в справках, которые они собирались представить на рассмотрение Сталину для принятия им решения о расстреле участников троцкистских групп), так что пришлось наметить для ареста и “настоящего” химика – путем интенсивных допросов арестованных 9 апреля 1936 г. удалось получить показания на доцента кафедры химии Пединститута И.А. Масленникова. В-третьих, все эти лица к моменту появления у чекистов версии о бомбометании еще не были арестованы; аресты были произведены на основании “показаний” Соколова. Тут же Г. Ягода направил в Горький группу чекистов, которая в числе прочих лиц арестовала “организаторов” – Нилендера, Банова, Нелидова и химика Масленникова. Таким образом, мы видим, что версия о бомбометании была готова до ареста главных фигурантов, да и, возможно, о “вещдоках” какой-нибудь агентишка органов, работавший в институте, тоже заранее сообщил. Подтверждает “Орлов”, что Ягода и Ежов

отрядили в Горький опергруппу под руководством Воловича, заместителя начальника Оперативного управления НКВД [на самом деле – Оперода ГУГБ]. В задачи группы входил обыск химической и физической лабораторий пединститута для получения вещественных доказательств, подкрепляющих версию… Группа Воловича провела в Горьком дней шесть или семь. По возвращении любивший порисоваться Волович пригласил всех начальников управлений и их заместителей в кабинет Молчанова, где должен был состояться его доклад о сенсационных результатах поездки. Начал Волович с демонстрации бомб, изъятых при обыске лабораторий Горьковского пединститута. Он выложил на стол с полдюжины полых металлических шаров, диаметром около трёх дюймов. Шары были ржавыми и выглядели очень непрезентабельно… Волович прочел также официальное заключение, составленное специалистом местного военного гарнизона. В заключении утверждалось, что эти металлические шары представляют собой корпуса для бомб и в случае заполнения взрывчатым веществом будут обладать “огромной разрушительной силой”.

Действительно, в спецсообщении, направленном Ягодой Сталину уже 11 апреля (т.е. по прошествии всего трех дней со дня допроса А.С. Соколова, а значит с момента выезда группы чекистов в Горький), говорилось:

Сообщаю что посланной мною в г. Горький оперативной группой работников ГУГБ… обыском обнаружено: В химической лаборатории Сормовского пединститута, в котором Нилендер Н.Е. до дня ареста был деканом, изъяты три толстостенные чугунного литья оболочки для бомб. Оболочки найдены в хозяйственном шкафу, стоявшем в коридоре лаборатории. Там же обнаружено достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ… При обыске в биохимической лаборатории Горьковского пединститута, деканом которого до ареста был Банов А.В., обнаружены две толстостенные чугунного литья оболочки для бомб. Найдены они были на полке лабораторной мастерской института. Там же обнаружено достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ. В обоих случаях оболочки для бомб круглые, примерно в кулак величиной, с входными нарезными отверстиями, что совпадает с данными показаниями Соколова и Кантора. Экспертизой специалистов устанавливается, что при начинении оболочек взрывчатыми веществами бомбы представляют большую разрушительную силу.

Здесь, как видим, мемуары “Орлова” чуть ли не дословно совпадают с документами. Непонятно только, на какие именно показания Соколова и Кантора ссылается Ягода – в известных нам протоколах допроса они ничего не показывали об устройстве метательных снарядов. И еще: почему-то “Орлов” утверждает, что чекистам важно было “показать, что шары принадлежали не лаборатории, а террористам, которые принесли их в институт и спрятали, чтобы в дальнейшем начинить взрывчатыми веществами”. Однако в протоколе допроса Нилендера зафиксирован следующий вопрос следователя: “Нами при обыске обнаружены три оболочки в шкафу № 6 по инвентарной описи № 88, в коридоре 2-го этажа, против кабинета методики и естествознания. Предъявляю вам эти оболочки”. Официально зафиксированное присутствие оболочек в инвентарной описи говорит о том, что у чекистов на самом деле не было цели скрывать принадлежность шаров.   

В группу Воловича входили и представители СПО. После ареста “изготовителей метательных снарядов” последовала серия допросов. Н.Е. Нилендера допросили прямо в Горьком 12 апреля 1936 г. Под протоколом допроса стоят подписи начальника УНКВД Горькрая М. Погребинского и приехавшего из Москвы подчиненного Люшкова – М. Кагана. Нилендер долго сопротивляться не стал и дал показания против Фуртичева, Федотова, Кантора и Масленникова. Как сказано в протоколе, “Масленников в химических лабораториях делал различные опыты по военной химии вместе со студентом Гатаулиным, который готовил дипломную работу”. Кстати, именно Гатаулин, комсомолец-выдвиженец, ставший вскоре после окончания пединститута заведующим РОНО в Чувашии, первым оговорил Масленникова на допросе 9 апреля. Далее Нилендер привел некоторые технические подробности изготовления “снарядов”:

Речь шла о нескольких снарядах… Кантор говорил, что надо изготовить до 10 снарядов… Федотов говорил, что снаряды должны быть небольшими по величине… Остановились на том, что Кантор приедет ко мне в Сормово, и мы с ним выберем сосуды для снаряжения их взрывчатым веществом… Дело в том, что мне было известно о наличии в химлабораториях Пединститута в Сормово круглых металлических оболочек. Назначения этих оболочек я не знал, так как при мне они в работе не употреблялись. Я даже не могу сказать, были ли эти оболочки в старых химических лабораториях Сормовского института или они были привезены из Горького при переводе кабинета методики естествознания. Для меня был, однако, бесспорным тот факт, что эти оболочки могут быть с успехом использованы для снаряжения их взрывчатым веществом… Оболочки круглые, размером в кулак, с выступом, в котором находилось отверстие… До моего разговора с Федотовым и Кантором я видел эти оболочки в ящике одного из шкафов химической лаборатории. Было этих оболочек тогда около десятка.

Арест Федотова, как ни странно, никого из оставшихся на воле “заговорщиков” не напугал. Нилендер якобы продемонстрировал пять или шесть оболочек новому “главарю” Кантору, который сказал, что “эти оболочки, по его мнению, пригодны для изготовления снарядов как по объему, так и по весу”, и поручил Нилендеру передать их Масленникову или Нелидову, которые за ними обратятся. Вскоре арестовали и Кантора (22 февраля). Но еще через месяц в Сормово приехал Нелидов и выразил желание посмотреть на оболочки. “Удивленный” следователь переспросил: “Вы имели разговор об оболочках с Нелидовым в конце марта с.г., когда после Федотова был арестован и Кантор. Что же, арест Кантора также не приостановил вашего плана изготовления снарядов?” И Нилендер ответил: “Нелидов мне заявил, что работа по изготовлению снарядов должна продолжаться и продолжается”.

В мемуарах “Орлова” встречаем и описание допроса Нелидова, которого, как уже говорилось, он называет “преподавателем химии”:

Однажды вечером мы с Борисом Берманом шли по одному из коридоров НКВД, направляясь к начальнику Иностранного управления [на самом деле – отдела] Слуцкому. Вдруг нас остановили душераздирающие вопли, доносящиеся из кедровского кабинета. Мы распахнули дверь и увидели сидящего на стуле Нелидова, преподавателя химии Горьковского пединститута, который, между прочим, был внуком [на самом деле – сыном] царского посла во Франции. Лицо Нелидова было искажено страхом. Следователь Кедров находился в состоянии истерического бешенства. Увидев Бермана, который был его начальником, Кедров возбуждённо принялся объяснять, что только что Нелидов сознался, что хотел убить Сталина, а затем вдруг отказался от своих же слов. “Вот, вот! – истерически выкрикивал Кедров, – вот, смотрите, он написал: “Я признаю, что был участником…” и вдруг остановился и не пожелал продолжать. Это ему так не пройдёт… я задушу его собственными руками!”… И всё же Кедрову не удалось сломить Нелидова. Так сорвалось намерение организаторов процесса продемонстрировать сотрудничество троцкистов с внуком царского посла на общей для них “террористической платформе”.

Видимо, из-за невозможности получения от Нелидова нужных показаний протоколы его допросов Сталину не присылались, и нам пока остается судить об их содержании только со слов не отличающегося правдивостью чекиста.

9 апреля 1936 г. допрашивали Фуртичева. Яков Абрамович был арестован в начале 1935 г. как зиновьевец. Еще в декабре 1927 г. подписал он “заявление 23-х” XV съезду ВКП(б) с отмежеванием от оппозиционных взглядов и просьбой о восстановлении в партии (откуда оппозиционеров исключил съезд; в 1928 г. ЦКК восстановила заявителей в ВКП(б)). Перечень подписантов открывался лидерами ленинградской оппозиции Зиновьевым, Каменевым, Евдокимовым и Бакаевым. Благодаря этому заявлению Фуртичев теперь считался одним из ведущих зиновьевцев, которого не могли обойти стороной аресты зиновьевского актива в начале 1935 г. Показания на Фуртичева были получены еще в декабре 1934 г. от одного из фигурантов дела “московского центра” И. Горшенина, который на допросе показал, что Фуртичев был связан с этим (несуществующим) центром. После этого Фуртичев был включен чекистами в зловещий “список лиц, проходящих по показаниям, но не арестованных”. Как говорят чекисты, “то, что вас не арестовали, – это не ваша заслуга, а наша недоработка”. Вскоре чекисты получили показания Я.Р. Ельковича, еще одного подписанта “заявления 23-х”, который после ареста стал активно сотрудничать со следствием, охотно давая показания на множество лиц и выполняя функции “наседки” (т.е. внутрикамерного агента). 13 января 1935 г. Елькович на допросе назвал Фуртичева одним из наиболее активных членов зиновьевской организации. И уже 15 января “недоработка” была чекистами исправлена. Фуртичев был арестован в Горьком, осужден и отправлен в Сиблаг отбывать наказание. В начале марта 1936 г. он был затребован из лагеря на новое следствие. Неясно, была ли у чекистов такая задумка с самого начала, но от Фуртичева можно было легко протянуть ниточку к зиновьевцам. Фуртичев встречался с самим Зиновьевым (до осени 1929 г.), в Горьком находился одновременно и поддерживал связь с Бакаевым. Именно допрос Фуртичева 9 апреля 1936 г. послужил отправной точкой в разработке зиновьевской линии в рамках “дела Ольберга”. На допросе Фуртичев признал, что являлся “участником контрреволюционной организации, объединявшей троцкистов-зиновьевцев и участников группы Шацкина-Ломинадзе на платформе совместной борьбы с руководством ВКП(б) и советской власти”. Чекисты также получили от Якова Абрамовича показания на М.Л. Елина (тот был культпропом Крайкома ВКП(б), согласовал устройство Ольберга на работу в педвуз, и теперь было важно доказать, что он руководил подпольной троцкистской организацией). Предварительно также были получены довольно неконкретные показания о возможной связи Елина с Бакаевым. Все это пригодится чекистам при дальнейшем “разматывании” зиновьевской линии.   

Темир Гатаулин, бывший студент педвуза, который оговорил химика Масленникова и подтвердил, что теракты будут совершены при помощи “метательных снарядов”, был арестован еще 4 марта 1936 г. На допросе в Горьком 26 марта 1936 г. он признался, что руководил “террористической группой”, состоящей из студентов Горьковского педвуза Михайлова М.Ф., Филимонова Р.А., Строкина Ф.М., Кубасовой Л.Т., Можарова В.И., Маякина П.И. и Суднишниковой А.П. Эти лица были арестованы в разное время, некоторые до 26 марта (Михайлов – 26 февраля, Можаров – 29 февраля, Строкин – 4 марта), а некоторые намного позже (Филимонов – 9 апреля, Маякин – 23 апреля, Суднишникова – 28 июня). Их объединяли совместные занятия стрелковой подготовкой (отнюдь не редкость в то время, возможно, хотели получить звания “ворошиловских стрелков”) в тире дивизиона НКВД в Сормове. Под каким предлогом были изначально арестованы Михайлов, Можаров и Строкин – неизвестно. Одно из вероятных объяснений заключается в том, что у чекистов сперва была версия о покушении на Сталина во время его выезда из Кремля. Как я уже упоминал, 28 февраля 1936 г. Федотов на допросе показал, что Ольберг проинструктировал его о необходимости выследить Сталина и убить его вне Кремля, для чего необходимы “боевые дружины”. Члены таких боевых дружин просто обязаны были уметь стрелять, а тут как раз у НКВД под приглядом имелись студенты, занимавшиеся стрелковой подготовкой в ведомственном тире. Пока неизвестно, по каким критериям происходил отбор в “группу террористов”, т.к. до 26 марта 1936 г. вышеприведенные фамилии студентов ни в одном из доступных протоколов не фигурируют. В любом случае, создается впечатление, что на 26 апреля версия о применении “террористами” “метательных снарядов” для покушения на вождей 1 мая 1936 г. еще не была выработана. Гатаулин показывал:

Для участия в совершении теракта над Сталиным из состава руководимой мною террористической группы по распоряжению Пономарева были выделены: я – Гатаулин, Михайлов и Филимонов. Знаю, что Пономарев должен был выехать в Москву и провести подготовку теракта над Сталиным. Пономарев говорил мне, что после того, как предварительная подготовка будет закончена, он вызовет меня в Москву вместе с членами боевой террористической группы Михайловым и Филимоновым для непосредственного совершения теракта над Сталиным… Пономарев действительно в Москву выезжал в 1935 году, приблизительно в середине года… Официальным поводом выезда в Москву Пономарев выставлял подачу заявления в ЦК ВКП(б) о снятии с него выговора, вынесенного Сормовским РК ВКП(б) или Горьковским крайкомом ВКП(б)… Пономарев мне говорил, что и он, и другие участники совершения теракта над Сталиным оружием будут обеспечены… что троцкистская организация и он лично имеют связи, и что посредством этих связей и будет получено оружие.

(Cудя по всему, в Горький на работу Пономарев уже не вернулся, будучи осенью 1935 г. переведен в Курск). Надо все-таки отдать должное чекистским сочинителям. В тексте протокола использованы столь осторожные и обтекаемые формулировки, что впоследствии чекистам ничего не стоило их “уточнить” до нужного содержания. “Уточнять” Гатаулину пришлось уже на следующем допросе, 9 апреля 1936 г. Гатаулин начал с того, что, оказывается, в качестве оружия было решено применить “метательные снаряды”. Опять ссылаясь на бывшего директора Сормовского пединститута (этот институт был в 1934 г. присоединен к Горьковскому педвузу, но по инерции его продолжали называть по-старому) Пономарева, объяснил Гатаулин, что под “связями” имелись в виду связи некоего Масленникова с сормовскими заводами. “Масленников Иван Алексеевич – преподаватель-химик сормовского пед<агогического> института, был членом ВЛКСМ… Масленников состоял в к.-p. троцкистской террористической организации. Это я знаю от Пономарева… Масленников проводил опыты с отравляющими веществами, в частности, с хлором, который так же, как и взрывчатые вещества, должны были служить для начинки метательных снарядов… Предполагаю, что Пономарев и Масленников должны были использовать лаборатории сормовских заводов, в частности, “Нефтегаз”, откуда Масленников получал аммиак и серную кислоту для институтской лаборатории”. Можно предположить, что Масленников действительно занимался военной химией, поэтому очень удобно было обвинять его в намерении подготовить теракты. Гатаулин также впервые назвал лиц, которые непосредственно должны были совершить теракт: “Бросать метательные снаряды в Сталина должны были я – Гатаулин, Михайлов и Филимонов как боевая террористическая группа, специально выделенная организацией для этой целей” (правда, последние двое, по словам Гатаулина, и знать не знали, что их предполагается задействовать в столь опасном предприятии. М.Ф. Михайлов, недавний студент, работал в Горьковском педвузе ассистентом кафедры зоологии. Р.А. Филимонов преподавал в средней школе (был арестован в день допроса Гатаулина 9 апреля 1936 г., вместе с Михайловым расстреляны 11 октября того же года). Вот только в отношении места и сроков покушения образовался досадный разнобой в показаниях А. Соколова и Т. Гатаулина (видимо, потому что первого допрашивали в Москве, а второго – в Горьком). У Соколова (т.е. у московских чекистов) терактом руководил Федотов, потом Кантор, потом Нилендер, а у Гатаулина (т.е. у горьковских работников НКВД) – Пономарев, который “отвечал” за создание тергруппы. Поэтому, Гатаулин ничего не знал о подготовке “теракта” на Красной площади 1 мая и показывал так: “Пономарев должен был изучить маршруты поездок Сталина по г. Москве и выбрать подходящие пункты для выполнения терр<ористических> актов”. Сколько лишней работы выпало на долю Пономарева! Правда, уже 14 апреля 1936 г. Пономарев на допросе “уточнил”, что “уезжая из Горького в Курск, я передал террористическую группу Гатаулина лично Федотову”. Вообще, в то время тергрупп в педагогических учебных заведениях было несчетное множество. Например, по показаниям Пономарева, одна из них была создана (тоже для убийства Сталина) неким Козловым (директором Лысковского педтехникума), вторая – группа Гатаулина, третья – группа под руководством бывшего студента пединститута Г. Артеменко, арестованного в 1935 г. по другому делу. Особняком стоит террористическая группа в Институте им. Бубнова в Москве (к ней мы еще вернемся). В общем, куда ни кинь, всюду террористы. Надо заметить, что первый доступный нам допрос Л.И. Пономарева (от 21 марта 1936 г.) оказался весьма полезным для следователей с точки зрения развития террористического сюжета. Ведь политическое следствие в то время как работало? Сначала проводили первоначальные допросы арестованных, во время которых от фигурантов требовали дать показаниях против всех, кого можно было хоть в чем-нибудь заподозрить. Потом все эти протоколы анализировались, и намечался примерный сюжет, который в дальнейшем дорабатывался и превращался в фабулу обвинения. Далее чекистская стряпня передавалась в прокуратуру (если дело было важным, и нужно было отдавать фигурантов под суд), где составлялось обвинительное заключение, или прямиком на особое совещание. Пономарев на первом же допросе показал, что через некоего Романчука (преподавателя, переехавшего в 1934 г. из Горького в Москву) ему было известно о существовании в московском Государственном педагогическом институте им. Бубнова “специальной террористической” группы под руководством профессора-историка Ю.М. Бочарова (не путать с бывшим преподавателем горьковского педвуза Ефремом Бочаровым, переехавшим из Горького в Москву, арестованным там и давшим на следствии показания на Бакаева). 23 марта Юрий Бочаров был арестован, но на протяжении двух допросов (7 и 13 апреля) он держался и всеми силами старался не наговаривать на себя и своих знакомых. Работал с ним следователь Ильицкий, подчиненный Л. Миронова, начальника Экономического отдела ГУГБ. Бочаров, конечно, вынужден был признать, что он являлся руководителем контрреволюционной организации, куда кроме него входили еще трое преподавателей вуза (которые через несколько дней были арестованы), однако отвергал все попытки следователя приписать им и себе террористическое намерения. Под протоколом третьего допроса Бочарова (от 24 апреля 1936 г.) стоят уже две подписи: Миронова и Ильицкого, – верный признак того, что Бочаров капитулировал перед превосходящими силами противника. Отчаянно сопротивляясь давлению следователей, он все же вынужден был признать, что дал согласие на участие в террористическом акте. Бочаров, по-моему, на этом допросе вел себя героически и наотрез отказывался давать показания о причастности к террору других людей. На трижды заданный вопрос следователя – кого он завербовал в террористическую организацию, Бочаров твердо ответил, что никого завербовать не успел. И все же Бочарову пришлось поучаствовать в окончательной кристаллизации чекистского сюжета. Впервые сюжет этот приобрел завершенную форму в протоколе допроса И. Федотова от 20 апреля 1936 г. Оказывается, во время поездки Кантора в Москву летом 1935 г. он там связался с преподавателями Ю. Бочаровым (Педагогический институт им. Бубнова) и А. Леонтьевым, “который в свое время работал в Горьком и был связан как участник троцкистской организации с Фуртичевым”. К тому же Л. Пономарев был связан с Романчуком (тоже Педагогический институт им. Бубнова).

Вот эти связи Кантора и Пономарева в Бубновском пединституте и должны были быть использованы для того, чтобы через них влить в колонну демонстрантов Бубновского пединститута группу террористов из Горького… Боевые дружины террористов к моменту моего ареста были созданы в Горьком и Москве. В Горьком быть непосредственным исполнителем террористического акта дал согласие участник организации Соколов, преподаватель пединститута. Кроме него была выделена дружина боевиков-студентов Сормовского пединститута, привлеченная к террористической деятельности Пономаревым. Во главе этой дружины стоял студент Гатаулин и в состав ее входили студенты: Лактионов, Клюшенков и Волк (женщина) [тут явные расхождения с показаниями Гатаулина, который называл участниками своей “тергруппы” Михайлова и Филимонова]. В Москве, как я уже показывал, участие в террористическом акте должны были принять Бочаров, Леонтьев и связанные с ними троцкисты… Большие надежды возлагались также на проживающего в Москве террориста Мусатова и связанных с ним троцкистов.

И, наконец, со слов Ольберга мне было известно о его связи в Москве с двумя инженерами-немцами [Боштедтом и Люльсдорфом], которых Ольберг знал еще по Берлину… Еще до решения нами вопроса об убийстве Сталина на Красной площади 1/V-36 г. Ольберг мне заявил, что надо подготовить такие технические средства, которые гарантировали бы 100% успех задуманного акта. Конкретно он предложил мне в максимально короткий срок продумать все возможности к изготовлению нескольких ручных гранат, так как считал, что на одни револьверы надеяться нельзя”. Далее Федотов показал, что по совету Кантора поручил изготовление “гранат” Нилендеру, а также привлек к этому делу химика Масленникова, который “еще в 1934 году занимался вопросом изготовления взрывчатых веществ для террористических целей по поручению Пономарева”. Кантор и Нилендер говорили Федотову,

что имеются готовые оболочки, что составлена рецептура ВВ (взрывчатых веществ) и подготовлен состав для производства ВВ. Они мне говорили, что готово 5 оболочек, формы апельсина, весом 300-400 грамм… Нилендер мне говорил, что взрывчатое вещество [тротил] будет изготовлено из толуола, нитрированного через азотную и серную кислоту…  Для совершения террористического акта в Москву должен был выехать Ольберг с Кантором и группа исполнителей во главе с Соколовым и Гатаулиным. Эта группа из 5-ти человек и должна была бросать гранаты на мавзолей. Гранаты должен был снарядить и отвезти в Москву Масленников… Бочаров и его группа должны были быть вместе с Соколовым и группой Гатаулина в колонне демонстрантов. Мы предполагали, что группа Бочарова, которая будет следовать в демонстрации вместе с группой Соколова и Гатаулина, облегчит последним возможность беспрепятственно бросить гранаты на трибуну мавзолея. Мы при этом учитывали, что отсутствие сообщников в непосредственной близости к Соколову и Гатаулину и окружение их просто демонстрантами может помешать метальщикам гранат выполнить свою задачу. О роли Леонтьева мы с Ольбергом не успели договориться. Особо был мною и Ольбергом решен вопрос о группе Мусатова и двух немцах, связанных с Ольбергом. Мы рассчитывали, что к моменту прохождения метальщиков гранат перед мавзолеем, эти террористы должны будут открыть стрельбу в другом конце площади, вызвать этим замешательство в колоннах, отвлечь внимание охраны площади и демонстрантов к месту стрельбы и обеспечить метальщикам гранат успешное выполнение их задачи. Кроме того, мы предполагали, что замешательство и паника в демонстрации обеспечит возможность террористам или хотя бы части их них беспрепятственно скрыться.

На следующий день (21 апреля) Ольберг на допросе все это подтвердил, расцветив сюжет новыми подробностями – ему уже все равно было, что и как показывать и в чем признаваться:

И я, и Федотов понимали, что во время демонстрации убить Сталина не так легко. Мы себе представляли, что площадь находится под усиленной охраной, что к самому мавзолею добраться, по-видимому, будет невозможно и что револьверный выстрел из колонны может не привести к желательному результату. На этом основании мы решили, что один или два участника организации террористического акта на Красной площади совершить успешно не смогут. По нашему плану в колонне демонстрантов должна была следовать группа из пяти-шести террористов. Предполагалось использовать для этого Соколова и группу Гатаулина…  Я раньше предполагал, что для небольшой группы террористов <из> двух-трех человек можно будет достать пропуска на Красную площадь. Думал, что мне в этом помогут Суламифь Ольберг, которая работала в МОПРе, и Карл Боштедт. На деле это оказалось не так просто. Я выяснил, что пропуска на Красную площадь достать вообще чрезвычайно трудно, поэтому, посоветовавшись с Федотовым и Кантором, мы приняли другой вариант: Федотов как директор Горьковского пединститута направляет в Москву на 1 мая группу студентов-отличников, в которую включает всю террористическую группу. Одновременно Федотов возбуждает ходатайство перед педагогическим институтом имени Бубнова, чтобы эта группа студентов-отличников могла принять участие в первомайской демонстрации. Мы были заранее уверены, что в этом дирекция пединститута имени Бубнова нам не откажет, так как сама просьба была бы более чем естественной. Кроме того, содействие в выполнении этой нашей просьбы должен был оказать работавший в педагогическом институте им. Бубнова член организации Бочаров.

Подтвердил Ольберг и количество бомб – пять. Кстати, в процессе “уточнения” окончательной чекистской версии куда-то пропали отравляющие вещества, которыми “террористы” якобы хотели начинить бомбы – теперь о них никто из подследственных и не вспоминал. Бомбы в Москву, как уже говорилось, должен был привезти Масленников и доставить их 30 апреля прямиком на “явочную квартиру” несчастной Беллы Ефимовны Ханжи на станции Долгопрудная.

Боштедт и Ароновский должны были проникнуть в район Красной площади и ко времени прохождения колонны пединститута через площадь открыть стрельбу для привлечения к себе внимания охраны площади. Я думал, что это внесет панику и облегчит исполнение террористического акта группой Соколова-Гатаулина. Террористическую группу Мусатова я предполагал оставить в резерве с тем, чтобы на случай провала или неудачи в осуществлении теракта 1/V-36 г. она продолжала бы наблюдение за выездами Сталина из Кремля и организовала бы его убийство.

Именно этот невероятный сюжет пришлось Ю. Бочарову подтвердить на третьем допросе (24 апреля 1936 г.):

Мое участие должно было выразиться в том, чтобы я горьковскую делегацию как гостей поставил бы впереди колонны, выделив и поставив в правом фланге на наиболее удобные места метальщиков. Кроме того, я должен был подобрать, предварительно обработав их в террористическом духе, небольшую группу в институте им. Бубнова и поставить их так возле горьковской делегации, чтобы они отделяли делегацию от остальных демонстрантов.

Однако, повторив выдумку следователей, Бочаров отказался признать вербовку им людей в “организацию”, и эта часть чекистского замысла повисла в воздухе.

А что же ленинградские чекисты? А у них под носом тоже, оказывается, вызревал троцкистский заговор с целью устранения преемника не так давно убитого Кирова – секретаря Ленобкома ВКП(б) Андрея Жданова. Главарем заговорщиков являлся известный нам иммигрант Х. Гуревич. Въехав в СССР, он после непродолжительного пребывания в Москве и встречи там с Зорохом Фридманом отправился на работу в Ленинград. Вообще-то Гуревич, еще работая в советском торгпредстве в Германии, был связан с “Союзпушниной”, но в СССР он сначала устроился на работу в армию. Чуть раньше в СССР прибыл из Германии его (и Зороха Фридмана) приятель инженер-химик Михаил Быховский, который поступил на завод им. Ломоносова в Ленинграде и через свою жену Евгению (продолжавшую некоторое время после отъезда мужа из Германии в СССР работать в советском торгпредстве – отношения между ними к тому времени явно охладели) сообщил Гуревичу свой новый адрес, так что приятели смогли встретиться в городе на Неве. Позже Быховский получил должность заведующего лабораторией на комбинате огнеупоров в Боровичах и покинул “колыбель трех революций”, а Гуревич остался в Ленинграде, хоть и оставил армейскую работу. Кажется, в середине апреля 1936 г. чекисты взяли Гуревича, 20 апреля – Быховского и 27 апреля – его проживавшую в Москве жену Евгению (она сидела в одной камере с О. Адамовой-Слиозберг, которая упомянула о ней в книге мемуаров “Путь”). Первоначально дело о террористическом заговоре вел майор ГБ Шапиро, начальник Особого отдела УНКВД Ленинградской области (разумеется, под надзором вышестоящих товарищей – начальника УНКВД ЛО Л. Заковского и его зама Николаева-Журида), но в мае 1936 г. в Ленинграде высадился десант из Центра в лице начальника Экономического отдела ГУГБ Л. Миронова, работника СПО ГУГБ М. Кагана, пом. начальника ТО ГУГБ Р. Листенгурта, зам. начальника ИНО ГУГБ Бориса Бермана и других (позднее Л. Заковский сам признавался на пленуме ЦК: “Миронов занимался делом Гуревича и Быховского”). С их приездом дело пошло веселее. Из добытых показаний арестованных постепенно вырисовалась следующая картина. Лев Седов в Берлине и некто Годин (то ли бывший сотрудник торгпредства СССР, то ли нет, владелец комиссионной конторы по торговле пушниной) в Лейпциге, дали Гуревичу “указания организационного и террористического характера – о подготовке террористических актов в СССР над руководителями ВКП(б)”. Гуревич прибыл в СССР, приехал в командировку в Ленинград по линии “Союзпушнины”, там связался с М. Быховским. Быховский еще в Германии в 1929 г. был привлечен к “троцкистской работе” неким “доктором Леви”, “руководящим участником зарубежной троцкистской организации”, в конце 1931 г. “вступил по заданию д<окто>ра Леви для троцкистской работы в революционную профоппозицию”. По словам Быховского, “Леви в начале 1932 г., узнав, что я собираюсь выехать в СССР, поставил передо мной ряд задач по развертыванию троцкистской работы в Союзе. Леви мне заявил, что в основном моя деятельность должна быть направлена к обработке в троцкистском духе иностранных рабочих и специалистов… нам надо принять все меры к тому, чтобы сменить руководство ВКП(б) и в первую очередь Сталина”.  Теперь, уже будучи в СССР, Быховский уезжал из Ленинграда в Боровичи, чтобы возглавить там химическую лабораторию на комбинате “Красный керамик”. Перед отъездом в Боровичи Быховский связал Гуревича с “представителем троцкистского зарубежного центра, неким Бурштейном Яковом”. И этот таинственный “Бурштейн” в одну из встреч с Гуревичем летом 1935 года поставил передо ним “террористическую задачу о подготовке в Ленинграде террористического акта над Ждановым”. Разработал Бурштейн и подробный план:

Окна квартиры (во втором этаже), в которой я занимал комнату, выходили на ул. Воинова, д.2/4. Этот дом угловой, выходит и на ул. б. Гагаринскую. Я хорошо знал из неоднократных наблюдений, что мимо моего дома проходят правительственные машины ленинградских руководящих работников. У моего дома крутой поворот, где машины всегда замедляют ход. Обо всем этом я подробно сообщил Бурштейну. Бурштейн поручил мне продолжать самое тщательное наблюдение за проходящими машинами с тем, чтобы установить машину Жданова, изучить ее маршрут, время, когда она проходит, и готовиться к террористическому акту путем выстрела или метания гранаты из окна моей комнаты.

Но, видимо, с “Бурштейном” следствие, что называется, зашло в тупик. Похоже на то, что “Бурштейна” ленинградские чекисты просто выдумали. Гуревич показал, что, по словам “Бурштейна”, тот живет в Москве под другой фамилией: “Я не знаю, настоящая ли его фамилия Бурштейн. В разговорах моих с Быховским Бурштейн фигурировал под псевдонимом “Одессит””. Про “одессита” допрашивали и Быховского, но тот сперва (27 апреля 1936 г.) категорически отрицал знакомство с этим выдуманным персонажем. Ленинградские чекисты поднажали, и уже 29 апреля Быховский “сознался”:

Летом 1934 г. перед моим отъездом в Боровичи ко мне в Ленинград в Октябрьскую гостиницу явился… неизвестный мне человек. По внешним признакам он иностранец-еврей, владевший плохо русским языком с иностранным акцентом… Я этому курьеру заявил, что я в ближайшие дни перебираюсь в Боровичи, куда я назначен в качестве заведывающего химической лабораторией. Он мне сказал, что надо скорее туда выехать и приступить к практической работе по созданию необходимых условий для быстрого изготовления в случае необходимости взрывчатых веществ.

Через месяц после этой встречи Быховский связывает Гуревича с “одесситом” в той же гостинице. Таким образом создается “организация заговорщиков” под руководством абсолютно мифического персонажа. А раз следствие в Москве решило, что будут теракты с метательными снарядами, то и ленинградские чекисты должны следовать этому сюжету. И вот Быховский показывает:

Моя задача заключалась в том, что я должен был в случае надобности изготовить метательные снаряды. Основное, что гарантировало успех в выполнении этой задачи, – это строгая конспирация. Я достал книги по химии и специально изучил технологию взрывчатых веществ. Я изучил рецептуру и приготовил у себя в лаборатории в Боровичах необходимые препараты: азотную кислоту, селитру и проч<ее>; глицерин и клетчатку я специально не заготовил, так как это я мог достать легко в любое время. Кроме того, я не хотел, чтобы сотрудники лаборатории могли видеть вещества, которые в процессе нашей работы не требовались. Оболочку для снаряда я смог бы достать, использовав в случае надобности имеющиеся банки, баллоны и проч<ее>.

В конце допроса зафиксирована красноречивая фраза подследственного: “Сейчас прошу допрос прервать ввиду того, что я чувствую себя утомленным”.

Ну и что было дальше делать с этим одесситом-“Бурштейном”, явно лишней фигурой, сдуру выдуманной ленинградскими следователями? Как говорится, сочиняй, но знай меру! В конце концов опытный Миронов решил просто забыть о нем, больше не упоминать в протоколах. В мае за М. Быховского взялись уже московские следователи, которые “скорректировали” схему террористического покушения и придали ей законченный характер. Работали они совместно со специалистами почему-то Особого отдела УНКВД ЛО (те и изначально вели дело иммигрантов-“террористов”, может быть потому, что Гуревич в свое время работал в армии, имел связи с военнослужащими, такими, как, например, Михаил Суханов). Следственная бригада провела в мае серию допросов – Гуревича – 11 и 18 мая, Быховского – 7, 16 и 20 мая, и их знакомого Наума Гальперина (арестованного по итогам допросов Х. Гуревича и М. Быховского) – 22 мая 1936 г. Вместо отринутого “Бурштейна” в чекистский сюжет вновь врывается “великий и ужасный” Курт Робель, который раздает указания “террористам”. 26 апреля, как уже говорилось, Бетти Ольберг дала показания о роли Курта Робеля в передаче директив Троцкого и Седова их сторонникам в СССР. Ленинградские чекисты в апреле спрашивали Гуревича о Робеле, но тот лишь признал, что будто бы слышал фамилию этого “видного троцкиста”, будучи в Берлине. “Однако, лично я его не видел и не знаю. Быховский и Бурштейн мне о Курте Робель также ничего не говорили”. Однако для того и приехала из Москвы бригада Льва Миронова, чтобы подправить провинциалов. Мифический Бурштейн – организатор и вдохновитель теракта по версии ленинградских чекистов – испарился как сон, как утренний туман, будто и не было его, а несчастный Гуревич теперь вынужден был показывать на допросе 11 мая (пока недоступном для исследователей), что именно Курт Робель осенью 1935 г. давал ему конкретные указания по “террористической работе”: Робель “меня упрекал, что подготовка террористического акта над Ждановым продвигается медленно. Тогда же он мне заявил, что я должен использовать свою связь с Сухановым и достать у него несколько револьверов. Робель мне сказал, что вооруженные револьверами террористы должны будут параллельно со мной вести наблюдение за проездами тов. Жданова по набережной Жореса, по Гагаринской и улице Войнова и при первом удобном случае убить Жданова в машине”. Далее (на допросе 18 мая) выясняется, что была еще одна встреча с Робелем в январе 1936 г. Не совсем понятно, где и каким образом эта встреча произошла, т.к. Робель, как известно, в 1935 г. в СССР приезжал кратковременно как турист. Ни о второй поездке Робеля в СССР, ни о возможной командировке Гуревича в Германию по делам “Союзпушнины” нигде до этого не упоминалось. Тем не менее, при этой встрече в январе 1936 г. выяснилось, что Гуревичу вскоре предстоит покинуть съемную комнату на Шпалерной (тогда – ул. Воинова) в связи с приездом ее хозяина (некоего Некрасова) из заграничной командировки. Прежний план (придуманный ленинградскими чекистами, копировавшими москвичей) с метанием бомб из окна по машине Жданова бесславно рушился. И тогда

“Курт Робель мне сказал в январе 1936 г., что, если я вынужден буду переменить квартиру, мне, Быховскому, Гальперину и еще двум-трем участникам организации из группы Быховского надо организовать убийство Жданова на улице… Предполагаю, что мы разобьемся на две группы, из коих одна ведет наблюдение по набережной Жореса, а другая по улице Воинова с тем, что оба наблюдения сходятся в районе Гагаринской улицы… Я полагал, что в весьма короткий срок нам удастся выследить более или менее точно время утренних проездов Жданова и организовать покушение на Гагаринской улице.

При этом, правда, отпадает нужда в бомбах, которые готовит Быховский в Боровичах, но не зря же чекисты работали. “Курт Робель сказал, что, как только я получу у Суханова револьверы, надо будет приступить к наблюдению, независимо от перемены квартиры и изготовления взрывчатых веществ Быховским”. Пусть, дескать, продолжает, может, и пригодятся бомбы еще. А сам Быховский – все равно активный террорист! По показаниям Гуревича, “предполагалось, что Быховский для участия в наблюдении и самом террористическом акте переедет из Боровичей в Ленинград”, всего-то ехать 300 километров. А еще Быховский сказал Гуревичу, “что им привлечено в организацию еще несколько человек в Ленинграде. Фамилии их он мне не называл”. Ну, это тебе, Хацкель Геселевич, не называл, а нам назовет! И Быховский на допросе 20 мая 1936 г. называет в качестве завербованных им “террористов” своего родственника военврача Адольфа Быховского, работника “Экспортлеса” Наума Гальперина (которого он знал еще по Германии), свою сожительницу Марию Брискман и заодно ее брата, санинспектора Горздравотдела Наума Брискмана, и бывшую рижанку Суламифь Райцес, которую знал с 1927 г. (По этому перечню видно, что следователи просто вынудили несчастного Михаила назвать всех своих знакомых по Ленинграду.) Вездесущий Курт Робель (полностью вытеснивший собой мифического одессита “Бурштейна”) сообщил Быховскому в сентябре 1935 г.,

что возможно мне придется переехать в конце 1935 г. или в начале 1936 года в Ленинград для того, чтобы с террористами Адольфом Быховским, Брискманами Наумом и Марией, Суламифью Райцес и Наумом Гальпериным организовать под руководством Гуревича систематическое наблюдение за Ждановым. Я и все эти лица были выделены в качестве непосредственных исполнителей террористического акта… Мой переезд в Ленинград намечался на конец апреля 1936 г. Предполагалось, что к этому времени наблюдение даст окончательные результаты и с моим приездом можно будет расставить исполнителей для организации самого покушения. 20 апреля 1936 года я был арестован.

Остается добавить, что Быховский на допросе 23 мая 1936 г. дал, в числе прочих, следующие показания:

Еще во время моей работы в Ленинграде на заводе им. Ломоносова я привлек к к.-р. деятельности некую Штрикер – в то время она была австрийской подданной. Последний раз я виделся со Штрикер в гор. Москве в кафе “Москва” в феврале 1936 года. Штрикер работала в Ленинграде на заводе им. Ломоносова в качество модельщицы… Мне известно, что Штрикер поддерживала из Москвы систематическую связь со своим бывшим мужем Вайсбергом, работающим в Харьковском физико-технологическом ин<ститу>те. Имел ли Вайсберг отношение к организации, мне неизвестно.

Эва Амалия Штрикер родилась в 1906 г. отец – владелец текстильной фабрики, мать – преподаватель истории в Будапештском университете. Образование – незаконченное высшее, 3 семестра в Венгерской высшей королевской школе изобразительных искусств. Работала керамистом, скульптором и промышленным дизайнером; была художественным руководителем фарфорово-стекольной отрасли СССР. Похоже, что показания Быховского послужили поводом для ее ареста. Чекисты арестовали ее в Москве 26 мая 1936 г. Она просидела в тюрьмах (на Лубянке и в Ленинграде) 16 месяцев, большую часть времени – в одиночной камере. В детстве и юности ее связывали тесные отношения со знаменитым писателем Артуром Кестлером, и поэтому ее случай получил впоследствии широкую огласку. А. Кестлер писал, что ее “сначала обвинили в том, что она внедрила свастики в узоры для чайных чашек, созданные ею для массового производства; затем в том, что прятала у себя под кроватью два пистолета для убийства Сталина на очередном партсъезде… На Лубянке ГПУ пыталось готовить ее к использованию в бухаринском процессе в образе раскаявшегося грешника. Она вскрыла себе вены, ее спасли и вскоре после этого выпустили благодаря чрезвычайным усилиям австрийского консула в Москве, который оказался другом ее матери”. В сентябре 1937 г. она была выслана из СССР в Австрию. После прихода нацистов сбежала в Англию, оттуда с мужем перебралась в США. Дожила до 105 лет, скончавшись в 2011 г. Ее рассказы о пережитом в советской тюрьме были частично использованы Артуром Кестлером (который знал ее с пятилетнего возраста) в книге “Darkness at Noon” (“Слепящая тьма”). Пожалуй, наиболее точно суть произошедшего выразил биограф А. Кестлера Майкл Скэммелл, который проницательно заметил: Ultimately it seems she was a small cog in the elaborate machinery of the show trials and proved unnecessary to the impresarios in charge of staging them” (В конечном итоге, похоже, что она была малой шестеренкой в сложном механизме показательных процессов и оказалась не нужна постановщикам”). Ее муж, Александр Семенович Вайсберг, родился в г. Кракове в 1901 г., был членом коммунистической партии Австрии. В 1931-1937 годах работал в СССР, в Украинском физико-техническом институте. Был арестован 1 марта 1937 г. по так называемому “делу УФТИ”, почти 4 года находился в советских тюрьмах; вероятно, благодаря заступничеству А. Эйнштейна, а также французских физиков-нобелевских лауреатов Ж.-Б. Перрена, П. Ланжевена и Ф. Жолио-Кюри (организованному тем же А. Кестлером) был отставлен в живых и депортирован в Германию в 1940 году. Находился в нацистских концлагерях и гетто, откуда освобожден Красной армией в 1945 году. В дальнейшем эмигрировал в Великобританию. Следствие и годы, проведенные в советской тюрьме, описал в книге “The Accused”.

Итак, к концу мая 1936 г. чекисты в целом выстроили сюжет для оказавшегося довольно разветвленным дела Валентина Ольберга. Последним документом по этому делу, направленным Сталину, был протокол допроса Н. Гальперина, приятеля ленинградского “террориста” М. Быховского. Последовала пауза, во время которой, впрочем, шла работа по другим связанным с будущим процессом делам. В это же время разворачивалась некая интрига между НКВД и кремлевским руководством. Считается, что Ягода желал закончить дела троцкистов без лишней огласки, не особо заботясь о доказательствах и вообще о процессуальной стороне (может быть, хотел применить к троцкистам известную формулу – “отдать под суд и расстрелять”, а может быть рассчитывал, что кто-то из них избежит расстрела), и тем самым несколько ограничить размах намечающихся репрессий в отношении старых большевиков. Поэтому, де, он был против дальнейшего разворота этих дел. Об этом якобы свидетельствует выступление Ягоды на июньском пленуме ЦК 1936 г. (который в части, относящейся к вопросам госбезопасности, не стенографировался). О том, что происходило на “секретных заседаниях” пленума, упоминали в своих выступлениях уже на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г. Ежов, Агранов и Л. Миронов. Суть их выступлений сводилась к тому, что Ягода еще в июне 1936 г. стремился “ликвидировать” (т.е. передать на Военную коллегию Верховного Суда СССР по закону от 1 декабря 1934 г.) дела троцкистов, отрицая непосредственную, личную связь Троцкого с заговорщиками. Сталин, в свою очередь, обратил внимание участников пленума на протоколы допросов по ленинградскому “делу академиков” (также полученные с помощью “выездной бригады” Л. Миронова), из которых вытекало прямое участие Каменева и Зиновьева в убийстве Кирова и которые Ягода “забыл” упомянуть в своем выступлении. Также Сталин призвал, по выражению Ежова, “поймать Троцкого за руку”. Таким образом, июньский пленум ЦК 1936 г., которых проходил с 1 по 4 июня, дал чекистам директиву по “объединению” троцкистских и зиновьевских организаций (впрочем, чекисты уже и сами двигались в этом направлении, первые варианты состава “объединенного центра” уже были намечены в протоколах допросов по делу Ольберга) и по как можно большему раздуванию роли Троцкого в “террористической деятельности”, чему Ягода, если судить по выдвинутым против него в дальнейшем обвинениям, сопротивлялся. Потребовался еще месяц, прежде чем появился протокол допроса Э.С. Гольцмана о его встрече с Троцким в Копенгагене. Биограф Н.И. Ежова А. Павлюков пишет (без указания источников), что 19 июня 1936 г. “разросшийся до 82 фамилий список кандидатов на ликвидацию попал на стол к вождю. 46 человек, включая И.Н. Смирнова, а также московских и горьковских троцкистов, предлагалось судить Военной коллегией Верховного Суда в Москве”. Однако это утверждение вызывает сомнения, т.к. во время выступления Г. Ягоды на февральско-мартовском пленуме 1937 г. произошел следующий обмен репликами: “Ягода – Ведь Молчанов два раза начинал кончать эти дела, два раза составлял списки, два раза я подписывал эти списки. Два раза с вами говорили об этих списках, два раза их задерживали, считая, что дела далеко не закончены. Ежов – Да, один я вернул вам, а другой запер у себя в несгораемом шкафу и сказал, пусть полежит”. Так что похоже, что ни Ежов, ни Ягода Сталину эти списки не докладывали. В московский проскрипционный список по делу “группы В. Ольберга” попали сам Ольберг, его брат Павел,  жена Бетти и родственник Л. Розенблюм, немцы К. Боштедт и Б. Люльсдорф, Зорох Фридман, бывший ректор Горьковского педвуза И. Федотов, бывший культпроп Горьковского крайкома ВКП(б) М. Елин, преподаватели педвузов Я. Фуртичев, Ю. Бочаров, Е. Бочаров, Л. Пономарев, А. Кантор, А. Соколов, И. Масленников, Н. Нилендер, бывшие горьковские студенты Артеменко, Гатаулин. В ленинградский – Х. Гуревич, М. Быховский, Н. Гальперин, военврач Адольф Быховский и бессчастный летчик-командир Михаил Суханов. Однако Сталин решил, что кулуарное уничтожение заклятых врагов не даст нужного эффекта (несмотря на то, что в списки на возможную ликвидацию Ягода предложил включить и Каменева с Зиновьевым: “Ввиду того, что Зиновьев и Каменев следствием… полностью изобличены не только как вдохновители, но и как организаторы террора, не выдавшие на следствии и на суде в Ленинграде террористов, продолжавших подготовку убийства руководителей ВКП(б), – полагал бы необходимым их также привлечь к суду Военной Коллегии Верховного Суда по закону от 1-го декабря 1934 года”). Решение о проведении открытого процесса состоялось, возможно, 10 июля 1936 г., когда Сталин принял в своем кремлевском кабинете Ягоду, Агранова и Молчанова (в присутствии Ежова, Молотова и Орджоникидзе, отличавшегося особо зверскими пометами на присылаемых ему в июне протоколах допроса: “Ну и сволочи”, “Надо перестрелять всю эту сволочь” и т.д.). А уже 12 июля были затребованы в Москву из челябинского политизолятора Зиновьев и Каменев.

Дело, вопреки желанию Ягоды, продолжало разворачиваться. Круг подследственных ширился, и фигура Ольберга постепенно теряла свою значимость, отступала на задний план. Появлялись новые сюжеты, старые отбрасывались за ненадобностью. Тщательно разработанные сценарии якобы готовившихся “группой Ольберга” покушений теряли свою актуальность, столь мелкие подробности уже не требовались постановщикам; актуальной оставалась лишь мифическая связь Ольберга с гестапо. Среди подсудимых, которых готовили к процессу, появились целых три человека, признавшихся в том, что лично встречались с Троцким…

Валентин Ольберг ничего этого не знал. Он просто ждал решения своей судьбы. Незадолго до процесса его начали вызывать на допросы “в прокуратуре Союза” (скорее всего, Прокурор СССР Вышинский сам приезжал на Лубянку). Дали очную ставку с братом, снова спрашивали об агентах гестапо, об Алине-Лапине, о Тукалевском… Эти допросы были просто репетицией, чекистам нужно было понять, хорошо ли усвоил “материал” подсудимый, “дозрел” ли он, не выкинет ли на процессе какой-нибудь фортель. Мы точно не знаем, фиксировались ли внутрикамерные разговоры Ольберга с агентом, который несомненно был к нему подсажен под видом заключенного – такова была чекистская практика тех лет (за Леонидом Николаевым во время следствия в камере наблюдали целых два чекиста. Правда, они не маскировались под арестованных, дежурили по очереди).

Многие исследователи считают, что Ягода боялся открытого процесса, боялся провала, непредвиденных срывов, путаницы. Трудно сказать. К тому времени ОГПУ-НКВД накопило значительный опыт проведения подобных зрелищных мероприятий – достаточно вспомнить процесс правых эсеров, шахтинский процесс, процесс промпартии… К началу августа все отобранные для процесса подследственные были “приведены в чувство”, сопротивляться следствию продолжал один лишь Иван Никитич Смирнов, но и того вынудили кое-что признать. Забегая вперед, отметим, что сопротивление Смирнова следствию и государственному обвинению на суде не вызвало у советского руководства особого раздражения. В первый же день процесса Каганович направил Сталину (который во время процесса находился в Сочи в отпуске) краткий отчет, где, в частности, говорилось:

После перерыва начался допрос Мрачковского. Держится спокойно. Все показания подтвердил и уточнил. Совершенно угробил Смирнова. Смирнов вынужден под давлением показаний и прокурора подтвердить в основном показания Мрачковского. Даже хорошо, что он немного фрондирует. Попал благодаря этому <в> глупое положение. Все подсудимые набрасываются на Смирнова.

То есть члены руководства были склонны рассматривать “фронду” Смирнова как положительный фактор, придающий процессу дополнительные зрелищность и правдоподобие. Конечно, для центрального аппарата НКВД проведение показательного процесса означало чудовищное напряжение всех сил, и, возможно, Ягода просто хотел сэкономить эти силы. Тем не менее, приказ есть приказ, и можно отметить, что процесс был в итоге проведен не лучше и не хуже, чем последующие ежовские процессы. А вот почему Сталин снял Ягоду сразу после процесса – это уже другой вопрос, точный ответ на который, по-моему, дать затруднительно несмотря на то, что историкам давно известны “официальные”, высказанные Сталиным письменно и устно причины отрешения Ягоды от должности.

Нам неизвестно, когда именно Валентин Ольберг узнал о том, что будет участвовать в открытом процессе. Тут надо заметить, что ни на одном из процессов подсудимым не была известна общая картина следствия, общий сценарий предстоящего действа. Подсудимый знал только свою роль и еще частично роль тех сопроцессников, на кого он давал показания и с кем у него в процессе следствия бывали очные ставки. На скамье подсудимых обвиняемые встречались с совершенно незнакомыми им людьми, которых государственный обвинитель называл их сообщниками. Более или менее полное представление о грядущей постановке подследственный получал только после ознакомления с обвинительным заключением, что происходило за считанные дни до начала процесса. Опять-таки мы точно не знаем, где и как знакомился Валентин с этим документом – в кабинете ли у следователя, в тюремной камере… Проект обвинительного заключения по процессу “троцкистско-зиновьевского террористического центра” был направлен А. Вышинским Сталину 7 августа 1936 г. Эпизод с Ольбергом был полностью в нем представлен, так что его корректировка не потребовалась, и впоследствии он перекочевал в окончательный вариант в неизменном виде. От всей следовательской фантазии остался лишь факт вербовки троцкиста Ольберга гестапо и его приезд в СССР для убийства Сталина. Из текста обвинительного заключения следовало, что Валентина связал с Гестапо его брат “Пауль” Ольберг, не менее зловещая фигура, но, к сожалению, не троцкист, почему его и не включили в состав обвиняемых. В проекте в составе подсудимых отсутствовали Г. Евдокимов, В. Тер-Ваганян и вообще не упоминались оба Лурье (что вызвало недовольство Сталина, который дважды написал фамилию Лурье на полях документа). Убрал также Сталин из текста отдельный раздел о покушении на его собственную персону, заметив на полях: “К чему это? Зачеркнуть”. Ведь большевик-руководитель должен быть скромен и не отделять себя от масс. 11 августа в кремлевском кабинете Сталина, видимо, состоялось обсуждение обвинительного заключения и других связанных с процессом вопросов в присутствии Кагановича, Ворошилова, Ежова, Чубаря, Орджоникидзе, Вышинского, Ягоды, Бориса Таля – заведующего отдела печати и издательств ЦК ВКП(б) и заместителя Бухарина по “Известиям”, а также А. Стецкого – зав. агитпропом ЦК ВКП(б). Окончательный вариант обвинительно заключения датирован 14 августа 1936 г., когда Сталин уже отбыл в Сочи в отпуск.

В последние дни перед процессом с подсудимыми проводилась определенная работа. Необходимо было убедить их придерживаться своих ролей и не отклоняться от сюжета, сочиненного НКВД. Для этого каждому из подсудимых обещали, что уж к нему-то смертную казнь применять не будут. Вот к другим – там понятно, пробы ставить негде, только расстрел, а вам, дорогой товарищ, дадут несколько лет лагерей, а потом, глядишь, и скостят срок. Если, конечно, вы без запинки отыграете свою роль. Для этого, без сомнения, в числе прочих уловок использовали постановление ЦИК от 11 августа 1936 г. о неприменении упрощенного порядка рассмотрения дел о террористических организациях по закону от 1 декабря 1934 г. к делу “троцкистско-зиновьевского центра”, что давало возможность подсудимым хотя бы ходатайствовать о помиловании. Внутрикамерные агенты, подсаженные к обвиняемым, тоже изо всех сил старались внушить им, что их не расстреляют (официально подтверждено нахождение в одной камере с Каменевым сотрудника для особых поручений Особого отдела ГУГБ Л.Д. Радина “под видом арестованного”). Да и сам Ежов находил время побеседовать с некоторыми из обвиняемых в кабинете у следователя, намекая на возможность смягчения наказания. Каждый вечер обвиняемые вызывались к своим следователям на беседу, где те следили за моральным состоянием участников будущего грандиозного шоу. Обвиняемых подкармливали, без ограничений давали лекарства… Все это вселяло в них некоторую надежду на “счастливый” исход, позволяло хоть как-то держать себя в руках перед процессом. К сожалению, написанное выше в настоящий момент нельзя подтвердить документально, но мы знаем по документам, что все то же самое происходило на третьем, бухаринском процессе. Могли быть какие-то незначительные отличия, но в целом, думается, схема была похожая, отработанная еще на “вредительских” судебных постановках.

Процессу предшествовала пропагандистская кампания в партийных организациях и в печати, закулисные подробности которой пока неизвестны из-за отсутствия в партийном архиве соответствующих директивных документов ЦК за данный период. Однако результаты ее легко прослеживаются по партийной прессе. Нам известно, что 11 августа 1936 г. было опубликовано постановление ЦИК СССР о порядке проведения процесса (из которого изумленные граждане СССР и узнали, что какой-то процесс над Зиновьевым, Каменевым, Бакаевым, Рейнгольдом, Пикелем, Мрачковским “и другими” готовится), а затем состоялось совещание в кремлевском кабинете Сталина, но это совещание не было первым. В журнале посетителей кремлевского кабинета Сталина записи за период с 30 июля по 6 августа включительно отсутствуют, но уже 7 августа в “Правде” появилась передовица “Уметь распознать врага”. Из нее можно было узнать, что “после убийства Кирова не были до конца вскрыты все факты белогвардейской террористической деятельности троцкистско-зиновьевского блока и его руководителей – трижды презренных Троцкого, Зиновьева и Каменева”. Приводились и примеры подлой работы двурушников, в одном из которых фигурировал дальний родственник Валентина Ольберга Лейба Хаимович Розенблюм. “Правда” гневно сообщала, что “активный троцкист” Розенблюм “долгое время подвизался” в редакции минской газеты “Звезда”, сумел “опутать” редактора газеты и “пытался использовать аппарат центральной газеты в контрреволюционных целях. Лестью, подхалимством, собутыльничеством” он добился того, что редактор сделал его “фактическим хозяином в газете”. Центральный орган призывал партийцев брать пример с вождя и проявлять бдительность и непримиримость по отношению к врагам. 14 августа, как уже говорилось, был датирован окончательный вариант обвинительного заключения, состав обвиняемых определился, и на следующий день центральная пресса напечатала сообщение Прокуратуры СССР о том, что следствие по делу “троцкистов-зиновьевцев” закончено и что дело будет слушаться Военной коллегией в открытом заседании 19 августа 1936 г. В тот же день, 15 августа, в “Правде” появилась очередная передовица под названием “Враги народа пойманы с поличным”. Больше всего в ней досталось Зиновьеву и Каменеву. Эти “гады”, оказывается, убили Кирова, а потом на суде (да, собственно, и до убийства, на XVII съезде ВКП(б)) нагло маскировались, лишь бы не выдать своих преступных намерений и действий. Описывалась, кстати, и вражья “платформа”: “Прежде всего они строили свои расчеты на неизбежном, по их мнению, провале социалистического строительства, в которое они никогда не верили, которое всегда подрывали. Они мечтали об этом провале. Они радовались затруднениям, с которыми героически боролась вся страна. Они призывали к себе на помощь голод, международные осложнения, войну, смерть, чтобы на поражениях народа пробраться к своей личной власти. Они были пораженцами, предателями и изменниками нашей родины”. Забегая вперед, отметим, что такая “платформа” Сталина не удовлетворила, и после процесса пропагандисты получили от “хозяина” строгий нагоняй. Что это за беспринципная борьба за власть в стране победившего пролетариата? На последующих процессах политическим программам “врагов” уделялось гораздо большее значение.

После публикации в прессе сообщения Прокуратуры СССР о предстоящем процессе пропагандистская кампания развернулась во всей красе. “Правда”, начиная с 16 августа, ежедневно печатала гневные резолюции собраний рабочих, колхозников и различной интеллигенции, клеймящие “троцкистско-зиновьевскую банду” и требующие самых жестоких кар. Вторая тема, которую педалировала в те дни пропаганда, – “беспредельная любовь трудящихся к большевистской партии, к родному Сталину”. 16-го же в “Правде” напечатали на полполосы статью “Путь троцкистов и зиновьевцев – путь измен и предательств” под рубрикой “В помощь пропагандисту”. Таким образом разогревали народ как могли, подготавливая его к предстоящей расправе.    

19 августа утром процесс открылся в Москве, в Октябрьском зале Дома профсоюзов. Начался он с вопросов председательствующего Ульриха подсудимым о том, получили ли они обвинительное заключение. Ольберг коротко ответил, что получил. Получив аналогичный ответ от всех обвиняемых, Ульрих объявил состав суда, выслушал ходатайства некоторых подсудимых, а потом поручил секретарю зачитать обвинительное заключение. Оно было издано в виде типографской брошюрки и роздано присутствовавшим на процессе. Готовилось оно, видимо, в большой спешке, т.к. в нем имелись рукописные правки (например, в перечень лиц, в отношении которых “дела были выделены в особое производство”, от руки была вписана фамилия Л. Файвиловича. Так как эта фамилия была вписана на полях вплотную к фамилии А. Сафоновой, у некоторых корреспондентов западных изданий, допущенных на процесс, возникло предположение, что фамилия “Файвилович” является частью фамилии Сафоновой, поэтому Александру Сафонову (которую вызвали на процесс в качестве свидетеля и чье выступление на суде оказалось весьма ярким и запоминающимся) они в некоторых репортажах окрестили Сафоновой-Файвилович).

После оглашения обвинительного заключения председательствующий Ульрих начал спрашивать подсудимых, признают ли они свою вину. На этот вопрос Ольберг ответил утвердительно, без каких-либо оговорок. После этого Прокурор СССР Вышинский огласил порядок допроса обвиняемых. Ольбергу выпало быть восьмым. В первый день его не трогали, прокурор только один раз упомянул его фамилию во время допроса Каменева. Зато на вечернем заседании 20 августа 1936 г. во время допроса И.Н. Смирнова Ольберг вдруг выразил желание сделать замечание. С разрешения председательствующего и прокурора Ольберг пафосно повторил все то, что он рассказывал о Смирнове в протоколе допроса от 29 марта 1936 г. (“Вот уже второй день, как Иван Никитич Смирнов пытается обмануть Верховный Суд Советской страны, а вместе с тем миллионы трудящихся, взоры которых обращены к этому залу…” и был прерван Вышинским). Речь шла об уже упоминавшемся “плане троцкистско-террористической деятельности” из трех пунктов, который Смирнов якобы “развил” Седову для передачи Троцкому. Порывался Ольберг осветить и роль Седова как рупора Троцкого, но Вышинский не дал ему углубиться в ненужные детали и отложил эти рассуждения до допроса самого Ольберга. Каковой допрос и состоялся сразу же после окончания допроса Смирнова. На допросе Ольберг, опять-таки несколько злоупотребляя журналистским пафосом, повторил все то, что рассказывал во время следствия. После открытого письма Троцкого Президиуму ЦИК с призывом “выполнить завещание Ленина и убрать Сталина”, рассказывал Ольберг, Седов предложил ему как русскоязычному члену троцкистской организации отправиться в СССР с террористическим заданием. “Осенью 32 г. Троцкий поехал в Копенгаген, где он прочел несколько лекций, я и Седов собирались поехать на эти лекции, но нам не удалось, а жена Седова Сюзанна <на самом деле – Жанна> отправилась в Копенгаген и привезла оттуда письмо Льва Троцкого, которое было адресовано Седову, в котором Троцкий соглашался с предложенной им (Седовым) моей поездкой в Советский Союз и высказал надежду, что мне удастся осуществить данную миссию. Это письмо показал мне Седов”. И все бы хорошо, но на этом же процессе на следующий день на утреннем заседании допрашивали Эдуарда Соломоновича Гольцмана, который, правда неохотно, но показал (как показывал и на следствии 5 июля 1936 г.), что как раз во время приезда Троцкого в Копенгаген он виделся там с ним в компании Седова, с которым якобы предварительно встретился в печально известном отеле “Бристоль” (снесенном еще в 1917 г.). Следовательно, один показывает о таинственной Сюзанне, второй – о Седове, а если сопоставить, то налицо противоречие, которое “суд” не только не разрешил, но и вообще не заметил.

Особо, конечно, государственный обвинитель педалировал тему связи Ольберга с гестапо. Для этого пришлось вспомнить о Зорохе Фридмане (причем публике в зале суда даже не пояснили, кто это такой). По версии обвинения, Фридман еще до прихода Гитлера к власти, в 1932 г., был “связан с германской полицией”. Да у него и партбилет отобрали немецкие товарищи еще в 1931 г., подозревая в какой-то провокации. Однако на суде в Москве убедительных доказательств такой связи и провокации представить не удалось. Ольберг попросту заявил, что слышал о связи Фридмана с полицией, точнее, о подозрениях по поводу этой связи, от какого-то “работника германского МОПР” Вальтера. А вот с 1933 г. связь с гестапо, по словам Ольберга, была уже систематической, “и это было сделано с согласия Льва Давыдовича Троцкого”. Вышинский специально спросил: “Значит, до этого была связь только с Фридманом? Преемственность была между 1932 и 1933 г.г.?” И Ольберг ответил: “Никакой, потому что в 1932 году это была единоличная связь Фридмана, в то время как в 193<3> году началась организованная система связи немецких троцкистов с немецкой фашистской полицией”. А вот как выглядел допрос Ольберга в свете, преломлённом ненавистью, которую на страницах “Правды” разжигал корреспондент Л. Ровинский:

…Ольберг даже удивляется, когда его спрашивает тов. Вышинский: знал ли он, что человек, который в Германии добывал для него паспорт для поездки в СССР, – агент берлинской охранки. Ольберг пожимает плечами. Почему его расспрашивают о такой для троцкиста само собой разумеющейся вещи! Ведь было, – говорит он, – соглашение, связь германских троцкистов с полицией, с фашистами, и связь эта установлена была с ведома, согласия и одобрения Троцкого. И его, лично Ольберга, связь с фашистской охранкой была организована с санкции Троцкого. – Значит, – спрашивает тов. Вышинский у Ольберга, – можно сказать, что вы сами признаете связь с Гестапо? – Ольберг вскидывает голову и произносит отчетливо: я этого не отрицаю. Поблескивая очками, озирается по сторонам этот шпик, трижды по поручению Иудушки-Троцкого, приезжавший в СССР для подготовки убийства товарища Сталина. Кипучей была террористическая и шпионская деятельность Ольберга. С подложными паспортами, сфабрикованными Гестапо, разъезжал он по СССР – устанавливал связи с троцкистами, организовывал террористические и шпионские группы, выучивал террористов-стрелков и бомбометателей, словом, делал все, чего требовали от него хозяева – Троцкий и Гестапо, деятельность которых так тесно и неразрывно переплелась.

Действительно, Ольберг подробно описал свои поездки в СССР якобы с целью убийства Сталина. Рассказал о том, как доставал паспорта, о брате Павле, о Тукалевском. Тут Вышинский торжественно предъявил вещдок – злосчастный гондурасский паспорт Ольберга (в который была вписана и его супруга). Здесь и произошел диалог между Ульрихом и Ольбергом (во время которого Ульрих глумливо вопрошал: “Отец – немец, а мать – рижанка, разве рижанка – это национальность?”). Так как паспорт был самый что ни на есть настоящий, то пришлось разыграть небольшую сценку:

Вышинский: Какое подданство имеете сейчас?
Ольберг: Я сейчас не имею никакого подданства. Я имел, если хотите, подданство республики Гондурас… Я определяю свое подданство так, что никакого подданства не имею. Я паспорт этот рассматриваю как липовый и прошу меня не рассматривать как подданного республики Гондурас.
Вышинский: А как?
Ольберг: Как не имеющего никакого подданства.
Вышинский: Во всяком случае, этот паспорт липовый, дутый.

Тут же была продемонстрирована визитная карточка Тукалевского с пожеланием счастья в новом году, которое было выдано за зловещий шифр. На этом представление вещественных доказательств закончилась (чуть позже были предъявлены экземпляры “Бюллетеня оппозиции”, провезенные Э. Гольцманом в СССР в подкладке чемодана). Продолжился рассказ о подготовке терактов: Ольберг рассказал, как приехал в Горький и связался там с Елиным и Федотовым. По сути, он в точности повторил уже описанную нами чекистскую фантазию, отраженную в протоколах допроса:

Я наметил план покушения, распределил функции среди горьковских троцкистов, а также среди некоторых московских троцкистов и заручился согласием почти всех на участие в этом покушении… План был таков: я предполагал осуществить это покушение 1-го мая 1936 г. в Москве, во время демонстрации на Красной площади. Мне казалось первоначально, что проникнуть на Красную площадь группе террористов во время демонстрации очень легко, что это не связано ни с какими трудностями. Но меня информировали, что это не так, что попасть на Красную площадь чрезвычайно трудно. Поэтому мною и Федотовым был выработан следующий план: мы направляем группу боевиков, возглавляемую Кантором в Москву за несколько дней до 1-го мая, причем Федотов как директор педагогического института дает этой группе письмо в Московский педагогический институт им. Бубнова, в котором указывает, что податели письма – отличники, которые награждены за отличную учебу посылкою в Москву на демонстрацию, и он просит, чтобы им дали возможность участвовать с демонстрацией в рядах Бубновского института. В самом Бубновском институте было два троцкиста, связанных с Горьким, – Бочаров и Леонтьев; предполагалось, что они помогут этому делу, т.е. что они расставят горьковских террористов так, чтобы они смогли метать бомбы и осуществить террористический акт (и мне, и Федотову было ясно, что револьверными выстрелами осуществить план было невозможно)… Масленников, участник группы, достал оболочки, было подготовлено 5 оболочек. Эти оболочки должны были быть начинены. Предполагалось, что они будут направлены за несколько дней до демонстрации в Москву… Я сам в химических веществах не разбираюсь, и когда меня Федотов спросил за несколько недель, не пора ли отправить, я ему ответил, что рановато. Но предполагалось начинить бомбы за несколько дней до демонстрации в Горьком или в Москве – это зависело исключительно от химика, т.е. от Масленникова.
Вышинский: Что помешало осуществлению этого плана?
Ольберг: Арест.

Связь с зарубежными троцкистами Ольберг якобы держал через Феллу Сломовиц (так как Курт Робель оплошал, побоялся приехать в Горький), которая прислала ему письмо со словами: наш общий друг настаивает, чтобы дипломная работа была сдана к 1 мая. Этот “шифр” означал: Троцкий велит убить Сталина 1 мая. Западные корреспонденты так были ошеломлены свалившейся на них информацией, что не до конца поняли смысл сказанного и в своих репортажах написали про bombs labelled “diploma” или disguised bombs in “diplomas”. Заканчивая допрос Ольберга, Вышинский спросил его, какими мотивами руководствовался тот, принимая на себя ответственность за теракт над Сталиным. Ольберг ответил, что был убежденным троцкистом, а Лев Седов постоянно внушал ему, что террор и марксизм совместимы. “Седов говорил, что учение Маркса – есть не догма, а руководство к действию, что вопрос индивидуального террора не есть индивидуальный, а тактический вопрос, который необходимо решать в зависимости от особенностей момента и что основным моментом была политическая целесообразность. В одном из разговоров Седов привел место из книги Троцкого “Терроризм и Марксизм”, что выведенные из себя массы действуют поленом, огнем и дубиной. Вышинский: А у вас массы были? Ольберг: Если масс нет, их надо заменить. Вышинский: Вы были призваны изображать собой массы? Ольберг: Не изображать, а заменить. Вышинский: Заменить массы нельзя. Ольберг: Да, мы в этом теперь убедились”. На этом Вышинский хотел допрос закончить, но Ольберг вызвался дать дополнительные показания. Видно, он рассчитывал на поблажку от суда за как можно более полное разоблачение “врагов”. Он поспешил добавить сведения о “ленинградской группе” Х. Гуревича и украинской группе “Семковского-Мухина” (следствие по “украинцам” велось еще с осени 1935 г., группа просто искусственно была пристегнута к процессу (благодаря тому, что преподаватель Мухин до ареста собирался перейти на работу в Горьковский пединститут под крыло к Федотову), чтобы можно было во всеуслышание сообщить о покушении на Постышева-Косиора). После нескольких уточняющих вопросов Ульриха допрос как-то незаметно подошел к концу. Но на следующий день на вечернем заседании Ольберг уже сам вызвался дополнить сведения об “украинской группе”. Украинские оппозиционеры, дескать, готовились убить своих вождей тоже во время первомайской демонстрации и действовали совместно с украинскими националистами (схема, давно придуманная чекистами). Повторил он и утверждение о наличии террористических настроений среди троцкистов аж в 1931 г. На этом роль Ольберга на процессе была практически отыграна.

22 августа выступил на процессе с речью государственный обвинитель. Ольберга он сразу назвал “немецким шпионом”. Перечисляя “преступления” Ольберга, Вышинский не особо утруждал себя доказательствами:

Не довольствуясь тем, что делает объединенный центр, Троцкий в этот период одновременно перебрасывает сюда ряд проверенных и лично известных ему агентов. Установлено следствием, что так был переброшен сюда оригинальный гражданин Гондурасской Республики Валентин Ольберг, который был лично в близкой дружбе с Седовым, при помощи которого, с одной стороны, и при помощи германской тайной полиции – с другой, этот Ольберг и получил гондурасский паспорт за 13 тысяч чехословацких крон, выданных ему троцкистской организацией, – это установлено полностью.

Полностью – это значило: со слов самого же Ольберга по подсказке следователя. “Это установлено не только тем, что здесь показывает Ольберг, но и вещественным доказательством, – паспорт лежит в этом деле”. Каким образом простое наличие подлинного паспорта может что-то “установить”? “И странно было бы думать, чтобы этот человек вдруг так, без всякой задней мысли и плана сделался гондурасским гражданином”. Точно так же простое существование В. Тукалевского и его визитной карточки позволило Прокурору СССР “неопровержимо доказать” преступные замыслы проклятых террористов. И так далее. Закончил свою речь государственный обвинитель решительным (хоть и не совсем грамматически правильным, судя по стенограмме) призывом, от которого по спине у подсудимых несомненно побежали мурашки: “Взбесившихся собак я требую расстрелять ‒ всех до одного”.

Наступил черед последних слов обвиняемых. От защитительных речей все они отказались, так как полностью (или частично, как Смирнов) признали свою “вину” на следствии и суде (о чем наблюдавшие за процессом члены партийного руководства незамедлительно сообщили Сталину в Сочи). К тому времени они были настолько сломлены следствием, процессом и закулисной обработкой, что просить о смягчении участи решились только двое: Моисей Лурье и Ольберг. 22 августа на вечернем заседании Ольбергу предоставили последнее слово. Вот основное из того, что он сказал:

…За четыре дня этого процесса я передумал всю мою жизнь. Верховному суду известно, что я родился и вырос в буржуазной стране. Все мое политическое мировоззрение сложилось под влиянием Троцкого и троцкизма. Вслед за Троцким я считал, что в СССР утвердилась изуверская диктатура, с которой необходимо бороться всеми силами и всеми средствами… Мне стало ясно, что наша контрреволюционная деятельность есть деятельность, навсегда изолированная от масс, что нам никогда не прорваться к массам и не захватить эти массы. Цели троцкистской и контрреволюционной организации и их безнадежность стали мне особенно ясны на этом процессе, на котором я со всей четкостью увидел… как велика мощь советского государства. Мне было нелегко порвать с Троцким, я был связан с ним не один год, но я совершил этот разрыв окончательно и раз навсегда. Я хочу смотреть, наконец, вокруг меня не через троцкистские очки, а через свои обыкновенные роговые. Преступление совершено мною величайшее и чудовищное. Я прошу Верховный Суд дать мне возможность попытаться хотя бы частично загладить его.

Эта последняя речь Ольберга дала возможность матерому пропагандисту Д. Заславскому чуть позже ехидно заметить: “Фашистский шпик Ольберг побил рекорд. Он переродился в четыре дня, покуда сидел на скамье подсудимых”. Наверное как раз в то время, когда осужденных вели на расстрел (данная заметка под заголовком “Заживо сгнившие люди” вышла в номере “Правды” от 25 августа) Заславский, морща лоб в поисках подходящих метафор, отстукивал на пишущей машинке:

И когда некоторые из них начинали фальшивыми голосами говорить о своем полном раскаянии, когда они просили суд поверить, что теперь они уж больше не будут убивать руководителей партии и правительства, и когда фашистский шпион Ольберг в точности воспроизводил и покаянные слова, и слезливые интонации Зиновьева и Каменева, то ясно было, что все эти уголовные типы давно потеряли всякое представление о правде и лжи, о фальши и искренности. Они сгнили заживо до конца, и суду оставалось убрать эту живую человеческую падаль из советского общества.

На следующий день, 23 августа, после последних слов Тер-Ваганяна и Фрица Давида на утреннем заседании суда подсудимых оставили ожидать оглашения приговора. Им пришлось ждать до полуночи. Первоначальный вариант приговора, написанный заранее и представленный Сталину на рассмотрение 22 августа, подвергся правке – Сталин, внимательно следивший за процессом из Сочи, дал соответствующие указания:

Первое, проект приговора по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке. Второе, нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду или находятся под судом или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Умолчать о Троцком и Седове в приговоре никак нельзя, ибо такое умолчание будет понято таким образом, что прокурор хочет привлечь этих господ, а суд будто бы не согласен с прокурором. Третье. Надо бы вычеркнуть заключительные слова: “приговор окончательный и обжалованию не подлежит”. Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре неумно. Четвертое, звания Ульриха и членов нужно воспроизвести полностью, а насчет Ульриха надо сказать, что он председательствующий не какого-либо неизвестного учреждения, а военной коллегии Верхсуда.

Все это было выполнено (кроме абсурдного требования о расшифровке званий), в частности был добавлен абзац о Седове и Троцком, которые “в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду”. После полуночи приговор, наконец, был зачитан. Всех 16 подсудимых приговорили к расстрелу с конфискацией имущества. Однако оставалась надежда на прошения о помиловании – чекисты наверняка врали подсудимым (особенно второстепенным, таким как Ольберг), что Президиум ЦИК помилует их, если они будут твердо придерживаться линии следствия и помогут пролетарскому суду разоблачить “матерых врагов”. И подсудимые, думается, поверили этому вранью, как утопающие, хватающиеся за соломинку. Им оставались сутки на подачу прошений о помиловании. После оглашения приговора ранним утром 24 августа их вернули в камеры внутренней тюрьмы НКВД. Затем чин НКВД (скорее всего, начальник Учетно-статистического отдела) около 4 часов утра обошел камеры, предлагая приговоренным написать прошения в адрес Президиума ЦИК СССР. Написали все, кроме Э. Гольцмана, который ограничился запиской об отказе от помилования. Ольберг в прошении написал:

В Президиум ЦИК Союза ССР. Я осужден приговором Военной Коллегии Верховного Суда к высшей мере наказания по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра. Я совершил чудовищные преступления против Советского Союза. Являясь агентом Троцкого и гестапо, я приехал по фальшивым документам в Советский Союз и лично руководил подготовкой убийства Сталина, Жданова, Косиора и Постышева. Приговор Пролетарского Суда суров, но вполне мною заслужен. Я прошу Президиум ЦИК Союза принять во внимание мою молодость, наличие серьезной научной подготовки и, в случае дарования мне жизни, я на любом участке приложу все силы, чтобы загладить совершенные мною тяжкие преступления. Осужденный Валентин Павлович Ольберг. 4 ч. 15 м. утра 24 августа 1936 г.

24 августа 1936 г. около 9 часов вечера советские руководители отправили Сталину в Сочи шифровку следующего содержания:

В президиум ЦИК Союза поступили ходатайства о помиловании от всех приговоренных за исключением Гольцмана. Президиум соберется сегодня в 9 часов вечера. Политбюро предложило отклонить ходатайства и приговор привести в исполнение сегодня ночью. Завтра опубликуем в газетах об отклонении ходатайства осужденных и приведении приговора в исполнение.

Сталин тут же ответил согласием. После этого Президиум ЦИК “рассмотрел” прошения осужденных на процессе о помиловании и отклонил их все. С казнью решили не затягивать. Ближе к полуночи 16 узников Лубянки были скорее всего этапированы в Бутырскую тюрьму для расстрела, который состоялся в ночь с 24 на 25 августа. Тела расстрелянных отвезли в крематорий. В связи с этим расстрелом ходили различные истории о том, что якобы у директора Донского крематория П. Нестеренко НКВД потребовало прах Зиновьева, Каменева и Смирнова, из которого были извлечены расстрельные пули. После чего прах просто выбросили. А пули хранились у Ягоды и после его снятия с должности (или ареста) перешли “по наследству” к Ежову. После ареста Ежова пули были изъяты и у него и окончательно затерялись в недрах Лубянки. Таким образом, буквально сбылся призыв Л. Берии, озаглавившего свою статью в “Правде” от 19 августа 1936 г. “Развеять в прах врагов социализма” (в те время “в прах” как наречие писали слитно, а, скажем, “начеку” почему-то через дефис).

25 августа в “Правде” на 6-й полосе под рубрикой “Хроника” появилось малозаметное сообщение:

Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР отклонил ходатайства о помиловании осужденных Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 24-го августа с. г. по делу объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра – Зиновьева Г.Е., Каменева Л.Б., Евдокимова Г.Е., Бакаева И.П., Мрачковского С.В., Тер-Ваганяна В.А., Смирнова И.Н., Дрейцера Е.А., Рейнгольда И.И., Пикеля Р.В., Фрица-Давида (Круглянского Ильи-Давида Израилевича), Ольберга В.П., Бермана-Юрина К.Б., Лурье М.И., Лурье Н.Л.
Приговор в отношении всех осужденных – Зиновьева Г.Е., Каменева Л.Б., Евдокимова Г.Е., Бакаева И.П., Мрачковского С.В., Тер-Ваганяна В.А., Смирнова И.Н., Дрейцера Е.А., Рейнгольда И.И., Пикеля Р.В., Гольцмана Э.С., Фрица-Давида (Круглянского Ильи-Давида Израилевича), Ольберга В.П., Бермана-Юрина К.Б., Лурье М.И., Лурье Н.Л. – приведен в исполнение.

Процесс, разумеется, вызвал многочисленные отклики за границей, и одним из тех, кто не мог не откликнуться, был Троцкий. Его старший сын Лев Седов подготовил и опубликовал в “Бюллетене оппозиции” большую статью (которая впоследствии вышла отдельной книгой) с разоблачением чекистских выдумок. Он провел настоящее расследование, в результате которого удалось выявить немалое количество противоречий и нестыковок в материалах процесса и показаниях подсудимых. Анализируя текст обвинительного заключения, он смог даже прикидочно оценить объем следственных дел. Отдельные фрагменты исследования Седова были посвящены и Ольбергу. Верно изложив хронологию и историю взаимоотношений троцкистов с Ольбергом, Седов, называя себя в третьем лице, подытожил:

Седов в личном порядке — во второй половине 1931 года и в начале 1931 года — время от времени встречался с Ольбергом. Объектом этих встреч были по преимуществу технические услуги, которые оказывал Ольберг: доставал нужные книги, газетные вырезки и пр. Ни политического, в настоящем смысле слова, ни тем более организационного характера эти встречи, с не-членом организации, не имели… С 1932 года… никто, ни Седов, ни кто-либо из немецких троцкистов никаких сношений с Ольбергом не имели.

Анализируя обвинительное заключение, Седов также сделал ряд удивительно точных замечаний по поводу следствия над Ольбергом: “Ольберг, например, начал давать свои показания не позже января (21 февраля он уже успел дойти до 77-78 стр.). 9-го мая следствие об Ольберге было уже закончено. Показания его составляют том в 262 страницы, причем только на этой последней странице Ольберг, наконец вспомнил о связях троцкистов с Гестапо, — в последний день допроса, на последней странице! Таким образом, следствие по делу об Ольберге было закончено почти тремя месяцами раньше, чем старики Каменев, Тер-Ваганян, Евдокимов, Смирнов и др. дали свои первые “признания””. Напомним лишь, что впервые сюжет о связи В. Ольберга с гестапо упоминается в протоколе допроса Павла Ольберга от 5 мая 1936 г., но об этом Седов знать не мог.

Проанализировал Седов и показания Ольберга о “терроре”, подчеркнув их абсурдность (ставшую еще более явной в связи с тем, что в материалах допроса были опущены все подробности чекистской фантазии на тему убийства советских руководителей, которые хоть как-то позволяли логически свести концы с концами).

Далее Седов останавливается на хронологии поездок Ольберга в СССР, утверждая при этом, что ни получить визу, ни устроиться на преподавательскую работу тот не смог бы без ведома ГПУ. Не обошел он вниманием и историю с письмом Троцкого, якобы полученным из Копенгагена через жену Седова “Сюзанну” (Жанну Молинье, в девичестве Мартен), утверждая, что сведения о поездке Жанны в Копенгаген могли быть получены НКВД от Абрама Соболевичуса (“Сенина”, с которым к тому времени Троцкий порвал и который действительно являлся агентом НКВД. На допросе 23 апреля 1936 г. упоминал “Сенина” как руководителя лейпцигских троцкистов и В. Ольберг).

Таким образом Седов подводил читателя к выводу, что Ольберг сам является агентом ОГПУ-НКВД. Этот вывод был подхвачен многими публицистами и историками и не опровергнут и по сей день, хотя прямых доказательств работы Ольберга на “органы” так и не было найдено. Косвенными же доказательствами считаются его приезд в СССР и трудоустройство в Горьковский педвуз. Однако известно, с какими трудностями пришлось столкнуться Валентину при получении визы в СССР – вряд ли бы такие трудности возникли у агента. А с трудоустройством, видимо, ему помог брат Павел и общая нехватка квалифицированных кадров в СССР, а особенно в провинции в тот период (тот же Павел с легкостью нашел себе инженерную работу, приехав в СССР по туристской визе). Трудовая миграция из Германии и США была в те годы обычным делом, а НКВД явно не справлялся с проверкой всех иммигрантов – ведь материалы на Ольберга и даже его переписка с Троцким уже имелась в распоряжении Коминтерна, но до них, видимо, чекистские руки не дошли. Да и зачем НКВД устраивать пусть и бывшего, но агента с опытом работы за границей куда-то в провинцию, где и без него хватало шпиков (например, А. Мусатов)? И все же есть один забавный штрих, который заставляет насторожиться. Как уже говорилось, в 1929 г. Ольберг издал в Риге брошюрку под названием “Проблемы войны. Может ли Лига наций обеспечить мир?” Осудив войну буржуазную, двадцатидвухлетний Ольберг в главе “Война и пролетариат” громит буржуазный пацифизм и воспевает насилие пролетарское. И цитирует стихотворение:

Только жулики
Да простофили
Щеголяют кротостью овцы.
Нам – не надо!
Наша правда – в силе!
Мы ведь не толстовцы,
А борцы!

Это стихотворение А. Жарова 1920 г. под названием “Солдатам Дзержинского”.

* * *

Так или иначе, но Ольберг был уничтожен советским государством. Был уничтожен и его брат Павел. Спустя некоторое время в Праге умер от рака Владимир Тукалевский, так и не сумевший очиститься от возведенного на него чекистами поклепа. Несчастная мать Валентина и Павла Ольбергов продолжала жить в Риге. Вскоре после казни Валентина ее посетил рижский корреспондент американской газеты.

В Риге на Бривибас ул. – в самом центре города, у своей сестры, зубного врача, и в настоящее время проживает Перле Шмушкович-Бескина, мать Валентина Ольберга. Я вхожу в эту квартиру на втором этаже… Меня впускает молодая женщина – квартирантка. Она здесь совсем чужая и не может дать никаких разъяснений. По длинному темному коридору провожает она меня к одной из дверей на правой стороне. Она входит и докладывает о пришедшем посетителе. После некоторого колебания чуть слышный женский голос просит меня войти. Большая 4-угольная комната. На потолке горят люстры. На стенах картины. Комната эта обыкновенно служит залой для ожидания пациентов и находится рядом с зубоврачебным кабинетом хозяйки квартиры. По всем углам комнаты тут же на полу, лежат пакеты, чемоданы, багаж. Это утварь г-жи Шмушкович, только на днях приехавшей в город из курорта Кемери, где она каждое лето работает в качестве массажистки и акушерки. Известие о несчастьи, случившемся с ее детьми, застало ее там, на курорте во время работы, которую она тут же прервала и немедленно переехала в Ригу. Это известие старую женщину настолько потрясло, что она лежит сейчас прикованная к постели. Бедная, осунувшаяся, совершенно седая, с вечно влажными от слез глазами. Как только начинаешь с нею говорить о ее сыновьях, руки ее протягиваются вперед и складываются как при молитве. Она вся начинает дрожать, и как будто не может выговорить, губы ее начинают безмолвно двигаться. Однако, она стремится во что бы то ни стало себя пересилить и только произносит:
— У меня произошло большое несчастье. Мой сын!… Мой несчастный мальчик!
Она плачет. Она самое олицетворение горя!…
— Троцкий. Троцкий погубил его… Он был его идеал, и он послал его на смерть, послал моего мальчика. Его я виню во всем”.

Как видно, газетные отчеты о процессе, клеймившие Троцкого, возымели свое действие, и мать сперва поверила им. В дальнейшем, разобравшись подробнее, она в письмах Павлу Ольбергу-старшему категорически отрицала ту ложь, которую без устали транслировала советская пропаганда. Ничего не зная о судьбе Павла-младшего, она питала призрачные надежды на его вызволение из советской ловушки. Писала она и Зирманам, родителям несчастной Бетти Ольберг, умоляя их нанять адвоката, чтобы хоть как-то попробовать помочь детям. Отто Зирман ответил ей, что выполнить ее просьбу не может, так как остался без работы и без денег после покупки гондурасского паспорта и организации поездки Бетти и Валентина в СССР. “Мы должны оставить все на будущее, как бы нам ни было жаль. Если вы узнаете что-нибудь о наших детях, пожалуйста, сообщите нам” – закончил письмо убитый горем Отто.

* * *

Как это часто бывало, уже расстрелянный Ольберг вскоре вновь понадобился чекистам в новом качестве – как организатор латышской троцкистской группы. Члены этой троцкистской группы были, разумеется, завербованы “латышской охранкой” и ею же переправлены в СССР. Одним из этих членов являлся второй муж бывшей жены Валентина Ольберга Суламифи (“Зали”) Ольберг-Браун – Фриц Розенбах. Чекисты позаботились и о связях этой группы в Коминтерне – кроме Ольберга в этом качестве были названы расстрелянный Фриц Давид и арестованный еще по “кремлевскому делу” ответственный работник Коминтерна, а в прошлом меньшевик Георгий Борисович Синани-Скалов. Розенбах и второй член группы Янкус знали Ольберга еще по Берлину, где перед своим отъездом в страну победившего пролетариата (в 1932 г.) получили от него “директивные указания по работе троцкистской организации в СССР”. В Москве же, во время первого приезда в 1933 г. Ольберг передал группе “директиву Троцкого, полученную им от Л. Седова, о необходимости перехода латышской троцкистской организации к активным формам борьбы с руководством ВКП(б) и советского правительства путем террора”, а во время второго приезда встретился на квартире Л.П. Лайцена (литератора, которого знал еще по Риге) с Розенбахом, “которому дал указания об организации террористических групп”. На самом деле Ольберг через Розенбаха надеялся устроиться в СССР на работу, но кого это в НКВД интересовало? Материалы на Янкуса и Розенбаха были направлены Сталину 21 января 1937 г., и тот в протоколе допроса Янкуса обвел фамилию Ольберга в кружок и на полях написал: “Кто такой Ольберг?”.

Палач забыл свою жертву.

 

2022 г.

---

[1] Считается (на основании информации в базах данных репрессированных), что А.А. Мусатов был расстрелян 4 октября 1936 г. Однако в акте об исполнении приговора ВКВС в отношении 25 лиц от 2-4 октября 1936 г. за подписями помощника прокурора СССР И.Р. Прусса и коменданта ВКВС И.Г. Игнатьева (ЦА ФСБ Р-33538, Л. 43об.) указано, что приговор в отношении Мусатова А.А. и Чаговского А.Д. приостановлен.