22 декабря 1934 г.
Протокол допроса
ЗИНОВЬЕВА Григория Евсеевича
ВОПРОС: Следствие снова требует от Вас, как и на Вашем допросе от 19/XII, рассказать все, что Вам известно об организации среди быв. участников так называемой зиновьевской оппозиции в Ленинграде, о московском центре этой организации и о Вашей роли во всем этом?
ОТВЕТ: В 1927-28 г.г. в Ленинграде была подпольная организация зиновьевцев, существовавшая параллельно партийной организации, со своими районами, связью и т.д. Но затем элементы организации тают и после 1929 года организации уже не было. То, что осталось в Ленинграде от бывшей организации зиновьевцев в течение первого времени могло рассматривать находившихся в Москве ‒ меня, КАМЕНЕВА, ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА и других, как известный «моральный» центр. Но в действительности никакого московского центра не было.
Что было в эти годы?
После XV-гo съезда ВКП(б) у меня, в связи с выступлением правых, были надежды на будущую перегруппировку в партии, на дискуссию. Мне хотелось, между прочим, и поэтому, чтобы молодежь из безвожденцев (РУМЯНЦЕВА, КОТОЛЫНОВА и др.) вернулась в партию и сошла с того пути, на который она встала после разрыва с «зиновьевцами». Возможно, что в Ленинграде, когда я был там в 1929 г., была беседа с лицами, названными на допросе (РУМЯНЦЕВ, МАНДЕЛЬШТАМ, ЛЕВИН и др<угие>), и если беседа была ‒ то в смысле записи, найденной у ШВАЛЬБЕ.
Были уговоры с моей стороны КАМЕНЕВА и других: «Идите в партию, сохраняйте силы, они понадобятся для борьбы с правыми».
В 1929 г. у меня и у КАМЕНЕВА надежды на то, что нас «позовут» для участия в руководстве партией, усилились было в связи с борьбой партии с правыми. Это был, конечно, целый клубок настроений. С одной стороны ‒ мы сидели почти без работы или на такой работе, которая нас не удовлетворяла, и о политике партии мы узнавали из газет, с другой стороны ‒ ход коллективизации и рост промышленности одни только и создали решающие условия для удара по правым. Моя политическая линия в общем совпадает в это время с линией партии. Но мне не хочется в это время просто, как рядовому, идти под руководством ЦК, а договариваться с ЦК как «держава»; все еще не исчезают надежды на возможность участия в руководстве.
Только на фоне подобных настроений стал возможен инцидент со СТЭНОМ. Мне казалась слишком мелкой моя роль, если бы я пошел «донести» об этом. Я рассуждал так: почти 30 лет я знал все, что делается в партии, и считал, что имею право знакомиться с любым материалом, ведь дальше меня он не пойдет. Конечно, я был не прав. Я неоднократно виделся с руководящими работниками партии и Советского правительства, перед поездкой в Калугу, после возвращения оттуда, после возвращения из Кустаная. Товарищи знали о подпольных методах борьбы, с которыми я раньше был связан, но никто не задавал мне вопроса ‒ скажи, кто эти люди, как работали, назови! Как-то молчаливо считалось, что если политически я подчиняюсь, то это все отпадает.
Что в Калугу с 1928 по 1929 г. ко мне и КАМЕНЕВУ ездили лица, упоминаемые в показаниях, всем было известно. Конечно, это было почти открытое продолжение фракционной работы. Но по возвращении оттуда меня никто об этом не спрашивал. Я не считаю себя безгрешным. Но дело все-таки не только в индивидуальных моих чертах, а в том, что труден и почти невозможен сколько-нибудь безболезненный переход от моей роли в партии в прошлом к положению, которое сложилось для меня потом. Отравленный сознанием той роли, которую я раньше играл, я старался, вопреки всему, быть в гуще политики и не понимал, что после моей борьбы с партией, после моих колоссальных политических ошибок возможен был только переход на позиции рядового члена партии. Не один я был в таком состоянии.
В большей или меньшей степени это относится ко всей группе бывших руководителей «стариков» ленинградцев, бывших вместе со мной в оппозиции. Образовалась целая группка таких людей. Отчасти основано это было на личной связи, а главное, на общности положения и недовольства этим положением. Наибольшая вспышка этих настроений у нас после XV съезда ‒ это выступление правых. ‒ «Мы говорили, мы предупреждали партию, пострадали зря» и т.д. ‒ вот какие настроения были тогда у меня и у других.
Я не понял, что разоблачение БУХАРИНА, РЫКОВА, ТОМСКОГО и др<угих> как оппортунистов совсем не значило, что меня можно политически амнистировать, а тем более вознести. Я не понял, что и в вопросе о том, как, когда и какими методами можно разбить правых, оказался целиком прав ЦК, а не я. Посылка в Центросоюз меня, конечно, не удовлетворила, я сначала считал, что вопрос ‒ нескольких месяцев и меня призовут к руководящей работе. Такие настроения сначала в 1929 году были не только у меня. Неоднократно я клялся партии в верности и, в общем, вполне разделял генеральную линию с 1929 года, а сам до 1932 года оставался все-таки с психологией человека, который чувствует себя в чем-то, хотя бы частично, все-таки правым.
В этом основное.
Такие настроения не могли быть секретом для всяких оппозиционных групп в партии, рассчитывавших на то, что эти люди себя еще “покажут”.
Такие настроения, о которых выше показываю, оставались у меня до 1932 года. Естественно, что при таких настроениях ругали и партийное руководство, и персонально т. СТАЛИНА. Но со времени возвращения из Кустаная ‒ нездоровых настроений у меня не было. Я ни с кем не встречался, антипартийных разговоров не вел, ни о какой организации не знаю и о существовании центра также не знаю.
ВОПРОС: К протоколу Вашего допроса от 19-го декабря Вы сделали приписку о том, что ряд лиц, как РУМЯНЦЕВ, КОТОЛЫНОВ, МАНДЕЛЬШТАМ и др., о которых Вас спрашивало следствие, уже после 14-го съезда порвал с группой бывшей ленинградской оппозиции и образовал тогда особую группу «безвожденцев» или «левых». Дайте по этому поводу объяснения следствию.
ОТВЕТ: Эти лица, как заявило мне следствие, ‒ члены центра Ленинградской организации, к которой я якобы принадлежал. Я считал, что одним из аргументов против этого могут быть указания на то, что эти люди разорвали со мной и с моими единомышленниками. В момент разрыва они были гораздо ближе к троцкистской группе, с которой мы тоже порвали, чем к группе, к которой я тогда принадлежал.
ВОПРОС: Показаниями РУМЯНЦЕВА, КОТОЛЫНОВА и МАНДЕЛЬШТАМА, на которых Вы ссылаетесь в своей приписке к протоколу от 19-го декабря, устанавливается, что дальнейшая борьба с партией и Советским Правительством, которую вели перечисленные лица, стерла враждебные разногласия их с Вами. Ваше же письмо от 13-го июня 1928 г., адресованное к РУМЯНЦЕВУ, подтверждает, что разногласия были ликвидированы и была восстановлена связь этой группы, так называемых «безвожденцев», с Вами.
Что Вы можете показать в связи с этим?
ОТВЕТ: Никого из них я больше не видел. Письмо мое, обращенное РУМЯНЦЕВУ, подтверждает, напротив, наличие разногласий (иначе ‒ почему бы мне его уговаривать) и так как я решительно ничего не знаю, что с ними было после этого, какую они борьбу вели, — то я ничего не могу сказать.
ВОПРОС: Вы говорите, что эти люди откололись после XIV съезда и этим самым автоматически прекратилась связь, а между тем Вы снова устанавливаете с РУМЯНЦЕВЫМ связь. Следствие констатирует тут явную неувязку.
ОТВЕТ: Вы спрашиваете насчет письма. Я говорю, что некоторых из них я знал лично… РУМЯНЦЕВА я считал тогда ценным человеком, рабочим парнем, который попал на бездорожье. Я пытался уговаривать его. Никаких встреч с ним после этого не было, и что он представлял собой дальше ‒ меня не интересовало.
ВОПРОС: РУМЯНЦЕВ представлял для Вас интерес не сам по себе, а потому, что он был связан с группой молодежи. Как видно из показаний РУМЯНЦЕВА, Ваше письмо к нему и имело в виду сохранить его и группу молодежи, связанную с ним, под Вашим влиянием. Последующее возвращение РУМЯНЦЕВА в партию тоже проходило не в индивидуальном порядке. Вел он переговоры с б<ывшей> ЦКК сообща с ТАРАСОВЫМ и КОТОЛЫНОВЫМ, возглавлявшими молодежную группу б<ывших> оппозиционеров-зиновьевцев. Направлялись они непосредственно КАМЕНЕВЫМ, кстати, редактировавшим их заявление в ЦКК, носившее, как они сознались в этом, двурушнический характер. В этой связи Ваше письмо к РУМЯНЦЕВУ преследовало явно двурушнические цели. Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Все возможно, допускаю, что они и двурушничали, но я звал РУМЯНЦЕВА в партию без всякой задней мысли. Я многих людей уговаривал вернуться в партию.
ВОПРОС: Говорили ли Вы что-либо и когда ГОРШЕНИНУ о существующей в Ленинграде организации зиновьевцев?
ОТВЕТ: В 1928 г. я мог говорить, но, если речь идет о событиях более позднего времени ‒ тогда нет. В конце 1928 [1] года ‒ допускаю.
ВОПРОС: Показаниями ГОРШЕНИНА от 19-го декабря установлено, что в конце 1928 г. Вы говорили ему о существовании в Ленинграде законспирированной организации из бывших членов так называемой зиновьевской оппозиции, во главе которой стоят ЛЕВИН Владимир и РУМЯНЦЕВ Владимир. Вы характеризовали ГОРШЕНИНУ эту организацию как воинственно настроенную. Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Нет, не могу подтвердить.
ВОПРОС: Откуда же ГОРШЕНИН это берет?
ОТВЕТ: Такого момента вообще не было. Не было этого даже в самые худшие времена антипартийной борьбы.
ВОПРОС: На основе всех материалов, имеющихся в распоряжении следствия, материалов Вашего допроса совершенно очевидна Ваша организационная связь с ЛЕВИНЫМ, РУМЯНЦЕВЫМ и др<угими>. Следствием устанавливается, что не только с Вашего ведома, но и по Вашим указаниям в Ленинграде возникла и оформилась организация из бывших участников так называемой зиновьевской оппозиции.
Следствие настаивает на правдивом ответе о Вашей действительной роли в создании организации из бывших участников так называемой зиновьевской оппозиции.
ОТВЕТ: Я говорил сегодня подробно, что никакой организации у меня не было и быть не могло, и я не участвовал в ней, что на рубеже 1928-29 г.г. действительно были надежды на возвращение к руководящей работе в партии и на этой почве было порядочно разговоров. Мои настроения и отношение к этому больше всего отражены в записи, которая потом взята была у ШВАЛЬБЕ [2] и находится в Ваших руках. Была надежда на новую дискуссию, рассчитывали даже на то, что меня и товарищей могут вернуть в Ленинград для борьбы с правыми. В этом смысле настроения могли быть, но до создания какой-либо организации было далеко.
ВОПРОС: Знаете ли Вы РЭМА Михаила Семеновича?
ОТВЕТ: Знаю.
ВОПРОС: Показаниями РЭМА от 22 декабря устанавливается, что в 19<…> [3] по вопросу о необходимости возвращения в партию бывших участников так называемой зиновьевской оппозиции, Вы <…>но ему говорили: “Большевики в свое время входили в такой хлев, как дума. БАДАЕВ крест целовал, а вы в борьбе хотите выглядеть чистенькими”.
Подтверждаете ли Вы этот разговор с РЭМОМ и признаете ли Вы, что он являлся установкой на возвращение в партию с целью обмана партии?
ОТВЕТ: Я не помню разговора с РЭМОМ совсем; я не могу сейчас сказать даже, что и он был из числа тех, которые не хотят возвращаться в партию. Чтобы я мог употребить такое сравнение, как сравнение партии с хлевом, с целованием креста, — то нет, я думаю, что даже в самые худшие дни своих антипартийных выступлений не делал этого.
ВОПРОС: В протоколе Вашего допроса от 19-го декабря на поставленный Вам следствием вопрос, основанный на показаниях ЕВДОКИМОВА, Вы ответили, что ни с кем о составлении и подаче антипартийного письма в ЦК ВКП(б) по поводу якобы тяжелого экономического положения в стране никаких переговоров не вели. Показаниями БАКАЕВА от 21-го декабря установлено, что летом 1932 года Вы лично обсуждали с ним целесообразность составления коллективного письма в ЦК ВКП(б) об имеющихся якобы трудностях в стране и необходимость потребовать от ЦК информации об этом членов партии.
Следствие предлагает Вам дать правдивый ответ на этот вопрос.
ОТВЕТ: Этого не было и не могло быть.
ВОПРОС: Утверждаете ли Вы, что разговора с БАКАЕВЫМ не было?
ОТВЕТ: Не было и не могло быть такого предложения с моей стороны. Не было еще и потому, что ведь это был бы метод 1927 года. Я это исключаю совершенно.
ВОПРОС: Видели ли Вы БРАВО в 1932 г., где именно и какой характер носила беседа с ним?
ОТВЕТ: Видел его в Ильинском. Больше всего запомнился разговор его о своих впечатлениях в деревне (он ездил по хлебной мобилизации). Это были типичные разговоры этого года: затруднения и т.д.
ВОПРОС: Передавал ли Вам БРАВО информацию о положении в деревне?
ОТВЕТ: Зачем так — «информацию». Он рассказывал впечатления от того, что видел. Я не помню, где именно он был.
ВОПРОС: Давали ли Вы оценку положению в деревне и какую именно?
ОТВЕТ: Не помню. Вероятно, расспрашивал об его впечатлениях.
ВОПРОС: Показаниями БРАВО от 19-го декабря установлено, что в августе 1932 г. он вместе с ЕВДОКИМОВЫМ был у Вас на даче в Ильинском, где застал Вас с КАМЕНЕВЫМ, КУКЛИНА и еще одного неизвестного. В результате разговора с БРАВО, работавшего в комитете заготовок при СТО [4], Вы отрицательно оценивали положение в стране, в частности, сделали вывод, что следует ожидать общего ухудшения продовольственного положения в стране. Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Не могу подтвердить. Какой я знаток в продовольственных затруднениях? Конечно, в 1932 г. трудности были серьезные.
ВОПРОС: Какие же выводы Вы делали из этого?
ОТВЕТ: В 1932 году? Какие особенные выводы я мог делать? Вероятно, смотрел на это так, как все смотрели: дело будет зависеть от дальнейших урожая, прежде всего, и затем от успехов коллективизации.
ВОПРОС: Расскажите о характере Вашего разговора с ГОРШЕНИНЫМ, имевшем место в августе 1932 года, после его возвращения из поездки в Западную Сибирь?
ОТВЕТ: Не помню ‒ ездил ли он в Западную Сибирь, я затрудняюсь вспомнить разговор.
ВОПРОС: Показаниями ГОРШЕНИНА от 21-го декабря установлено, что после возвращения его из поездки в Западную Сибирь он информировал Вас в результатах этой поездки. В разговоре с ГОРШЕНИНЫМ Вы высказали мнение, что политика индустриализации и коллективизации страны проводится с огромнейшими непроизводительными издержками для страны, терпящей непосильные лишения, которые при другом руководстве можно было бы избежать.
Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Вспоминается, что он довольно пессимистически рассказал из того, что видел, но по этому поводу охаивать политику индустриализации и коллективизации я ни в коем случае не мог. В 1932 г. я вообще в политике индустриализации и коллективизации, как она проводилась ЦК, не сомневался и не мог сомневаться. Не понимал отдельных мер, о которых скажу особо.
ВОПРОС: Показаниями ГОРШЕНИНА устанавливается, что в конце 1933 года фашистский переворот в Германии и приход к власти ГИТЛЕРА Вы лично объяснили ему неправильной политикой Коминтерна и ЦК ВКП(б), облегчившей приход к власти ГИТЛЕРА.
Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Ни в коем случае не могу подтвердить это. Я достаточно писал о фашистском перевороте и приходе Гитлера к власти; считался, до известной степени, специалистом по этому вопросу и действительно изложил то, что думал по этому поводу.
ВОПРОС: Показаниями того же ГОРШЕНИНА устанавливается, что в 1934 г. после венского восстания и во время событий в Испании Вы давали ему отрицательную оценку политики Коминтерна как неправильной и негибкой.
Подтверждаете ли Вы это?
ОТВЕТ: Я могу сослаться на то, что я подробнейшим образом писал по поводу венского восстания. Не было этого.
ВОПРОС: В протоколе от 19-го декабря Вы говорили о своем свидании с САФАРОВЫМ. Расскажите о месте встречи с ним, характере беседы, и предлагали ли Вы САФАРОВУ установить с Вами систематическую связь?
ОТВЕТ: Место беседы было в Ильинском; характер беседы был, помнится, он рассказывал о поездке в какую-то из национальных республик, кажется, Казахстан; рассказывал о громадных излишествах тамошней коллективизации. В очень возбужденном тоне говорил об этом. О прошлом, о прошлой борьбе говорили совсем мало. В общем, беседа была насыщена темами 1932 года, т.е. трудностями. Что я мог предложить ему бывать у меня — это я допускаю, но ни о какой «связи» не было речи.
ВОПРОС: Показаниями САФАРОВА от 20 декабря устанавливается, что летом 1932 г., при встрече с Вами у Вас на даче в Ильинском, Вы говорили ему, что страна испытывает чувство тревоги перед трудностями, что в стране нарастают элементы недовольства, клеветнически отзывались об ориентированности партии, о положении в стране и т.д.
Что Вы можете по этому поводу сказать?
ОТВЕТ: Все зависит от формулировок. Конечно, о трудностях 1932 года говорилось, но не в таком контексте, что политика в целом неверна, — не было этого. Что отдельные сведения из отдельных районов вызывали тревогу, были известные головотяпства, которые партия поправляла, ‒ это я допускаю, но говорить, что политика руководства неверна ‒ этого не было. Я не хочу этим сказать, что я в 1932 г. был вообще безгрешен. У меня были отдельные нездоровые настроения, колебания, связанные с трудностями, которые страна тогда переживала.
Г. ЗИНОВЬЕВ
ДОПРОСИЛИ:
ЗАМ. НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР — АГРАНОВ
ЗАМ. НАЧ СПО ГУГБ НКВД СССР — ЛЮШКОВ
Верно: [подпись]
АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 200. Л. 163-173. Заверенная копия.
Воспроизведено по изданию «Эхо выстрела в Смольном. История расследования убийства С.М. Кирова по документам ЦК КПСС», М. МФД, 2017
[1] В тексте ошибочно – 1923
[2] Швальбе Филипп Петрович, секретарь Каменева. «Ф. Швальбе после ссылки в Минусинске в июне 1933 года вернулся в Москву и в 1934 году был восстановлен в ВКП(б). В отличие от многих сложивших голову зиновьевцев, он в декабре 1950 года был жив и даже заведовал цехом фабрики ширпотреба… Михаил Швальбе пережил XX съезд КПСС». (Пантелеев Михаил. «Агенты Коминтерна. Солдаты мировой революции»). Однако в данном случае Г. Зиновьев имеет в виду брата Филиппа Швальбе – Михаила Швальбе, который, будучи арестован за хранение у себя дома секретных партийных документов, выдал на допросе тайник с документами, спрятанными в полых ножках кровати. Серди этих документов находились письма Г. Зиновьева от 13 и 14 июля 1928 г., в которых тот поделился с Л. Каменевым своими соображениями после прочтения сделанной Л. Каменевым записи его беседы с Н. Бухариным. Текст писем см. Как ломали нэп. т. 4. Международный фонд “Демократия”. Издательство “Материк”, М, 2000 г., с 694-698.
[3] Здесь и далее в этом предложении издатель ссылается на плохо читаемый текст документа в месте пропусков. В соответствующих показаниях М. Рэма зафиксировано: “Позже, в январе 1928 года по вопросу о необходимости вхождения в партию лично мне ЗИНОВЬЕВ говорил…”
[4] Совет труда и обороны – чрезвычайный высший орган РСФСР, а затем СССР. Отвечал за руководство хозяйственным строительством и обороной, направлял деятельность экономических комиссариатов и ведомств. Образован в апреле 1920 года, упразднён постановлением ЦИК СССР от 28 апреля 1937 года с передачей его функций Экономическому совету и Комитету обороны при СНК СССР.
