ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВЫЕЗДНОЙ СЕССИИ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР, СОСТОЯВШЕГОСЯ 15-16 ЯНВАРЯ 1935 ГОДА В ГОР. ЛЕНИНГРАДЕ ПО ДЕЛУ ЗИНОВЬЕВСКОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
СССР
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
Москва, телефон АТС Кр. 6-38
28 февраля 1935 г.
№ Д-001
СОВ. СЕКРЕТНО.
ЛИЧНО.
В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП (большевиков)
тов. ПОСКРЕБЫШЕВУ.
Посылаю стенографический протокол судебного заседания Военной Коллегии Верховного Суда Союза по делу ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА и других [1]. –
‒ Отп<ечатано> 2 экз<емпляра>.
АБ.
СОВ. СЕКРЕТНО.
СПРАВКА К СТЕНОГРАММЕ.
|
№№ п/п. |
ФАМИЛИИ. |
Страницы допроса. |
Стр<аница> последнего слова. |
|
1. |
|||
|
2. |
|||
|
3. |
|||
|
4. |
|||
|
5. |
|||
|
6. |
|||
|
7. |
|||
|
8. |
|||
|
9. |
ЗИНОВЬЕВ |
||
|
10. |
КАМЕНЕВ |
||
|
11. |
|||
|
12. |
|||
|
13. |
|||
|
14. |
|||
|
15. |
|||
|
16. |
|||
|
17. |
|||
|
18. |
|||
|
19. |
211 |
||
|
|
СВИДЕТЕЛИ |
|
|
|
1. |
|
||
|
2. |
|
||
|
3. |
|
СОВ. СЕКРЕТНО
Зкз<емпляр> № 2
СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВЫЕЗДНОЙ СЕССИИ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР, СОСТОЯВШЕГОСЯ 15-16 ЯНВАРЯ 1935 ГОДА, в гор. ЛЕНИНГРАДЕ, в составе:
ПРЕДСЕДАТЕЛЯ – В.В. УЛЬРИХ,
Членов: И.О. МАТУЛЕВИЧ и А.Д. ГОРЯЧЕВА,
при секретаре А.А. БАТНЕР,
без участия обвинения и защиты, для рассмотрения в порядке постановления ЦИК Союза ССР от 1-го декабря 1934 года дела по обвинению:
1. ЗИНОВЬЕВА, Григория Евсеевича,
2. ЕВДОКИМОВА, Григория Еремеевича,
3. ГЕРТИКА, Артема Моисеевича,
5. КАМЕНЕВА, Льва Борисовича,
6. КУКЛИНА, Александра Сергеевича,
9. ГЕССЕНА, Сергея Михайловича,
11. ТАРАСОВА, Ивана Ивановича,
12. ФАЙВИЛОВИЧА, Леонида Яковлевича,
13. ГЕРЦБЕРГА, Александра Владимировича,
14. ГОРШЕНИНА, Ивана Степановича,
15. АНИШЕВА, Анатолия Исаевича,
16. ЦАРЬКОВА, Николая Алексеевича,
17. БАШКИРОВА, Александра Фабиановича,
18. ПЕРИМОВА, Алексея Викторовича и
19. ФЕДОРОВА, Григория Федоровича –
всех девятнадцати в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 17, 58-8 и 58-11 УК РСФСР.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Объявляется заседание Выездной Сессии Военной Коллегии Верховного суда СССР открытым (15 января, 11 часов 10 минут).
Слушается дело ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА, ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА и др<угих> в числе 19 человек, обвиняемых в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 17, 58-8, 58-11 Уголовного Кодекса РСФСР.
Тов. Секретарь – все подсудимые налицо?
СЕКРЕТАРЬ: Так точно, все 19 налицо.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЗИНОВЬЕВ, Григорий Евсеевич, копию обвинительного заключения получили?
ЗИНОВЬЕВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЕВДОКИМОВ, Григорий Еремеевич, копию обвинительного заключения получили?
ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГЕРТИК, Артем Моисеевич, копию обвинительного заключения получили?
ГЕРТИК: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый БАКАЕВ, Иван Петрович, копию обвинительного заключения получили?
БАКАЕВ: Да.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Подсудимый КАМЕНЕВ, Лев Борисович, копию обвинительного заключения получили?
КАМЕНЕВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый КУКЛИН, Александр Сергеевич, копию обвинительного заключения получили?
КУКЛИН: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ШАРОВ, Яков Васильевич, копию обвинительного заключения получили?
ШАРОВ: Да.
ПРЗДСЕД.: Подсудимый БРАВО, Борис Львович, копию обвинительного заключения получили?
БРАВО: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГЕССЕН, Сергей Михайлович, копию обвинительного заключения получили?
ГЕССЕН: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый САХОВ, Борис Наумович, копию обвинительного заключения получили?
САХОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ТАРАСОВ, Иван Иванович, копию обвинительного заключения излучили?
ТАРАСОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ФАЙВИЛОВИЧ, Леонид Яковлевич, копию обвинительного заключения получили?
ФАЙВИЛОВИЧ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГЕРЦБЕРГ, Алексей Владимирович, копию обвинительного заключения получили?
ГЕРЦБЕРГ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГОРШЕНИН, Иван Степанович, копию обвинительного заключения получили?
ГОРШЕНИН: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый АНИШЕВ, Анатолий Исаевич, копию обвинительного заключения получили?
АНИШЕВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЦАРЬКОВ Николай Алексеевич, копию обвинительного заключения получили?
ЦАРЬКОВ. Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый БАШКИРОВ, Александр Фабианович, копию обвинительного заключения получили?
БАШКИРОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ПЕРИМОВ, Алексей Викторович, копию обвинительного заключения получили?
ПЕРИМОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ФЕДОРОВ, Григорий Федорович, копию обвинительного заключения получили?
ФЕДОРОВ: Да.
ПРЕЛСЕД.: Состав суда: председатель т. УЛЬРИХ, члены суда т.т. МАТУЛЕВИЧ и ГОРЯЧЕВ.
Согласно постановления ЦИК от 1 Декабря дело слушается без участия прокуратуры и защитников.
Тов. Секретарь, огласите обвинительное заключение.
СЕКРЕТАРЬ: (Читает обвинительное заключение)
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ [2]
ПО ДЕЛУ ЗИНОВЬЕВА Г.Е., ЕВДОКИМОВА Г.Е., ГЕРТИК А.М., БАКАЕВА И.П., КУКЛИНА А.С., КАМЕНЕВА Л.Б., ШАРОВА Я.В., ФЕДОРОВА Г.Ф., ГОРШЕНИНА И.С., ПЕРИМОВА А.В., ТАРАСОВА И.И., ФАЙВИЛОВИЧА Л.Я., ГЕРЦБЕРГ А.В., ГЕССЕН С.М., САХОВА Б.Н., БАШКИРОВА А.Ф., ЦАРЬКОВА Н.А., БРАВО Б.Л., АНИШЕВА А.И., ОБВИНЯЕМЫХ В ПРЕСТУПЛЕНИЯХ,
ПРЕДУСМОТРЕННЫХ СТ. СТ. 17, 58‒8 И 58‒11 УК РСФСР
Данными предварительного и судебного следствий по делу о подпольной к.-р. террористической группе, подготовившей и осуществившей под руководством так называемого «ленинградского центра» в г. Ленинграде 1 декабря 1934 г. убийство члена Президиума ЦИК СССР, члена Политбюро ЦК ВКП(б) и Секретаря ЦК н ЛК ВКП(б) тов. С.М. Кирова, было установлено, что одновременно в г. Москве осуществлял свою контрреволюционную подпольную деятельность так называемый «московский центр», составившийся из руководителей бывшей антисоветской зиновьевской группы, не прекратившей, несмотря на свою капитуляцию, своей подпольной работы, направленной на осуществление контрреволюционных целей в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы.
Произведенное в связи с этим предварительное следствие полностью подтвердило эти данные, установив, что в состав так называемого «московского центра» входили: Зиновьев Г.Е., Евдокимов Г.Е., Гертик А.М., Бакаев И.П., Куклин А.С., Каменев Л.Б., Шаров Я.В., Федоров Г.Ф. и Горшенин И.С., объединившие вокруг себя ряд наиболее активных членов бывшей антисоветской зиновьевской группировки и установившие систематические связи с членами ленинградской группы, осужденными Военной Коллегией Верховного Суда СССР 28-29 декабря 1934 г. по указанному выше делу.
Предварительное следствие установило, что так называемый «московский центр» не ограничивался одним лишь поддержанием связей с ленинградской подпольной группой из числа бывших зиновьевцев и отдельными своими единомышленниками в других городах, но играл роль, как выразился обв<иняемый> Федоров, политического центра, систематически на протяжении ряда лет руководившего подпольной к.-р. деятельностью как московской, так и ленинградской групп.
Это обстоятельство, несмотря на запирательство со стороны основных руководителей «московского центра» ‒ обвиняемых Зиновьева, Гертика и Каменева, ‒ следствие считает полностью установленным не только показаниями лиц, осужденных по делу «Ленинградского центра», и, в частности, показаниями Левина, признавшего, что он был уполномоченным «московского центра», Румянцева, Мясникова и др<угих>, но и ряда самих членов «московского центра»: Бакаева, Евдокимова, Горшенина, Федорова, Шарова и членов московской контрреволюционной подпольной группы зиновьевцев, ‒ Сафарова, Браво, Анишева, Гессена.
Одной из основных задач этой подпольной контрреволюционной группы во главе с «московским центром» являлось сохранение своих кадров, накопление сил и укрепление среди членов группы чувства озлобления и открытой ненависти к руководителям партии и Советской власти.
Обв<иняемый> Федоров, характеризуя деятельность к.-р. подпольной зиновьевской группы, подтвердил, что ‒
«основная задача, которая в то время стояла перед зиновьевской организацией, заключалась в том, чтобы организованным путем уйти в подполье, перестроить методы своей подпольной работы, сохранив в партии основные кадры оппозиции. Кадры сохранены были тем, что была дана установка подавать обманные, двурушнические заявления в партию с согласием и подчинением решениям съезда…»
Эти двурушнические, изменнические методы контрреволюционной деятельности составляют характерную особенность приемов борьбы, усвоенных и широко практиковавшихся участниками подпольной контрреволюционной зиновьевской группы, не останавливавшимися для достижения своих целей ни перед какими средствами.
В показаниях своих от 4 января с<его> г<ода>, говоря о том, как «кристаллизовался московский зиновьевский контрреволюционный центр, к голосу которого прислушивались участники зиновьевских групп», обв<иняемый> Бакаев показал:
«… Наш центр не имел никакой положительной программы, которую он мог бы противопоставить Центральному Комитету партии. Здесь была только злобная враждебная критика важнейших мероприятий партии, эта критика была под стать белогвардейским выродкам из “Последних новостей”.
В этом-то и заключается трагедия нашего положения в своей борьбе против партии, в своих злопыхательствах по ее адресу ‒ мы прямо скатились в белогвардейское болото ‒ контрреволюционное болото. Ленин был тысячу раз прав, когда говорил, что логика борьбы приводит каждую оппозицию к прямой неприкрытой контрреволюции. Такой итог, который приходится признать…»
Характеризуя контрреволюционные методы, которыми зиновьевское подполье пользовалось в своей борьбе против Советской власти, один из участников этой группы Сафаров Г.И., о котором дело выделено и направлено на доследование, показал:
«После особенно частых и оживленных встреч 1932 года, когда контрреволюционные заговорщики против партии Ленина‒Сталина рассчитывали заприходовать на свой счет известные преходящие трудности при переходе от первой ко второй пятилетке, все кружки подполья, испугавшись арестов и разгрома рютинцев, вернулись к обычному образу жизни, к подпольной сапе, к ползучей контрреволюции, к отравлению колодцев…»
Этой же задаче служила и широко распространенная среди членов этой подпольной группы информация о различного рода событиях внутренней и внешней политики в откровенной контрреволюционной трактовке, с заведомым извращением действительности.
Тот же обв<иняемый> Бакаев по этому поводу говорит, что ‒
«информация всегда была контрреволюционная по своему существу; она распространялась на все вопросы внутренней и внешней политики…
Так, постепенно потянулись нити политических связей от квартиры Зиновьева вниз, через наши квартиры к московским товарищам, непосредственно в Ленинград и другие пункты; создавалось и крепло контрреволюционное зиновьевское подполье…»
Эта контрреволюционная «информация» реализовалась через ряд наиболее приближенных к Зиновьеву и Евдокимову участников группы, пользовавшихся своим служебным положением в преступных целях.
Следствием установлено, что таким именно образом действовали члены «московского центра» ‒ Куклин, Гертик, Евдокимов, Шаров, систематически наезжавшие в Ленинград и поддерживавшие контрреволюционные связи с членами «ленинградского центра».
В борьбе против Советской власти эта подпольная контрреволюционная группа, как показал обв<иняемый> Федоров, не брезгала никакими средствами:
«…Члены организации являлись рассадниками самой гнусной клеветы, «слушков» и сплетен о руководстве партии…
…На протяжении всей деятельности зиновьевской организации в ее рядах культивировалась злоба и ненависть к руководству партии, при этом организация не останавливалась перед тем, чтобы пустить в ход клевету, ложь, обман, извратить факты, т.е. применялись все гнуснейшие средства, заимствованные из арсенала фашизма…»
О контрреволюционном вырождении подпольной зиновьевской группы говорит также Сафаров Г.И.
Сафаров показал, что ‒
«мы усиленно варились в собственном соку, все больше и больше усиливая свое разложение и втягивая в трясину всех, кто так же, как и мы, великолепной силой пролетарского натиска на всю дрянь прошлого отбрасывался в загробный контрреволюционный мирок внутренней эмигрантщины…»
«Все мысли и идеи сводились к идеологическому оформлению буржуазно-реставраторской реакции против социализма…
Политически в антипартийном подполье слились в одну сплошную реакционную массу все контрреволюционные, антипартийные группировки. Мы стали конденсаторами контрреволюционной злобы и ненависти остатков эксплуататорских классов…»
Не случайно на этой, отравленной ядом зиновьевского подполья почве вырастали и крепли подлинно фашистские методы борьбы, открытые террористические настроения, приведшие к гнусному убийству тов. С.М. Кирова.
О неизбежности подобного рода настроений, логически подготовлявшихся всем характером и всем содержанием подпольной деятельности зиновьевцев, говорит целый ряд обвиняемых как из числа привлеченных по настоящему делу, так и из числа тех, в отношении которых дело выделено и направлено на доследование.
Об этом говорят обв<иняемый> Царьков, непосредственно связывающий выстрел Николаева с «экстремистскими, как он выразился, настроениями», выросшими на почве зиновьевских контрреволюционных установок, и обвиняемый Башкиров, заявивший ‒
«что выстрел Николаева явился следствием его (Николаева) пребывания и воспитания в к.-р. троцкистско-зиновьевской организации» и что «вся троцкистско-зиновьевская к.-р. организация несет политическую ответственность за этот акт…»
Следствием не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам «Московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но вся обстановка и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного «московского центра» доказывают, что они знали о террористических настроениях членов этой группы и разжигали эти настроения.
Члены «московского центра» и, в первую очередь, обвиняемые Зиновьев, Евдокимов, Гертик и Каменев за последствия их подпольной контрреволюционной деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу, должны поэтому нести не только моральную и политическую ответственность, но и ответственность по советским законам.
Эту ответственность, по крайней мере, в отношении моральном и политическом, не могут не принять на себя и сами обвиняемые.
Так, говоря о своей ответственности за совершенное 1 декабря 1934 г. злодейство, обв<иняемый> Зиновьев показал:
«…Объективный ход событий таков, что с поникшей головой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вырождению этих негодяев. Это гнусное убийство бросило такой зловещий свет на всю предыдущую антипартийную борьбу, что я признаю: партия совершенно права в том, что она говорит по вопросу о политической ответственности бывшей антипартийной «зиновьевской» группы за совершавшееся убийство…»
Привлеченные в качестве обвиняемых по настоящему делу:
1. Бакаев И.П., 2. Горшенин И.С., 3. Федоров Г.Ф., 4. Евдокимов Г.Е., 5. Шаров Я.В., 6. Куклин А.С., 7. Гертик А.М. ‒ признали свое участие в «московском центре»;
8. Гессен, 9. Перимов, 10. Браво, 11. Герцберг, 12. Файвилович, 13. Сахов ‒ признали свое участие в к.-р. зиновьевской группе;
14. Царьков, 15. Анишев, 16. Башкиров, 17. Тарасов ‒ признали свое участие в ленинградской подпольной к.-р. зиновьевской группе;
18. Каменев Л. Б. ‒ виновным себя признал, подтвердив, что до 1932 г. принимал участие в подпольной к.-р. деятельности, входил в «московский центр» и что не порвал окончательно с Зиновьевым своих связей лишь благодаря ряду бытовых условий. Признал, что «недостаточно активно и энергично боролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов из подонков б<ывшей> антипартийной организации…»
19. Зиновьев Г.Е. ‒ виновным себя признал, подтвердив существование центра зиновьевской группы и свое участие в нем.
На основании изложенного выше обвиняются:
1. Зиновьев Григорий Евсеевич, 1883 г<ода> р<ождения>, служащий, исключенный из рядов ВКП(б) в 1932 г. и восстановленный в 1933 г. в связи с заявлением о полной солидарности с политикой партии;
2. Евдокимов Григорий Еремеевич, 1884 г<ода> р<ождения>, служащий, исключавшийся из ВКП(б), но восстановленный по тем же мотивам;
3. Гертик Артем Моисеевич, 1879 г<ода> р<ождения>, служащий, исключенный в 1927 г. из ВКП(б), но восстановленный по тем же мотивам;
4. Бакаев Иван Петрович, 1887 г<ода> р<ождения>, исключавшийся из рядов ВКП(б), но восстановленный ввиду подачи заявления о полной солидарности с генеральной линией партии;
5. Каменев Лев Борисович, 1883 г<ода> р<ождения>, служащий, исключен из рядов ВКП(б) в 1932 г., но восстановлен в 1933 г. по тем же мотивам;
6. Куклин Александр Сергеевич, 1876 г<ода> р<ождения>, исключенный из рядов ВКП(б) в 1927 г., но восстановленный в 1928 г. по тем же мотивам;
7. Шаров Яков Васильевич, 1884 г<ода> р<ождения>, служащий, исключавшийся из рядов ВКП(б) в 1927 г., но восстановленный в 1928 г. по тем же мотивам;
8. Браво Борис Львович, 1900 г<ода> р<ождения>, служащий, исключавшийся из рядов ВКП(б) в 1927 г. за фракционную деятельность, но восстановленный в 1929 г. по тем же мотивам;
9. Гессен Сергей Михайлович, 1898 г<ода> р<ождения>, служащий, исключавшийся из рядов ВКП(б) в 1927 г. за фракционную деятельность, но восстановленный по тем же мотивам;
10. Сахов Борис Наумович, 1900 г<ода> р<ождения>, служащий, б<ывший> член ВКП(б), имеет строгий выговор с предупреждением за фракционную деятельность;
11. Тарасов Иван Иванович, 1902 г<ода> р<ождения>, студент, исключавшийся из рядов ВКП(б) в 1927 г. за фракционную деятельность, но восстановленный в 1929 г. в связи с его заявлением о полной солидарности с политикой партии и Советской власти;
12. Файвилович Леонид Яковлевич, 1900 г<ода> р<ождения>, служащий, исключавшийся из рядов ВКП(б) в 1928 г. за фракционную деятельность, но восстановленный в 1929 г. по тем же мотивам;
13. Герцберг Александр Владимирович, 1892 г<ода> р<ождения>, служащий, б<ывший> член ВКП(б);
14. Горшенин Иван Степанович, 1894 г<ода> р<ождения>, служащий, б<ывший> член ВКП(б);
15. Анишев Анатолий Исаевич, 1899 г<ода> р<ождения>, служащий, б<ывший> член ВКП(б), исключавшийся в 1927 г. за фракционную деятельность, но восстановленный в 1928 г. в связи с его заявлением о полной солидарности с политикой партии и Советской власти;
16. Царьков Николай Алексеевич, 1903 г<ода> р<ождения>, служащий, б<ывший> член ВКП(б), исключавшийся из партии за фракционную деятельность, но восстановленный в 1929 г. по тем же мотивам;
17. Башкиров Александр Фабианович, 1903 г<ода> р<ождения>, студент Электротехнического Института, б<ывший> член ВКП(б), исключавшийся за фракционную деятельность в 1927 г., но восстановленный в 1928 г. по тем же мотивам;
18. Перимов Алексей Викторович, 1897 г<ода> р<ождения>, служащий, исключенный из ВКП(б) в 1928 г., но восстановленный в том же году по тем же мотивам;
19. Федоров Григорий Федорович, 1891 г<ода> р<ождения>, служащий, исключенный из ВКП(б) в 1927 г. за фракционную деятельность, но восстановленный в 1928 г. по тем же мотивам – все бывшие члены ВКП(б) –
в том, что большинство из них являлись участниками подпольной контрреволюционной группы ‒ «московского центра», а другая часть принимала активное участие в деятельности подпольных контрреволюционных групп в Москве и Ленинграде, что имело своим последствием убийство 1-го декабря 1934 года члена Президиума ЦИК СССР, члена Политбюро ЦК ВКП(б) и Секретаря ЦК и ЛК ВКП(б) тов. С.М. Кирова, ‒ то есть в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 17, 58-8 и 58-11 УК РСФСР.
Вследствие изложенного и в соответствии с постановлениями Центрального Исполнительного Комитета СССР от 10 июля [3] и 1 декабря 1934 года, вышеназванные лица подлежат суду Военной Коллегия Верховного Суда Союза ССР.
Обвинительное заключение составлено в г. Ленинграде 13 января 1935 года.
Зам. прокурора Союза ССР А. ВЫШИНСКИЙ.
Следователь по важнейшим делам при прокуроре Союза ССР Л. ШЕЙНИН.
“Утверждаю” ‒ Прокурор Союза ССР И. АКУЛОВ.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЗИНОВЬЕВ, признаете ли Вы себя виновным в том, что в течение ряда лет, вплоть до декабря 1934 г., состояли руководителем подпольной к.-р. организации?
ЗИНОВЬЕВ: Я признаю себя виновным и надеюсь, что буду в будущем иметь возможность дать объяснения. Разрешите еще два слова по поводу того, что в конце обвинительного акта говорится, что я не признал себя виновным [4]. Я следствию в заявлении 13 января рассказал о своей вине.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Я могу объяснить, что заявление у нас имеется, мы с ним ознакомились. Это заявление мы считаем дополнительным документом.
ЗИНОВЬЕВ: Я хотел бы в данный момент, или другие моменты, просить его зачитать.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Пожалуйста. Во время судебного следствия отдельные места можно будет огласить.
Подсудимый ЕВДОКИМОВ, признаете ли Вы себя виновным, что в продолжении ряда лет, вплоть до декабря 1934 года, состояли членом московского центра к.-р. организации?
ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГЕРТИК – тот же вопрос?
ГЕРТИК: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый БАКАЕВ – тот же вопрос!
БАКАЕВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: КАМЕНЕВ?
КАМЕНЕВ: Да, я признаю себя виновным.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый КУКЛИН!
КУКЛИН: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: ШАРОВ!
ШАРОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ> ГОРШЕНИН!
ГОРШЕНИН: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ФЕДОРОВ!
ФЕДОРОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый БРАВО!
БРАВО: Да, признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ГЕССЕН!
ГЕССЕН: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый САХОВ, признаете Вы себя виновным в том, что в течение ряда лет состояли членом подпольной к.-р. организации?
САХОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ТАРАСОВ – тот же вопрос?
ТАРАСОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ФАЙВИЛОВИЧ!
ФАЙВИЛОВИЧ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: ГЕРЦБЕРГ!
ГЕРЦБЕРГ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: АНИШЕВ.
АНИШЕВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: БАШКИРОВ!
БАШКИРОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: ПЕРИМОВ.
ПЕРИМОВ: Да.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЦАРЬКОВ, признаете себя виновным?
ЦАРЬКОВ: Признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Садитесь, пожалуйста.
Суд определил следующий порядок допроса на суде: ЕВДОКИМОВ, АНИШЕВ, БАКАЕВ, ГОРШЕНИН, ГЕССЕН, ГЕРЦБЕРГ, БРАВО, ШАРОВ, ГЕРТИК, ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ТАРАСОВ, ПЕРИМОВ, ФЕДОРОВ, ФАЙВИЛОВИЧ, КУКЛИН, ЦАРЬКОВ, БАШКИРОВ, САХОВ.
ДОПРОС
ЕВДОКИМОВА Григория Еремеевича.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подсудимый ЕВДОКИМОВ, у меня есть несколько вопросов основных: можете ли Вы подтвердить, что возвращение зиновьевцев в партию после 15 съезда носило, по существу, двурушнический характер, что одновременно по возвращении в партию была создана подпольная организация зиновьевцев, которая в продолжение ряда лет вела борьбу против партийного руководства?
ЕВДОКИМОВ: Я подтверждаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Признаете ли Вы, что вся эта организация и ее деятельность носила, по существу, контрреволюционный характер?
ЕВДОКИМОВ: Да, признаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Признаете ли Вы, что эта организация руководилась так называемым “московским центром”?
ЕВДОКИМОВ: Да, признаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подтверждаете ли Вы, что этот центр существовал до самого последнего времени?
ЕВДОКИМОВ: Да, признаю.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Подтверждаете ли Вы, что этот “московский центр” поддерживал связи и давал известные установки своим единомышленникам как в Ленинграде, так и в других некоторых городах?
ЕВДОКИМОВ: Да, подтверждаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Отрицаете ли Вы такой факт, что на протяжении ряда дет до самого последнего времени, руководители “московского центра” систематически проявляли резко враждебные отношения к руководителям нашей партии и правительства и в этом духе воспитывали своих единомышленников как в Москве, так и в некоторых других городах, в частности, в Ленинграде?
ЕВДОКИМОВ: Нет, я этого не отрицаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подтверждаете ли Вы то, что резко враждебные отношения к представителям нашей партии и правительства, враждебные отношения, которые создавались в течение ряда лет, породили среди членов ленинградской группы террористические настроения, что впоследствии привело к убийству тов. КИРОВА?
ЕВДОКИМОВ: Да, признаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подтвердите ли Вы, что одной из основных задач подпольной организации явилось сохранение своих кадров, накопление сил и укрепление вражды по отношению к отдельным руководителям нашей партии?
ЕВДОКИМОВ: Да, признаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Желаете ли дать дополнительные показания?
ЕВДОКИМОВ: Да, желаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста…
ЕВДОКИМОВ: Когда я подписывал протокол допроса, что я признаю себя виновным в обвинении в пределах моих показаний, то мною там признание было сделано не на все то, что я сделал до настоящего момента.
Эту сухую формулу обвинения, предъявленного мне на следствии, признаю, но надо напомнить политическое содержание в большей мере, чем это было сделано во время показаний.
Мы вернулись в партию после постановления 15-го съезда, но не как пролетарские революционеры, действительно отказавшиеся от своих политических установок, 15-м съездом объявленных контрреволюционными, не совместимы<ми> с нахождением нас в рядах партии. Нет. Мы вернулись в ряды партии, обманув партию в этом важнейшем вопросе, ибо наше условие, принятие обратно нас в партию, было единственным условием полного, до конца признания контрреволюционности той борьбы, которую мы вели против партии в 1925-27 г.г. На словах это мы признали. На деле ‒ мы все эти годы оставались на этих контрреволюционных позициях. Мало того, наши к.-р. настроения в силу того, что мы по собственной своей вине были оторваны от всего, что происходило в советской стране, варились, собственно, в своем к.-р. соку и что, больше того, эти к.-р. настроения становились все острее.
Я много за это время передумал, а также и все мои единомышленники, но, к глубочайшему сожалению, все до конца стало мне ясным только тогда, когда я очутился в заключении. За все эти годы, повторяю, мы варились в собственном соку, ставили перед собой целью изменение руководства партии в целях проведения в жизнь наших к.-р. положений, которые мы выдвигали как положения, в корне отличные от той генеральной линии, которую проводила партия и ЦК. Ослепленные [5] своими к.-р. установками, ослепленные [6] – злобным отношением к руководству партии, мы не видели и не ощущали, не чувствовали того, что происходит в стране, что происходит в недрах трудящихся масс. Я не буду суду говорить относительно громадного, исторического, решающего значения того, что происходило за эти годы внутри нашей страны. Достижения отзывались на революционизировании [7] всего международного рабочего движения. Не мне об этом говорить суду. Я хочу сказать только о том, что все это происходящее в стране мы не ощущали как пролетарские революционеры, а расценивали с наших к.-р. позиций, а брали из действительности, брали из того, что происходит на селе и в городе у широчайших миллионных масс, только то, что, по нашему мнению, подкрепляло наши к.-р. позиции, т.е. мы брали те трудности, которые стояли на пути продвижения под руководством компартии вперед к победе социализма, но мы эти трудности расценивали не так, как расценивала партия, рабочий класс, трудящиеся нашей страны. Мы расценивали не как трудности, которые проистекают из самого характера грандиозных задач, поставленных перед рабочим классом и трудящимися массами нашей страны. Нет. Мы расценивали их как трудности, которые происходят из-за того, что партия идет при данном руководстве по неправильным путям. Во время следствия я и, насколько мне известно, ряд моих единомышленников в этой нашей к.-р. борьбе пробовали наметить разные этапы, причем один этап расценивали как этап, во время которого наши антипартийные контрреволюционные настроения сменялись настроениями вполне лояльными. Другие этапы – это те, во время которых антипартийные настроения крепли, росли, углублялись. Эта ошибка и с моей стороны, и со стороны тех моих единомышленников, которые пробовали становиться на эту позицию. За все время, за все годы существования нашей подпольной к.-р. организации мы оставались на тех же к.-р. позициях, и это характеризует сущность этой подпольной к.-р. организации.
Не проходило ни одного явления в жизни нашей страны, которое мы не расценивали бы с наших к.-р. позиций. Я постараюсь в этой части быть кратким, но считаю необходимым, чтобы охарактеризовать основное в этих оценках и в наших настроениях, взять такое громаднейшей исторической важности решение, как вопрос о коллективизации. В этом вопросе мы стояли на антипартийных к.-р. позициях и в этом вопросе, как и в других вопросах, мы в первую очередь обращали внимание на те громадные препятствия, которые естественно стояли на путях партии, рабочего класса, масс деревни, на проведение такого исторического вопроса. Основной нашей оценкой было следующее: мы считали безумным, как мы выражались, авантюрой считать возможным за несколько лет, в 2-3 года, мелкого хозяйчика превратить в социалистического земледельца. Сделать за несколько лет из этих мелких, веками пропитанных индивидуальными настроениями хозяйчиков – сознательных социалистов. Вы видите, что в постановке такого вопроса мы ничем не отличались от меньшевиков, ничем не отличались от тех врагов рабочего класса, которые по этому поводу строили большие надежды.
Чем мы в этом вопросе отличались от всех врагов рабочего класса? Какую вывеску отдельных отрядов врагов мы носили? Как международная к.-р. буржуазия, как международный меньшевизм, мы также связывали свои расчеты в этом вопросе с тем, что при проведении этого вопроса в жизнь партия встретится с такими непреодолимыми препятствиями, что наше стремление к изменению партийного руководства, наша работа, являвшаяся подготовительной работой к тому, чтобы партию свернуть с тех путей по которым она шла, ‒ что это нам в связи с затруднениями, ставшими на путях коллективизации, что это нам удастся.
И мы присматривались, что делается в коллективизирующейся деревне, – не как пролетарские революционеры, которые готовы все, что они имеют, все свои силы, знания, энергию отдать на победное разрешение этого громадного исторического процесса. Нет! Мы присматривались к этому как враги партии, как враги рабочего класса.
Пусть вспомнят те товарищи – мои единомышленники, которые сидят здесь перед судом, как мы внимательнейшим образом подбирали факты и фактики, говорящие, по нашему мнению, в пользу наших к.-р. установок в вопросе о коллективизации. В первую колхозную весну, сопряженную, естественным образом, с большими трудностями, ‒ как мы расценивали эти трудности? Я помню, какую я сам давал характеристику этому, потому что весной этого года я был в командировке на Северном Кавказе, ездил по колхозам. Я говорил, что вывезло до известной степени на этот раз нас только то обстоятельство, что климатические условия были таковы, что они расширили возможные сроки сева на целый месяц и даже больше (тогда была очень ранняя весна), я говорил, что если бы не это обстоятельство, то та громадная борьба, которая шла между кулаками и между теми, кто шел за нашей партией, с нашей партией с тем, чтобы закончить эту первую колхозную весну выполнением поставленных перед посевной кампанией задач, ‒ что если бы не это обстоятельство ‒ удлинение сроков колхозного сева, то в этом первом севе партия потерпела бы крах.
И так повторялось каждый весенний сев, так повторялось каждую уборочную кампанию.
Партия тоже не скрывала ни от рабочих нашей страны, ни от всего мира тех трудностей, которые были связаны с коллективизацией, она тоже не скрывала таких фактов, каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь.
Но одно дело, когда партия, признавая эти материальные потери, связанные с недочетами, имевшимися в то время в колхозном движении, звала и мобилизовывала рабочих и колхозников и организовывала их на преодоление этих недочетов, на укрепление трудовой дисциплины, на переделку психологии вчерашнего мелкого хозяйчика. Мы же это самое явление расценивали со всем по-другому, как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали, мы считали безумием коллективизировать деревни такими темпами, как это делала партия.
То же в вопросах и индустриализации. В вопросах индустриализации опять-таки мы подбирали все факты, а когда фактов не было, – высасывали их из пальца, пользовались разными слухами и слушками, сплетнями, с тем, чтобы найти в окружающей обстановке все то, что могло бы, по нашему мнению, подкрепить нашу оценку действительности хода индустриализации, а не ту оценку, которую ставила партия, и которая была правильной.
Мы не только подбирали эти факты как отдельные факты, показывающие, что партия при неправильном руководстве, осуществляемом центральным комитетом во главе с т. СТАЛИНЫМ, на этом пути, на пути индустриализации несет излишние громадные накладные расходы и экономического, и политического характера, ‒ нет, у нас была своя общая отрицательная оценка всего того, что происходило в этой области. Мы говорили, например, что то, что дается для всеобщего сведения о ходе индустриализации, – не соответствует тому, что есть в действительности. Мы говорили, что центральный комитет обманывает партию, обманывает рабочий класс в этом вопросе, представляя положение вещей, которое резко рознится от действительного положения вещей.
Наше отношение к таким затруднениям, какие, естественно, встречались на первых шагах таких гигантов, как тракторостроительные заводы, не отличалось от отношения к этим затруднениям международной буржуазии.
Мы говорили, что индустриализация проводится без точного учета ресурсов страны, без должного сосредоточения и усиления на действительно решающих звеньях и объектах, что поэтому сами планы являются планами нереальными, перенапряженными, и что это ведет к громадным неувязкам отдельных решающих элементов народного хозяйства. Например, мы брали затруднения на ж<елезно>д<орожном> транспорте и выводили заключение, что если бы индустриализацию проводить не так, как она проводится при данном руководстве, а проводить бы так, как мы бы предложили, то достижения были бы большими, и что в этом случае не было бы такого вопиющего противоречия между достижениями и материальным положением рабочего класса, какое мы имели при данном положении вещей.
Опять-таки мы клеветнически утверждали, что материальное положение рабочего класса не улучшается, а наоборот положение рабочего класса ухудшается. Я должен дополнительно расшифровать, что значат излишние накладные расходы в экономическом и политическом отношении. В экономическом отношении я уже сказал. В отношении политическом – надо сказать, что это в наших устах означало, что теми темпами коллективизации, которые мы проводим в деревне, мы возбуждаем в городских многомиллионных массах рабочих, а также и крестьянства враждебные отношения к диктатуре пролетариата.
Что я волнуюсь, вполне естественно, и может быть в некоторых местах будет не точная революционная точка зрения, заранее прошу мне указать или не ставить в связь с общим характером моего слова.
Что касается рабочего класса, то мы говорили, что на рабочий класс взваливаются громаднейшие трудности, что поэтому в рядах рабочего класса растет все большее недовольство партией, недовольство советской властью, вот что мы имели в виду, когда мы говорили об излишних накладных расходах, и отсюда наши утверждения, клеветничество к.-р. злобного порядка о том, что “дорого обойдется стране данное руководство партии” или, как говорили, что “дорого обойдется стране СТАЛИН”.
В отношении внутрипартийного руководства нами давались самые резкие, злобные, клеветнические характеристики внутрипартийного режима. Повторяя свои к.-р. установки против партийного руководства, мы не видели того, что видит каждый рядовой член партии, каждый рядовой рабочий, а именно, мы не видели могучий рост партии, небывалое единство в ее рядах, небывалое развитие в ее рядах внутрипартийной демократии, втягивание всей массы партийных рабочих в государственное творчество.
Все эти процессы, имеющие гигантское мировое значение не только для советской страны, все эти процессы мы не видели и не ощущали.
Я говорил работникам Наркомвнудела, которые вели следствие, что я вот сижу и читаю нашу современную беллетристику ‒ книгу КАТАЕВА [8] “Вперед” [9]. Такое произведение больно било по моему сознанию, потому что там было отражение небывалого подъема, энтузиазма масс.
Мы говорили о внутрипартийном режиме, что этот режим – режим громаднейшего небывалого бюрократического аппаративного засилия, и мы докатились до того, что партии как таковой нет, есть Центральный Комитет во главе со СТАЛИНЫМ. Мы говорили, что СТАЛИН на центральной линии, что это режим личной диктатуры, что в важнейших принципиальных вопросах – долженствующих определять правильную классовую политику, в этих важнейших принципиальных вопросах не только партию, но даже центральный Комитет зачастую ставят перед совершившимся фактом, перед принятыми решениями.
В вопросах руководства международного рабочего движения мы выдвигали по-прежнему наши клеветнические обвинения партии в том, что неправильное понимание идеи победы социализма в одной стране приводит к тому, что в решающие моменты всего международного рабочего движения в целом руководством Коминтерна и Центральным Комитетом нашей партии, Политбюро, Центральным Комитетом не принимается всех должных мер к активизации этого международного рабочего движения в соответствии с представляющимися возможностями в той или иной стране.
Все это сводится к клеветническому утверждению, что Центральный Комитет, наша партия международному рабочему движению наносит громадный вред, тормозит развитие международного пролетарского движения.
Как пример, я приведу свой последний разговор с ЗИНОВЬЕВЫМ. Этот пример не только характеризует наши отношения по данному вопросу, но он ценен, потому что он относится к концу 1934 года.
Я был у ЗИНОВЬЕВА, по всей вероятности, 12 или 18 ноября, в один из этих выходных дней. Мы с ним говорили по коминтерновским вопросам, и вот он выдвинул в этом разговоре обвинение Центральному Комитету, которое сводилось к тому, что работа по проведению единого международного фронта в принципе проводится неправильно, что в данный момент, например во Франции, фактически инициатива и руководство по установлению этого единого фронта передано в руки второго интернационала. Вот важнейшие, принципиальнейшие вопросы, которые определяют политику партии, от которых зависит развитие социалистического строительства в нашей стране, от которых зависят судьбы всего международного рабочего движения, и суд видит из того, что я сказал, что во всех этих решающих вопросах мы стояли на к.-р. позиции, мы докатывались до клеветнических злобных обвинений против партии и ЦК. Во всех этих вопросах, мы, по существу, ничем не отличались от всей международной к.-р. сволочи, которая так же, как и мы, как я, связывали свои надежды на сокрушение советской власти с таким вопросом, как крах советской власти в вопросе коллективизации. Такие же были оценки и того, что делалось на фронте индустриализации. Вот в основном какие были такие настроения, и мы жили в этой своей среде, мы варились в своем к.-р. соку. Все это отравлялось этим ядом, а также и сознание наших единомышленников. Не было ни одной сплетни, ни одного самого похабного обывательского слуха, которые бы мы не подхватывали и не муссировали бы в своей среде. Чем дальше, тем больше мы уделяли внимания тому, о чем я сейчас говорил, и все с большей охотой и радостью подхватывали каждый слух о расхождении <в> Политбюро, ЦК. Я во время следствия говорил, что я всегда скептически относился к таким слухам. Но дело не в том для суда и дела, что я скептически относился, но дело в том, как и кто из нас относился к слухам. Мы с громаднейшими надеждами связывали эти слухи обывателей, высасываемые нами из пальцев, слухи о разногласиях в Политбюро, в ЦК. То СТАЛИН недоволен ВОРОШИЛОВЫМ, то ВОРОШИЛОВ недоволен СТАЛИНЫМ. То СТАЛИН недоволен КАГАНОВИЧЕМ. Мы подхватывали все, что можно было, по нашему мнению, использовать, что могло служить доказательством, что партия вредит стране, идя по неправильным путям, что в стране развиты элементы недовольства. В частности, одно время, я сейчас не помню конкретно в какой обстановке, но у нас оживленно обсуждался вопрос о росте недовольства среди командного состава Красной Армии. Мы не только сами жили этими настроениями. Нет. Мы этими настроениями отравляли всех тех, кто был связан с нами. И вот, когда нас обвиняют в том, что за террористические настроения, которые выросли, укрепились и так трагически для партии реализовались в Ленинграде подпольной к.-р. организацией зиновьевцев, мы должны нести ответственность, я твердо заявляю, да, за это именно мы должны нести ответственность. Это тот яд, которым мы отравляли сознание наших сторонников, прививали им эти настроения и привели некоторых из них к тем крайним пределам к.-р. разложения, которое сделало из них белогвардейских бандитов, убийц С.М. КИРОВА.
Как ни тяжело это – это нужно признать. Это признание мне не сразу далось. Я читал заявление ЗИНОВЬЕВА, о котором он говорил только что суду. Он говорит в этом заявлении, что его страшит мысль быть сваленным в одну кучу с этими белогвардейскими бандитами, с этими негодяями. Да, и меня это страшит!
Но мы с ЗИНОВЬЕВЫМ не должны забывать, что эти негодяи, белогвардейские бандиты стали таковыми в силу того, что их сознание в течение многих лет отравлялось тем ядом к.-р., о котором я говорил.
Мы должны были предвидеть это, и предвидению этого помешало только наше к.-р. ослепление, только наше озлобление против руководства партии.
Я вернусь к тому, с чего начал, о чем говорил с самого начала, потому что это имеет связь и с моими показаниями следствию. Ведь и я стоял некоторое время на тех же позициях, на которых стояли некоторые мои единомышленники, давая объяснение следствию, – это относительно объяснения отдельных этапов, через которые мы прошли. Некоторые товарищи придавали серьезное значение сначала тому обстоятельству, что активизация деятельности ленинградского центра зиновьевской подпольной контрреволюционной организации совпадает по времени с наименьшей активностью нашего московского центра.
А что это изменяет? В какой степени это умаляет нашу ответственность за то, что мы предстали здесь перед судом? Ни в какой степени! Ну ладно, наша активность понизилась, а ведь те, кто был здесь, в Ленинграде, считали нас на прежних позициях? (да мы и оставались на прежних позициях).
Я уже говорил в своих показаниях, что даже в те моменты, когда припертые ходом событий к стенке, мы не находили возможным, не находили данных для того, чтобы критиковать линию центрального комитета и партии, ‒ к чему мы тогда приходили? Мы в таких случаях заявляли: это проводится наша линия, та линия, которую мы выдвинули в нашей объединенной зиновьевско-троцкистской платформе 25-27 г.г. Мы и в эти моменты всегда оставались на такой позиции, ни на один момент от нашего антипартийного прошлого (прошлого 25-27 г.г.) мы не отказались и все время оставались на этих антипартийных позициях. Я в своем заявлении и в своих показаниях сказал, между прочим, о том, что настроение у ЗИНОВЬЕВА перед XVII съездом и первое время после XVII съезда было наиболее лояльным, чем за все время существования нашего подпольного контрреволюционного центра. Я сказал неправду: неправду не потому, что хотел сказать неправду, а потому, что я ошибся.
Ошибка моя проистекает из того, что мы так привыкли к системе обмана партии, что даже, находясь в заключении, нам трудно эту систему из своей психологии вытравить.
Что я здесь хочу сказать? Что из себя представляют выступления КАМЕНЕВА и ЗИНОВЬЕВА на XVII партсъезде? ЗИНОВЬЕВ говорил, что он в этом выступлении был искренен. Не мое дело разбираться в искренности или неискренности этого выступления; я беру только политическую сторону. Я тут же замечаю, что то, что я скажу про КАМЕНЕВА и ЗИНОВЬЕВА, относится и ко мне в такой же степени, и в несколько меньшей степени к присутствующим здесь единомышленникам.
ЗИНОВЬЕВ вышел на трибуну съезда и еще раз анализировал, и довольно удачно, контрреволюционность тех позиций, которые мы занимали в 25-27 г.г. Но то, что он сказал на съезде, – он и КАМЕНЕВ, – было только половина правды, а половина правды при известных обстоятельствах бывает хуже, чем самая вредная ложь, так же как иной раз ложь бывает во спасение.
Он должен был сказать съезду партии: вот теперешние наши взгляды, но съезд должен знать, что мы-то – КАМЕНЕВ, ЗИНОВЬЕВ, – отказываемся от этих взглядов, но в партии есть известные им (КАМЕНЕВУ и ЗИНОВЬЕВУ) лица, которые остаются при контрреволюционных выступлениях; в партии, в ее рядах есть многочисленные враги, которые сохраняют свое партийное положение только для того, чтобы лучше бороться против партии.
А не сказав этого, их выступление привело только к понижению революционной бдительности партии. Ведь многие на съезде поверили ЗИНОВЬЕВУ, многие аплодировали; ЗИНОВЬЕВУ аплодировал сам СТАЛИН.
Не сказав этой второй половины правды, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ еще больше закрепили в сознании наших единомышленников законность обмана партии.
Раньше дело шло о заявлениях в Центральную Контрольную Комиссию, о заявлении в ЦК партии, о тех или других маневрах, здесь же дело происходило на 17-м партийном съезде, на съезде, к голосу которого с небывалым вниманием прислушивался весь мир, все наши друзья во всем мире, все наши классовые враги.
На том же съезде победителей, так его совершенно правильно расценивала партия, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ нашли возможным не сказать второй половины правды, превратив все свои выступления в закрепляющие мысль нашего врага.
Если можно обмануть 17-й съезд партии, съезд победителей, где же можно в нашем арсенале, в наших преступлениях, найти больше доказательств законности обмана?
Повторяю, ответственность за это выступление несут не только ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ. Я тоже был на съезде, у меня был гостевой билет, кто мне помешал выступать там, на съезде с такой второй половиной правды?
Сознание вот этой моей вины перед партией является одним из самых тяжелых признаний, повторяю, не только я несу ответственность, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ. Настолько [10] крепки были эти наши к.-р. настроения, настолько [11] мы напрягали до последних нервов наши мозги, что не нашлось никого из нас сказать съезду, что его не будем обманывать снова.
ЗИНОВЬЕВ в том же заявлении допускает одну ошибку, которая часто происходит с людьми, находящимися в положении, подобном нам.
Он в конце заявления говорит, что он всегда был предан интересам рабочего класса. Я буду сейчас говорить не про ЗИНОВЬЕВА, а про всех нас. Нет, субъективно мы не были преданы до конца интересам рабочего класса. Ежели мы являлись таковыми, что нам могло мешать ощущать то великое, что происходит в нашей стране, что человеку, действительно преданному рабочему классу, могло в этот момент помешать ощущать это, когда злейшие враги нашего класса, признают наши достижения, когда в небывалой мере поднялась мощь советской страны, когда советская страна превратилась в решающий фактор не только в глазах наших трудящихся масс, но и классовых врагов, что могло в этот момент нам помешать осознать по-настоящему то, что происходило в нашей стране, так как это должен оценивать человек, преданный интересам страны.
Нам мешали – наша контрреволюционная озлобленность, ослепленность и наша злоба против партийного руководства. Это же не субъективный порядок.
Я кончаю. Может быть я что-нибудь упустил, и может быть что-нибудь важное и серьезное. Речь не записана, говорить очень нелегко.
Кончаю обращением к суду с просьбой поверить, что я действительно искренне и до конца признал все тяжести тех преступных деяний, которые я совершил за ряд лет начиная с 1925 года, преступных деяний, которые принесли громаднейший вред партии, рабочему классу, всем трудящимся нашей советской страны и всему международному рабочему движению, преступных деяний, которые привели к тому трагическому событию, которое разыгралось в Ленинграде, трагическому белобандитскому убийству товарища КИРОВА.
Я приму любое постановление суда как постановление, мною вполне заслуженное, и, поверьте, я говорю искренне, что при этом мне будет служить или смягчать мою скорбь только два обстоятельства: первое – это то, что я действительно кончил с этим позорным прошлым.
Я вернусь еще на минуту к тому, чтобы вспомнить, что произошло на 17-м съезде партии.
В связи с этим была проявлена враждебность не только к руководству партии, а высшее проявление враждебности к партийному руководству, такие отношения, когда маленькая кучка контрреволюционеров противопоставляет всю партию.
Скорбь моя будет смягчаться несколько от сознания того, что я от этой враждебной сети отошел. Вторым обстоятельством, которое будет несколько смягчать мою скорбь, и поверьте опять в искренность мою, это будет сознание того, что дело окончательной победы коммунизма находится в надежных руках нашей партии, ее ЦК и гениального вождя тов. СТАЛИНА.
Председатель объявляет перерыв на 10 минут.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заседание продолжается. У меня один дополнительный вопрос к ЕВДОКИМОВУ. Скажите, кто в последнее время состоял в московском центре?
ЕВДОКИМОВ: В состав московского центра входили: ЗИНОВЬЕВ, ЕВДОКИМОВ, КАМЕНЕВ, БАКАЕВ, КУКЛИН, ШАРОВ, ГОРШЕНИН, ГЕССЕН, ГЕРТИК, это все.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А ФЕДОРОВ входил в состав московского центра?
ЕВДОКИМОВ: ФЕДОРОВ входил, но последнее время, по существу, членом московского центра ФЕДОРОВ не являлся. Он окончательно личные связи с нами порвал, но об изменении своих взглядов не заявил никому из вас. Это, конечно, заставило считать его стоящим на прежних к.-р. позициях, но, встречаясь с нами все реже и реже, и при встречах, по крайней мере, лично со мной никаких политических вопросов с к.-р. духом не поднимал, хотя ныне летом мы встречались в Сочах, где вели разговор по душам, и была для этого удобная обстановка. Мы несколько раз там виделись, гуляли, но во время этого, повторяю еще раз, никаких вопросов не поднимали. Вот, исходя из этого, я считаю, что фактически он в это время уже членом нашего московского к.-р. подпольного центра не являлся, или, во всяком случае, не являлся сколько-нибудь активным членом этого центра.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В предыдущие годы ФЕДОРОВ состоял в составе московского центра?
ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Значит, вы считаете, что ХАРИТОНОВ не входил в центр?
ЕВДОКИМОВ: Перед отъездом за границу, я не помню точно, в какое время, он начал, по нашему впечатлению, отходить, и у нас было резкое отношение к его настроению. Но это не был отход, который был бы сопряжен с определенным обращением к кому-нибудь из нас о том, что он отказывается от своих прежних контрреволюционных позиций. Но опять-таки, после исключения ЗИНОВЬЕВА из партии за связь с Рютиным в нашей среде говорилось о том, что ХАРИТОНОВ в очень резкой форме выступил или на ячейке в Берлине, или в Лондоне, причем характер этого выступления говорил о его искреннем будто бы отмежевании от нас, что он, например, заявлял будто, что теперь он никогда не подаст руки ЗИНОВЬЕВУ.
После этого я с ним встречался, но, имея в виду такую оценку его настроения, которая была в наших кругах, я с ним политических вопросов не затрагивал. Только один раз он сам коснулся одного вопроса, а именно – вывода ЗИНОВЬЕВА из редакции “Большевик”. Причем он заявлял, что ЗИНОВЬЕВ опять допустил крупную принципиальную ошибку, и теперь он не может сослаться на то, что виною обстоятельства, что этому виною обстановка; это целиком его собственная вина. Вот это его заявление послужило для меня подкреплением тех разговоров, которые велись за последнее время о его настроениях.
На этом основании я считал, что он не только не был членом центра, но, можно сказать, стал отходить, по крайней мере, в некоторых вопросах. Больших доказательств тому, что он отошел, – его прямых разговоров, даже отдельных заявлений, что пора с этим покончить, – нет, доказательств такого порядка я привести не могу.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Таким образом, до последнего времени членами центра состояли – ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, КУКЛИН, ШАРОВ, ГОРШЕНИН, ГЕРТИК?
ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ХАРИТОНОВ, по Вашему мнению, в последнее время не был членом центра?
ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но в продолжении ряда лет он состоял членом центра? ЕВДОКИМОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Таким образом, Ваше показание на очной ставке от 9/1 – по существу, не меняется?
ЕВДОКИМОВ. Да, да.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый АНИШЕВ! Вы признаете себя виновным в том, что состояли активным членом к.-р. зиновьевской группы?
АНИШЕВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Скажите, какова была структура этой группы, какая была связь с “московским центром”, была ли связь с организациями в других городах?
АНИШЕВ: Организационная структура нашей подпольной к.-р. организации соответствовала той тактике, которая была принята, т.е. она не носила какой-то определенной строго зафиксированной формы. Она была основана, главным образом, на личных связях, на тех связях, которые по цепочке передавались от центра до каждого члена организации, охватывая, таким образом, всех тех, кто не отошел после 15 съезда, не ушел с тех к.-р. позиций, на которых мы оставались.
Я на предварительном следствии ставил сам перед собой вопросы и показывал о том, что то, что мы хотели изобразить как сохранение личных связей, конечно, не было просто сохранением личных связей, а было настоящими организационными связями, только в той форме, которая соответствовала тактике, принятой у нас.
Я указывал, что когда я остановился в Ташкенте, то вовсе не были нужны старые личные связи для того, чтобы связаться со всеми новыми членами организации, которые приехали в Ташкент позже, хотя бы я с ними не был раньше знаком. Но я очень быстро с ними установил связь. То же самое – когда я приехал в Ленинград, мне вовсе не нужно было иметь старые личные связи, а нужно было только знать, что они стоят на тех же к.-р. позициях, на которых стою я.
Характер связи. Я лично, когда переехал в Ленинград, счел своим долгом обязательно побывать у кого-нибудь из членов центра, получить соответствующие информации. Я первый период после возвращения из Средней Азии был больше всего у ГЕРТИКА, последнее время – у БАКАЕВА. Я каждый раз, когда приезжал в Москву, обязательно бывал у них. Раз я был у ЕВДОКИМОВА, но последнее время был всегда у БАКАЕВА. Бывал и у САФАРОВА.
Связь между Москвой и Ленинградом поддерживалась приездами из Москвы членов центра. В частности, мне известны два приезда ГЕРТИКА, который, хотя не был москвичом, но он приехал как представитель именно центра по вопросу об отношениях к делу ЗИНОВЬЕВА–РЮТИНА и т.д. Так, что, таким образом, между Москвой и Ленинградом связь и поддерживалась.
Никто меня не уполномочивал для поддержания таких связей, но это было понятно, что поскольку я еду в Москву, то буду видеться с кем-нибудь из членов центра. То же самое было ясно, что когда, допустим, кто-нибудь приезжал в Ленинград, то никто не сомневался, что то, что он передавал нам, – будет передано нами тем, с кем мы встречались в Ленинграде, в частности, в Ленинграде у меня связи были менее регулярными, чем в Москве, но в Ленинграде я имел связь – с РУМЯНЦЕВЫМ, КОТОЛЫНОВЫМ и другими членами ленинградской организации.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С ЛЕВИНЫМ встречались?
АНИШЕВ: С ЛЕВИНЫМ встречался случайно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто из них состоял в ленинградском центре?
АНИШЕВ: Не знаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто состоял в московском центре?
АНИШЕВ: КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, КУКЛИН, ГЕРТИК, относительно
ФЕДОРОВА для меня было неясно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что делалось организацией в целом и “московским центром” в частности, на что ставили ставку?
АНИШЕВ: Положение создалось после XV съезда таково, что тот вывод, который мы тогда делали, что мы идейно не разбиты, сразу же этот вывод объединил все группы, которые были объединены, и троцкисты, и те, кто являлись сторонниками “23” [12], и левые безвожденцы, т.е. группа, которая была вместе с САФАРОВЫМ. Что мы идейно не разбиты – в этих выводах сходились все мнения.
Представляется, что этот вывод и предопределил все дальнейшее развитие, все дальнейшее перерождение и к.-р. пути, на которые мы перешли в то время.
Вопрос, на что ставила ставку эта организация? ‒ Для меня ясно одно, что не на успехи социалистического строительства, потому что успехи социалистического строительства укрепляли руководство, и мне кажется характерным, что оживление, которое нашей подпольной организацией проявлялось, оно относится к периоду затруднения в социалистическом строительстве. Именно эти затруднения подтверждались нами, и ставка ставилась на эти затруднения. По той радости, с которой подхватывали мы каждый слух и известия на фронте социалистического строительства, было ясно, что ставка ставилась на эти трудности. От левых фраз, которыми мы когда-то прикрывались, не оставалось ничего. Я думаю, что и тогда уже для меня было ясно совершенно, что те левые фразы, которые были в достаточном количестве в наших <плат>формах к 15 съезду, были тем прикрытием для тех, кого партия называла кучкой капиталистических реставраторов. Я приведу факт, который я вспомнил. Когда я приехал в 1927 г., мне САФАРОВ показал проект платформы в части сельского хозяйства. Когда я прочитал этот проект, я убедился, что проект этот явился проектом прямой капиталистической реставрации, свободного капиталистического развития в деревне. Это меня тогда очень удивило.
САФАРОВ тогда сказал, что этот проект одобрен ЗИНОВЬЕВЫМ. СМИЛГА четко ставил вопрос, что он считает, что капитализм не изжил себя в деревне и что поэтому
всякая попытка задержать развитие в деревне – есть попытка реакционная, и наша задача дать исходящий из этой установки вариант платформы. {Он ???? ???? из двух ????, а} этот лозунг о{б ????} свободно{го}*м* капиталистическо{го}*м* развити{и}*я* в деревне нашел свое место в контртезисах. Тогда же ставили ставку на капиталистическую реставрацию. Эти установки сохранились и в более прямой форме и продолжались до последнего времени.
По вопросу индустриализации. Все разговоры, которые мне приходилось вести и слышать, все разговоры, вся оценка этой политики, которую партия проводила, сводились к тому, что есть демагогия, что темпы взяты нереальные. Я помню такой разговор – например, на квартире у БАКАЕВА, когда мы говорили о программе.
ПРЕДС<ЕДАТЕЛЬ>: Разговор с кем?
АНИШЕВ: Тогда были: ГЕССЕН, БАКАЕВ, КУКЛИН, я, КОСТИНА. Вот эта
программа, допустим, 3 млн. тонн чугуна, которая была партией выставлена, она рассматривалась как программа демагогическая, на которой партия сломает себе голову и, по существу говоря, мы этого ждали.
Вопрос о коллективизации до последнего времени. Темпы коллективизации опять-таки признавались явно невыполнимыми [13], и все те успехи, которые происходили в отношении коллективизации, в наших глазах, эти успехи нам казались в совершенно ином свете, и, когда я вспоминаю разговор, который был во время приезда ЕЛЬКОВИЧА [14] в Ленинград…
ПРЕДС<ЕДАТЕЛЬ>: Когда?
АНИШЕВ: В конце 1933 года.
Повторяю, этот приезд ЕЛЬКОВИЧА я рассматривал как приезд из Москвы. Вот этот разговор, который мы тогда вели. Когда я вспоминаю этот разговор, то думаю, что, если бы кто-нибудь из белогвардейцев услышал бы наш разговор, он всех троих нас расцеловал бы, потому что это говорилось в очень злобной форме о затруднениях, которые тогда были. Мы преувеличивали затруднения, также и слухи о голоде на Украине. То же было и в разговоре с ГЕРТИКОМ В 1932 г. о Северном Кавказе.
Все эти затруднения раздувались невероятным образом, ставились в прямую вину руководству и особенно, персонально СТАЛИНУ. Эти разговоры преподносились в таком виде, что, когда я вспоминаю эти разговоры сейчас, то должен признать, что ставка ставилась на трудности, которые партия переживала.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ставка была только на трудности или еще на что?
АНИШЕВ: Я скажу потом, на что ставилась ставка оппозиции. На провал руководства, прежде всего, на провал руководства на трудностях, на провал, по существу, тем самым партии и на провал советской власти. Совершенно ясно, что провал руководства партийного на тех трудностях, о которых я говорил, есть, конечно, провал и советской власти.
С провалом руководства связывались постоянные разговоры о том, что было бы совершенно иначе, если бы у руководства был ЗИНОВЬЕВ, если бы у руководства был КАМЕНЕВ и т.д.
Я помню разговор с ГЕРТИКОМ, который мы имели во время его приезда в Ленинград в 1932 году. Мы говорили о преувеличении трудностей на фронте коллективизации, что непосредственно связывали с вопросами о руководстве, в том, что руководство не годится, что руководство должно быть сменено. Очень часто тогда был разговор у нас о том, чтобы было бы совершенно другое, если бы у руководства стояли ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, а также и др<угие> члены пашей организации. Эта постановка вопроса говорила о том, что с этой ставкой о трудностях непосредственно ставилась ставка на изменение руководства изнутри. Обычно мы приходили к оценке, к критике и к ненависти к руководству. Эта ненависть к руководству, которую мы разжигали, передавалась по всей организации, начиная от верхов до самых низов.
Я помню разговор в связи с трудностями коллективизации. Помню, был вопрос поставлен так при свидании с ЕЛЬКОВИЧЕМ, что колхозники при той оценке, которую мы давали, не пойдут воевать в случае военных осложнений Советской власти. Такая оценка, которую мы давали, по существу, являлась не чем иным, повторяю еще раз, как старыми тезисами КЛЕМАНСО на поражение Советской власти [15].
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В Вашем показании от 30 декабря и на очной ставке Вы показали, что была ставка на трудности, на поражение Советской власти, ставка на крестьянские восстания, на недовольство рабочего класса, на поражение компартий на Западе и т.д.
Подтверждаете Вы это сейчас?
АНИШЕВ: Эту формулировку я подтверждаю и сейчас.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В разговоре с кем говорилось о возможном крестьянском восстании?
АНИШЕВ: О крестьянском восстании я разговаривал с ЕЛЬКОВИЧЕМ в Ленинграде. О недовольстве среди рабочего класса был разговор, но я не помню сейчас детально. Помню был разговор в этой части с РУМЯНЦЕВЫМ. Мы с ним говорили и оценивали положение в связи с займовой кампанией в Ленинграде в 1933 г. Эта оценка была примерно такого порядка, что займовая кампания проходит чрезвычайно трудно, что положение и настроение рабочих в этом отношении к партии колеблется и что партия, партийное руководство, в частности, руководство Ленинграда, все больше теряет связь с ленинградскими рабочими, что всюду новые люди, новые работники, новые секретари, что связь, которую имели бы мы ‒ “они” не имеют.
Разговор о настроениях и о трудности среди рабочих был и с САФАРОВЫМ, который в один приезд мой к нему говорил об этом и спрашивал меня – известно ли мне о тех забастовках и волынках, которые происходят в Ленинграде. Когда я сказал, что мне неизвестно, то САФАРОВ был чрезвычайно недоволен, и у него вызвало удивление и недовольство, как это так, что я, сидя в Ленинграде, не знал о таких важнейших вещах, как волынках и забастовке в Ленинграде. Он рассказал мне целый ряд сведений об этой забастовке и волынках и указывал, что нам нужно быть в курсе этих дел.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Быть только в курсе дел или способствовать?
АНИШЕВ: В прямой форме не говорилось, но, расшифровывая установку САФАРОВА, можно сделать вывод, что нужно быть не только в курсе, но и не мешать, не подавлять настроения.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вам давались указания со стороны работников московского центра, что нужно муссировать и распускать все эти сведения среди своих единомышленников?
АНИШЕВ: Таких указаний не нужно было давать. Мы понимали, что это дело не могло оставаться только у нас, что эти сведения должны идти и дальше.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Члены Вашей организации должны были передавать дальше эти сведения?
АНИШЕВ: В отношении членов нашей организации мы были осторожны, но, конечно, было понятно о расширении кадров наших сторонников, о привлечении, хотя бы осторожным образом, частично новых лиц, от которых мы никогда не отказывались.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кем была сказана фраза, что насильно загнаны в колхоз крестьяне и поэтому в случае войны они не будут защищать советскую власть?
АНИШЕВ: Эта фраза была сказана ЕЛЬКОВИЧЕМ; примерно в том же духе был разговор и с ГЕРЦБЕРГОМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С ГЕРЦБЕРГОМ в 33 году?
АН И Ш Е В: Нет, с ГЕРЦБЕРГОМ в 32 году.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ГЕРЦБЕРГ вел такой разговор как член “московской организации”?
АНИШЕВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С кем из представителей московского центра или членами центра Вам приходилось иметь такие разговоры?
АНИШЕВ: С БАКАЕВЫМ, с КУКЛИНЫМ и с ЕВДОКИМОВЫМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: КУКЛИН, в частности, какие разговоры вел с Вами?
АНИШЕВ: Я не могу вспомнить детально – кто именно что говорил на том сборище, о котором я показывал (у БАКАЕВА в начале 33 года). Там присутствовали БАКАЕВ и КУКЛИН. Я, в частности, сообщал сведения из Сельскохозяйственной Академии о том, что делается в колхозах. Сведения к-р. клеветнического порядка. Там еще шел разговор в отношении программы выполнения чугуна. Опять-таки, эта программа обсуждалась с точки зрения к.-р. позиций. Там присутствовал БАКАЕВ и КУКЛИН; что кто именно говорил – я не могу вспомнить.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда это было?
АНИШЕВ: В начале 33 года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Может быть, Вы несколько коснетесь вопроса разжигания ненависти к руководству партии и Советскому правительству. К чему это разжигание могло привести и привело?
АНИШЕВ: Я уже говорил, что о чем бы мы ни начали разговор, были ли то вопросы индустриализации, были ли то вопросы международной политики, был ли то вопрос коллективизации, были ли то вопросы внутрипартийные, коминтерновские вопросы, ‒ о чем бы мы ни говорили – мы всегда протягивали прямую нить к руководству и, в частности, к вождям партии.
Мне представляется чрезвычайно важным в понимании того, что произошло, что та ненависть, которая выращивалась и вынашивалась в нашей организации, что эта ненависть не была направлена вообще просто к руководству, а персонально к вождям партии. Мне кажется, что для понимания связи между выражением ненависти и тем террористическим актом, который произошел, ‒ мне кажется, для понимания этой связи очень важным моментом является то, что эта ненависть направлялась всегда персонально против кого-нибудь, и, прежде всего, конечно, против тов. СТАЛИНА, и особенное место в этом вынашивании ненависти среди нас занимал тов. КИРОВ.
Я могу привести все те разговоры, о которых говорил. Я не знаю – нужно ли еще воспроизводить все эти разговоры?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нет. Нас интересует – кто особую злобу проявлял в отношении руководства? В какой форме это проявлялось, в отношении кого? Уточните, пожалуйста. Почему имя КИРОВА вызывало такую злобу, со стороны кого именно, когда, в связи с каким обстоятельством?
Злоба против КИРОВА и та клевета, которая на КИРОВА возводилась, ведет свое начало с самого момента назначения КИРОВА в Ленинград. С этого момента назначение КИРОВА рассматривалось как выдвижение термидорианской реакции. С этого момента против КИРОВА появился целый ряд клеветнических сплетен; ходили листки с целым рядом данных против КИРОВА…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кем составлены были эти листки?
АНИШЕВ: ГЕССЕНОМ. Во-первых, извращалась биография КИРОВА: она – освещалась таким образом, что это является выдвижением не пролетарского революционера, а что это является выдвижением именно термидорианской реакции. КИРОВ среди нас фигурировал именно в этом к.-р. освещении. Последние годы точно так же, когда заходил разговор, в частности, о Ленинграде, то в то время, когда оценка общего положения всегда приводила к выпадам против СТАЛИНА персонально, в той же степени оценка положения в Ленинграде приводила к личным выпадам против КИРОВА.
В частности, помню, например, разговор с ГЕРТИК по поводу того, что Смольный представляет из себя сейчас совершенно мертвое чужое учреждение, в котором не виден рабочий. Отсюда делались выводы о характере руководства КИРОВА. Помню разговор, который мы вели, если не ошибаюсь, я, ТАРАСОВ, ЦЕЙТЛИН и ЛУКИН [16] по поводу проведения демонстрации в Ленинграде. Не помню, во время какого празднества была эта демонстрация, но мы эту демонстрацию оценивали с той точки зрения, что теперь между трибуной и демонстрацией нет той связи, которая была раньше, что руководители Ленинграда оторваны от рабочих масс Ленинграда – не знают их, и рабочие их не знают.
Таким образом это разжигание ненависти, которое передавалось с каждой информацией, с каждым разговором, ‒ это разжигание ненависти несомненно создало ту обстановку, которая породила то, что произошло, т.е. убийство КИРОВА.
Так что мне представляется, что выращивание этой ненависти, по существу, нужно рассматривать как подстрекательство террористических действий.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Из подсудимых по этому делу с кем приходилось беседовать о КИРОВЕ?
АНИШЕВ: Я назвал ГЕРТИКА и ГЕССЕНА. Больше разговоров о КИРОВЕ не помню.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вам приходилось разговаривать с РУМЯНЦЕВЫМ?
АНИШЕВ: Разговор с РУМЯНЦЕВЫМ относится к 1932 году. Я рассказал о том разговоре, который был с выпадами в отношении вождей.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В частности, по отношению к СТАЛИНУ кто высказывал
особенную ненависть?
АНИШЕВ: Из числа подсудимых – трудно сказать. Эта звериная ненависть чувствовалась во всех разговорах. Особенно она чувствовалась в разговорах ГЕРТИКА, также в разговорах у БАКАЕВА, о которых я говорил, также с ЕВДОКИМОВЫМ, который у нас был и которого я встретил последний раз на улице в Москве.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Разжигание этой ненависти проявилось в террористическом акте?
АНИШЕВ: Да, я считаю, что это явилось результатом этих разговоров.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что Вы желаете добавить к Вашему показанию?
АНИШЕВ: Я говорил уже о том, что, по существу, эти установки и те позиции, которые мы занимали, явились определенными открыто к-р. позициями, позициями капиталистической реставрации. Я говорил о тех формах и двойничестве, которые явились нашей тактикой, когда мы входили в партию, когда мы думали, что мы идейно не разбиты, что руководство является безыдейным и, во всяком случае, неидейно разбило нас, вот все это, мне кажется, породило то к.-р. преступление, которое произошло. И если мы к 15 съезду имели за собой и демонстрацию 7-го ноября, и ряд других выступлений, явно выходящих за пределы внутрипартийной борьбы, то за последнее время говорить о внутрипартийной борьбе, конечно, не приходится.
Находясь внутри партии, мы, по существу, вели борьбу прямо антисоветскую, прямо контрреволюционную, направленную на поражение Советской власти.
Я не буду, пожалуй, подробно говорить, потому что я дал об этом письменное показание. Я хотел бы сказать только о том, что, в чем я убедился сейчас за последнее время. Я работал в колхозе Таджикистана и я хотел сказать о том выводе, к которому я пришел. Между той политикой, которую ведет кулачество в колхозах, и между той, которую вели мы в партии, нет никакой разницы – то же двойничество, двурушничество. Стремление ухватиться за каждую неудачу, чтобы ее раздуть кое-где.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что значит кое-где?
АНИШЕВ: Эта тактика кулачества как две капли воды похоже на ту тактику, которую мы проводили внутри партии, и они имеют одни цели. Вот до чего мы докатились.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Программа у Вас была?
АНИШЕВ: У нас в последнее время не принято было говорить о платформе. О старой платформе никогда не говорили. Я задал ГЕРТИКУ вопрос, что мы можем проводить положительного в этой программе? – он на этот вопрос ничего не смог ответить. Сказал, что мы затерты партией, что ничего не может выработать другого. Программа, по существу, была одна. Мы не могли возражать против тех побед социалистического строительства, которые были партией одержаны.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый АНИШЕВ, желаете что-нибудь добавить?
АНИШЕВ: Нет.
САХОВ: У меня имеется вопрос к АНИШЕВУ, пусть он скажет в каком году мы с ним встречались в последний раз и где именно?
АНИШЕВ: Я не помню сейчас.
САХОВ: Ну скажите примерно, сколько – 3, 4, 5 лет тому назад мы встречались с Вами?
АНИШЕВ: Это было давно.
САХОВ: Даже встреч не помните?
АНИШЕВ: Нет.
САХОВ: У меня имеется вопрос ЕВДОКИМОВУ – могу ли я спросить?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сейчас допрашиваем АНИШЕВА, а когда будем допрашивать вас, то вы будете иметь возможность задавать вопросы.
ГЕРТИК: У меня вопрос к АНИШЕВУ. Пусть он скажет, когда мы с ним виделись последний раз и где?
АНИШЕВ: Я помню хорошо последнюю встречу во время приезда ГЕРТИКА в Ленинград в 1932 г. Сейчас я хорошо не помню, но был еще один приезд в Ленинград ГЕРТИКА. Я помню два приезда в Ленинград в 1933 году.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это было в конце или начале 1933 г.?
АНИШЕВ: Это было в середине 1933 года и к началу 1932 г. Я помню, у нас были две встречи. Первая во время моего приезда, когда был у БАШКИРОВА, и вторая – когда была НАТАНСОН [17]. Одна из встреч была в Госиздате в тот же самый приезд, а эта была в другое время. В 1933 году мы с ГЕРТИКОМ не виделись, в 1934 году также.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый АНИШЕВ, садитесь.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БАКАЕВ, скажите, пожалуйста, кто входил в состав московского центра?
БАКАЕВ: До последнего времени кто состоял членами московского центра, мне трудно будет сказать, но до 1932 г. я знаю всех кто входил в состав группы, а именно: ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, ФЕДОРОВ, ГЕРТИК, КУКЛИН, ГОРШЕНИН и я.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А ШАРОВ состоял членом центра?
БАКАЕВ: Да, ШАРОВ и ХАРИТОНОВ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ХАРИТОНОВ был до 1932 г.?
БАКАЕВ: Да, до 1932 г., после этого мне трудно сказать, потому что эта центральная группа обычно собиралась у ЗИНОВЬЕВА, а я с 1932 г. перестал ходить к ЗИНОВЬЕВУ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Во время очной ставки 9 января Вами было показано, что Вам было известно о зиновьевском центре в Москве, куда входили ЗИНОВЬЕВ, ЕВДОКИМОВ, КАМЕНЕВ, БАКАЕВ, ШАРОВ, ФЕДОРОВ, КУКЛИН, ГЕРТИК, а до 1932 г. был ХАРИТОНОВ?
БАКАЕВ: Я относительно себя говорил раньше следствию, что фактически я был членом этой центральной группы, потому что, перестав ходить к ЗИНОВЬЕВУ, я не переставал встречаться с рядом товарищей, от которых знал, что они по-прежнему посещают ЗИНОВЬЕВА, и не только не перестал встречаться, но не перестал вести разговоры на антипартийные темы с отдельными товарищами из этой группы. Дело обстояло так.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: На той же очной ставке Вам был задан вопрос: “Состояли ли Вы членом Московского центра?”
БАКАЕВ: Все они меня считали своим человеком.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Своим человеком – это одно, а считать членом центра – это другое. Вы отрицаете, что состояли до последнего времени членом центра? Был такой руководящий центр, который руководил работой всей зиновьевской организации не только в Москве, но и в Ленинграде. Вот в этот центр Вы входили до самого последнего времени?
БАКАЕВ: Этот центр фактически существовал до 1929 года. За это время было несколько совещаний, на которых присутствовал и я. Я знаю, что в это время происходили регулярные совещания, но на всех совещаниях я не был, потому что до мая 1931 г. в Москве не жил. После 1929 года я не знаю ни одного такого совещания, если не считать летучих, случайных совещаний, бывших на квартире ЗИНОВЬЕВА в составе – ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. Я ХАРИТОНОВА не помню, был ЕВДОКИМОВ, и мы вели разговор в связи с высылкой ТРОЦКОГО. Тут было более или менее организованное совещание, а так обычно встречали ЗИНОВЬЕВА двое-трое без предварительного уговора, случайно, но так как я у ЗИНОВЬЕВА после 1931 года не был, то мне трудно сказать – состоял я фактически членом этого центра или нет. С отдельными товарищами, входящими в состав центра, я встречался, разговаривал на политические темы. Характер разговоров был не только антипартийный, но, по существу, контрреволюционный.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я не совсем понимаю Ваше показание от 9 января. Там было зафиксировано: “Признаю, что действительно состоял до последнего времени вместе с ЕВДОКИМОВЫМ членом московского центра”. И на вопрос, заданный ЕВДОКИМОВУ, ‒ “Подтверждаете Вы показания БАКАЕВА?” ‒ он ответил: “Показания БАКАЕВА подтверждаю”.
БАКАЕВ: Я никому из своих товарищей не говорил о своем отходе и фактически не отошел, стало быть, был членом центра.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Значит, Вы говорите, что центр в полном составе не собирался в последнее время?
БАКАЕВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но все лица в то или иное время состояли в московском центре, все девять лиц?
БАКАЕВ: Да. А до 32 г. и ХАРИТОНОВ.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Так почему Вы выделили в данном случае ХАРИТОНОВА, по каким причинам?
БАКАЕВ: Я довольно продолжительное время не встречал ХАРИТОНОВА у ЗИНОВЬЕВА,
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Он сам отошел от Вас?
БАКАЕВ: Как будто, да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ХАРИТОНОВ не является подсудимым по данному деду, и я задаю вопрос не о нем, а только потому, что в Ваших показаниях Вы его выделяете: говорите, что до 1932 года в центр входил и ХАРИТОНОВ. Значит, ясно, что остальные девять человек до последнего времени входили в центр.
БАКАЕВ: В 32 г. я его не встречал у ЗИНОВЬЕВА и не встречал его у тех товарищей, с которыми я поддерживал дружеские связи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Теперь скажите следующее: считаете ли Вы, что вся эта деятельность Вашей организации по существу была контрреволюционной, антисоветской?
БАКАЕВ: Да, по существу, она была такой.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какие задачи и цели преследовала Ваша организация и, в частности, московский центр? Я говорю о последнем времени: не о периоде 28-89 года, а о 34-33 г., даже 1932 годах.
БАКАЕВ: К сожалению, я не в состоянии буду ответить на этот вопрос в такой постановке: какую цель преследовала наша организация в последний год. Мне известна одна цель – взаимная политическая информация.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Имея в виду – смену руководства партии и смену правительства?
БАКАЕВ: О смене партийного руководства были разговоры в 28-29 году. После этого таких разговоров не было.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но вы-то собирались, беседовали между собой, рассказывали всякие антисоветские анекдоты, всякие сплетни политические, имея в виду какую-то целевую установку?
БАКАЕВ: Боюсь сказать, что была такая целевая установка. Просто некуда было пойти.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но у Вас была цель скомпрометировать руководство нашей партии, заменить наше руководство другими лицами. Об этом разговоры как будто были все годы. Об этом говорят все Ваши единомышленники, сидящие рядом.
БАКАЕВ: Такой задачи мы перед собой не ставили, но обыкновенно разговоры, которые велись среди нас, были направлены на дискредитацию существующего руководства.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какую же цель Вы преследовали, занимаясь этой деятельностью по дискредитации?
БАКАЕВ: Может, просто такую цель – получить личное удовлетворение. Политических целей мы не ставили таких. Я, по крайней мере, не знаю.
АНИШЕВ говорил, что мы делали установку на провал Советской власти, взрыв руководства. Не было такой установки! Не ставили мы таких задач перед собой! Он еще говорил в отношении особой ненависти со стороны московского центра зиновьевцев к КИРОВУ и со стороны ленинградских зиновьевцев к КИРОВУ. Вот, положа руку на сердце, я должен сказать, что такой персональной ненависти к КИРОВУ я не видел среди товарищей, с которыми мне приходилось говорить о нем. Больше того: в 32 г. я встречался с ЛЕВИНЫМ Владимиром; он о КИРОВЕ иначе не выражался ‒ “Наш Мироныч”. Отзыв о КИРОВЕ (он же сумел завоевать огромнейший авторитет в Ленинграде) был самый положительный.
Не кривя душой, я не могу сказать, что из лиц, известных мне, КИРОВ в смысле ненависти занимал особое место. Я знаю, что КИРОВ относился особо терпимо к бывшим оппозиционерам.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Тогда я иначе поставлю вопрос: “Какая установка распространялась участниками московского центра к.-р. зиновьевского подполья среди Ваших единомышленников и участников?” ‒ такой вопрос был задан Вам следствием.
БАКАЕВ: Установка, по сути, была антисоветской и контрреволюционной. Действительно, установка такого порядка, что теперешнее руководство не в состоянии справиться с теми трудностями, перед которыми стоит наша страна и международное рабочее движение. Я здесь полностью подтверждаю все те сообщения, которые были сделаны мною в отношении характеристики нашего отношения к строительству колхозов, но в этом деле действительно видели только теневые стороны. Мы, с нехорошего почина ЗИНОВЬЕВА, говорили, что коллективизация проводится насильственно, что она ведет к разорению деревни, к разорению сельского хозяйства, что она чревата такими последствиями, которых мы сейчас не предвидим, что если и дальше коллективизация будет проводиться в тех формах, которыми она проводилась до сих пор, а разговор относился к 1929-30 г.г., то мы станем перед угрозой разрыва рабочего класса и крестьянства.
Мы очень отрицательно оценивали состояние дел в руководстве Коминтерна.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы подтверждаете показания ЕВДОКИМОВА в отношении коллективизации, индустриализации?
БАКАЕВ: В общем, согласен.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А в чем Вы несогласны?
БАКАЕВ: С отдельными установками.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Еще какие установки Вы распространяли?
БАКАЕВ: Мы распространяли злостную клевету в отношении того, что говорили своим сторонникам, что Центральный Комитет недостаточно борется, что недостаточно ведет борьбу с руководителями правого уклона, что он неискренен в своих решениях о борьбе с правыми, относительно внутрипартийной демократии, нарушаемой самим Центральным Комитетом. Но – тут ЕВДОКИМОВ говорил, и я только ограничиваюсь о своей солидарности с ним.
Уже после того, как я перестал ходить к ЗИНОВЬЕВУ, я знал со слов ГОРШЕНИНА, что и ЗИНОВЬЕВЫМ, и всеми ими давалась отрицательная оценка результатам выполнения первого пятилетнего плана. Мы считали, что цифры, характеризующие выполнение этого плана, дутые, что план не выполнен, что план в отношении качественных показателей прямо сорван, особенно в отношении производительности труда, и объясняли это слабым партийным руководством, говорили, что Центральный Комитет не справляется с важнейшими задачами хозяйственного строительства.
Такие же антипартийные и, по сути дела, контрреволюционные разговоры передавал мне ГОРШЕНИН со слов ЗИНОВЬЕВА относительно постановления XVII партийной конференции в части улучшения материального положения трудящихся в два-три раза.
Ивановские события [18] мы рассматривали, опять-таки со слов ЗИНОВЬЕВА, как проявление недовольства значительной части рабочего класса общей политикой партии и Советской власти.
Трудно припомнить все те конкретные случаи, по которым нам приходилось вести разговор вдвоем-втроем и по которым мы иллюстрировали недостатки партийного руководства.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы не только констатировали недостатки партийного руководства, но вы одновременно доказывали, что партийное руководство может быть заменено ЗИНОВЬЕВЫМ и КАМЕНЕВЫМ?
БАКАЕВ: Говоря об этих недостатках, мы нередко указывали существующие трудности, что они могли бы быть уменьшены, если бы к партийному руководству были бы привлечены ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вопрос о смене руководства поднимался?
БАКАЕВ: О смене руководства вопрос стал только один раз в 1929 г., когда правые в лице ТОМСКОГО предлагали нам через ЗИНОВЬЕВА и ФЕДОРОВА заключить блок против большинства Центрального Комитета. Тогда ТОМСКИЙ, внося это предложение, сказал, что “если Вы хотите еще сохранить себя для политической жизни, Вы должны поддержать нас, а мы, правые, решили начать открытую борьбу с СТАЛИНЫМ и Центральным Комитетом, т.к. дальше жить так нельзя”. Вот когда ЗИНОВЬЕВ и ФЕДОРОВ не дали ТОМСКОМУ ответа на этот вопрос, а сказали, что они сообщат об этом нам, своим товарищам. В 1929 г. действительно этот вопрос у нас рассматривался на совещании центральной группы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А потом, если бы у власти были бы ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, то было бы другое?
БАКАЕВ: Не говорилось, что было бы совершенно иное, но говорилось что существующие трудности были бы намного уменьшены.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Надо уточнить вопрос относительно того, что Вы воспитывали своих единомышленников в духе злобы, враждебности по адресу тов. СТАЛИНА. Вы же неоднократно заявляли, что все происходит от того, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ отстранены от руководящей работы и что “мы хотим к руководству поставить лидеров нашего руководства”. “Если бы ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ были у власти было бы другое”.
БАКАЕВ: Не было никакой силы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это другое дело?
БАКАЕВ: Такие разговоры были.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Воспитывались террористические настроения или нет?
БАКАЕВ: Антипартийные и контрреволюционные, по сути дела, разговоры были в отношении дискредитации существующего партийного руководства. Может быть, говорилось о том, что, если бы к партийному руководству привлечь ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА, было бы иначе. Это тоже было, но ничего не предпринималось для того, чтобы добиться реализации этого последнего положения, потому что фракционной работы мы не вели.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Вы поддерживали связь со всеми Вашими единомышленниками в Москве и Ленинграде, собирались, и велись разговоры в духе ненависти, а также и занимались воспитанием в том же духе и других.
БАКАЕВ: Не со всеми, но с рядом наших единомышленников.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Вы пытались сохранить кадры среди Ваших единомышленников?
БАКАЕВ: Политика сохранения кадров и вообще сохранение кадров относится к 1928-29 г. Если разрешите, то я остановлюсь несколько подробно на вопросе сохранения кадров.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: До 1934 г. вы и некоторые ваши единомышленники заботились о том, чтобы поддерживать связь между бывшими участниками зиновьевской оппозиции, где бы они ни находились – в Москве, Свердловске, Ташкенте и т.д. Распространяли слухи, сплетни, провокационные информации не только в 1928-29 г.г., а вплоть до 1934 г.
В ваших показаниях имеется ответ: “Мы питали наших единомышленников антипартийной контрреволюционной информацией в Коминтерне и в стране”. Вы это не отрицаете?
БАКАЕВ: Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: “Систематически оказывали влияние на свои кадры, воспитывали в духе злобы и враждебности к руководству, в частности, к т. СТАЛИНУ. Муссировали вопросы о том, что обострение трудностей в партии, в Коминтерне в значительной степени происходит оттого, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ отстранены от руководящей работы, что все зависит от возвращения наших лидеров, отсюда и нас, к руководству партии”. Эти показания Вами даны вполне ясно и логически, изложенные последовательно. Подтверждаете вы эту формулировку?
БАКАЕВ: Эту формулировку я подтверждаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Дальше, в ваших показаниях говорится, что вы воспитывали ваших единомышленников в духе провала руководства партии и дальнейшего укрепления Вашей организации, вы учитывали, где находятся Ваши единомышленники. Вы это подтверждаете?
БАКАЕВ: Это относится к первому периоду.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В ваших показаниях имеется: “мы проявляли большой интерес к тому, что делается внутри парт<ийной> организации в Ленинграде, что делается в рабочих районах Ленинграда,” ‒ это Вы тоже отрицаете?
БАКАЕВ: Нет, не отрицаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вот в связи с этим вашим заявлением расскажите подробно, как осуществлялась связь между Москвой и Ленинградом, а также и другими городами. Кто поддерживал эту связь?
БАКАЕВ: Я знаю, что из бывших оппозиционеров, рабочих или работавших в Ленинграде, не порвали связь с зиновьевской группой до последнего времени следующие: ЛЕВИН Владимир, АНИШЕВ, СОЛОВЬЕВ, ШИРЯЕВ Митя, РУМЯНЦЕВ Владимир – вот как будто бы все.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А МАНДЕЛЬШТАМ?
БАКАЕВ: Он вообще редко бывал в Москве.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Он редко бывал, зато вы ездили из Москвы?
БАКАЕВ: Я этого не скажу, я знаю со слов ЛЕВИНА, что иногда встречал МАНДЕЛЬШТАМА, которого за все годы своего проживания в Москве я встречал раз у ГЕРТИКА. Это было несколько лет тому назад.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Можно сказать, что связь между вашими единомышленниками <из> Ленинграда и Москвы поддерживалась путем поездок Ваших работников?
БАКАЕВ: Были ЛЕВИН, АНИШЕВ, СОЛОВЬЕВ, ШИРЯЕВ и до 1932 г. был – РУМЯНЦЕВ Владимир.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто из Московского центра приезжал давать информацию или указания в Ленинград? Вы приезжали несколько раз?
БАКАЕВ: Я был несколько раз.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: КУКЛИН приезжал?
БАКАЕВ: Я приезжал, но встреч у меня не было.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто приезжал из московского центра?
БАКАЕВ: КУКЛИН приезжал, Володя СОЛОВЬЕВ, ГЕРТИК приезжал последний раз в 1933-34 г. и виделся с ЛЕВИНЫМ. Это я знал со слов ГЕРТИКА.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ГЕССЕН приезжал?
БАКАЕВ: Недавно, но ЕВДОКИМОВ на первомайские праздники обычно всегда приезжал в Ленинград.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Так что связь была двухсторонняя. Но была ли связь между московским центром и вашими единомышленниками <из> других городов, кроме Ленинграда?
БАКАЕВ: Была.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Через кого поддерживали связь? Кто были вашими представителями?
БАКАЕВ: Обычно заходили к нам те, кто приезжал в Москву из других городов. В Ростове жили три бывших оппозиционера – РОЦКАН Петр [19], ГОРДОН Николай и ДМИТРИЕВ Тимофей, каждый из них был в Москве, заходили к ЗИНОВЬЕВУ и другим товарищам. РОЦКАН заходил ко мне. ГОРДОН регулярно заходил к ГЕРТИКУ, а также и ДМИТРИЕВ Тимофей.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По Ростову вы знаете три фамилии?
БАКАЕВ: Да, это все старые питерцы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По Свердловску кого знаете?
БАКАЕВ: В Свердловске знаю ЕЛЬКОВИЧА, тоже питерец, который находился там ряд лет и приезжал в Москву, обычно останавливался у ГОРШЕНИНА и почти каждый приезд ходил к ЗИНОВЬЕВУ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Через ГОРШЕНИНА?
БАКАЕВ: Нет, ЗИНОВЬЕВ и ЕЛЬКОВИЧ старые знакомые: ЕЛЬКОВИЧ мог пойти к ЗИНОВЬЕВУ самостоятельно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В других городах кого вы знаете из ваших единомышленников, которые сохранили связи до последнего времени?
БАКАЕВ: В Воронеже жила Ольга РАВИЧ. Она с ЗИНОВЬЕВЫМ старые друзья. Приезжая в Москву, обычно бывала у него. По другим городам сейчас боюсь сказать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы еще Архангельск начали называть.
БАКАЕВ: САХОВ там был. Он поехал туда, но оттуда еще не приезжал, по крайней мере, я его после этого не видел.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто еще в Архангельске был кроме САХОВА?
БАКАЕВ: Кроме САХОВА там находился РОЗНЕР, который до 29 или 30 года, словом, до отъезда туда был в очень крепких наших общих настроениях. Я его не видел ряд лет, и не знаю как теперь.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А в других городах никого не помните?
БАКАЕВ: В Новосибирске в 29-30 году был ПЕКАРЬ-ОРЛОВ [20], было еще несколько человек, ЗЕЛИКСОН, в частности. В Смоленске – Сергей ГЕССЕН.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Можно ли сделать отсюда выводы, что все эти лица систематически приезжали в Москву, получали ту или иную информацию, т.е., иначе говоря, между всеми этими лицами и московским центром существовала систематическая связь?
БАКАЕВ: Сказать, чтобы эта связь была систематической, нельзя, но связь была, связь была все время.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы в самой Москве, кроме лиц руководящего состава, которые входили в центр, кого еще знаете? Лиц, которые до последнего времени не порвали со всеми Вами?
БАКАЕВ: Жена моя – КОСТИНА Анна, БРАВО Борис, ПЕРИМОВ Алексей, ГЕРЦБЕРГ Александр, жена его – ПОЗДЕЕВА. Вот как будто все лица, которые поддерживали постоянную связь до последнего времени.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Скажите, пожалуйста: как вы оцениваете ту систематическую кампанию, вернее, ту травлю, которую вы вели, Вы лично и Ваши товарищи, в отношении руководства нашей партии. Все злобные выпады, все эти провокационные слухи и сплетни, – все это вместе взятое могло содействовать появлению террористических настроений? Считаете Вы одно с другим связанным?
БАКАЕВ: Я не знаю всех обстоятельств дела об убийстве КИРОВА, но думаю, что все то, что делалось в нашей среде и что разносилось как зараза на периферии, не могло не отразиться на настроениях неустойчивых элементов нашей организации; не могло не толкнуть их на самые крайние совершенно недопустимые террористические формы борьбы с партийным руководством.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но считаете ли вы, что вся Ваша группа, вся организация должна нести известную ответственность за это печальное дело?
БАКАЕВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В Ваших показаниях от 12 января вы эту мысль выразили гораздо яснее. Ваш ответ на вопрос следователя: “Убийство КИРОВА, совершенное НИКОЛАЕВЫМ – бывшим членом оппозиции, ‒ что вам известно по этому поводу?”
Вы ответили: “Я не имею никакого отношения к этому гнусному акту, но считаю, что вся наша организация несет тяжелую моральную и политическую ответственность за этот акт”.
Вот как вы выражались 12 января, т.е. всего два дня тому назад.
БАКАЕВ: Я ответственности никогда не снимаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не снимаете?
БАКАЕВ: Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Чем вы можете дополнить Ваши показания?
БАКАЕВ: Пока ничего не имею.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Скажите, пожалуйста, БАКАЕВ, вы слушали показание ЕВДОКИМОВА, усвоили его, поняли?
БАКАЕВ: Да, да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Каково ваше мнение: Вы считаете правильной сценку ЕВДОКИМОВА деятельности вашей к.-р. организации?
БАКАЕВ: Объективно это так.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что значит объективно? Скажите, а по существу – правильно?
БАКАЕВ: По существу я не думаю, чтобы кто-нибудь из присутствующих здесь ставил перед собой задачи усложнения…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы покороче. Считаете оценку ЕВДОКИМОВА правильной?
БАКАЕВ: Объективно правильно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Так почему же в ваших показаниях нет такой четкости, вы стараетесь лавировать. Вы говорите, что – были членом центра только до 32 года. ЕВДОКИМОВ в своих показаниях утверждает, что в центр, который существовал до последнего времени, входили и Вы. А сейчас вы пытались сказать, что Вы только до 32 года были членом центра.
БАКАЕВ: Тут у меня не вышло.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что не вышло?
БАКАЕВ: У меня были серьезные намерения отойти от круга тех людей, с которыми жил я в течение ряда лет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но вы не отошли, а продолжали жить теми же настроениями, которыми жили?
БАКАЕВ: Я думаю, что только степень другая, по сути дело не меняется.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Можно считать, что вы состояли членом “московского центра” до последнего времени?
БАКАЕВ: Можно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы подтверждаете, что хоть у ЗИНОВЬЕВА не собирались, но с ЗИНОВЬЕВЫМ вы встречались и беседовали с ним?
БАКАЕВ: В 1933 г. я ЗИНОВЬЕВА встретил в Кисловодске, в санатории “10-<ле>тие Октября”. ЗИНОВЬЕВ принимал там нарзанные ванны, но разговоров никаких не было, кроме чисто курортного характера. Затем, в 1933 г. я с ним встретился в Москве, но тоже разговоров не было.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С КУКЛИНЫМ и с другими встречались?
БАКАЕВ: Встречался, главным образом, с ГОРШЕНИНЫМ, встречался и с другими, но политических разговоров приходилось вести очень редко.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Московский центр {существовал} *состоял* не из ЗИНОВЬЕВА, а из десяти человек?
БАКАЕВ: Когда я входил к ЗИНОВЬЕВУ, тогда я мог сказать все, что делается в московском центре, а сейчас нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В Ленинград в 1933-34 г. ездили?
БАКАЕВ: Был в 1934 году.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У кого Вы были в 1934 году из ленинградцев?
БАКАЕВ: Я приезжал в Ленинград по делам.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Между делом у кого Вы были?
БАКАЕВ: Виделся с СОЛОВЬЕВЫМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто к вам заезжал в 1934 г. в Москву?
БАКАЕВ: В 1933-34 г. не помню.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как относился ЗИНОВЬЕВ к отдельным вопросам внешней и внутренней политики?
БАКАЕВ: Особо резкие недовольства ЗИНОВЬЕВ<А> политикой Центрального Комитета мне пришлось наблюдать в связи с большими перегибами, трудностями по коллективизации. Затем в связи с осложнениями в Донбассе несколько лет тому назад там были бытовые неполадки, значительно упала производительность труда среди горняков, тогда у ЗИНОВЬЕВА были особо резкие настроения против партийного руководства; снижение выработки, падение производительности труда он рассматривал как одну из сильных форм протеста значительной части рабочего класса против общего руководства, но бывали у ЗИНОВЬЕВА и такие настроения в связи с тем, что ряд трудностей по коллективизации были преодолены.
ЗИНОВЬЕВ говорил, что не будь СТАЛИНА, не вышли бы мы из этих трудностей. Эти перегибы, заскоки дорого стоили партии и нашей стране. Доминирующий тон ЗИНОВЬЕВА к общепартийному руководству, я должен сказать совершенно откровенно, был отрицательный.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что вы желаете добавить к показаниям ЕВДОКИМОВА?
БАКАЕВ: Из речи ЕВДОКИМОВА можно заключить, что мы ставили ставку на трудности. В этой части я не согласен. Я не вижу, чтобы эти трудности обеспечили приход или привлечение к партийному руководству ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА и других. В отношении остального согласен.
МАТУЛЕВИЧ: У нас имеется в показании, что ЗИНОВЬЕВ сеял сомнения по поводу материального положения трудящихся как следствие осуществления пятилетки.
БАКАЕВ: Я об этом доложил в начале со слов ГОРШЕНИНА, который имел особый разговор с ЗИНОВЬЕВЫМ. Я знал, что ЗИНОВЬЕВ не верил в пятилетку и считал это дело невыполнимым.
МАТУЛЕВИЧ: Он говорил об этом своим ближайшим друзьям и соратникам?
БАКАЕВ: Он сказал ГОРШЕНИНУ, а ГОРШЕНИН мне. А я передавал дальше.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что-нибудь желаете добавить?
БАКАЕВ: Нет.
ДОПРОС
СВИДЕТЕЛЯ САФАРОВА, ГЕОРГИЯ ИВАНОВИЧА.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Суд определяет вызвать в качестве свидетеля по данному делу Георгия САФАРОВА и допросить его теперь же. (входит САФАРОВ)
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы свидетель по данному делу, по которому привлекаются ЗИНОВЬЕВ, БАКАЕВ, КАМЕНЕВ и другие, в числе 19-ти человек. Ответьте на один основной вопрос: Что вам известно о контрреволюционной деятельности организации, возглавлявшейся московским центром в составе ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА, БАКАЕВА и других, и какую роль в этой контрреволюционной работе играли ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ и другие.
САФАРОВ: За последние годы?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да, за 1932-33 и особенно 1934 год.
САФАРОВ: Антипартийные и антисоветские группировки в связи с временными затруднениями в 1932 г. делали попытки к выработке и соглашению известных взглядов для сколачивания контрреволюционного блока. Я, оказавшись на дне этой внутренней эмигрантской ямы, принимал участие в этих переговорах, встречах и в подготовке к сколачиванию блока. Уже в 1931 г. когда ко мне заходил МАДЬЯР вместе с РУМЯНЦЕВЫМ в Коминтерн, то РУМЯНЦЕВ ставил вопрос о том, ‒ почему я не восстановил своих отношений с ЗИНОВЬЕВЫМ. Дело в том, что РУМЯНЦЕВ был другом бывших комсомольских работников, ставших потом фашистами, и принадлежал к той группе безвожденцев, к которой принадлежал и я после моего возвращения в ВКП в половине 1928 года. РУМЯНЦЕВ и эта группа в Ленинграде все больше и больше начала сближаться с зиновьевцами и, в первую очередь, завязались отношения между Владимиром ЛЕВИНЫМ, МАНДЕЛЬШТАМОМ, РУМЯНЦЕВЫМ и другими.
В 1932 году, примерно весной или летом, приехал в Москву МРАЧКОВСКИЙ – троцкист, с которым я был связан долгие годы личными отношениями. Встреча, которая произошла у меня с МРАЧКОВСКИМ, а затем последующая встреча с МРАЧКОВСКИМ и другим троцкистом, Иваном Никитичем СМИРНОВЫМ, была посвящена обсуждению положения дел в партии и стране.
Я в разговоре с МРАЧКОВСКИМ и СМИРНОВЫМ выдвигал ту мысль, что мы стоим перед угрозой размычки рабочего класса с крестьянством, нет линии у партруководства, и защищал именно эти контрреволюционные взгляды и, предлагая МРАЧКОВСКОМУ и СМИРНОВУ, а позднее переговорил и с ЗИНОВЬЕВЫМ, о том, что нужно составить обращение платформенного характера в ЦК и подать его за подписью двух десятков членов партии с большим партийным стажем.
МРАЧКОВСКИЙ и СМИРНОВ к этому предложению отнеслись скептически. Скептически они отнеслись и к тому, что я указал, о том, что нужно признать, что контрреволюционный троцкистско-зиновьевский блок о строительстве социализма в одной стране и по вопросу о термидоре – ошибся. Но, во всяком случае, они ухватились за этот разговор со мной, и МРАЧКОВСКИЙ, и СМИРНОВ категорически настаивали на том, чтобы я скорее увиделся с ЗИНОВЬЕВЫМ, причем сами они уже тогда в разговоре говорили, что независимо от формы выступления нужно идти и сколачивать блок из зиновьевцев с троцкистской группой – СМИРНОВЫМ, МРАЧКОВСКИМ, ЛОМИНАДЗЕ.
По вопросу о правых – они относились так, внешне полуотрицательно. Во всяком случае, эти три группы они называли в первую очередь. И так как у меня с МРАЧКОВСКИМ и СМИРНОВЫМ было не одно свидание, то каждый раз разговор был том, что “ты должен возобновить свои отношения с ними”, и МРАЧКОВСКИЙ прямо сказал, что так дело делать нельзя.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Какое дело?
САФАРОВ: Сколачивание к.-р. блока и вопрос о содержании платформы. Затем я виделся со СМИЛГОЙ примерно в то же самое время на квартире у него. СМИЛГА развивал взгляды, которые представляют интерес для суда, ибо эти взгляды непосредственно общи тем взглядам, которые излагал затем ЗИНОВЬЕВ в июле 32 года. СМИЛГА говорил таким образом: “налицо – имеется инфляция системы государственных мероприятий; регулирования народного хозяйства в ближайшее время будут сорваны; приближается острый момент”. И в ответ на мое предложение о возвращении СМИЛГА говорил так: “Ты должен принять во внимание положение, которое имеется – с одной стороны в рабочем классе и партии, с другой стороны – в ЦК”. Он ставил вопрос таким образом, что в результате осуществления пятилетки на предприятия влились огромные массы, как он выражался, мужиков, людей мелкобуржуазной среды, и это оказывает влияние на партию, и поэтому антипартийные, антисоветские группировки не имеют почвы ни в рабочем классе, ни в партии. Он развивал теорию перерождения рабочего класса, которая затем была услышана мною от ЗИНОВЬЕВА в 1932 г. при свидании в Ильинском.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: От ЗИНОВЬЕВА? Через сколько времени?
САФАРОВ: Примерно через месяц или полтора … СМИЛГА же так говорил: “Вот я знаю, что ты человек очень неровного темперамента, не торопись “. Он говорил, что в Центральном Комитете имеются две группы, и идет между ними вражда: “Подожди, пока они раздерутся”.
В этой же связи он заявлял, что: “Вот я встречаю КАМЕНЕВА. Такой человек сейчас, когда хозяйственное положение граничит с катастрофой, ‒ он не руковод [21]“, и опять настаивал очень категорически на том, чтобы я восстановил свои взаимоотношения с ЗИНОВЬЕВЫМ. Далее. Перед самым свиданием ко мне явился МАДЬЯР – агент ЗИНОВЬЕВА в Коминтерне, и заявил, что: “ЗИНОВЬЕВ желает разговаривать с Вами”. Указал точно время и место: в полчетвертого дня на даче в Ильинском. Это было примерно между 10 и 15 июля. Я категорически утверждаю, что это было в июле месяце и примерно в этих числах. Основываюсь я на том, что 15 июля направлялся в отпуск и перед этим полтора месяца проходил военную переподготовку и к ЗИНОВЬЕВУ приехал в военной форме.
Когда я приехал, у нас сразу завелся разговор. Мы пошли в сад. Сначала несколько слов о положении в Коминтерне, которое я старался осветить в антипартийном духе, но он сказал, что “я это знаю от МАДЬЯРА“.
ПРЕДСЕДАТ<ЕЛЬ>: Он имел информацию?
САФАРОВ: Да. МАДЬЯР рассказывал ЗИНОВЬЕВУ о коминтерновских делах, со стороны МАДЬЯРА были десятки таких сообщений.
Если взять отдельные пункты этого разговора, то дело обстояло так: ЗИНОВЬЕВ меня перебил, когда я говорил о коминтерновских делах, и перешел дальше – к положению рабочих в Ленинграде. Говорил, что положение отвратительное, продовольственное положение отвратительное и отвратительное положение вообще; что рабочие до руководящих представителей ленинградских организаций добраться не могут; говорил всю злобную клевету о КИРОВЕ, ссылаясь на впечатление КУКЛИНА, а затем на сообщение ЕМЕЛЬЯНОВЫХ, что старые кадровые ленинградские рабочие загнаны в тупик, что на предприятиях они не считают себя как дома, что каждый, как он выражался, “сопливый комсомолец” и назначенный секретарь может проработать старого рабочего, он не может раскрыть рта. Далее изображал таким образом, что, по сути дела, старый пролетарский кадр оттеснен от руководства и влияния не только в антипартийной жизни, но и в широкой жизни рабочего класса. И дальше он обстоятельно развивал ту же самую теорию, что и СМИЛГА, – теорию об окрестьянствовании рабочего класса: вот хлынула масса на стройки, хлынула масса мужиков на предприятия: старый кадр бюрократическим руководством загнан, и вот эта мелкобуржуазная масса – она и позволяет проделывать что угодно, позволяет совершенно не считаться с мнением масс рабочих и массы рядовых партийцев.
Эту теорию ЗИНОВЬЕВ развивал очень серьезно. Совершенно естественно, что вот, мол, мы и наши группировки не имеем влияния в рабочем классе, потому что произошло перерождение рабочего класса. Эта теория перерождения рабочего класса зиновьевской организацией, и не только среди зиновьевцев, популязировалась достаточно сильно, достаточно широко.
ЗИНОВЬЕВ в этой же связи говорил о роли молодежи на предприятиях. Он говорил, что вместе с крестьянами пришли на предприятия – молодежь, подростки, ‒ мальчики и девочки, которых покупают, обещая им в жизни всякие возможности быстро выдвинуться и т.д.
По вопросу о взаимоотношениях рабочего класса и крестьян ЗИНОВЬЕВ говорил следующее: от ленинского кооперативного плана ничего не осталось. Руководство поставило крест на этот план. Помните, ЛЕНИН говорил, десять-двадцать лет. То, что ЛЕНИН хотел сделать в десять-двадцать лет, руководство во главе с СТАЛИНЫМ делает в два года. Отсюда размычка рабочего класса с крестьянством, отсюда все те трудности, отсюда расширяющийся кризис в стране.
Если суммировать оценку положения в рабочем классе, то это совершенно ясно, что так же, как у троцкистов, у МРАЧКОВСКОГО [22], СМИРНОВА, так и у ЗИНОВЬЕВА, не только в это время в их среде не выдвигалось этой положительной стороны, по сути дела, все дела сводились к тому, что здесь ЦК перевернул, здесь слишком спешит, здесь прорыв и т.д.
По сути дела, сколачивавшийся к.-р. блок в 32 г. выражал настроения и тенденции буржуазной реакции против социализма, я это говорю для того, чтобы подчеркнуть, как эта полная идейная безыдейность при отсутствии какой-нибудь самостоятельной мысли у этих людей направила все мысли против партийного руководства, против Центрального Комитета, причем на этот счет больше всего, конечно, дискуссировал ЗИНОВЬЕВ и зиновьевская организация, больше всего она занималась этим из года в год, не только в 1932 г., но и раньше, фабриковала эту информацию разногласий с ЦК о том, что сегодня-завтра все развалится, о том, что еще немного затруднений, и придет наше время.
В частности, работа, прежде всего, в этом заключается, и на этой почве развивалась эта к.-р. работа.
Когда я ЗИНОВЬЕВУ изложил свое предложение об обращении в ЦК, он ответил, что время такое, что в воздухе “все”. Вы, говорит, как всегда торопитесь. Сейчас, говорит, мы находимся в окопах, и привел дальше образную такую фразу – мы сидели в саду на срубленном пне: “САФАРОВ, мы, которые знаем друг друга много лет, нам пришлось сидеть в этом саду на срубленном пне, а Вы торопитесь”.
Дальше вопрос о платформе. ЗИНОВЬЕВ сказал: “Знаете, САФАРОВ, в старой платформе очень многое неверно. Из многого того, что было написано в старой платформе, – можно выйти сейчас”.
Я сказал, что старая платформа была неверна о построении социализма в одной стране, ‒ он на это ответил буквально: “Ну что же, построение социализма в одной стране, но кто “они””.
По вопросу о термидоре ‒ “кого представляет эта бюрократия ‒ она состоит вне класса”.
Дальше ЗИНОВЬЕВ развил эту идею, которая была генеральной идеей зиновьевской контрреволюционной группы, что это руководстве ни одного серьезного осложнения, ни внутреннего, ни международного, не выдержит, что оно распадется, повторяя то же, что мне говорил перед этим СМИЛГА, который разговаривал с КАМЕНЕВЫМ. По этой части распространялись все сплетни о борьбе в ЦК, что там существуют разные группировки. Все эти слухи, прежде всего, распускала зиновьевская организация, передавая их по цепочке, имея такого ловкого агента, чрезвычайно типичного, как МАДЬЯР, который действительно побивал все рекорды, и эти разговоры могли сейчас же передаваться.
Говорилось о том, что не сегодня-завтра ЦК развалится, а если через 10 минут или секунд приходил партиец, то он начинал петь дифирамбы руководству СТАЛИНА. Это был один из главных информаторов ЗИНОВЬЕВА. Информация шла совершенно регулярно, так как каждый зиновьевец, который был вне Москвы, считал своим долгом зайти к ЕВДОКИМОВУ, БАКАЕВУ или к кому-нибудь помельче и получить там все мелочи и информации, которые касались положения дел в руководстве. Причем все эти так называемые информации, все эти контрреволюционные сплетни носили характер злостного и, можно сказать, натравливания на Центральный Комитет партии – на СТАЛИНА, на КИРОВА и других. Характер злостных и систематических натравливаний сводился к тому, что это руководство нужно убрать. Сейчас сил у нас нет, потому что ни в партии, ни в рабочем классе вся эта организация не имеет авторитета. Это была внутренняя контрреволюционная эмигрантщина, которая полагала, что раз она не у руководства, все идет под откос, все социалистическое строительство является сплошным перегибом и, по сути дела, здесь суммировались и собирались настроения. Я уже на очной ставке с ЗИНОВЬЕВЫМ приводил фразу, которую мне сказал ЗИНОВЬЕВ, совершенно фашистскую фразу, которая впервые была произнесена в 1926 году КАМЕНЕВЫМ. Эту фразу ЗИНОВЬЕВ тогда же привел на заседании центра зиновьевского блока как удачное выражение и эту же фразу, которая повторялась не раз в период 1926-27 г., я слышал и в 1932 году. Эта фраза заключается в следующем: “Ви знаете, СТАЛИН возьмет и вольет яд в ухо, и не заметишь”. Дальше говорит: “Ну кто у руководства. Вы говорите, обращаться в ЦК, к кому обращаться? Кто в ленинградском руководстве – КИРОВ, ЧУДОВ. К КИРОВУ рабочие не могут добраться,” ‒ и говорит: “КИРОВ больше занимается охотой”. Дальше он говорил: “Вот Лев Борисович виделся недавно с ТОМСКИМ, который там у них бывает, т.е. в ЦК, говорит, что жалкое зрелище, убожество”.
Тут он упоминал о заслуге Петра ЗАЛУЦКОГО. Даже ЗАЛУЦКИЙ не выдержал и дал контрреволюционный памфлет против покойного КИРОВА. Перепечатал его также ЗАЛУЦКИЙ. Это была система прививки настроений остро-фашистской враждебности к руководству и его отдельным представителям. Все это постоянно проводилось у ЗИНОВЬЕВА, и все сидящие здесь прекрасно знали, что мы всегда могли составить ЦК и этот ЦК утвердить. Дальше ЗИНОВЬЕВ говорил, причем я категорически настаиваю, что это было в июле 1934 г., а не в сентябре, когда он говорил – Вам нужно повидаться с Львом Борисовичем и познакомиться с набросками платформы СТЭНА, что она у него есть, и Вы должны высказать свои соображения по этому поводу.
Я с КАМЕНЕВЫМ не виделся потому, что вскоре уехал, но категорически настаиваю, что дело именно обстояло таким образом, и здесь был разговор с ЗИНОВЬЕВЫМ. Я начал ему рассказывать в связи с тем, что он говорил, что в воздухе так и носится, чтобы писать платформу.
Начал рассказывать о положении и настроении различных деятелей антипартийных группировок. Я ему рассказал о МРАЧКОВСКОМ и СМИРНОВЕ, о том, что они готовы к драке, что они готовы к сближению с зиновьевцами, что они считают вероятным и желательным такую комбинацию, т.е. сближение троцкистов с зиновьевцами. МРАЧКОВСКИЙ предлагал мне восстановить отношения с зиновьевцами, об этом я передал ЗИНОВЬЕВУ.
ЗИНОВЬЕВ сказал, что “это очень хорошо, это люди, с которыми нужно иметь дело, нужно сговориться, и думаю, что больших затруднений не будет”. Дальше я рассказал ему о СМИЛГЕ, о моем разговоре с ним, но это не произвело большого впечатления, потому что СМИЛГА с КАМЕНЕВЫМ встречался чаще, чем я. Я ему передал о настроении ломинадзиевской группы. Причем разговор опять-таки был вызван вопросами платформы. МАДЬЯР был соединительным звеном также для ЗИНОВЬЕВА с ломинадзиевской группой. Я сказал, что вот ЛОМИНАДЗЕ говорит, что они набрасывают что-то вроде платформы. Это я сказал, и кто-то сообщил ЛОМИНАДЗЕ. ЛОМИНАДЗЕ, испугавшись, прибежал ко мне и сообщил, что никаких платформ не было. Но что касается группировки, то на этот счет он высказал совершенно ясные соображения.
Вот эта лучшая Сталинская молодежь – она бешено настроена против руководства. Речь шла о ШЛЯПНИКОВЕ, причем на вопрос “какие у Вас платформенные взгляды” он ответил, что “Платформа у нас старая”. Я передал это ЗИНОВЬЕВУ. Он сказал, что “ну, это ерунда, конечно, но это старый коренной большевик ” и т.д. …. Вообще ЗИНОВЬЕВ высказывался по вопросу сколачивания блока, что “с ЛОМИНАДЗЕ ‒ безусловно да, с троцкистами – безусловно да, нужно и можно сговориться”. И дальше он дал совершенно определенные указания насчет того, что “Вам нужно повидаться с ЕВДОКИМОВЫМ, с МРАЧКОВСКИМ и СМИРНОВЫМ, очень важно держать связь. У Вас есть ленинградские связи (причем имелась ввиду группа ШАТСКОГО и другие). Будем чаще встречаться”.
…. И тут я, сидя в вагоне, встречаю очень узкую компанию в составе ВАГАНЯН<А> [23], СМИРНОВА, МРАЧКОВСКОГО. Так как МРАЧКОВСКИЙ не раз встречался, и он ни разу не говорил мне, вообще делал вид, что он не связан прямо с ЗИНОВЬЕВЫМ, ‒ так это вызвало удивленный вопрос у меня, но он пытался это дело замять. Однако из этого совершенно ясно, что у него с зиновьевской группировкой была прямая и непосредственная связь [24].
Теперь, если взять характер связей, характер отношений, то в первую очередь и прежде всего было то, что <о>ни держались на личных связях, на бытовом переключении, причем часто это бытовое переключение было на почве пьянок и прочих безобразий. Существовала цепочка личных доверенных друзей, которая гарантировалась круговой порукой. Причем эта цепочка и эти связи действовали безотказно. Например, на следующий день после разговора с ЗИНОВЬЕВЫМ (а было нас только двое, и никто не слышал этого разговора) я захожу к ГЕРЦБЕРГУ, и ГЕРЦБЕРГ меня сразу встречает: “Помирился с Григорием?! Поздравляю!”
В частности, можно привести много фактов того, как безотказно действовала эта цепочка. Я уже указывал на антипартийные взгляды по вопросам Коминтерна. Я говорил так, что “… у нас разобьются и тогда бросятся в обратную сторону и снова поплывут к нам”. Через несколько дней (в 32 г.), зайдя к КОТОЛЫНОВУ, я получаю буквальную формулировку всего этого.
Другой пример. После ареста рютинской группы была информация КНОРИНА для узкого парт<ийного> актива. Я передал это ЕВДОКИМОВУ. На следующий день я зашел в одно место, и там мне передали в точности все то, что говорил я. Можно привести большое количество такого рода примеров, которые указывают на то, что организация информировалась, организация систематически натравливалась и против руководства Коминтерна. Она была поставлена по условиям конспиративной работы довольно широко и на довольно широкую ногу. Причем, естественно, что эта информация и вся система работы базировалась на том же самом, на чем базировалась (конечно, сравнение тут очень относительное) подготовка к 14-му съезду, когда говорилось в четверть голоса, потом в полголоса, потом – полным голосом.
Наличие натравливания против руководства партии, внушение, что пролетариат переродился, что бюрократия и проч<ее>, совершенно неизбежно должны были питать террористические настроения, служить непосредственной предпосылкой и (можно сказать) оболочкой для той пули, которая поразила КИРОВА, и в этом отношении можно привести факты и десятки случаев, когда люди совершенно систематически передавали одни и те же версии, одни и те же вещи из уст в уста, причем это проводилось постоянно, например: встретив Николая ДМИТРИЕВА в 1932 году, иду от Артема [25], буду у ЕВДОКИМОВА, еду в Свердловск. Встретил я его у НАУМОВА. САХОВ рассказал о своих поездках в Ленинград, ЛЕОНОВ тоже, причем совершенно не случайно употребил то сравнение, с тем, что было с 14 съездом, причем ЗИНОВЬЕВ и зиновьевцы настолько пропитаны двоедушием, что они часто стараются дать такую формулировку, что можно понять так и можно понять наоборот, а как дело идет о сколачивании блока, тогда разговаривают более открыто, ‒ это и есть та форма, которая вылилась в убийство тов. КИРОВА. Дело обстоит таким образом, что вся работа вплоть до последнего времени подготовляла это. Это было подготовлено зиновьевской организацией, различными антипартийными группами, о которых я говорил. Система эта распространялась повсюду и для того, чтобы дальше не затягивать свои показания, я прошу задавать мне вопросы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Скажите об {ок}*сен*тябрьском свидании с ЗИНОВЬЕВЫМ? САФАРОВ: {Ок}*Сен*тябрьское свидание произошло с ЗИНОВЬЕВЫМ после того, как я вернулся из Казакстана, где я был до 1-го сентября. Полагаю, что от САХОВА ЗИНОВЬЕВ уже получил полную информацию о Казакстане.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Чем особенно интересовался ЗИНОВЬЕВ?
САФАРОВ: Затруднения, голодовка, он, как я уже показал, ставил вопрос так: ну вот, индустриализация, думают, что поднялось сельское хозяйство, животноводство и ряд отраслей промышленности, это называется индустриализация.
Дальше о Коминтерне. На этот вопрос он более подробно остановился о тактике единого фронта. “Сейчас, когда происходит быстрое наступление со всеми захватами власти, партия, руководство, ЦК ВКП(б) ничего не делает, чтобы организовать эту борьбу, наоборот делает все для того, чтобы парализовать. Партия не подготовлена даже к переходу в подполье, и в Германии, как он говорил, мы стоим перед неизбежным разгромом партии в результате той политики, которая есть.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В Ваших показаниях от 11 января есть фраза: “ЗИНОВЬЕВ спрашивал меня, не знаю ли я, не имею ли на примете людей из зарубежных партий, которые имели бы “самостоятельное мнение”, кончено, в смысле борьбы с линией ВКП(б) и Коминтерна”.
САФАРОВ: Вопрос стоял так, есть ли на примете люди, которые могли бы самостоятельно выступить против ЦК ВКП(б). Я ему сказал, что на примете я таких людей не имею. Он говорил, что надо посоветоваться с МАДЬЯРОМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Во время сентябрьской встречи ЗИНОВЬЕВ говорил с МРАЧКОВСКИМ и СМИЛГОЙ?
САФАРОВ: Так как в отношении МРАЧКОВСКОГО и СМИЛГА здесь была известная конспирация, то настаивал на том, чтобы продолжать разговор.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Разговор через Ваше посредство?
САФАРОВ: Да. Причем подчеркивал, что положение стоит остро в части военной угрозы. В этой связи повторил старое, что это руководство серьезного и международного осложнения не выдержит. Поэтому трудно сейчас оценивать обстановку. Говорил, что если бы не существующие условия, то было бы легче договориться, но теперь ничего не выходит. Я должен остановиться еще на вопросе, что помешало окончательному оформлению этого блока или этой платформы. Я думаю, что на этот вопрос дать ответ совершенно не трудно. Этому помешал разгром стэновской рютинской группы. Он сразу же привел к тому, что сговорившиеся между собой к.-р, группы решили разойтись.
После этого ареста, как я говорил, я зашел к ЕВДОКИМОВУ и сказал, “что же опять выходит, что снова получился писк”, имея ввиду выступление в ЦКК.
ЕВДОКИМОВ сказал: “Ну, что ты хочешь? Он (ЗИНОВЬЕВ) сказал, что его отстранили”, – но уверен, что это нужно понимать как известный оппозиционный намек. Я говорю, что опять получился писк, что мы будем садиться по кулацкой платформе Рютина? Он говорит, что это дело откладывается. У ЕВДОКИМОВА я был в 27 доме Советов. Затем еще раньше я был у СМИРНОВА (МРАЧКОВСКОГО тогда не было), я категорически настаиваю, что это было до провала стэновско-рютинской платформы. Я зашел к СМИРНОВУ и когда повторил о кулацкий платформе и т.п., то он сказал: “Ну что же, сейчас время такое, более или менее ясное, что каждый колхоз должен решать за себя”.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Под словом “колхоз” подразумевали свою группу?
САФАРОВ: Да, подразумевали свою организацию, что каждый колхоз должен решать за себя. Я сказал, что все же шел общий разговор, договорились как будто бы до общих взглядов, отсюда нужно делать и вывод. Но я спросил, если меня спросят – как дело обстоит? – я скажу, что РЮТИН и другие, они жертвы существующего режима или каждый пусть отвечает как хочет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда Вы виделись последний раз с ЗИНОВЬЕВЫМ?
САФАРОВ: В сентябре 1932 г., но относительно настроения ЗИНОВЬЕВА я знал.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Больше Вы не виделись?
САФАРОВ: Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С КАМЕНЕВЫМ не виделись?
САФАРОВ: Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вот Вы встречались с Вашими единомышленниками, которые ныне на скамье подсудимых, может быть дадите характеристику подсудимых? Например, что Вам известно о ГЕРТИКЕ, о его функциях?
САФАРОВ: Сейчас очень поздно, я не считаю своим единомышленником, но вопрос о ГЕРТИКЕ, по-моему, совершенно ясен. ГЕРТИК был одним из центральных организаторов этой группы. Примерно со времени 15 съезда, с того времени квартира ГЕРТИКА постоянно служила штаб-квартирой для всяких встреч зиновьевцев в Москве и т.д. Причем это было настолько очевидно, что, например, для того, чтобы не было ни малейшего подозрения, что я подошел на к.-р. позицию, я избегал встречаться с ГЕРТИКОМ, т.к. знал, как широко действует это радио, знал что на следующий же день после моего разговора с ЗИНОВЬЕВЫМ вся зиновьевская организация всесторонне была посвящена в этот разговор.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Одним словом, связь была поставлена хорошо?
САФАРОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какую Вы можете дать характеристику об участии в организации, о функциях и о личных качествах ШАРОВА?
САФАРОВ: С ШАРОВЫМ я встречался мало в Кремлевской больнице, но помимо этой встречи я знал, что ШАРОВ принадлежит к числу таких людей, которые на всю вселенную смотрят глазами вождя. Во-вторых, ШАРОВ был ближайшим приятелем и другом и вращался с людьми, которые занимают центральное место, – это БАКАЕВ. У него была дружба еще с давних пор. У него была связь в Ленинграде, когда он был здесь руководителем. Он эти связи поддерживал и довольно часто выезжал в Ленинград.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сам выезжал?
САФАРОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что Вы знаете о САХОВЕ?
САФАРОВ: Я встречался с САХОВЫМ в 1932 г. на улице Воздвиженке. Он мне рассказывал, что защищал в Обл<астной> КК участника троцкистско-зиновьевского блока АБРАМСОНА, попавшего в грязное дело, и в порядке административного воздействия захватил себе квартиру [26]. Он сказал мне, что они не знали о том, что САХОВ выступал как бывший оппозиционер [27], и не подозревали о том, что он имеет отношение к этой организации. Причем он сказал: “Как же не помочь родному человеку”. В Обл<астной> КК он оказал услуги не только одному АБРАМСОНУ. Он меня спросил – “с кем я вижусь из ребят”.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С “ребятами” из Ваших единомышленников?
САФАРОВ: Круг знакомых у нас общий, так что кто принадлежал к этой организации, мне из слов САХОВА было ясно. О наездах САХОВА в Ленинград мне говорили и другие.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У подсудимых есть вопросы?
САХОВ: У меня есть. (Обращается к САФАРОВУ) Вы говорите, что я был в Казакстане. Так Вы только на основании того, что я был в Казакстане, предполагаете, что я информировал ЗИНОВЬЕВА, или у Вас еще есть материалы?
САФАРОВ: Дело в том, что – чем Ваша организация больше всего страдала, так это от штампа. Определенные вещи Вы в таком штампованном виде передавали, что нельзя было ошибиться, и совершенно естественно, что все это зная, и имея в виду то обстоятельство, что в этом деле в Казакстане было…
САХОВ: Словом, раз САХОВ был в Казакстане, значит, от него исходит информация?
САФАРОВ: Нет, раз речь шла о делах судебных, о делах прокурорских, то значит и информация Ваша.
САХОВ: Я хочу сделать заявление по поводу моей поездки в Казакстан и соответствующих выводов, о чем сейчас говорил САФАРОВ. Он говорил, что ему об этом стало известно в 32 году из встречи с ЗИНОВЬЕВЫМ. Я довожу до сведения суда, что в Казакстане был в марте 33 года и до этого времени никогда не был в Казакстане. Если это вызывает сомнение, – я прошу затребовать соответствующие справки. Это одно. Так что здесь САФАРОВ говорит неправду.
Второе – САФАРОВ заявил здесь, что по делу АБРАМСОН<А> я действовал таким образом, что меня никто не знал. В связи с этим я прошу суд вызвать в качестве свидетеля члена ЦК партии тов. КОДАЦКОГО, у которого я был по этому делу и с которым я говорил по этому делу.
Заявление САФАРОВА в этой части не только ни на чем не основано, но является ложным. Полагаю, что КОДАЦКИЙ это подтвердит.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В деле есть показания АБРАМСОНА.
САХОВ: Я не знаю показаний АБРАМСОНА, но лично для меня показания КОДАЦКОГО были бы гораздо авторитетнее, ибо он является членом Центрального Комитета.
САФАРОВ: Но поскольку дело было связано с прокуратурой, то я был уверен, что такого рода судебная информация (я ведь состав зиновьевской организации знаю не первый год), что такая информация может исходить только от САХОВА.
Что касается АБРАМСОНА, то дело обстояло таким образом: в Обл<астной> КК руководил делом ГРИБОВ (обращается к САХОВУ), Вы говорили, что “присутствовавшие на заседании Обл<астной> КК люди не знали, что я оппозиционер”, этим Вы сами хвастались.
САХОВ: Я хочу довести до сведения суда, что и сейчас это заявление САФАРОВА явно противоречит предыдущим. Вообще он говорит противоречивые вещи, – ибо ГРИБОВ очень хорошо знал, что я оппозиционер.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У кого еще вопросы?
ЕВДОКИМОВ: Разрешите! Тот вопрос, который я хочу задать САФАРОВУ, он для фактической стороны дела не имеет серьезного значения, потому что следствию известно, что в 32 году зиновьевский московский центр принимал меры для того, чтобы установить связь с отдельными организационными антипартийными группировками. Но этот вопрос имеет серьезное значение для меня, ибо то, что я дал в показаниях следствию, расходится с тем, что САФАРОВ сейчас говорит. Я на предварительном следствии показал, что во время моего свидания с МРАЧКОВСКИМ и СМИРНОВЫМ у меня не было никаких политических разговоров антипартийного порядка (если не считать их критич<еское> отношение к проекту железной дороги), ибо и следствию я объяснял, что не было таких разговоров. Тут какая-то у нас с ним неувязка: САФАРОВ говорит, что это было уже тогда, когда он виделся с ЗИНОВЬЕВЫМ, а с ЗИНОВЬЕВЫМ он виделся, предварительно повидавшись со мной. Я по просьбе САФАРОВА запросил ЗИНОВЬЕВА о том – хочет ли он видеться с САФАРОВЫМ, т.е. это было уже позже. Тут какая-то путаница, САФАРОВ, Вы перепутали.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Встреча в вагоне когда произошла?
ЕВДОКИМОВ: По-моему, в 32 году. Во всяком случае, это было до встречи моей с САФАРОВЫМ, которая была летом 32 года, иначе нельзя объяснить – почему у нас тогда не было этого разговора.
Этот вопрос существенного значения для самого характера деятельности нашей подпольной к.-р. организации в Москве не имеет. Следствию известны хорошо все наши попытки завязать связи со всякими антипартийными группировками, но для меня это имеет значение.
Маленькая подробность: САФАРОВ говорит, что, придя туда, он застал такую-то компанию; насколько я помню, я застал САФАРОВА там. Иначе нельзя было бы объяснить то, что у нас не было антипартийных разговоров; я это объясняю присутствием САФАРОВА, настроений которого я не знал.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто тогда был?
ЕВДОКИМОВ: САФАРОВ, МРАЧКОВСКИЙ, СМИРНОВ и какая-то женщина, которая, по-видимому, была близка с МРАЧКОВСКИМ и хорошо знакома САФАРОВУ и СМИРНОВУ. Я ее не знаю. В конце моего посещения пришел ТЕР<-ВАГАНЯН>.
САФАРОВ: Когда МРАЧКОВСКИЙ уезжал в вагоне – это было мое последнее свидание с МРАЧКОВСКИМ; оно было уже после всех и всяческих наших разговоров. Я просто указываю, что МРАЧКОВСКИЙ просто сказал: “Вот, Шура САФОНОВА поедет, если тебе надо что-нибудь переслать, она может это сделать”. Этот самый факт показывает, что ЕВДОКИМОВ совершенно ошибается. Он говорит, что Шура САФОНОВА говорила, что поедет через несколько недель.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это несущественно.
САФАРОВ: Я вспоминаю одну деталь, которая может освежить один момент у ЕВДОКИМОВА. ЕВДОКИМОВ пришел с Иваном Никитичем СМИРНОВЫМ, и я был очень удивлен, что ни Иван Никитич, ни ЕВДОКИМОВ этого не говорили.
ЕВДОКИМОВ: Я знаю, что эта деталь имеет серьезное отношение к показаниям моим. По сути, там никаких политических разговоров не было. Я передал заявление Ивану Никитичу и сказал, что разговорам помешало присутствие САФАРОВА. Как это могло случиться, если я с САФАРОВЫМ виделся.
САФАРОВ: Эти сведения носили такой характер, что человек через полчаса уезжает, и они не стали разговаривать в присутствии Шуры САФОНОВОЙ и др<угих>, считая лишними такие разговоры в присутствии их.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вопросы есть?
ЕВДОКИМОВ: Я на следствии об этом показал и здесь это же показал.
САФАРОВ: Я уверяю, что он забыл, что первое свидание было организовано МАДЬЯРОМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто еще имеет вопросы?
ШАРОВ: Я хотел бы, чтобы он одну из поездок в Ленинград напомнил.
САФАРОВ: Трудно сказать, но были. Говорили мне, что РУМЯНЦЕВ ездил в 1931 г., КОТОЛЫНОВ в 1932 г.
ШАРОВ: РУМЯНЦЕВА и КОТОЛЫНОВА с 15-го съезда не видел.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но Вы в Ленинград ездили?
ШАРОВ: Ездил.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто еще имеет вопросы?
КАМЕНЕВ: Он говорил, что СМИЛГА говорил, что он виделся со мной в 1932 году и сделал из этого политический вывод. Прошу сказать, вел ли я в это время со СМИЛГОЙ – политические беседы, и знает ли он их содержание.
САФАРОВ: СМИЛГА излагал свои взгляды о хозяйственном положении, что все полетит к черту, что вся система государственного регулирования плохая, все это вполне совпадает с КАМЕНЕВЫМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вас спрашивают о беседе непосредственно с КАМЕНЕВЫМ и СМИЛГОЙ на политические темы?
САФАРОВ: Встречи были, СМИЛГА сам мне сказал.
КАМЕНЕВ: Я отрицаю это. Деловые свидания со СМИЛГОЙ у меня были, политических разговоров до 1932 г. не было.
Вы упомянули о том, что ЗИНОВЬЕВ сказал, что Вы у меня должны получить проект программы, наброски СТЭНА. Знаете Вы еще что-нибудь об этом, появилось ли что в партийных кругах?
САФАРОВ: Когда была стэновская группа разгромлена, я решил, что это и есть рютинская группа.
КАМЕНЕВ: Вы почему-то напирали, что свидание с ЗИНОВЬЕВЫМ у меня было между 10 и 15 июля, и что в своих руках сосредоточили нить, и эти переговоры не привели ни к каким результатам. Так как я был выслан именно в связи с рютинской платформой, то я знаю хорошо, что это произошло в ноябре м<еся>це. Вы же говорите, что это произошло в июле. Почему же с июля до ноября это не осуществилось? Ваша ссылка на арест рютинской группы сделана без достаточной ответственности за свои слова.
САФАРОВ: Дело обстояло таким образом, что ЗИНОВЬЕВ во втором свидании особо подчеркнул, что ответственные лица не могут сойтись, что если бы все перечисленные лица могли сойтись, тогда просто надо сесть за стол и написать платформу. Эта фраза была точной, затем он сказал: мы все литераторы и для нас нет труда. Но тут мешал отъезд МРАЧКОВСКОГО и целый ряд других обстоятельств. Мое предложение, которое я сделал, – не встретило поддержки относительно обращения в ЦК. Это обращение было отвергнуто МРАЧКОВСКИМ, СМИРНОВЫМ и ломинадзевской группой.
КАМЕНЕВ: Мне казалось, что Вы, САФАРОВ, хотели подчеркнуть, что блок не состоялся от того, что эти антипартийные группы Рютина были разгромлены. Если так, тогда не может существовать другого ответа, но у Вас получается другой ответ, потому что не сможете свести одной стороны с другой, что кто-то колеблется из вас, что было что-то другое, а не внешний разгром. А Вы утверждали, что помешал блоку внешний разгром. Я продолжаю утверждать, что десять раз в июльском разговоре упоминалось имя СТЭНА, а также и сентябрьском. СТЭН был узловой фигурой для этих связей, но блок состоялся на 3/4 и больше всего он осуществлялся в смысле сговора в определенной системы взгляда [28]. Вот ЗИНОВЬЕВ и говорил: “Сесть за стол и написать”, но завершению этого помешал арест СТЭНА и РЮТИНА.
Я считаю это чрезвычайно важным, и хочу констатировать, что переговоры с САФАРОВЫМ в июле мес<яце> между 10-15, по моему мнению, не завершились успехом, по его указанию, потому что в ноябре месяце были арестованы РЮТИН и СТЭН, но между июлем и ноябрем прошло 5 мес<яцев>.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У кого есть вопросы?
ЗИНОВЬЕВ: Я имел очную ставку с САФАРОВЫМ, и у суда имеется стенограмма, где на громадную часть вопросов я дал ответы, но здесь имеется ряд вопросов, о которых САФАРОВ на очной ставке не говорил. Тут САФАРОВ упомянул о памфлете ЗАЛУЦКОГО против КИРОВА, но на очной ставке этого не упоминалось. По его словам, якобы я специально хвалил памфлет ЗАЛУЦКОГО против КИРОВА, но почему он об этом не сказал на очной ставке? В чем заключался памфлет, я не знаю, но он хочет подчеркнуть, что я не дал ответа.
САФАРОВ: В первом моем показании об этом указано.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какое показание Вы считаете первым?
САФАРОВ: От 23-го числа, а на очной ставке я об этом не упомянул по своей забывчивости. Я сказал, что ЗИНОВЬЕВ говорил: “Вот даже ЗАЛУЦКИЙ – не выдержал”, и указал на этот перепечатанный ЗАЛУЦКИМ документ, за который он в 1929 году был привлечен.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Откуда Вам известно это о ЗАЛУЦКОМ?
САФАРОВ: Это было известно ЦКК. Автором был ГЕССЕН, но ЗАЛУЦКИЙ перепечатал и был привлечен в ЦКК.
ЗИНОВЬЕВ: Мне неизвестно, и на очной ставке не был так поставлен вопрос, и я ответа не давал. Если дело разбиралось ЦКК, я знал. Вот сегодня я слышу, что САФАРОВА летом 1932 г. в числе других направлял ко мне и РУМЯНЦЕВ, который говорил ему, что нужно повидаться со мной. Если я не ошибаюсь, то на очной ставке о РУМЯНЦЕВЕ ничего не было сказано, поэтому я опровергнуть не мог.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: САФАРОВ вовсе не обязан говорить сейчас только то, что он говорил на очной ставке. Он одни эпизоды повторил, а другие дополнительно вспомнил.
ЗИНОВЬЕВ: Я знаю, что суд собрался, чтобы заслушать и развернуть дело шире, но я опровергал это потому, что услышал впервые.
ГЕРТИК: САФАРОВ сказал, что он не встречался со мной потому, что у меня квартира была штаб-квартира, и он не считал удобным, а интересно – какие политические отношения у нас за это время [29]. Разве разговоров никаких у нас не произошло, не встречался он после возвращения с кем-нибудь из зиновьевцев?
САФАРОВ: В 1928-29-30 г.г. я не встречался, даже в 1931 г., а когда явилась надобность в политических встречах, то я знал, что означает “гертиковский примус”.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что это значит?
САФАРОВ: То, что на примусе варили чай и т.п., а также собирались и обсуждали всякие вопросы. Когда я в 1932 году решил развернуть борьбу, то пришел к заключению, что ежели там имеется беспроволочный телеграф, т.е. что сегодня скажешь, а завтра будет известно всей организации, что прежде, чем что-нибудь скажешь, тебя посадят.
ГЕРТИК: У меня вопрос САФАРОВУ, разве он в 1932 г. не хотел ко мне зайти?
САФАРОВ: Это относится к тому периоду, о котором я говорил. Первый период я не встречался потому, что не вел антипартийной работы. Второй период – не встречался с точки зрения конспирации, находил вредным и, кроме того, зачем мне разговаривать с ГЕРТИКОМ, когда я могу говорить с ЗИНОВЬЕВЫМ.
ПЕРЕРЫВ НА ОДИН ЧАС.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заседание продолжается. Подсудимый ГОРШЕНИН!
ГОРШЕНИН: (встает) Да!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы в продолжении долгих лет состояли в связи с московским центром и последнее время в самом московском центре. Скажите, какие методы борьбы с руководством нашей партии, руководством нашего правительства применял московский центр за последние годы?
ГОРШЕНИН: О методах борьбы, которые применяла наша к.-р. организация против линии партии и против партийного руководства, можно сказать следующее: прежде всего, у нас была основная установка на сохранение кадров.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кадров – каких?
ГОРШЕНИН: На сохранение наших кадров – бывших зиновьевцев, составлявших нашу к.-р. организацию, – на сохранение их внутри партии. Это было основной тактической ставкой, и применялись все усилия, чтобы сохранить их внутри партии.
В отношении тактики и в отношении целей, которые ставила себе организация, – основной целью было – возвращение к руководству ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. Эта цель оставалась основной на всем протяжении нашей деятельности.
Мыслилось это в форме восстановления старого, так называемого Ленинского бюро…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы предполагали ввести ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА – вместо кого?
ГОРШЕНИН: Была общая формулировка о восстановлении Ленинского Политбюро. Насчет деталей – кого персонально, – об этом не говорилось. Речь шла о ЗИНОВЬЕВЕ и КАМЕНЕВЕ, о возвращении их в Политбюро.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы понимаете меня? Ввести ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, но вместо кого?
ГОРШЕНИН: Вместо КАГАНОВИЧА, вместо КИРОВА и вместо других.
Насчет методов и насчет тактики – их необходимо разделить на два периода: до 32 года и затем после. Первый период ставилась ставка на то, что в результате трудностей внутри страны, которые в особенности приняли временный, но напряженный характер, обострились в 32 году, – установка была такая, что на основе этих трудностей вырастут разногласия внутри партии, внутри Центрального Комитета, и предполагалось, что это неизбежно приведет к краху этого руководства, что внутри ЦК образуются эти оппозиционные элементы, и с ними вместе, в блоке с ними мы должны будем выступить против руководства существующего ЦК.
После высылки ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, я считаю, что суть деятельности нашей организации не изменилась, но тактика изменилась. Дело в том, что трудности пережиты – 33 год уже; а в 34 году еще ясней это видно было, но те группы антипартийные к.-р., на которые рассчитывали, что они выступят, с которыми вместе можно будет выступить, – они были разгромлены, и никаких перспектив в этом отношении в нашей организации, у нашего центра не оставалось. И пробраться к руководству, добиться того, чтобы пролезть к руководству, – был единственный способ – это сманеврировать, сыграть в искренность и попытаться завоевать доверие существующего руководства. И отсюда те выступления, которые на 17-м съезде были со стороны КАМЕНЕВА и ЗИНОВЬЕВА и которые я считаю маневром.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Выступление и ЗИНОВЬЕВА, и КАМЕНЕВА Вы считаете маневром?
ГОРШЕНИН: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А тактика постоянной дискредитации партии и вождей партии – это тоже Ваша тактика?
ГОРШЕНИН: Да, это тоже часть нашей тактики, часть наших методов. Мы на своих сборищах, на своих совещаниях критиковали политику партии, всегда делали выпады против руководства и поддерживали враждебные отношения к существующему руководству, в особенности к тов. СТАЛИНУ. Это было тоже одним из методов нашей деятельности.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какими же последствиями сопровождалось культивирование этих настроений?
ГОРШЕНИН: Последствие налицо.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Говорите яснее.
ГОРШЕНИН: Я считаю, что то, что мы в течении ряда лет культивировали враждебное отношение, злобное отношение к руководству партии и особенно к тов. СТАЛИНУ, – что это не могло не создать почву для возникновения такой организации фашистского типа, какую представляла собой ленинградская группа, совершая террористический акт. Я считаю, что это является последствием нашей десятилетней подпольной работы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А кто персонально руководил всей этой кампанией дискредитации вождей, создавая враждебное отношение к ним?
ГОРШЕНИН: Руководителями всей нашей организации были ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сами они допускали резкие выступления против руководства партии и вождей?
ГОРШЕНИН: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: До самого последнего времени?
ГОРШЕНИН: В последний год в этом отношении была большая осторожность, большая сдержанность, но иногда прорывалось. И у меня определенно сложилось впечатление, что и в течение 34 года, по существу, независимо от того, как это выражалось, по существу, враждебное отношение к руководству, в частности, к СТАЛИНУ осталось прежним.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В чем выражалась связь московского центра с другими городами: Ленинградом, Свердловском и другими?
ГОРШЕНИН: Относительно Ленинграда я не могу ничего сказать, т.к. я сам не ленинградец, с членами ленинградской организации мало знаком, о связи ленинградской организации не знаю и <в> этой области мало что могу сказать. Я связан больше в этом отношении с представителями других городов, в частности, мною названы все <члены> к.-р. организации, которые находились в различных городах, <в> провинции, и которые, приезжая в Москву, постоянно заходили к членам центра нашей организации.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В частности, к кому?
ГОРШЕНИН: Приезжавшие до 1932 г. заходили к ЗИНОВЬЕВУ, ЕВДОКИМОВУ, ГЕРТИКУ и ко мне. За последние годы к ЕВДОКИМОВУ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Список, названный Вами, Вы подтверждаете?
ГОРШЕНИН: Подтверждаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: “В Ростове ГОРДОН (читает) в Смоленске – ГЕССЕН“.
В остальных городах были Ваши представители или Вы просто фамилий не помните?
ГОРШЕНИН: Нет, как будто не было. Указано это те, кого я лично знаю и с кем я встречался.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы работали в Госплане РСФСР Нач<альником> сводно-планового отдела?
ГОРШЕНИН: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И кому из организации Вы передавали сведения по этой линии?
ГОРШЕНИН: Вначале КАМЕНЕВУ, а потом ЗИНОВЬЕВУ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какие сведения Вы передавали?
ГОРШЕНИН: Главным образом, о состоянии нашей страны, об итогах первой пятилетки, о животноводстве, сведения те, которые не давались в печать, в первую очередь, и те, которые отправлялись и в печать, но представлялись нам<и> в антипартийном и антисоветском свете.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Был такой случай, когда Вам нужно было уходить из Госплана, а КАМЕНЕВ Вам сообщил, что не следует уходить?
ГОРШЕНИН: Был, в 1932 году.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы давали разный материал?
ГОРШЕНИН: Разный. Имел большую возможность.
МАТУЛЕВИЧ: Вы знали о существовании “ленинградского венгра” организации?
ГОРШЕНИН: Нет, насчет центра не знал.
МАТУЛЕВИЧ: А Ваши показания от 19 числа. Помните их, нет?
ГОРШЕНИН: Знал, что существуют члены нашей организации.
МАТУЛЕВИЧ: Знали, что в Ленинграде существует центр организации?
ГОРШЕНИН: Насчет центра нет, а знал, что есть отдельные члены.
МАТУЛЕВИЧ: Откуда знали?
ГОРШЕНИН: От членов нашего центра.
МАТУЛЕВИЧ: Вы ответили: “Со слов ЗИНОВЬЕВА мне известно, что в Ленинграде действительно существовала зиновьевская организация”. Правильно?
ГОРШЕНИН: Правильно.
МАТУЛЕВИЧ: Вы знали, что такая организация существует в Ленинграде. Знали со слов ЗИНОВЬЕВА?
ГОРШЕНИН: Нет, я знал не только со слов ЗИНОВЬЕВА, но и со слов других.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вам ЗИНОВЬЕВ об этом рассказывал? Скажите, кто во главе этой организации стоял? В Ваших показаниях Вы говорите, что во главе этой организации стояли: РУМЯНЦЕВ и ЛЕВИН Владимир. Правильно? Это Ваши показания, которые Вы давали 19 декабря и подписали.
ГОРШЕНИН: Это в отношении 1928 года об организации ЕРМАКОВА.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы сказали, что Вы знали со слов других, что в Ленинграде существовала организация к.-р., во главе которой стояли РУМЯНЦЕВ и ЛЕВИН.
ГОРШЕНИН: Я давал показания в отношении того, что я знал, что в Ленинграде существовала организация зиновьевцев, но не знал, что эта организация пойдет на провокации.
Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: Какую характеристику ЗИНОВЬЕВ давал этой организации?
ГОРШЕНИН: Что она настроена чрезвычайно воинственно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вам впоследствии было известно, что РУМЯНЦЕВ и ЛЕВИН стояли во главе организации и в 1932-34 г.г., и связь имели с ЗИНОВЬЕВЫМ?
ГОРШЕНИН: Относительно РУМЯНЦЕВА я не знаю. ЛЕВИН в период приезда в Москву встречался с КУКЛИНЫМ и, кажется, даже в 1933 году.
МАТУЛЕВИЧ: Вам известно относительно ЛЕВИНА, что он поддерживал связь?
ГОРШЕНИН: Да, это я подтверждаю.
МАТУЛЕВИЧ: Какую оценку давал ЗИНОВЬЕВ о деятельности Коминтерна в конце 1933 года?
ГОРШЕНИН: В конце 1933-34 г. на тему о деятельности Коминтерна было несколько бесед. Наиболее ясная оценка в отношении положения в Германии была такова: что благодаря бездеятельности Коминтерна, благодаря тому, что не вовремя были даны лозунги, даны неконкретные лозунги во время борьбы с фашистами, благодаря неумению, неправильной линии Коминтерна был расчищен путь к приходу ГИТЛЕРА.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как Вы увязывали бездеятельность Коминтерна с руководством нашей партии?
ГОРШЕНИН: Это вытекало прямо и косвенно из основной установки, которая была у СТАЛИНА, у ЦК, у партии. Для генеральной линии партии была установка на построение социализма в одной стране. Мы считали эту идею неправильной, ибо дело мировой революции приносилось в жертву этой идеи.
т. МАТУЛЕВИЧ: Вы подтверждаете о том, что КАМЕНЕВ до последнего времени состоял членом московского центра?
ГОРШЕНИН: Да, подтверждаю.
т. МАТУЛЕВИЧ: Когда Вы виделись последний раз с КАМЕНЕВЫМ?
ГОРШЕНИН: Я виделся с ним в августе 1934 г. и последний раз я виделся с ним 12 декабря с<его> г<ода> у автобусной остановки, но не разговаривал.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы показали, что последний раз были у ЗИНОВЬЕВА за три дня до Вашего ареста, т.е. 9 декабря.
ГОРШЕНИН: Да. Я был арестован 12-го ночью.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто ведал Вашей организацией в Ленинграде?
ГОРШЕНИН: ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, КУКЛИН, в частности, ГЕССЕН.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ГЕССЕН же в Смоленске находился.
ГОРШЕНИН: ГЕССЕН приезжал из Смоленска в Москву и был в курсе дел.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы знали, кто был во всех городах, а кто был в Ленинграде, Вы не знаете, в то время как показали, что Вы знаете – кто ездил из Москвы в Ленинград: ГЕССЕН, ЕВДОКИМОВ, ГЕРТИК.
ГОРШЕНИН: Я показал, что ездили в Ленинград, но кого они встречали, с кем виделись, не знаю. Ездил ГЕССЕН, в частности, на конференцию по Большому Днепру, но с кем он встречался – не знаю. Ездил ГЕРТИК в 1934 г.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Они не делились впечатлениями?
ГОРШЕНИН: Они говорили, что ни с кем не встречались. ГЕССЕН тоже ни с кем не встречался.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы ведали иногородними делами кроме Ленинграда и давали разные секретные сведения?
ГОРШЕНИН: Да, и, кроме того, моя квартира, по существу, за последние два года служила для сборищ членов нашей организации.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Раньше для этих целей служила квартира ГЕРТИКА?
ГОРШЕНИН: Да, до весны 1932 г. сборища были на квартире у ГЕРТИКА, а потом у меня.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Желаете что-нибудь добавить к показаниям?
ГОРШЕНИН: Да, хотел бы. Прежде всего, я должен заявить, что целиком к полностью, во всех действиях и со всеми формулировками разделяю ту оценку нашей контрреволюционной деятельности, которая дана ЕВДОКИМОВЫМ. Я целиком и полностью разделяю то, о чем он говорил. Я хочу остановиться кое на каких вопросах, которые не были затронуты ЕВДОКИМОВЫМ и которые, так сказать, у меня в этом отношении являются дополнительными для суда. Здесь уже говорилось относительно того, что у нас не было никакой положительной политической и экономической программы нашей организации. В то же время мы в течение 7-ми лет вели нелегальное существование и вели свою контрреволюционную деятельность. Что же сплачивало, отчего мы держались в течение 7-ми лет? Здесь нельзя объяснить чисто обывательским моментом, что мы любили пить чай, есть пельмени, которыми нас угощал ЕВДОКИМОВ.
Тут есть что-то более глубокое, какой-то корень, который сплачивал нас и был в состоянии связывать нас всех в течении 7-ми лет. В чем же эта вина?
Если посмотреть и проанализировать все наши настроения, всю нашу оценку, которая давалась всем основным решениям партии и ее генеральной линии, то здесь надо определенно сказать, что идейно-политической основой к нашему существованию и к.-р. деятельности нашей организации было неверие в построение социализма в одной стране. Это было той идейно-политической основой, на которой держалась наша организация.
Здесь уже частично говорил ЕВДОКИМОВ об этом. Я несколько повторяю…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Зачем повторяться. Вы сказали, что вполне согласны со всеми установками…
ГОРШЕНИН: Я хочу просить продолжить свою мысль о том, что было неверие в построение социализма в одной стране. Это было центральным узловым пунктом.
Мы отрицали социалистический характер колхозного движения, считали, что там никакого социализма нет, что колхозы должны развалиться. В этом отношении отрицался также социалистический характер тех крупнейших строительств-гигантов, как Магнитострой, как Кузнецкий завод и так далее, на той основе, что рабочие живут в землянках, что там антисанитарные условия, что условия работы совершенно не социалистические, и т.п. клеветнические обоснования. Мы говорили, что во всем, что строится, по существу, ничего социалистического нет.
Я уже говорил о том, что международную политику, политику Коминтерна мы рассматривали именно с этой точки зрения, с точки зрения <неверия> в возможность построения социализма в одной стране, и считали, что СТАЛИН сознательно не активизирует деятельность Коминтерна, подчиняя все своей идее – с нашей точки зрения, неправильной идее построения социализма в одной стране.
Кто-то выразился, что у нас была основой старая платформа.
Это немного неточно будет, потому что многое изменилось, но идея старой платформы, основная идея старой платформы – неверие в возможность построения социализма в одной стране, она, по существу, осталась. Я, в частности, и все остальные члены нашей организации, с которыми я соприкасался и настроения которых я имел возможность проверить, – мы никто не изжили эти свои старые идеи. На этом основании нужно сделать вывод, что мы ни организационно, ни идейно не разоружились после 15 съезда и продолжали вести борьбу против линии партии.
Чьи взгляды, чьи настроения отражала наша организация, отрицая возможность построения социализма в одной стране, – думаю, говорить много не приходится, потому что это совершенно ясно, совершенно ясно, что это настроение чуждых пролетариату и пролетарской диктатуре классов, остатков капиталистических эксплуататорских классов, которые до сих пор не потеряли надежду на провал социализма.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это Вы теперь только узнали, или знали все 8-мь лет и сознательно шли против?
ГОРШЕНИН: Я знал, по существу, что это так, но сейчас это наиболее ярко и отчетливо продумал. Я постарался проанализировать все, что являлось основой. И это являлось основой!!
Вторым элементом, что сплачивало нашу организацию, являлось враждебное отношение к партийному руководству, в особенности к тов. СТАЛИНУ, это я считаю вторым элементом, цементировавшим нашу организацию.
Я уже говорил, что это враждебное отношение поддерживалось и подогревалось, и источником этого были наши лидеры, вожди нашей организации – ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ.
Я подтверждаю то, что наша критика сопровождалась почти всегда выпадами, что если бы мы были у руководства, если бы ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ были у руководства, – тогда все было бы гораздо лучше, чем это делается сейчас.
Я здесь хотел только остановиться еще на одном вопросе. Это – о позиции КАМЕНЕВА. В обвинительном заключении есть ссылка, где говорится о том, что (по его заявлению) он до 30 года состоял в этой организации и был лидером, а после 30 года, по существу, отстал от этого. Меня немного удивляет такая постановка вопроса Льва Борисовича.
Во-первых, мне совершенно точно известно, что не в 30 году, а до 32 года на квартире КАМЕНЕВА происходили совещания членов центра, происходили встречи членов центра с КАМЕНЕВЫМ – и довольно часто.
Бывал у него ШАРОВ, я, ХАРИТОНОВ и другие члены нашего центра московского и члены организации. До 32 года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А в 33-34 г.?
ГОРШЕНИН: В конце 32 года у меня на квартире было собрание, созванное по предложению Льва Борисовича, на котором присутствовало человек 12, в том числе ХАРИТОНОВ, кажется, БАКАЕВ, КОСТИНА, ГЕРТИК и где было очень много разговоров насчет застоя на идейном и культурном фронте и т.д.
Это как раз совпадает с моментом оживления организации деятельности всей контрреволюционной группы – это было осенью 1932 г., насколько я припоминаю.
В течение 1933 г. и в 1934 г., КАМЕНЕВ из осторожности ни с кем не встречался, несколько мне известно, но с ЗИНОВЬЕВЫМ был в постоянной тесной связи не только на даче, но и в городе, и мне хорошо известно из разговоров с ЗИНОВЬЕВЫМ, что
не было ни одного политически важного вопроса, который не показывался бы нашей организации, по которому не совещался бы ЗИНОВЬЕВ с КАМЕНЕВЫМ.
Я говорю, что КАМЕНЕВ из-за осторожности ни с кем не встречался.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы говорите, с 1934 г.?
ГОРШЕНИН: В августе 1934 года на даче у ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА в кабинете КАМЕНЕВА было совещание, на котором участвовал<и> КАМЕНЕВ, ЗИНОВЬЕВ, ЕВДОКИМОВ, по вопросу о выводе его из Редколлегии “Большевика”.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не было такого положения в 1934 г., что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ беседовали с приезжающими с мест, из провинции?
ГОРШЕНИН: Фактически это было так. Я с ЗИНОВЬЕВЫМ встречался раз пять и все рассказывал ему.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы всецело подтверждаете показания от 14-го декабря?
ГОРШЕНИН: Подтверждаю.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГЕССЕН, скажите, пожалуйста, в чем конкретно выражалась Ваша деятельность как члена к.-р. организации?
ГЕССЕН: Моя деятельность за последние годы – 1931-32 г.г. – заключалась в том, что, приезжая в Москву, я виделся с членами московской организации, с целым рядом активных работников, вел с ними беседы на политические темы и обсуждал те политические задачи, которые выдвигались нашей группой на политические обстановки в данный момент.
На протяжении этих лет как моя деятельность, так и деятельность других членов организации носила различные формы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Скажите точнее, какие различные?
ГЕССЕН: В течение 1930-31 г.г. основная задача, которую ставила перед собой зиновьевская группа, состояла в том, чтобы сохраниться, добиться своего организационного сохранения, поскольку в ближайшее время на возможность политического активного выступления надежды не было. В 1932 г., в особенности во второй половине 1932 г., создались такие условия, которые дали возможность надеяться на то, что создастся обстановка, при которой выступление станет возможным. Эта активизация находит свое выражение в том, что встречи между членами организации могли состояться значительно чаще.
Моя личная работа заключалась в том, что, приезжая в Москву, я имел встречи с членами московского центра, обсуждал политические вопросы. Во-вторых, в течение этого времени я был в Ленинграде в 1931 г. в ноябре м<еся>це. Видался там с рядом представителей нашей организации – ЛЕВИНЫМ, НАТАНСОН. В-третьих, в нынешнем году я также был в Ленинграде, но в этот раз я никакой работы не вел, я виделся с руководящим представителем, с Владимиром ЛЕВИНЫМ, но не имел политического разговора с ним. Я ездил только в Ленинград по делу. В Ленинград я ездил, согласовав свою поездку с “МОСКОВСКИМ ЦЕНТРОМ”. В 1934 г. я уехал, не видясь ни с кем.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кроме Ленинграда в другие города Вы не ездили? На какой работе Вы находились в Смоленске?
ГЕССЕН: Я работал в Смоленске с января 1930 года. Сначала работал в Комвузе, потом в Обл. Плане, после этого в Тяжпроме.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы наблюдали какой-нибудь перелом за последнее время в Ваших взглядах?
ГЕССЕН: Я не могу сказать, что за последнее время я ушел из организации полностью и осознал правильность генеральной линии партии. Я приезжал в Москву, продолжал видеться с членами московского центра. В 1934 году вел разговоры в антипартийном духе. Перелом, который происходил в этом отношении, состоял в том, что я считал, что невозможно повести какое-нибудь политическое выступление зиновьевской группы, что нет никаких шансов на самостоятельную политическую роль, что нет никаких политических условий. Последнее время моей целью, которую я перед собой поставил, была – войти в хозяйственную работу с головой.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Один из подсудимых рассказал об одном памфлете, который Вы написали.
ГЕССЕН: Показания АНИШЕВА чрезвычайно неточны. Никакого памфлета я не писал. По всей вероятности, это было летом 1927 года, когда я написал стихотворение “Покаянные”, довольно большое и распространенное тогда троцкистско-зиновьевским блоком. В этом стихотворении приблизительно 100-120 строчек, а посвящены КИРОВУ две строчки.
Я могу эти строчки процитировать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нет, не нужно. Вам известно о свидании ЗИНОВЬЕВА с ШЛЯПНИКОВЫМ?
ГЕССЕН: Мне известно, что ЗИНОВЬЕВ с ШЛЯПНИКОВЫМ беседовали, но содержание беседы я не слышал. Со слов ЗИНОВЬЕВА, ШЛЯПНИКОВ сообщил ему чисто обывательские слухи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какая была установка при поездке в Ленинград?
ГЕССЕН: Я виделся с Владимиром ЛЕВИНЫМ и Михаилом ЛЕВИНЫМ, но обстановка не позволила вести политические разговоры.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А предыдущие Ваши поездки в Ленинград?
ГЕССЕН: Я вел разговоры на политические темы в 1929 и 1931 г.г.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы давали установку ленинградцам, или получали информацию?
ГЕССЕН: То и другое.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: О результате Вашей поездки в Ленинград с кем Вы делились?
ГЕССЕН: В 1929 году о результатах поездки я сообщил ЗИНОВЬЕВУ. В 1931 г. я сообщил ЗИНОВЬЕВУ, КАМЕНЕВУ и, кроме того, другим членам московского центра.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Из активных работников по Ленинграду Вы знакомы с ЛЕВИНЫМ, РУМЯНЦЕВЫМ, НАТАНСОН?
ГЕССЕН: Я был знаком с большим количеством работников Ленинграда, но встречался я таким образом: в 1931 году я встречался с Владимиром ЛЕВИНЫМ. В 1929 году виделся с значительным кругом людей. Весь этот круг людей перечислен в моих показаниях.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кого Вы встречали из руководителей ленинградской организации?
ГЕССЕН: Встречался в 1929 г. осенью с РУМЯНЦЕВЫМ. После этого видеться мне не пришлось. С ЛЕВИНЫМ я виделся летом 1931 г., когда был уполномоченным ленинградского Обкома, то приезжал к нам по заготовке картофеля. Затем виделся в Сочи, где мы были в одном санатории, в декабре 1932 года и, наконец, здесь – в Ленинграде, <в> феврале 1934 года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Желаете что-нибудь добавить?
ГЕССЕН: В смысле фактического материала пока ничего не хочу добавить, а в отношении политической оценки оставлю до последнего слова.
ДОПРОС
ГЕРЦБЕРГА, Александра Владимировича.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГЕРЦБЕРГ, скажите, сколько лет Вы считаете себя единомышленником зиновьевцев?
ГЕРЦБЕРГ: Я примкнул к б<ывшей> ленинградской оппозиции во время 14-го съезда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И с тех пор связь не порывали до последнего времени?
ГЕРЦБЕРГ: Я до самого последнего времени, до 1933 г. не порывал связь с отдельными зиновьевцами, поэтому считаю, что этим самым я являлся членом московской подпольной контрреволюционной зиновьевской организации, и поэтому я несу полную политическую ответственность за все действия этой организации и за все те цели, которые она себе ставила, независимо от того, знал я все установки организации или не знал.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сколько времени Вы были за границей?
ГЕРЦБЕРГ: 4-е года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С кем Вы были связаны из зиновьевцев, находящихся здесь – в Советском Союзе?
ГЕРЦБЕРГ: Письменную связь не поддерживал ни с кем. Как это имеется в показании, когда я приезжал в командировку в 1929 году, заходил к ЗИНОВЬЕВУ и информировал его о настроении Рут Фишер, а также о настроении вед<д>ингцев. Когда я приехал, в конце 1927 года в Берлин, там был проездом САФАРОВ. Он меня познакомил с представителем вед<д>ингской оппозиции – Ризе Макс и Ба<д>динг. Я с этими лицами на почве борьбы против партии, на почве троцкистско-зиновьевской платформы поддерживал связь до 15 съезда.
После 15-го съезда я с ними порвал, но на 29 году как-то однажды мне позвонил МАСЛОВ и говорит, что хочет со мной повидаться. Я согласился. Он мне тогда сказал (это было в присутствии Рут Фишер [30]) что он слышал, что я отошел от оппозиции. Он хотел сказать, что у него настроение такое, что он прекращает борьбу, что он хочет приехать в СССР с тем, чтобы работать здесь в качестве техника, и думали об этом написать в ЦК, или, как он сказал, – тов. СТАЛИНУ. Спрашивает – как я на это смотрю.
Когда я приехал сюда в 1932 году, я приезжал к ЗИНОВЬЕВУ и сказал ему о настроениях ФИШЕР [31] и тут же выразил свое впечатление о нем, что мне кажется, что они никогда не пойдут ни к социал-демократам, ни к ТРОЦКОМУ, что, по-моему, они приближаются к партии и хотят работать.
У меня сложилось впечатление, что ЗИНОВЬЕВ был рад этому, и он сказал, что “это хорошо, что они возвращаются на этот путь”.
Примерно таково было содержание беседы.
Затем в 29 году у меня были еще встречи. Одна, совершенно случайная, с РИЗОМ, где никаких политических, разговоров не было, я его видел в такой обстановке, когда он от имени германской партии выступал с речью на похоронах одного полпредского товарища. Затем было свидание с БАД<Д>ИНГОМ. Мы уже не вели политических разговоров, потому, что я знал, что БАД<Д>ИНГ вернулся в партию, работает, а у меня были разговоры с ним на почве служебной, по случаю одного его задания в Коминтерне.
Теперь САФАРОВ напомнил об одном случае (это действительно было), что когда я приехал сюда – это было, кажется, в марте или апреле 32 года, – этот самый Макс БАД<Д>ИНГ – я не помню точно, приехал он тогда из Германии или из другой страны, – но он ко мне зашел в учреждение и завел разговор о том, что ему нужны данные, которые касаются работы… Точнее говоря, то, что ему нужны данные, которые касаются станков…
Я ему сказал, что пусть он идет, поскольку он работает по заданиям Коминтерна, пусть действует через Коминтерн и пусть связывается не через меня.
САФАРОВ говорил, что когда он был у меня летом 32 года, что будто бы я тогда сказал, о том, что БАД<Д>ИНГ меня информировал о положении в германской партии. На очной ставке я заявил, что он перепутал, что никакой информации он не мог мне давать, и вообще – это было в марте-апреле, а я приехал в декабре 32 года. Вообще, взаимоотношения у меня с ним не были такими, чтобы он мог мне давать информацию. Когда САФАРОВ был у меня, я его спросил: не видел ли он БАД<Д>ИНГА, который приехал из Германии, который работает по линии Коминтерна. Вот какой простой вопрос я задал САФАРОВУ, а у САФАРОВА может быть получилось в таком духе, будто я говорил о том, что будто БАД<Д>ИНГ меня в то время информировал о положении а германской партии.
Вот это фактическое положение дела.
Моя фактическая работа в зиновьевской подпольной организации заключалась именно в том, что (но это не умаляет моей вины) что я поддерживал связь с отдельными зиновьевцами. Я ездил к ЗИНОВЬЕВУ летом 32 года и затем я встречался несколько раз случайно с ЕВДОКИМОВЫМ, но с которым не было у меня политических разговоров; это были совершенно случайные встречи. Затем видел КУКЛИНА во время 17-го съезда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кстати – о чем была беседа с КУКЛИНЫМ?
ГЕРЦБЕРГ: Вот об этом и я хочу рассказать. Хотя эта встреча была и на улице, но мы вели политический разговор, который сводился к следующему: я ему задал вопрос – как нравится съезд. Он ответил таким образом: “Ну что ж, пусть болтают. Сталинцы хвалят СТАЛИНА”.
И то, что я прослушал такой разговор, это, по-моему, есть, как правильно сказал ЕВДОКИМОВ, одна из форм проявления неискренности моей и доказательство того, что я не порвал с зиновьевцами, не порвал с их настроениями, будучи способным совершенно спокойно выслушать этот разговор.
Я считаю, что этот факт, один только этот факт есть самое лучшее доказательство того, что я не порвал нити с зиновьевцами, с политической системой, с зиновьевщиной, и уже одним этим самым фактом я должен считаться членом этой московской организации.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Ваше показание об этом эпизоде еще крепче выражено раньше. Вы так написали: “Во время 17 съезда я встречался с КУКЛИНЫМ. На мой вопрос, как ему нравится съезд, он со злобой ответил: “сплошная болтовня” и допустил ряд других враждебных выпадов против съезда. Это был разговор предателя, ненавидящего партию, Советский Союз, его руководителей”.
ГЕРЦБЕРГ: Да, я считаю, что это совершенно правильно.
ПРЕДСЕД<АТЕЛЬ>: Второй вопрос: когда Вы беседовали с ЗИНОВЬЕВЫМ летом 32 года, в Ваших показаниях об этой беседе, было показано следующее, что ЗИНОВЬЕВ Вам говорил: “Коминтерн своей политикой способствует приходу ГИТЛЕРА к власти…”
Вы подтверждаете эти показания?
ГЕРЦБЕРГ: Да, подтверждаю. Затем разрешите одно еще добавить о том, что САФАРОВ еще напомнил, я забыл об этом. Я сказал в своих показаниях, что ЗИНОВЬЕВ давал оценку деятельности Коминтерна. Я сказал, что ЗИНОВЬЕВ тогда жаловался, что ЦК оттесняет старых работников от руководства, был разговор об отстранении КРЖИЖАНОВСКОГО, и САФАРОВ правильно напомнил, что ЗИНОВЬЕВ мне напомнил о том, что: “Знаете, у меня был САФАРОВ“, но больше ничего об этом не было сказано, но сказал, что САФАРОВ приехал для того, чтобы выработать какую-то платформу. И когда ко мне пришел САФАРОВ летом 1932 г., а он в то же время, что когда он пришел ко мне, он сказал то, что мне об этом только что сообщили, и отсюда видно, что какая быстрая связь. Этого нельзя сказать потому, что, если я задал САФАРОВУ такой вопрос, это вполне возможно. Кроме того, я должен определенно заявить, что САФАРОВ, когда он был у меня, мне ничего не говорил о том, что он ездил к ЗИНОВЬЕВУ для того, чтобы выработать какую-то платформу, и что в этом деле фигурировал МРАЧКОВСКИЙ и т.д. Но этот разговор у меня был не с глазу на глаз с САФАРОВЫМ, а в присутствии моей жены, ПОЗДЕЕВОЙ, и ее можно спросить об этом, но знаю, что она тоже ничего не знает, и об этом я узнал только сегодня на суде.
После того, как ГЕРТИК вернулся из ссылки, он зашел ко мне на квартиру. Разговор был такой: – я его спросил: “За что ты был сослан”, а он сказал, что тут было какое-то недоразумение. “ЗИНОВЬЕВА выслали и меня считают его агентом, они меня совершенно зря взяли, зря выслали” и впечатление было такое, что они – это одно, а он вообще невиновен, а у меня в это время были не такие настроения, чтобы порвать с ГЕРТИКОМ, и, когда я себя спрашиваю, “хорошо, кому я больше верю – ему или тому обстоятельству, что его выслали? – я должен честно сказать, что произошла какая-то ошибка, да, должен сказать, что я политически слеп был, не понимал, считал, что заявление ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА на съезде искренно. Я не понимал. Вот сегодня, я бы сказал, так: “Я этого не понимал, что половина правда”, я считал, что это искренно. У меня было впечатление, я знал, люди встречаются, ходят друг к другу, у меня до сих пор было впечатление, что озлобление и против руководства я не объяснял, это то, что озлобление вызвано тем, что люди не у дел, не работают. Это, конечно, меня, абсолютно не оправдывает, и в свою пользу говорить не буду, а наоборот, я ходил тогда лечиться в кремлевскую больницу и встречал там некоторых членов организации, но ни о чем я с ними не говорил. Если бы, может быть, были бы чаще встречи, я бы больше понимал в чем дело.
Должен еще следующее сказать. Я ни разу ни от кого из зиновьевцев не слышал разговор: “вот мы наделали много глупостей и т.д., теперь надо их исправить “, а ведь я никому со своей стороны не заявлял, что у меня не оставалось больше старых настроений, а, наоборот, принимал участие в разговорах. Поэтому я говорю, что я целиком отвечаю за цели, которые преследовала зиновьевская организация, и за все действия организации, а действия этой самой организации привели к тому, что эта организация, как и я в том числе, должны нести полнейшую ответственность за убийство тов. КИРОВА.
Я должен сказать, я думаю, действительно надо всем признать одну простую вещь сейчас. Очень плохо, что слишком поздно, но я должен сказать, что я с исчерпывающей полнотой принимаю следующее: что вся система зиновьевщины – это непрерывная цепь обманов и измен против партии и рабочего класса. Эта цепь спустилась на самое дно контрреволюции, связавшись с фашизмом. Зиновьевцы попали в пропасть, и что сейчас между этой пропастью и находится кровь одного из вождей Советской власти. Эта та действительность, от которой никуда не уйдешь. И вполне ясно, что полнейшую ответственность за убийство несет вся организация в целом и каждый член организации в отдельности, виделся ли он за три года раз, или чаще, все равно связь была.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БРАВО, сколько лет Вы считаете себя единомышленником зиновьевской организации?
БРАВО: С 1926 года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Был у Вас какой-нибудь перелом и по какому поводу?
БРАВО: В 1928-29 г.г. я отошел от оппозиционной борьбы после заявления на 15 съезде зиновьевской оппозиции. Я считал это заявление неискренним и себе заявил, что буду продолжать борьбу в партии. Во время ссылки я решил, что оппозиционные взгляды изжил полностью.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы заявление об отходе подали в 1929 г.?
БРАВО: Да, но я следствию заявил, что подал заявление только тогда, когда считал, что совершенно изжил оппозиционные настроения. Я следствию не врал, но я ошибался, что, идя на судебное следствие, я должен все признать. Я не сбросил всю оппозиционную жилку, и в 1930 году после возвращения из ссылки я вновь примкнул к зиновьевской организации. Я не знал до сегодняшнего дня техники, метода борьба и
целей борьбы с партией.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы подали заявление об отходе от оппозиции в 1929 г.?
БРАВО: Да, и был восстановлен в декабре 1929 года и снова примкнул к оппозиции в 1930 г. В 1929 году я встречался с бывшими своими единомышленниками.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С кем Вы встречались из подсудимых по данному делу?
БРАВО: Встречи начались с наиболее близким мне НАУМОВЫМ, после я поселился на квартире у ГЕРТИКА, и тут начались встречи с единомышленниками, с которыми я,
поехав в ссылку, все порвал и решил не возвращаться, считая, что они виноваты, что я так мучительно и болезненно все переносил.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какие были Ваши обязанности? Какие были Ваши функции как члена этой организации?
БРАВО: Мои функции и роль заключаются в том, что я подхватывал и распространял все те грязные слухи, и сплетни, какие только удавалось слышать. Обменивался мнениями с моими единомышленниками, будучи в Ленинграде. Точно так же передавал сведения своим товарищам, которых я здесь встречал, и, во-вторых, я являлся одним из рассадников той бешеной злобы, которую, я считаю, питали в одинаковой мере все участники контрреволюционной зиновьевской организации.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По служебному положению Вы имели документы, которые передавали руководителям контрреволюционной организации?
БРАВО: По занимаемой должности я имел в своем распоряжении информации, поступавшие с мест, о ходе заготовок, о подготовке к этим кампаниям. Часть этих сведений была связала с ходом посевной кампании и т.п.
Однажды поступили ко мне сведения о состоянии дел на Украине от инспектора, которые я, по просьбе ЗИНОВЬЕВА, передал ему.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Записку, которую Вы передали ЗИНОВЬЕВУ, кто Вам ее дал?
БРАВО: Мне передал инспектор ЗАБЕЛОВ, так как я просил его дать мне отчет о его поездке на Украину для того, чтобы печатать в журнале, потому что я всегда за материалами обращался к работникам. Этот материал был такого содержания, который, конечно, нельзя было печатать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Понравилось это ЗИНОВЬЕВУ?
БРАВО: После того, как передал этот документ, то ЗИНОВЬЕВА больше не видел, но об этом документе я ему рассказал осенью, будучи в 1932 году у него на даче с ЕВДОКИМОВЫМ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В одном из Ваших показаний записано, что признаете себя виновным, что, состоя в партии, вели двурушническую политику и в 1930 г., вступив в зиновьевскую организацию, вели контрреволюционную работу по подрыву авторитета партии.
Подтверждаете Вы это?
БРАВО: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы совершили преступления, использовывая служебное положение, давая секретные документы своей организации.
Подтверждаете это?
БРАВО: Да, подтверждаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы сеяли злобу и ненависть к руководству партии среди тех оппозиционеров, с которыми Вы встречались.
Подтверждаете Вы это?
БРАВО: Да, подтверждаю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что Вы желаете добавить?
БРАВО: Я примерно находился в одинаковых условиях с моим единомышленником ГЕРЦБЕРГОМ, и те функции, которые я выполнял, – это сбор информаций. Здесь мой единомышленник ГЕРЦБЕРГ заявил, что несмотря на то, что он многого, может быть, и не знал, но несет политическую и моральную ответственность за то, что делала и собиралась делать зиновьевская организация.
Я должен отнести то, что он заявил и к себе.
Но я очень многого не знал и не представлял до сегодняшнего дня. Дело не так просто, как говорил САФАРОВ, цепочка была, по цепочке шли всякие слухи, клевета, но это не все. Не все шло по этой цепочке, так как я, будучи в близких отношениях с ЕВДОКИМОВЫМ, многих фактов не знал. Я не знал таких вещей, что САФАРОВ вступил на путь контрреволюционной борьбы несмотря на то, что он с ЕВДОКИМОВЫМ вел разговор. Несмотря на близость мою с ЕВДОКИМОВЫМ, я не знал, что подготовляется какой-то блок, ведутся переговоры. Я, несмотря на близость с ЕВДОКИМОВЫМ, никогда не слышал от него такой развернутой контрреволюционной программы, которую ставила перед собой организация, о которой он здесь говорил перед судом. У нас был разговор по отдельным вопросам. Он говорил о своих разговорах, но многого мне не говорил, и поэтому мне представлялось иначе. Если мы говорили о колхозном движении, то мне это представлялось в таком разрезе, что говорилось об огромных накладных расходах, но я не знал, что это значило, что не нужно продолжать коллективизацию, а представлял себе так, что если бы были наши вожди быв<шей> оппозиции у власти, то все это могло пройти с меньшими издержками.
Когда он говорил о тяжелом продовольственном положении рабочего класса, то я себе представлял таким образом, что дело не в том, что слишком зарвались с индустриализацией, – это хорошо, что индустриализация, – а дело в том, что очень плохо проводят это, и поэтому голодают рабочие. Многое, оказывается, я не знал, многого цепочка мне не передавала несмотря на то, что я был близок к ЕВДОКИМОВУ.
Тем на менее, несмотря на это, я обязан разделить не только политическую и моральную ответственность за все то, что делала оппозиция, но должен разделить эту ответственность и по советским законам.
И еще, второй вопрос. Это – вопрос ответственности за пролившуюся кровь тов. КИРОВА.
Основное, что я делал, я собирал информацию, но главное и основное чем я занимался, – это разбрасывание тех семян злобы и ненависти к руководству, которые процветали в контрреволюционной организации. Я на следствии говорил о некоторых примерах.
Как мы действовали? Я приезжал, скажем, в Ленинград, встречался там с ЛЕВИНЫМ, БАШКИРОВЫМ; основные разговоры вертелись вокруг бывших руководителей оппозиции. Был у нас Григорий ЗИНОВЬЕВ, Григорий ЕВДОКИМОВ, Григорий ФЕДОРОВ – три вождя, которые “бесконечно страдали”. Мы их делали мучениками, обводили их мученическим ореолом: их не используют, их притесняют, выискивают все возможности для того, чтобы их отшить не только от руководства, но и от партии. Каждый, кто меня встречал, обязательно спрашивал: “Ну, как чувствует ЕВДОКИМОВ?” – и я отвечал, что “бедный ЕВДОКИМОВ” чувствует себя так-то и так-то.
Мне вспоминается, что когда я был на даче у ЗИНОВЬЕВА (это было во второй раз: в первый раз я был в 30 году), то в ответ на информацию, что ЯРОСЛАВСКИЙ удален из редколлегии “Правда” – ЗИНОВЬЕВ ответил примерно такое, что, конечно, это понятно, что СТАЛИН не станет работать ни с кем из тех, кто знал ЛЕНИНА, работал с ним. И, конечно, в разных вариациях это замечание я передавал, когда был в Ленинграде. Кому и при каких обстоятельствах – не могу сказать.
Всякий повод использовался для того, чтобы натравить на СТАЛИНА. Если речь шла о смерти Дины ГЕРТИК… да мало ли было случаев, примеров, что все это использовалось для того, чтобы натравить на руководителей, на СТАЛИНА.
И, если одна часть к.-р. организации понимала эти настроения как то, что надо бороться и продвинуть своих руководителей, то другая часть воспринимала иначе, по-своему, воспринимала так, как “бей его!”, и поэтому я должен прямо заявить, что должен нести ответственность не только политическую и моральную, но ответственность по советским законам за пролитую кровь вождя.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ШАРОВ, у Вас во время нахождения под стражей было три периода. Первый период, когда Вы ничего не признавали, следующий период, примерно с 5-го января, когда Вы признали, что входили в зиновьевскую антипартийную группу. 8-го числа Вы это признание развили. Вы подтверждаете то, что говорил ЕВДОКИМОВ?
ШАРОВ: Прежде всего, надо сказать, что как ни тяжела та оценка, которая дана, – я ее целиком и полностью разделяю.
Я вступил на путь борьбы с партией с 14-го съезда. С 14-го по 15-й съезд я вел сознательную, открытую борьбу с партией. Я входил в центр троцкистско-зиновьевской организации и был ее активным членом. Тезисы к 15-му съезду, решения 15-го съезда меня на миг окрылили, окрылили мои надежды, что я должен стать на позицию партии, но старые связи не были порваны, не совсем было порвано с оппозиционными настроениями, и поэтому в одной двери я остановился на генеральную линии партии, а в другой двери шел на квартиру ЗИНОВЬЕВА, где было сейчас же после 15-го съезда собрание, которое, по существу, явилось продолжением старой платформы, только при новых условиях.
Совещание на квартире у ЗИНОВЬЕВА формально созывалось с тем, чтобы ликвидировать организацию, которая была в период 14-15-го съездов. По существу же это была не ликвидация, а организация новой формы, вернее, было дано новое направление, новые методы борьбы с партией.
На этом первом большом совещании, которое было на квартире ЗИНОВЬЕВА, участвовали почти все те, которые подписали платформу “23-х”. По существу, это было именно собрание тех, кто подписал эту платформу, и я поэтому прошу меня освободить от перечисления участников собрания, потому что оно было именно продолжением того, что делалось до 15-го съезда.
Основные установки на этом собрании, доклада КАМЕНЕВА о хозяйственном положении страны, где были некоторые изменения, которые были до 15-го съезда. Была только может быть более мягче формулировка по отношению к руководству. Это основа доклада ЗИНОВЬЕВА. Он ставил вопрос, что форма борьбы, которую вели, не годится. Поэтому нам надо строить новую форму организации, форму, которая дала бы возможность сохранить наши основные кадры. Этой формой были личные информации о положении. Вы знаете и помните, что решением 15 съезда мы должны были разъехаться по разным сторонам нашего союза. По полученным нами установкам все мы должны были собирать сведения и информировать ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА и, наоборот, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ собирали сведения в центре и информировали нас. Значит, установилась новая связь, новые формы борьбы. Можно действительно выразиться, что не так как мы дрались накануне 14-го съезда, собирали и сообщали в ленинградскую комиссию, а наоборот, мы здесь принимали тактику такого змеиного шипения, имея в виду при первой возможности выпустить яд и отравить этим ядом, и, с другой стороны, собирать все то, что имеется о Советской власти и информировать центр, а о всей лжи и клевете сообщать всей группе и отдельным лицам. Таково это первое собрание, которое было сейчас же после 15-го съезда.
Я уехал после этого собрания в Ульяновск, пробыл там шесть месяцев и никаких интересных моментов не могу сказать, потому что я там ничего не делал. Только могу сказать, что во время пребывания в Ульяновске в один из выходных дней я ездил в Калугу, где был ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ. Я помню, что ЗИНОВЬЕВ, будучи у себя в кабинете, разбирал массу книг, он сказал, что пишет книгу по поручению Политбюро, был в довольно приличном настроении.
После Ульяновска, в августе месяце, приехал снова в Москву.
Я застал уже здесь ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА и, пожалуй, больше никого не было из старых наших оппозиционеров. Таким образом, я часто посещал и ЗИНОВЬЕВА, и КАМЕНЕВА. Больше на этих встречах я информировал их, чем они меня, я в это время работал в Московском Совете Народного Хозяйства, был членом Областного Исполнительного Комитета, входил в актив, и, если представлялась возможность, информировал о том, что происходит в Московском Комитете и на активе. Я был в курсе всей работы и информировал их.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Очень подробно получается, сократите.
ШАРОВ: В 1928-29 г.г. уже больше собирались в Москву. Оживлялась работа, связи, разговоры, встречи, и они продолжались все время на разных этапах и при разной оценке. Я поэтому хочу на последней моей встрече с ЗИНОВЬЕВЫМ остановиться, чтобы дать правильную оценку в отношении моего поведения и поведения контрреволюционной организации.
В 1932 году, приблизительно в конце апреля, в начале марта, будучи в Ильинской у ЗИНОВЬЕВА на даче, он вел со мной разговор, разбирая все положение, которое на это время было в области колхозного движения. О положении рабочего класса, приблизительно, выразил ее в следующем, что “сейчас все камни”, или, как он выразился, “скорее все камни заговорят, мы, мол, товарищ ШАРОВ, все молчим”.
Это была его общая оценка, которую он дал к этому времени.
Это была та оценка, которую давали КАМЕНЕВ и ЗИНОВЬЕВ.
Если до 15-го съезда, когда приходилось ставить вопрос о борьбе и руководстве, говорили: “Я буду голосовать за СТАЛИНА против РЫКОВА”, то в 1932 г. нужно было формулировать так: “Я буду со всеми вместе против СТАЛИНА”. Такова, мне кажется, была бы правильная оценка, *которую дал Зиновьев. Таким образом, я могу сказать,* что именно до 1932 г. наша оценка, наша зиновьевская контрреволюционная организация в области хоз<яйст>ва ничем не изменилась, кроме змеиного шипения и клеветы по отдельным эпизодам борьбы партии за построение нашего социалистического общества. Тут все сильнее ставился вопрос о борьбе против руководства. Так приблизительно можно оценить все те мои встречи и связи, которые я имел с ЗИНОВЬЕВЫМ и КАМЕНЕВЫМ до половины лета 1932 года, но после этого не встречался. Я более тесно был связан и встречался с ЕВДОКИМОВЫМ. Я уже заявил, и сегодня в особенности меня поражает то, что мы с ЕВДОКИМОВЫМ довольно старые друзья, мы с ним, как говорится, закадычные друзья, тем не менее, меня очень удивило то, что сегодня рассказал САФАРОВ о встрече ЕВДОКИМОВА с троцкистами, о завязывании блока и т.д. О той оценке, которую он давал последнее время, разговаривая с ЗИНОВЬЕВЫМ о Коминтерне.
Я должен сказать, что никогда ЕВДОКИМОВ со мной по этим вопросам не беседовал. В то же время у меня неоднократно возникали разные вопросы, и я ставил их перед ЕВДОКИМОВЫМ. Например, когда появилась статья СОСНОВСКОГО в “Известиях” [32], я, идя из столовой с ЕВДОКИМОВЫМ, говорю ему: как видно, СОСНОВСКОГО приняли в партию и, по-видимому, будет жить в Москве, видно, что человек пришел обратно.
Он мне ничего не ответил на это, а сделал приблизительно такую формулировку: “Ох, говорит, при одном удобном из случаев так с нами расправится хозяин, что нам не поздоровится”. Это нужно было понимать, что нас скапливается много в Москве, а поэтому с нами хозяин, имею в виду СТАЛИНА, расправится. Вот так он мне дал ответ на поставленный мною вопрос.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: При чем тут СОСНОВСКИЙ?
ШАРОВ: Я сказал, что, наверное, СОСНОВСКИЙ вернулся в Москву, он не ответил по существу, а говорит, что нам скоро – не поздоровится. Я не мог понять – какое это имеет отношение к моему вопросу о том, что СОСНОВСКИЙ вернулся в партию. Но сегодня для меня это более или менее ясно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что Вам кажется ясным?
ШАРОВ: Когда я слышал, что он вел в 1932 г. переговоры с троцкистами, продолжал давать такую оценку международному движению, то все это говорит о том, что ЕВДОКИМОВ продолжал теснейшую работу и налаживал связь для борьбы с партией.
Второй момент – когда однажды в 1934 году на одном из докладов у наркома я услышал: “Опять ваш ЗИНОВЬЕВ засыпался, есть постановление ЦК о снятии его с работы в “Большевике”. Я при первой же встрече спросил у ЕВДОКИМОВА – что произошло. Он сказал – не стоит об этом много говорить. И опять уклончиво ответил на мой вопрос.
Вот каково было отношение в последнее время ЕВДОКИМОВА ко мне.
Я не могу не сказать суду об одном моем разговоре с ЕВДОКИМОВЫМ.
Однажды мы дали такую оценку “ивановского дела”, что можно сравнить с кронштадтским. СТАЛИН, конечно, из этой истории с ивановским бунтом, кроме расправы с отдельными лицами, для показа, никакого вывода не сделает. Вот приблизительно наша оценка, которую мы дали по ивановским событиям [33].
Вот то, что можно сказать о моих разговорах и встречах с ЕВДОКИМОВЫМ. Я имел еще ряд встреч с другими участниками нашей к.-р. зиновьевской организации; я имел встречи или, вернее, ко мне приходили начиная с первой половины 33 года до последнего времени. Приходил РЭМ [34], который жил в Ленинграде, работал на Октябрьском заводе председателем ОРСа [35], и по своим служебным делам он часто приезжал и ко мне часто приходил. Но я должен сказать, что из этих встреч нет таких интересных или ценных, чтобы можно было сообщить их суду как материал, характеризующий то или иное наше настроение.
С РЭМОМ никаких разговоров не было. Я рассказал ему о том, как меня выгнал зам<еститель> уполномоченного; рассказал о том, как хорошо отнесся ко мне т. ЕЖОВ. Это для суда не совсем ценно…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы сами заявляете, что считаете это несущественным, – так зачем же вы рассказываете?
ШАРОВ: Так как на следствии касались этого, то я и рассказываю.
…И еще одна встреча – с ТАРТАКОВСКОЙ в ноябре месяце, тоже не имеющая ничего интересного.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Расскажите, пожалуйста, до последнего времени Вы входили в московский центр вместе с ГОРШЕНИНЫМ и ГЕРТИКОМ? Да?
ШАРОВ: Да, я исторический член.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С самого 14-го съезда?
ШАРОВ: С самого 14-го съезда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто же входил в центр? По Вашим показаниям – ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, КУКЛИН, ГОРШЕНИН, ГЕРТИК, ШАРОВ. ХАРИТОНОВ…
ШАРОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Часто вы ездили в Москву по делам организации?
ШАРОВ: Должен честно сказать суду, что моя действительная поездка по делам к.-р. организации была последней или накануне 15-го съезда или в самый момент 15-го съезда. Это было, когда я проводил разговор на квартире ЛЕВИНА. Это, кажется, было в самый момент 15-го съезда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В показаниях МЯСНИКОВА это было летом 29 года.
ШАРОВ: Мне думается. что это был момент перед 15-м съездом, до моей поездки в Ульяновск.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Об этом совещании Вы подробно дали показания – не стоит повторять. Вы их подтверждаете?
ШАРОВ: Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А в последний год вы ездили?
ШАРОВ: А в последний год я ездил, потому что у меня там семья.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда ездили в Ленинград, встречались с Вашими соратниками?
ШАРОВ: Я должен сказать, что я в Ленинграде при всех приездах никогда не встречался с ленинградскими товарищами. Поездки носили такой характер: поедешь в предвыходной день и в тот же выходной день выезжаешь обратно. Эти поездки исключительно носили характер встреч с моими ребятами.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: На очной ставке с ЕВДОКИМОВЫМ на вопрос: “Назовите известных Вам участников ленинградской зиновьевской организации,” – Вы ответили: “В Ленинграде в зиновьевскую организацию входили ЛЕВИН Владимир, РУМЯНЦЕВ, МАНДЕЛЬШТАМ, КОТОЛЫНОВ, АЛЕКСАНДРОВ [36], КОСТРИЦКИЙ, КОРШУНОВ, РЭМ.
ШАРОВ: Да, я их называл, но я их не встречал. Я считал, что центр в Ленинграде существует, как и в Москве, но я их никого не встречал за исключением ЛЕВИНА; с ним у меня была случайная встреча в 33 году.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы же показали, что “в Ленинграде я знал о существовании зиновьевской организации, руководимой “ленинградским центром”, в который входили: ЛЕВИН, Владимир, РУМЯНЦЕВ и МАНДЕЛЬШТАМ. Это Ваши показания от 8-го января.
ШАРОВ: Да, позвольте мне пару слов: ленинградцы от 14-го до 15-го съезда все время считали себя связанными в Москве, в центре, только с ЗИНОВЬЕВЫМ, в крайнем случае – с ЕВДОКИМОВЫМ. После 15-го съезда они, кажется, даже с ЕВДОКИМОВЫМ не говорили. Они считали своей революционной заслугой только говорить с вождями.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А с Вами гнушались разговаривать?
ШАРОВ: Они леваки все, и со мной они не пытались вести встречи. Ведь я их с 15-го съезда (за исключением одной встречи с ЛЕВИНЫМ) не встречал. Поэтому, когда САФАРОВ говорит, что я ездил в Ленинград, так я его просил, чтобы он назвал хоть один случай, что я приезжал и говорил с кем-нибудь из той партии, с которой разошелся на 15-м съезде. Он этого не может назвать, потому что этого не было.
Я могу сформулировать общее положение в нашей организации и всех связей следующим образом: штабом нашей организации была прежде всего квартира ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА; позднее, по-моему, ‒ ЕВДОКИМОВА. И именно здесь, в особенности на квартире ЗИНОВЬЕВА, оформились все эти связи с приезжающими со всех краев, где находились наши единомышленники, и с первоисточника была связь с Ленинградом.
Поэтому я, как это ни странно, работая три десятка лет в Ленинграде, никакой связи с Ленинградом не имел.
Во время 14-го съезда я был активным участником, был в Москве и работал для Ленинграда, а потом никакой связи, никакой организационной работы я не вел.
Но связи организации привели к тому, что воспитаны такие участники организации, которые стали на путь террора, как НИКОЛАЕВ, убийца КИРОВА. И если мы воспитали таких людей и направили их на путь террора, ‒ вся зиновьевская организация несет за это ответственность.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто особенно в вашей организации разжигал злобу и ненависть?
ШАРОВ: Таким основным руководителем и вдохновителем все-таки являлся ЗИНОВЬЕВ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: (Объявляю перерыв на 15 минут)
ДОПРОС
ЗИНОВЬЕВА Григория Евсеевича
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ЗИНОВЬЕВ, что Вы можете сказать по поводу предъявленного Вам обвинения?
ЗИНОВЬЕВ: Я вполне сознаю и признаю, что являюсь главным виновником этого дела.
Я сознаю и признаю многие черты в этом деле, связанные преимущественно с моими личными политическими ошибками, недостатками и преступлениями, с моими, лично, довольно большими громадными личными недостатками. Есть, конечно, и общие вопросы.
На скамье подсудимых сидит нас много, больше пятнадцати человек, с различными биографиями, среди них много таких, которые в рабочем движении участвуют немалое количество лет, многое они делали по доверию ко мне, и за это, конечно, должен себя казнить – многое и есть независимо от этого, и, стало быть, тут есть не только относящееся лично ко мне или другим из руководителей данной организации, сначала фракционной, потом переросшей в к.-р., но есть и нечто более общее.
Свою задачу в этой стадии я вижу в том, что до конца и чистосердечно и искренне перед судом рабочего класса раскаиваюсь в том, что я понял как ошибку преступления, и рассказать это так, чтобы оно не только кончило раз навсегда с данной группой и в связи с этим делом принесло бы некоторую пользу, как например, на личной поучительности для других.
Есть еще в стране фракции, переросшие или перерастающие, и ждет их такая же судьба. Есть за границей, в братских компартиях, в других странах другие обстановки, зародыши таких же явлений, которые могут быть примером того, что происходит, к чему подводится итог. Я тоже хочу окончательно все подытожить.
Самый ход следствия и дознания по этому делу тоже носит в себе черты, все черты той работы, которая была за много лет.
Не хватило духу и сил, не хватило решимости с самого начала поставить вопрос ясно, откровенно, до конца.
Сколько раз в нашей среде говорилось в самых резких формах о том, что “до чего дошли”, что органы внутренней власти, органы ОГПУ должны вмешиваться в это дело. И что, разве это дело не оказалось острием этого поставленного перед нами вопроса?
И вот, в данном случае, только при помощи органов государственной власти вытаскиваются окончательно эти глубоко засевшие занозы.
Конечно, не так обстоит дело, что все мы только просто злодеи, конечно, не так. В этом смысле я хотел сказать в ответ на показания ЕВДОКИМОВА в отношении разницы между субъективными и объективными вещами.
Верно то, что партия судит нас по объективным чертам.
Чем и мучительно наше дело несмотря на то, что громадное большинство из сидящих на скамье подсудимых я не знаю. Субъективно они были преданы рабочему классу, а объективно не хотели к.-р. вредительства Советской власти, а получалось обратное. Вот в каком смысле я говорил в своем заявлении об субъективном моменте. Конечно, нельзя себе представить так, что либо сплошь был честным, либо абсолютно бесчестным, и что все мы думали, как бы только обмануть. Это не так. Были колебания, были сомнения, многие изживались, многие наматывались вновь в худшем виде. Я говорю про себя и думаю, что это относится и к другим. В результате этого получилась та картина, которая перед нами разворачивается. Если отвлечься от моих собственных бедствий, недовольств, преступлений, оказавшись на суде, можно сказать, что во всех группах, которые объединялись, – что-то было в них общее. Это общее – фракционность на неверной политической платформе, которая потом переросла в контрреволюционность и не могла не перерасти. Вот в чем дело.
На 17 съезде партии мне случилось заявить такую фразу. Я помню, ‒ мне в одном разговоре вождь тов. СТАЛИН сказал, что “ошибка Вам, как и всякому другому, простительна, но нельзя простить и не прощают лицемерия, двоедушия с партией”. Съезд отмечал правильно. Я сказал тогда в ответ, конечно, это правильно, но откуда вытекало лицемерие, не только из личности, а из фракционности, лицемерия. В общей форме это было верно, но только в общей форме. Я тянул из себя щипцами, клещами это двоедушие и лицемерие, правильно характеризуемое, правда, очень жестким словом – двурушничество. Тянул я из себя, конечно, под арестом, при свете события убийства тов. КИРОВА, и не вытянул до конца. Только вот государственная власть, и правильно, вмешивается в это дело и вытянет это двоедушие до конца. Я не буду приводить элементарных вещей о том, что фракционность в партии при диктатуре пролетариата недопустима, что она неизбежно приводит к контрреволюционности.
Теперь надо сказать гораздо более конкретно. Если тебе случилось попасть сначала только в оппозицию рабочего класса, если ты не понял, не принял этой идеи, ты должен или подчиниться или удалиться, причем подчинение должно включить в себя прежде всего выдачу организационных связей органам государственной власти. То, что касалось и меня, и моих товарищей, самое несносное, самое непримиримое, оно разъясняется и как самое элементарное и самое необходимое. Дело не в том, чтобы говорить о законах, а в том, чтобы понять до конца. Не только декларация и заявление, а это есть элементарное требование – твою организационную связь выдай партии, причем слово “выдай” не пахнет в плохом смысле, к которому привыкли в дореволюционные времена. Это есть – кончаешь с фракционностью, и партия сама сумеет рассортировать людей, которых ты выдал, и сделать то, что нужно в интересах рабочего класса.
Если ты не мог подчиниться, если тебе кажется, что этого нельзя сделать, тогда уходи в сторону, уходи в какую-нибудь работу, чисто деловую и не пытайся готовить какое-нибудь двоедушие. Этот яд, который погубит и тебя и твоих друзей и принесет немало вреда тому делу, которому ты хочешь или хотел служить.
Ни следствие, ни суд не требовали от меня ответа более дальнего, чем со времени 15 съезда. Вначале я должен сказать, когда я увидел сегодня площадь Урицкого, после долгих лет, невольно вспомнил 7-ое ноября 1927 года [37] и подумал – вот если бы тогда нас арестовали, было бы больше пользы для республики, для партии и немножко для нас. Вот если бы тогда был поставлен вопрос ребром, я говорю не в том смысле, что я теперь виноват и перекладываю вину на других, но теперь выясняется, что чем жестче ставили бы вопрос, тем было бы правильнее.
Я не был на 15 съезде партии, т.к. был исключен, но, когда говорили, что раздавались голоса чуть ли не так, что нужно арестовать оппозицию, конечно, я лез на стену, и в тот момент не было таких ругательств, которые я не употреблял бы по этому поводу, и, конечно, против СТАЛИНА. Разве не ясно, что это было правильно, это было правильно потому, что никакой другой вины объективно не остается.
Можно на нашем примере конкретизировать те общие законы в отношении преступности фракционной борьбы с большевистской партией в эпоху диктатуры пролетариата на неправильной политической платформе, перерастающей в контрреволюцию. Теперь можно конкретизировать новые формы. Они не новые; они новые для меня, может быть, так ясно оформляются для меня впервые, но совершенно конкретно надо сказать, что есть только такой выход: есть выход – переход в прямое подполье, образование новой партии, как это сделал, скажем, Троцкий. Этот путь мы не приняли – я не стану теперь подробно объяснять, почему. И есть другой путь – если ты чувствуешь, что не можешь подчиниться, – уходи, найди себе какой-нибудь клочок работы для рабочего класса вне партии, под контролем, конечно, ее.
Но был третий путь, который оказался самым плохим самым ужасным; ну, раз партия требует, я заявляю, что подчиняюсь, но в уме я оставляю себе известные оговорки и потом буду в каждом повороте событий выискивать, искать себе оправдания.
Вот этот третий путь, который мы выбрали, самый ужасный путь, который честных людей (я говорю не о себе: были честные люди в этом движении, несомненно) привел на тот путь, который нельзя не назвать контрреволюционным и который в конце концов привел к тому суду, на котором мы сидим.
Этот путь лучше всего характеризуется словом двурушничество. Опять же, очень трудно было принимать это слово, пережив, наклеить к самому себе… Но правильно… от него никуда не денешься, ничего другого не придумаешь.
И не потому, что люди персонально какие-нибудь злодеи, а потому, что этот путь к этому неизбежно ведет. И отсюда – все.
В пролетарской партии, конечно, возможно тоже расхождение и возможна обостренная борьба, возможно открытое требование смены руководства, но путь, на который мы стали, двурушнический путь, который потом привел к тому, что скрывается от партии и отчасти от самого себя… двурушничание с самим собою, потому что эту ночь убеждаешься, думаешь так, а назавтра – новые события – в Иваново-Вознесенске или колхозные, продовольственные, и все это поднимает новое, все это в собственной голове выколачивает вверх дном, ты опять себе начинаешь вытаскивать эти доводы и получается двурушничество с самим собою. И тянешь, тянешь эту занозу, не можешь вытянуть.
Для меня лично еще играл, и громадную роль (не могу этого скрывать и не должен скрывать), тот момент, что я привык чувствовать себя руководителем. 20 лет я был членом центрального комитета; считал само собой разумеющимся, что я должен все знать, что если я удален от руководства, то это или несправедливость, или недоразумение, или на несколько месяцев. И мне страшно трудно было сойти с этого положения.
Я понимаю, что это не есть оправдание. Я понимаю, что это не есть облегчение. Но меня облегчает, что я высказываю все то, что действительно думаю, и так, как это действительно было. Я вынимаю из себя последнюю занозу тех преступлений, того позорного контрреволюционного пути, который здесь разворачивается.
Это имело громадную роль, ибо я не сумел понять, что раз ты выступил впервые после смерти Ленина с претензией указать какую-то другую дорогу; раз доказано было, что дорога неправильна, мягко выражаясь; раз ты {сошелся} *связался* потом с Троцким, с которым воевал столько лет; раз ты создал после смерти Ленина платформу против линии партии; раз события доказали это, ‒ ты должен найти в себе мужество отойти на задний план, начать сначала, стать рядовым работником, не претендовать и т.д. Но я не мыслил иначе: как же это я без кружка своих, без того, чтобы знать все, без того чтобы быть в гуще политики и т.д. Связей оставалось масса – и по линии Коминтерна, и по линии других работ, больше всего – в Ленинграде.
И вот, для меня лично это сыграло роль, особенно большую роковую роль в той дороге, которая привела сюда. И именно из этого вытекает, что не специально злые развращенные люди занимались зубоскальством, сплетнями, подхватыванием всяких слухов… это был совершенно неизбежный химический результат того, что, оказавшись банкротом политическим, мы пошли по дороге двурушничества, по дороге утаивания, и я лично, в частности, не сумел отказаться от претензии на руководящую роль.
Партия поступила с нами еще очень бережно. Растянулось это на очень большое количество лет, и чем больше выхолащивался тот неверный, но все-таки принципиальный характер, который был вначале, тем больше перевес получали эти элементы сплетен, элементы личной борьбы, элементы болезненного отношения к тому, что происходит в ЦК, пускание слухов и т.п.
Вот общий характер. Если я не ошибаюсь, я буду еще иметь возможность в последнем слове, если не договорил кое-что в этой части, дополнить.
Теперь я должен говорить о самой фактической стороне.
[Все, что я сказал, вытекает из всего поведения здесь в ДПЗ [38], вытекает потому, что когда с центральными органами партии приходилось говорить в отношении контрреволюционных группировок и по вопросу о московском центре.] [39]
Был ли это центр? Конечно, он был. Он был до 1929 г., как всякая организация, со всеми полагающимися атрибутами.
Я ее не выбирал, но на плечах 14-го партийного съезда эта группа осталась, ожидая всякого появления новых событий, в ожидании появления на сцене правых.
Если посмотреть обстановку, ‒ всякий видит, как например, в вопросе с правыми.
Я и другие считают, что мы против правых. Претендовали, что мы и раньше, когда правые действительно вылупились из яйца, когда они выступали открыто, когда СТАЛИН выступал с действительным ураганным огнем, а вышло так, что именно в этот момент свидания – БУХАРИНА, мои, КАМЕНЕВА, как мы ставим себе, создали такую философию, мы должны информировать, должны все знать на деле, сочувствуем другой линии. Сочувствовали действительно. Все это нужно было переплетать двурушничеством, иметь двойную бухгалтерию с партией, и это привело к тому, что действительно стал вопрос о разгроме, когда проводился вопрос о разгроме кулачества и когда партия на них обрушилась, я лично с ТОМСКИМ и, помню, отчасти с ФЕДОРОВЫМ говорили черт знает что против руководства, против генеральной линии партии.
Реальный разгром, когда партия подготовилась, стала мощной.
Центральный Комитет во главе с СТАЛИНЫМ так бил по всей линии. В этом был органический порок всего нашего существования.
До 1929 г. у нас, конечно, существует центр по всем правилам искусства, договаривается с другими центрами и так далее.
В 1929 г., конечно, можно многое говорить о чести как страхе, чужой гангрене.
Партия ставила вопрос все более и более решительным. Конечно, тут руководили соображения, что накроют, и искали новых форм, оставаясь в общих пределах того же двурушничества.
Но не только это, ‒ жизнь все-таки молотом разбила самые остатки остатков этой политической идеологии, идеологии, которая была.
Нет того затишья, между 1932-33 г.г., между тем, теми же причинами <в> противовес боязни, затем, конечно, и громадными событиями, происходящими, разбивающими по частям, все более и более окончательно разбивающими вдребезги старую идеологию.
В 1933 г. происходит так называемое оживление нашего центра, в том числе и всех других антипартийных бюро.
Я более или менее подробно описал этот год, отчасти по собственной инициативе [40], отчасти под давлением очных ставок следствия.
Думаю, что теперь в сумме этих показаний я 1932 г. действительно осветил, как это действительно имело место. Я не буду подробно говорить теперь об этом.
Было, ‒ когда крупнейшая операция, задуманная партией, т.е. ликвидация кулачества как класса, подходила к концу и когда счастливое окончание дела требовало еще некоторого времени, когда болезнь все-таки ощущалась в целом ряде мест и когда сопротивление враждебных элементов явилось все более и более накаленным, начинались эти трудности, ‒ тут начало оживляться все то дурное, что не понимало исторической важности, все, по сути вещей, небольшевистское, и все но сути дела двурушническое, в частности, меня.
Гигантская операция, которая проводилась и которая уже счастливо подходила к концу, все то, чему я не верил, стало пролетарским, вызвало прилив успешности, прилив надежды, прилив злобы против руководства.
Как раз здесь все группировки начинают искать себе вождей, меня или КАМЕНЕВА, кандидатура тут выдвигается, так сказать, со всех сторон, это бесспорно.
Это – для меня, конечно, в историческом освещении только бесчестность. Это так было.
Правые элементы, скажем, та же кулацкая рютинская платформа, она гремит и гремит, она критикует КАМЕНЕВА и меня не за то, что критиковать необходимо, за то, что люди недостаточно крепки.
Скажем, что эти люди выдохлись. Аппарат партии не выдвигает настоящих борцов. Они делают ставку там на молодых, на готовых дать амнистию КАМЕНЕВУ и мне.
ТОМСКИЙ, БУХАРИН, РЫКОВ – как они находятся, с ними вообще и платформа заключается в так называемом – Ленинском Политбюро, который Вам достаточно известен.
ЗИНОВЬЕВ: (продолжает) ЛОМИНАДЗЕ, ШАЦКИН [41], эти группы, отходящие от позиции ЦК, по существу, ищут нас. ШЛЯПНИКОВ, который имеет свою претензию, что он был прав против ЛЕНИНА, который тоже к нам относится наполовину и ищет нас. САФАРОВ то же самое. Одним словом, все или почти все. Меня на следствии спрашивали про ЭЙСМОНТА и ТОЛМАЧЕВА [42], но я их не знал. В общем, все антипартийные группы в это время пытаются поднять на щит меня, КАМЕНЕВА и ту группу, которая здесь находится. Случайно это? Конечно, не случайно. Многие из них не доверяли нам за то, что <мы> недостаточно решительно шли против большевистского ЦК. Мы не создавали с ними практической организации. Почему? По ряду причин. Конечно, одной из важнейших причин является то, что поймали СТЭНА, выслали меня и КАМЕНЕВА. Главным образом, причина политическая, что ЦК был и против правых, и против левых, так сказать, уклонов тогдашнего времени, говоря, что непременно сомкнутся где-нибудь они, и само событие быстро перешло к очевидным делам. Еще причина была та, что не вышло прямой действительности, – это заключалось в нашей трусости, что мы все-таки были на позиции двурушников. Мы выглядывали, высматривали, но отсутствовали готовые действия. В это время и мои настроения были самые антипартийные, что в это время и мои замечания, словечки, и т.д. против партийного руководства, в частности, против тов. СТАЛИНА были самые отравленные. Это вытекает из обстановки, и я не могу отрицать. Это действительно было, и 1932 год в этом смысле является для меня одним из самых бесславных. Дальше идет высылка. Было бы неверно представить себе так, что я смотрел на это как на один из эпизодов, что приеду снова и начну работать. Как смотрел на высылку человек до революции 1917 года? Вот сошлют, я думал так, вернусь и начну старое. Это было мучительно и меня заставляло сильно призадуматься, что дело идет действительно об очень серьезных делах, что еще один шаг – и тогда связь будет порвана навсегда. События происходившие имели громадное значение. Весной в 1933 году был известный перелом. Для меня гигантскую роль имел в ссылке доклад тов. СТАЛИНА об итогах 1‑й пятилетки. Я не хочу сказать, что он произвел на меня вразумительное действие, что я переродился, что якобы мне не хватало доклада СТАЛИНА, что с меня как рукой сняло, но я должен сказать, что на меня этот доклад произвел громадное впечатление. Меня заставило пересмотреть, передумать очень многое в обстановке, которая сильно располагала к этому. Вторым решающим событием для меня было событие в Германии. Я не раз бросал фразу, что Коминтерн виноват в том, что прозевал, что я бы лучше сделал. Это все верно, такие заявления я делал. Но кроме того было и то, что ГИТЛЕР пришел к власти, и это создает новое положение и для мирового рабочего класса. Создает новые гигантские опасности и, конечно, кроме двурушничества, кроме дрянных сплетен, кроме постоянных мыслей, что я был руководителем и должен быть теперь. Были и другие мысли за 10 лет, но тут надвинулась опасность, которая заставила меня пересмотреть свои мысли в другую сторону. Эти два факта, конец первой пятилетки и весна 1933 года, плюс события в Германии, на меня произвели, по-моему, политическое оздоровляющее действие, не то, что я выздоровел, но известное оздоровляющее влияние произвело. Кроме этого, другой дороги не было.
Я написал письмо, которое открыло мне дорогу в партию [43].
Я его писал так, и оно вышло как популярная брошюра, которую каждый рабочий понял, конечно, в нем было много двойственности и двурушничества. Есть часть, в которую я писал из-за нужды, я подчинился, но веру в это не подчинил. Многое было верно, и многое такое, что заставило меня передумать и создало для меня ощущение, что я вытащил наполовину эту занозу. Я вернулся в Москву с тем намерением действительно прекратить всякую фракционную, двурушническую работу, всякую кружковщину, всякие нападки и т.д., но этого хватило ненадолго.
КАМЕНЕВ вернулся с таким же настроением, под влиянием тех же фактов, что мы друг с другом говорили, что мы не разделяем такого шага, это было совершенно искренне. Тут начинается и область субъективная, психологическая. Я говорю перед военной сессией Верховного Суда, и я вызван сказать в пояснение, но не в оправдание, что психология людей, которых вы хотите понять, психология в этом и заключалась, что теперь конец. А как же быть с линией своей связи? Вот то, что я теперь договариваю, совершенно перемучавшись и поняв, что это неизбежно, что если ты хочешь кончать фракционную работу в пролетарской стране, то нужно понять, что выйдешь ты товарищем, представителем рабочего класса.
Теперь я, так сказать, не по доброй воле, но под влиянием всех ударов понял все. Понять было труднее всего, самое трудное, самое мучительное. Надо было сделать две вещи, надо было сделать заявление, которое бы доказало всем – и ЛОМИНАДЗЕ, и САФАРОВЫМ, всем антипартийным элементам в стране, всем антипартийным элементам за границей, что это уже человек не ваш. Надо было такие заявления сделать.
Я их сделал недостаточно искренно, но сделал. И потому, что это было недостаточно искренно, это сразу все и почувствовали. Главная беда в том, что 2-й шаг, который я должен был сделать, – свою линию связей сдать органам рабочего класса, ‒ на это меня не хватило. Я не буду разматывать нить психологии – почему это и проч<ее>. Вам нетрудно догадаться, и цена этому – ломанный грош. Но это было.
Я ходил вокруг да около и считал себя счастливым, что я выдал и таких-то, и таких-то, а они этого не требуют. Я к самому ЯГОДЕ шел, я пошел с разговором интеллигентного типа, с какой-то достоевщиной, что вот вы же знаете, что я такой, сякой, что ко мне будут ходить, ‒ что вы мне посоветуете делать?.. Одним словом, ходил вокруг да около.
Он человек дела, кроме того, у него есть еще дела, и он сказал вежливо, что “да, если будут…”.
Я воображал, что, сообщая об этом, я что-то облегчаю. Я не пошел и не сказал, что у нас в Москве, по существу, есть такая группа, которая собирается и общается с тобой… и т.д. и т.д. Вместо того, чтобы это сказать или написать, вместо этого у меня получился такой разговор, ничего не обеспечивший.
Я помню (мне кажется, что это было так), что между мною и КАМЕНЕВЫМ было решено, что и он обратится по тому же поводу к т. АГРАНОВУ. Это был максимум, вершина партийности, на которую мы поднялись: прийти и сказать людям, что вот как бы вынуть шкуру, не замочивши шкуры.
И вот, если хотите иметь независимо от всего поучительную историю… Ведь тут надо сказать другим людям, которые еще воображают, что они политики, а не обвиняемые, заключенные, что, если вы хотите спасти себя, остаться в лагере рабочего класса, а если вы хотите, чтобы партия не должна была вас раздавить, ‒ сделайте этот элементарный шаг. Не говорите, что ГПУ не должно вмешиваться в партийные дела: оно такой же партийный орган.
Сделайте этот элементарный шаг – он в тысячу раз важнее других.
…Я помню очень хорошо фразу – после Гитлера “дай бог в одной стране построить социализм”. Мне казалось, что настолько громадная перемена в балансе народных сил, иначе невозможно выразить. И КАМЕНЕВ мне сделал выговор в дружеской форме за эту фразу. И когда он смотрел на меня такими глазами, что “ты это всерьез думаешь?”, то ответа у меня настоящего не было. Настоящий ответ был бы тот: “т. ЕВДОКИМОВ, давай пойдем вместе к ЯГОДЕ, скажем ему всю правду”. Но это благое намерение стало быстро испаряться в московской обстановке. Опять жажда все знать: как же я не буду знать все то, что делается в Коминтерне, как же мне не знать все то, что делается в вопросах мировой политики, и проч<ее>.
Я не понимал, что обанкротился с 28 г., что я должен замаливать свои грехи…
И вот, постепенно это началось, только в другой форме, но, в общем, то же самое. С пластинкой субъективной, где больше личных моментов…
Тут, конечно, играла роль моя личная психология.
Мне самому казалось, что я говорю совершенно искренно, когда я говорил на XVII партсъезде. “У нас теперь принято (я так считал) слишком хвалить Сталина. Ну, и я тоже буду”, дескать, в смысле стиля приспособляться, не понимая того, что это не стиль, не понимая того, что это необходимо, необходимо, как хлеб насущный, что это не какой-то культ, что теперь как раз такое положение, когда необходимо объяснять массам, в чем его величие. Но я считал, что это есть уступка времени. Но, по сути, я считал то, что я говорю, соответствует требованиям партии в основном, я искренне это делаю, то, что нужно делать, это полезно для партии. Конечно, не было того, что я кончил речь и наутро говорю, что нет.
Это теперь не та партия, а большевистская партия диктатуры пролетариата. Потому что действительно за этим окончательным и бесповоротным пониманием внутреннего признания величия СТАЛИНА, какое есть теперь у всего народа и у всей страны, если затем опять ругать, то как это получится? Вот психология моя, какой она есть.
Тогда вы спрашивали вначале о центре, я сначала думал, какой центр, какое я в нем мог принимать участие? Спрашивая, какой центр, не мог представить, он же мне не подходит ни по годам, ни по истории, какой же это центр? Если бы мы разбирали это до декабря 1934 г., если бы портрет тов. КИРОВА был не обтянут трауром, можно было бы тогда себе представлять, что это как-нибудь рассосалось бы и так далее. Ясно, что такой случай надо поставить себе в вину. Ни одна фракция никогда не рассасывается так, у нас же перед глазом истории ни одна фракция, ни одна группировка так или иначе до конца не рассосалась, и поэтому, известно, можно попасть в контрреволюционный лагерь.
Вначале я думал, что какой же это центр. Это есть не тот центр, которой был в 1925-27 г.г., ибо не та обстановка. Если центр был, платформы не было. Была мысль о том, что надо сохранить связи, кадры и так далее. Одно время говорили: “Вы потеряете кадры”, а мы говорим: “Нет, вы потеряете кадры”. Целесообразность, как сохранить те или иные контрреволюционные группы. Было желание сохранить так называемые кадры. Конечно, подхватывали всякую так называемую новость, на простом человеческом языке – контрреволюционные слушки, сплетни и т.д., пускали это дальше. Как это называется на большевистском языке, на политическом языке? – это называется контрреволюцией.
Этот центр был, был до самой последней минуты. Было постановление расходиться в 1929 г. Он редел в смысле людей, и многие переживали тот же самый процесс в смысле психологии, а выходило оно на деле иначе, и несомненно, что при новой такой эпохе трудностей, однако, все партийные и антипартийные группировки искали бы связи с контрреволюционными группами, в частности, со мной, чтобы повторить то, что было в 1932 г. в большом масштабе.
Теперь в отношении состава. До 1929 г. он был яркий: КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, ШАРОВ, ХАРИТОНОВ, ЛАШЕВИЧ, ФЕДОРОВ, затем он несколько редеет. Они не рассматриваются как члены центра, как центра организаторской силы, как центр, который рассматривал себя с политической точки зрения, но он, по существу дела, выполнял функции центра.
Из новых, более или менее новых, ближе подошли другие – ГЕССЕН тоже был нам близок, считался молодой силой, был близок не тем, что он был вождем, но был одним из тех, которые были более приемлемы.
Вот этот состав, основное его ядро. Из них вы знаете всех. Многие перед вами сидят как облупленные. Ими самими будет подтверждаться изложенное, и многие войдут в историю. Оно не может быть иначе, как центр, который сыграл бесславную роль. Эта группа, которая выполняла в течение определенного времени контрреволюционный урок.
Вот то, что я хотел сказать. Второй, наиболее важный вопрос – это о Ленинградской организации. Я считаю важным подчеркнуть историю с леваками “молодыми”, “безвожденцами”. Они имели некоторое значение, хотя широко в партии известны не были. Это очень важно отметить и немножко обрисовать. Группа, главным образом комсомольцев, игравших вообще крупнейшую роль во всем выступлении на 14-м партсъезде, хотя я больше всех носил вину именно своими колебаниями во время 14-го съезда, но меня больше выталкивали, чем я сам. Накануне открытия 14-го партсъезда, в момент, когда по инициативе покойного тов. ДЗЕРЖИНСКОГО собралось расширенное Политбюро, и вызвали меня с КАМЕНЕВЫМ, где сказали, “что завтра открывается съезд. У нас громадное большинство, вас побьют, мы предлагаем не выступать с содокладом, не поднимать борьбы на съезде, не трясти партию, а подчиниться”. Нам сказали: вы откажитесь от содоклада, перемените состав редакции и выдайте САФАРОВА, т.е. отрекитесь политически. Это я рассказываю не для того, чтобы себя защищать, но это ведет к вопросу о безвожденцах. САРКИС был одним из крупнейших работников, САФАРОВ был агитатором и редактором, а также главной опорой. Эту оценку давали не только молодежь, но и безвожденцы. В чем заключалась психология тогдашней группы? Нам молодежь казалась тогда ценной, там была нэповская накипь тогдашней молодежи, которая подхватывала каждое слово против партии и ее руководства. Уже к самому моменту 14-го съезда мы достигли с ними компромисса с тем, чтобы отвергнуть компромисс политический, и я отверг, и КАМЕНЕВ, и все товарищи отвергли предложение накануне 14-го съезда, сделанное ДЗЕРЖИНСКИМ и встретившее сочувствие всех членов бюро, чтобы удержать компромисс безвожденцев. Так было дело, на этом мы удержали так называемое единство вместо проведения антипартийной борьбы на 14-м съезде.
С другой стороны, мы брали на себя, в частности и я, гигантскую ответственность. Я первый показал людям антипартийную борьбу, и этой самой молодежи. Многие из вас помнят эту картину на 14-м съезде, когда маленькая группа стояла против всей партии. Это и был мой практический урок, вылившийся потом в контрреволюцию. Эта группа, связанная со мной, которую я называл нэповской накипью, играла потом очень большую роль. Не стану рассказывать всей истории между 14 и 15 съездами, т.к. этот вопрос Вы мне не ставили, и вам достаточно известно, но перед самым 15 съездом происходит прямой раскол между так называемыми зиновьевцами в полном смысле слова и этими безвожденцами, которые открыто поднимают бунт, происходит дискуссия внутри. Происходит с ними настоящий раскол. В общем, эта группа ничтожная. Потом этот раскол зажил, мы сошлись, но рубец остался. Вы знаете историю предыдущих фракций, что, если происходит разрыв, то целиком не заживает, и тут не зажил по-настоящему. Вожаками этих безвожденцев после ссылки Сафарова был РУМЯНЦЕВ. Крупную роль играл КОТОЛЫНОВ, насколько я понял из обвинительного акта по убийству тов. КИРОВА. Мы искали с ними сближения, и многие из них фыркали на ЕВДОКИМОВА и хотели иметь дело только со мной. Они переносили на нашу группу все наши обвинения в бюрократизме, обвиняя в этом ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА. Мы за ними ухаживали и добились соглашения, что будет дискуссия и т.д. Вот это нужно для истории. Эта группа впоследствии здесь сыграла очень крупную роль [44].
Все, что я говорил о желании сохранить кадры, чтобы пускать слухи, чтобы добиваться перемены руководства, все это относилось к Ленинграду, и даже в первую очередь. В 1932 году, когда происходило общее оживление и попытка договора, который я обрисовал в письменных показаниях более подробно, мы, естественно, начинали посматривать, а что там? Я виделся с ЛЕВИНЫМ в 32 г., но организационных разговоров не было. Меня понимали с полголоса, я для него был авторитетом, а он для меня был авторитетом, я знал, что этот человек из группы “безвожденцев” будет делать так, как мы укажем и т.д. Был ли он уполномоченным Московского центра? Прямо назначен не был. Никто такого постановления не выносил, но, по сути, он был. По сути, мы все смотрели на него как на самого верного человека. Знал его особенно близко БАКАЕВ, и я его отлично знал. Он был одним из крупных организаторов антипартийной борьбы в Ленинграде, казался зрелым человеком и, по сути, мы так смотрели на него, что он может держать связи и проч<ее>.
Я ему не давал никаких поручений. Я не давал ему поручений составить центр, повидаться и т.д., но это проистекало из того, что я говорил. Я говорил ему о той оценке, которая у меня была, о том положении в деревне, которое я разделял со всеми контрреволюционно настроенными людьми. Повторял ему совершенно неверные цифры о том, сколько на Украине умерло голодных и т.д. Это я ему говорил безусловно. Я не помню теперь – когда он у меня был. Я не могу сказать этого, потому что не хочется сказать чего-нибудь такого, чего не помню совершенно ясно. Я не помню, был ли он у меня до платформы Рютинской или после. Вспоминаю, что это было как будто до, потому что я его видел летом, а платформу я получил после дачного разъезда, когда уже были дожди.
Я это потому говорю, что если бы я его видел после этой платформы, то несомненно рассказал бы, потому что это не считал большим секретом.
Вообще весь тон своих политических настроений, тон паники, тон неверия в громадную операцию, затеянную партией, все то озлобление, желание пошушукаться со всеми антипартийными группировками, ‒ это я ему передавал. Может быть осторожно, в дипломатической форме, но я ему передавал. И, конечно, я понимал, что он кому-нибудь из тех, которым доверял, все это рассказывает. В этом я не сомневаюсь.
Известно также, что до своего отъезда в ссылку через ЛЕВИНА от меня в Ленинград пошла эта сумма настроений. Но я был уверен, что нет у них никакого центра. Правда, это я считая и в отношении нас самих.
Конечно, я знал, что там сгруппировалось порядочно народу, что возвращались многие из разъездов на несколько лет, возвращались в Ленинград, и знал, что ЛЕВИН многих людей знает.
В 1933 и 34 г. я ни одного человека из Ленинграда действительно не видел, я сейчас не могу вспомнить такого случая… И в силу того клубка настроений, который я излагал, в силу двойного настроения, что я должен во что бы то ни стало вырвать занозу и проч<ее>… ну, я знал в 33-34 г., я, конечно, хорошо знал, что эти элементы есть, что их никто не распус{кал}*тил*, т.е. не формально, но что даже ни разу они от меня не слышали, что надо кончать, что мы были не правы, что был прав Центральный Комитет и Сталин и т.д.
Конечно, вдумавшись, я должен был это понять, но я отнесся к этой вещи легкомысленно, мало думал, и все это дошло только до попытки спросить совета у ЯГОДЫ.
Конечно, я не мог не понимать, что эти элементы есть, но я был убежден, что никакой организации там нет, и когда я пишу, что о какой-то формальной организации, о наличии центра в Ленинграде я не знал, ‒ я говорил правду. Мне нет смысла путать игру. Я знаю, что могу только запутать свое дело. Я понимаю, что нахожусь в довольно невыгодном положении, что каждый понимает, да, факт, что было. Факт, что было! Но я этого факта не знал, о наличии оформленной организации и о ее составе.
Выходит противоречиво, выходит – мозаика, как сказал тов. АГРАНОВ после одного из допросов. Верно – мозаика, но жизненная мозаика. Она меня нисколько не облегчает, она может только ухудшить мое положение в том смысле, что “ты все-таки и в последнюю минуту не хочешь сказать правды”. Но я говорю все, что есть.
Я не мог не понимать, при маленькой доле борьбы против легкомыслия должен был понять, что я упустил, что там есть активные люди и т.д. и т.д. Я говорил с ЛЕВИНЫМ в 1932 г., но не знал, что там есть центр, и о его составе. Ни о какой организации не было речи.
В отношении “безвожденцев”. Если я и думал о них, то считал, что именно они и втянулись в партийную работу больше всего. Их принимали в партию охотней: они были молодыми, более энергичными, рядовыми, из рабочих и т.д. Так что если я о них думал, то так, что вероятно они именно вернулись.
Что же касается 1933-34 года, то я не был нигде, ничего не знал, знал о поездке ЕВДОКИМОВА, о том, что он был на одном из заводов; пришел он и рассказал, но ни о каких сведениях, а больше о том, как он был в Смольном, как его встречали, как покойный КИРОВ спросил – можно ли верить ЗИНОВЬЕВУ и т<оварищам> [45] и т.д. В 1933-34 г. я оттуда ничего не слышал, и ко мне никто не являлся.
Вот как было дело.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Тем не менее ваши ленинградские единомышленники считали, что вы являлись их руководителем?
ЗИНОВЬЕВ: Я считаю, дело суда разобрать, что я говорю – правду или неправду, что соответствует действительности, что не соответствует. Я не могу взять всю ответственность за Ленинград. Конечно, я не мог не знать, что их нет как отдельных лиц, что там и как называется, я не знаю. Но в то время, как мое общее настроение за 1933-34 г. было наиболее пассивным в этом смысле, у них было прямо обратное. В этом случае получились ножницы, получились противоречия, о которых я говорил, но получилось то противоречие, которое действительно было в жизни.
Многое получилось потому, что почва была двурушническая. Если бы была полная честность в партии, тогда не могло быть неясности.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Расскажите о “ленинградском центре”.
ЗИНОВЬЕВ: Перехожу к самой главной и основной теме. О событии, которое имеет не только для нашей страны мировое значение, политическое и моральное значение. Я понимаю и душевное настроение всякого человека, всякого товарища, который со всеми традициями, настроениями подавлен, что товарищ КИРОВ убит, это есть сознание, которое составляет трагический факт. Мы двурушники, это верно. Скажу несколько слов о другом. Верно то, что вначале была сильная борьба. Скажу в отношении тов. КИРОВА лично по отношению к себе. Было много злобы против него? Конечно, было. Затем была история, пущенная насчет биографии. Пущена не мной. Тогда ЗАЛУЦКИЙ по этой линии попал, я побежал к ОРДЖОНИКИДЗЕ и вымаливал амнистии и т.д. Не я пустил эти слухи. Был хотя равный КИРОВУ, конечно, нет, вот это есть первая стадия. Потом разговор, в первые годы такой: КИРОВ [46] работает, ездит в Москву, был разговор, был. Все-таки КИРОВ [47] завоевал в последние годы такое признанное положение, <ч>то и люди, которые продолжали сочувствовать нашей к.-р. платформе, говорили, что нет, он человек настоящий, и злоба в последние годы к нему в нашей среде не была, в этой группе, которую мы должны назвать “московским центром”.
Дело заключалось в том, что человек завоевал себе положение, понимали, что он не худший из наших противников. Кто не слышал речь на 16-м съезде? КИРОВ тогда сказал: “ЗИНОВЬЕВ, кажется, начинает понимать, как надо разговаривать в партии” [48].
Все, что мы слышали о Ленинграде, конечно относится к этой группе лиц. Но я имею полное и моральное право сказать, что в Московском центре за последние пять лет никакой специальной группы против КИРОВА не было и быть не могло, скорее было в этом отношении такое, что это человек справедливый, объективный.
О том, что Сергей Миронович КИРОВ убит этой шайкой, я узнал 16-го, причем, когда узнал, меня очень беспокоило, на какой почве и т.д. Догадки были такие, что это бывшие контрреволюционеры и так далее.
Когда меня арестовал МОЛЧАНОВ и спросил, что знаю ли я, что было вчера, я ответил, что, конечно, нет, я на активе не был, не знаю, и версии этой не знал. Мне сказали: “Вы теперь принимаете моральную ответственность на себя за это убийство”, но я ответил с полным возмущением: “Как я могу это принять, я могу это осуждать, принять с проклятием, ненавистью и т.д.” Я должен сравнивать только по прочтении обвинительного акта, чтобы понять.
Только прочтя обвинительный акт, я узнал, что это 6 человек, а имена их: ЛЕВИН, КОТОЛЫНОВ, РУМЯНЦЕВ, МАНДЕЛЬШТАМ, МЯСНИКОВ и ТОЛМАЗОВ, которого (ТОЛМАЗОВА) я считал особенным тихоней, и <что он> имеет хорошие качества, как мне это казалось.
Вот этих шестерых я знал лично.
Последнее, что я должен подтвердить, ‒ это шесть человек, которых я знаю лично.
Эти шесть человек, это те, которым мы первые показали дорогу к антипартийной борьбе, начиная с 14-го съезда и продолжая до 7 ноября и т.д. Третье, что я узнал, на что эти люди ссылались, что они это делали во имя платформы и даже некоторые говорили, что они делали во имя личного сведения счетов. Когда я усвоил, передумал эти факты, то я должен выступить ясно, что морально-политическую ответственность за этот фашистский, позорный и проклятый ужас несет та группа, которая с ними сталкивалась. Это большая часть из группы “безвожденцев”, но на какую булавку мы натыкали, что они вывели из строя вождя и оказались фашистами? Я их этому не учил. Я всю жизнь был далек от террористического акта. Сколько я ни путался, сколько ни делал преступлений против партии, как я ни торчал в трясине контрреволюции, но до этого не дошел. Но нашлись люди, которые этот шаг сделали, и в этом смысле я несу ответственность. Мне трудно давалось это признать. Кто попытается вдуматься в эту трагедию, то суть трагедии заключается в убийстве тов. КИРОВА. Мне очень тяжело это далось, и я должен повторить перед судом, что я должен эту ответственность взять на себя, а также и каждый из нас.
Обвинительный акт далее формулирует так, что я знал о московском центре и в том числе о террористических настроениях. Я говорил, что признаю себя виновным полностью и хотел сделать оговорку, имея в виду это самое место. Это место мне кажется до сих пор, если можно так сказать, несправедливым, будто я знал о террористических настроениях и поощрял террористические настроения. Я знал об антипартийных настроениях. Я вижу теперь, что эти антипартийные слова слишком мелки, слишком дипломатичны, и, по сути дела, я знал, что распускают слухи против руководства партии, знал о клеветничестве, но я это не толковал как террористические настроения, а если и разжигал, то не в этом смысле, что это может привести к террору. Это не приходило мне в голову. Сейчас прошло после убийства тов. КИРОВА целый месяц времени, и всякий живет воплощением этого события. Мы жили в обстановке, когда не было покушений, за исключением на тов. ЛЕНИНА. Не было такой формы борьбы, и даже стали о такой борьбе забывать. Правда, был выстрел в Воровского, но от этого отошли вообще. Конечно, при маленькой попытке приложить анализ Маркса к происходящему было бы очень хорошо, а какая психология была до этого, когда я разжигал, и что я мог себе представить под этим словом. Страна идет вверх, назавтра после отмены хлебных карточек раздался этот выстрел в тов. КИРОВА. Конечно, это очень хорошо объяснить и давно объяснили: именно тогда, когда враг в основном разбит, когда рабочий класс справляется с железной силой, когда идет с громадным натиском вперед, и тут раздаются эти клеветнические слова.
Я говорю перед судом, что я знал об антипартийных настроениях, я вижу, куда они вели, факт, что они привели, но мне до этого времени не снилось, что это называется террористическим. Я знал, что это является антипартийным, но не знал, что разжигаю террористические настроения. Этого не было. Я должен сказать, что на деле вышло так. Смешно было бы ставить отвлеченно вопрос, например, – а что если бы не было московского центра, если бы мы лет пять тому назад сложили свое оружие, то могла ли создаться какая-нибудь группа в Питере? Это отвлеченный вопрос, но суд интересует не отвлеченный случай, а действительный случай. В действительности был такой, но эти люди оказались из тех, которых мы впервые повели на антипартийную борьбу. Из тех, с которыми мы не сумели порвать; из тех, которых мы укрывали от партии; из тех, которых мы многих знали, и шестерых я сам лично знал, правда, давно не видел, но факт тот, что знал, и факт, что в этом смысле был с ними связан, и в этом смысле я приношу свою голову…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы еще должны сказать о тех, у которых вы разжигали недовольство и злобу к партийному руководству.
ЗИНОВЬЕВ: Да, совершенно правильно, но я не отдавал себе отчета, куда это приведет. Я хотел затронуть еще маленький вопрос.
Когда меня арестовали, то я был поражен, тут же написал записку к Сталину (не знаю дошла она или нет), в которой писал, что за последние годы я считаю, что ни делом, ни помыслом не был виноват ни в чем [49].
Когда я узнал всю обстановку убийства КИРОВА (я ведь писал тогда, когда не знал), так меня все время коробило, что это я написал. Что это было с моей стороны? Это был, с одной стороны, порыв, так как я действительно считал себя в то время невиновным. Никого давно не видел, не говорил на съезде в связи с тем, что считал свое выступление искренним, мечтал о том, чтобы так или иначе кончилась полоса отщепенства, ‒ в связи со всем этим я считал себя действительно невиновным и написал письмо в искреннем порыве.
Объективно, конечно, это было не так. Конечно, у меня и за эти годы и в помыслах, и в словах было много антипартийного. Я не считал это контрреволюционным, тем более террористическим и т.д. И вот только теперь, под тяжестью самого акта убийства, под тяжестью всего того, что я слышал здесь… например, для меня было новостью то, что я слышал о НАТАНСОНЕ, я знал его, что думал, что это троцкист; никогда не знал, что могу в какой бы то ни было степени отвечать за него [50], или за ЛУКИНА, которого я считал самым настоящим троцкистом. Однако на деле получился клубок взаимоотношений.
Конечно, это детали, не меняющие основного.
Вот все, что я хотел сказать пролетарскому суду. Если надо чем-нибудь дополнить, – пожалуйста.
Мое желание заключается в том, чтобы я все до конца рассказал… я полон настоящим раскаянием. Я вижу куда это дело привело. Если я говорю о своих искренних намерениях и преданности и пр<очем>, то не для того, чтобы прослезиться, потому что единственное, что мне остается, если суд, если партия даст мне хотя бы маленькую возможность, или вообще какую-либо возможность, загладить, на коленях загладить перед рабочим классом, перед партией громадную, тяжелую вину, которую я перед ними несу, то я буду за это очень благодарен.
ДОПРОС
КАМЕНЕВА ЛЬВА БОРИСОВИЧА
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый КАМЕНЕВ, что вы можете сказать по предъявленному вам обвинению?
КАМЕНЕВ: Я не хотел бы занимать суд длинными декларациями, для которых теперь не время и не место. Я поэтому начну прежде всего с заявления, что я целиком и полностью до последней формулировки присоединяюсь к тому анализу деятельности контрреволюционной группы, к которой я принадлежу, ‒ которая была здесь сделана подсудимым ЕВДОКИМОВЫМ.
Мне кажется, особенно важно и особенно удачно отмечены в его речи два момента:
ПЕРВЫЙ – это неправильность и вредность разделения деятельности той организации, за участие и за руководство которой я очутился на скамье подсудимых, ‒ на стадии. Я сам на допросе пытался стать на этот путь. Почему – это ясно и говорить незачем. Юридически можно было бы пытаться доказать, что на одной стадии я принимал обширное участие, на другой стадии – менее обширное участие, последние 2 года – очень слабое участие.
Но здесь не юридический процесс, а процесс политический. Я имею последний раз возможность обратиться к суду пролетариата, к партии – через этот суд к пролетарскому, ко всей стране, и не хочу занимать ни суд, ни тех, которые будут интересоваться моей судьбой, моими личными впечатлениями, стараться ослабить свою вину.
Мне действительно очень многое из того, что говорил здесь САФАРОВ, из того, что говорил здесь ГОРШЕНИН, было неизвестно, но это для меня сейчас не может иметь никакого значения, и я вполне понимаю, что ни следствие, ни суд на этом не будут фиксировать своего внимания.
Да, я не знал о том, что был московский центр. Но что же из этого? Ведь он был, ‒ это доказано. Завтра вся страна будет уверена, что этот центр был, а я, видите ли, не знал. Это свидетельствует только в том, что я был слеп, только о том, что, дожив до 50 и больше лет, пережив 3 революции, 8-й раз сидя в заключении, я умудрился ослепнуть до того, что не видел этого политического центра, которому я сам активно содействовал и действием, и бездействием, и словом, и молчанием.
Я могу сказать: я не знал о связи между Москвой и Ленинградом. Но я должен был знать!
Если я делал какие-нибудь политические выводы из политического опыта 3-х революций, то должен был я интересоваться, что делают те люди, которых я на протяжении 8 лет воспитывал, а на 9-й год ушел от них. Не должен ли я был принять меры, чтобы те вредные семена, которые я сеял, чтобы их прийти и затоптать в землю? Я этого не сделал. Поэтому, какое же значение, кроме юридического, не достойного этой обстановки, в которой мы находимся, имело бы мое заявление. Я помню обстановку в стране, все попытки ослабить мое участие в этом деле. Если бы можно было бы кому-нибудь разделять исторически нашу пройденную организацию и отделять 1930-32-33 г.г., то вот выстрел 1-го декабря слил все эти этапы в одно и окрасил его одним цветом от начала до конца. И для меня, после того, что я узнал, после своего ареста по этому делу по материалам, с которыми я ознакомился на следствия и услышал сейчас, это единственный путь, который ведет в ту яму, в которой мы сейчас оказались. Также следуя за ЕВДОКИМОВЫМ от субъективных до объективных разговоров, которые поддерживались ЗИНОВЬЕВЫМ. Хотели субъективно служить рабочему классу, а служили контрреволюции. Мы не должны быть, не заслуживаем быть простыми членами партии, больше этого ничего не свидетельствует. Какие тут можно найти выводы? Нас считали дипломатами, которые служили целый ряд лет проводниками рабочего класса, но дураками нас как будто еще никто не считал на протяжении целого ряда лет, а выходит, что мы больше восьми лет или десяти лет служили контрреволюции. Это значит заменить одиночку только сумасшедшим домом от слабоумия.
Было бы странно отрицать, что величайшие процессы, которые произошли в нашей стране за десять лет, и что я лично считаю проведение индустриализации возможным, прошли под руководством СТАЛИНА в высшем сочетании этих двух грандиозных задач, не говоря уже о том, что проведение индустриализации само по себе представляет вещь неслыханную и что партия в деле индустриализации имела идею ЛЕНИНА (дело было начато при нем о коллективизации), и в каждой стране и особенно такой стране, как наша, и эта задача ведь не была поставлена, она не была теоретически обдумана, к ней не было еще приступлено. Так вот, в то время, когда осуществлялись эти две задачи и когда маневр заключался в том, чтобы проводить эти две величайшие задачи в таком соответствии, чтобы не растрясти страну, в то время нельзя было думать, что не произойдет консолидации и укрепления всех контрреволюционных тенденций, и все, что говорится о наших кандидатурах, и борьба за нас, это свидетельствует только за то, что контрреволюция избрала именно нас, как <бы> это позорно для нас ни было, орудием своей борьбы с пролетарской революцией.
Вот те блоки, которые пытались налаживать и которые сопутствуют всему ходу нашей истории, они, конечно, не случайны потому что эти элементы контрреволюционных классов и эти реставраторские тенденции, которые хотели бороться с диктатурой пролетариата, но под тем или иным знаменем, и что выражалось в том, что к каждой группе мы подходили не с той точки зрения и платформы, как учил нас ЛЕНИН: “Если ты говоришь с политической группой, спроси прежде всего ее программу”, но мы ни у кого ее не спрашивали, ни у рютинской, ни у кого не спрашивали.
САФАРОВ, который здесь изобразил этот важнейший исторический процесс, который имеет значение не только для нас, но и для дальнейшего развития мировой революции, у этого процесса люди должны учиться, чтобы в дальнейшем избегнуть этого. САФАРОВ представил здесь какой-то роман, в котором он играл какую-то заводиловку, вроде что – кто вошел первый, кто второй (в вагон). Я хочу сказать не оправдание свое. Раньше я не помнил, а теперь вспомнил, что когда-то мне ЗИНОВЬЕВ сказал, что у него был САФАРОВ и предлагает какой-то блок. Я сказал, что я ни на какой блок идти не хочу и не буду принимать участие вместе с САФАРОВЫМ, т.к. я никогда не верил этому человеку. Это ЗИНОВЬЕВ может подтвердить. Я не был против разговоров, я разговаривал с ТОЛМАЗОВЫМ [51], ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИНЫМ [52], но разговора такого типа, который предлагал САФАРОВ, – я не хотел, независимо от того, хотел я говорить или нет, а сути дела сходились – мы или нет. Ликвидировались мы или нет, но нет, мы не видели другого пути, какой бы<л> намечен в этих к.-р. антипартийных группах. Чтобы этот союз получил опору, мы начинали с затруднений, играли на трудностях пролетарской диктатуры. Иначе нельзя себе решительно и представить всего этого хода дела. Нужно прямо сказать – была ставка на затруднения. Собирали факты, которые можно представить себе, с которыми ЦК стал бы договариваться, что было тайной нашей мечтой, или же хотели заставить ЦК договориться с нами. Я лично писал о своих настроениях, что всегда старался прийти к такому моменту, когда ЦК сам захочет с нами договориться. Я не могу сказать, что я стоял, как здесь кто-то говорил, и я действительно потрясен, что я действительно многого не знал. Здесь говорил АНИШЕВ, которого я впервые вижу и впервые слышу его фамилию. Он сказал, что делалась ставка на забастовки и крестьянское движение. Это не играет роли в моей политической линии и для моей личной судьбы. Я должен сказать, что я по характеру не трус, но я должен сказать, что никогда не ставил ставку на боевую борьбу. Я всегда жил тем, что окажется такое положение, когда ЦК вынужден будет договариваться с нами, потеснится и даст нам место. Это было, товарищи, не все время, последние два года у меня этих мечтаний не было просто потому, что я не мечтатель, не фантазер. В нашей среде были и фантазеры, и авантюристы, но я к этому не принадлежу.
Я в 1932-33 г. понял, что у нас нет никаких шансов, нет никаких условий, чтобы можно было бороться против партии. Я стал отходить от этого. Я поставил свою личную ставку на другое, на путь развития и врастания в партию. Я здесь совершил величайшую ошибку, потому что {те} преступления и ошибки {, которые} вытекают из моего прошлого с 1925 по 1932 г., когда партия неоднократно обсуждала вопрос о нас. Если взять резолюции партии и съездов, почитать их, то мы увидим полный анализ истории наших действий. Другая ошибка, когда я разочаровался в наших методах, то думал, что можно уйти, что я лично отойду, что я как будто бы не носил этой ответственности за все то, что я знал, независимо от того, что ушел я или нет. Стал я писать о литературе или нет. Озлобления давали ядовитые плоды, которые мы знаем. Эти плоды были не случайными, и я находился в величайшем заблуждении до самого последнего времени, когда думал, что я могу от этого огородиться, что я прекращаю посещать собрания и перестал видеться с некоторыми товарищами. Когда я виделся, то не подразумевал, какова была политическая идея. Когда я видел, что политической идеи нет, что люди не знают, чего хотят, когда наши собрания превратились в отрицание политической программы, то я стал отходить. Я был искренним в этом отходе, но мое преступление заключается в том, что хотел отойти [53], но не ликвидировал свои личные счеты, не ликвидировал политические счеты, а это я должен был ликвидировать. Но этого, как говорит ЗИНОВЬЕВ, так же как я присоединялся к характеристике ЕВДОКИМОВА, но я не могу присоединиться к тому, что говорит ЗИНОВЬЕВ. И не потому, что я считал какие-то исторические воспоминания, связанные с личными психологическими объяснениями. Куцый вывод о том, что надо выдавать и надо раскрывать тайну, ведь это было бы хорошо, если за этим последовало бы действительное раскрытие дела, но ведь этого не было. Это было бы оправдано еще вчера или позавчера, но исторически было бы оправдано. Сегодня мы находимся на скамье подсудимых, что вот завтра узнает об этом весь мировой пролетариат, что, если кому придется из пролетариата встать на путь оппозиции, тот должен выдавать свои тайны. Это куцый вывод и выходить с ним неправильно, неверно, и этот вывод должен сопровождаться применением к самому себе.
Я в показаниях своих шел не самым кратким путем. Я не хочу затруднять суд, он поймет, как и почему это делалось. Я не мог просто взять на себя это величайшее преступление, я не знал, что мог быть арестован по этому деду, а узнал об этом, только будучи арестован. Сидя до того, как прочел обвинительный акт, и когда меня товарищи спрашивали на допросе, то я не мог себе представить, но это я говорю не в оправдание себе, а этим объясняется длительный путь моих показаний. Я сказал правду, если что-нибудь забыл, я готов дополнить. Я плохо помню организационные дела, так как никогда не был организатором и не имел интереса к этому делу. Последние годы я этим не интересовался, но здесь один пункт в этих показаниях, о котором я умолчал, считая, что его должен сказать ЗИНОВЬЕВ, и я с трепетом слушал речь ЗИНОВЬЕВА. Я ждал, вынудит он меня своим поведением или нет, но он меня все-таки вынудил. Я должен это сказать, потому что считаю, что та тактика, которую он сам рекомендует, о которой он сам так много говорил, что нужно до конца сказать, что это требуется не сегодня, не завтра, мы с этим уже опаздываем. Поэтому я сижу на этой скамье, что опоздал сделать то, что я сам чувствовал в душе.
Так вот, надо делать сегодня. Да, не откладывать на завтра, потому что мы не сделали сегодня, а назавтра раздался выстрел НИКОЛАЕВА.
Зачем же вы, ЗИНОВЬЕВ, раз вы действительно все подводите до конца, зачем вы не сказали, чем вы упивались, какой литературой упивались в самые последние дни наших свиданий? Почему вы не сказали, как вы воспринимали и как вы оценивали, какой вывод политический делали из того, что вас вывели из “Большевика”? Ведь это имело значение для характеристики ваших настроений уже в самые последние моменты.
Я не могу припомнить отдельных разговоров 29-30-31-32 г.г., но то, что было в августе, сентябре-октябре-ноябре 1934 г., ‒ это я помню. Разве не так, что этот вывод из “Большевика” был оценен Вами не как результат своей собственной ошибки, а как новое доказательство старой нашей контрреволюционной установки о личной диктатуре Сталина, о личном произволе, который позволяет расшвыривать ему и вообще командовать не только в практической, но и политической области.
Не говорили ли вы тогда мне, что этот пересмотр вопросов об идейном наследии Маркса и Энгельса производится Сталиным самовольно, неправильно, не по-ленински, что он не только по форме противоречит ленинским установкам в этом вопросе, но что вы могли бы с цитатами из Ленина, Маркса, Энгельса доказать, что Сталин не прав, и если не доказываете, то только потому, что для теоретической работы места нет.
Я не знаю, на когда было отложено это признание. Я считаю, что вы должны были сделать это сегодня, чтобы хоть одним делом подтвердить ту общую декларацию, которую вы делали.
Но не привел ли вывод из “Большевика” к тому, что, получив доступ к троцкистской литературе, вы рассказывали мне про планы Троцкого таким образом, который никак нельзя признать иначе, как совершенно резко антипартийное, прямо противоположное тому, что вы высказывали в речи на XVII съезде и в отдельных высказываниях раньше.
И если я говорю это, то только потому, что считаю, должен же быть конец, когда все должно быть честно раскрыто. Или этого конца никогда не будет? Чего еще осталось ждать?
Я ничего ждать не хочу… На XVII съезде я употребил фразу, что я не хочу больше тащить на себе ослиную шкуру. [54] Тогда это вызвало в зале движение и не вполне было понято. Виноват в этом, конечно, я, потому что и здесь не сказал до конца.
Но вы это, ЗИНОВЬЕВ, должны были знать, что когда я говорил XVII съезду о том, что хочу сбросить ослиную шкуру, то это были вы – ленинградцы, соглашение с которыми было действительно самым проклятым днем в моей жизни, и которое я потом тянул по малодушию и по инерции, потому что не было другой среды, и от которого я последнее время отходил.
ЗИНОВЬЕВ должен сказать, что, когда мы шли на XVII съезд, я говорил, что начну свою речь такими словами: “Я говорю сам за себя; ни за мной, ни со мной никого нет”.
Но за то, что я не решился… из-за этого полного сознания, что ленинградская группа во главе с ЗИНОВЬЕВЫМ стала на контрреволюционный путь и продолжает его несмотря на всю демонстрацию ложности этого пути, продолжает без какой-нибудь идеи, без определенной цели, без решимости бороться даже (потому что даже за неправое дело тоже можно уметь бороться), сводя политическую борьбу к самым мизерным формам, почти семейным – верчение червячков, ‒ когда это почувствовал, то пытайся уйти. Я не ушел потому, что я не имел сил уйти от этой контрреволюционной группы.
Знал ли я ленинградскую организацию или не знал, но я считаю, вот, перед портретами этих великих строителей социализма ‒ я преступник, если у меня не хватило сил самому уйти и увести кого можно было. Мне кажется, что если бы я собрал в себе силы, чтобы в группе поставить радикально вопрос, хотя бы с одной десятой долей той энергии, которая была при борьбе против партии, ‒ то таких, как ШАРОВ, БАКАЕВ, можно было увести за собой.
Поэтому на мне лежит проклятье не только трупа тов. КИРОВА, но и того, что эти товарищи здесь сидят.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГЕРТИК скажите, была ли ваша квартира фактической штаб-квартирой данной организации или не была? Какова была ваша работа? Входили ли вы в “московский центр”?
ГЕРТИК: В 1926-27 г.г. до 15-16 съезда моя квартира была единственным штабом в Москве, и через мои руки шла вся зиновьевская организация, которая была в Москве и приезжала из провинции, из Ленинграда, или жила в Москве.
Тогда был организован, сейчас же после 14-го съезда, зиновьевский центр. Сколько человек туда вошли, я не помню, но он был организован исключительно из членов ЦК и ЦКК, хотя на заседаниях приходилось бывать и другим. Был организован центр от зиновьевцев-троцкистов. СМИЛГА тоже был. Я в этот центр не входил, но, когда не хватало членов центра, я входил в него.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как запасный член центра? За кого вы считали нужным голосовать?
ГЕРТИК: За ЗИНОВЬЕВА, конечно. Тогда была дисциплина, тогда была организация, которая говорила, придумывала целую теорию.
После 15-го съезда организация была распущена по периферии и т.д.
Я был отослан в Ташкент, числа 15-го января, где пробыл два года. Вернулся оттуда в Москву только в ноябре 1929 г. Так что вот ЗИНОВЬЕВ говорит о центре, который был в 1928-29 г.г., что меня на было, но я был близок и исполнял роль организатора. Наверное, меня не было в Москве, я был в Ташкенте, приезжал один раз в Москву в июле 1927 г., был один день и уехал в отпуск.
После возвращения из отпуска я был в Калуге у ЗИНОВЬЕВА, а затем в Ленинграде, но все-таки в это время никакой организационной работы я не вел. Квартира моя продолжала быть центром, жила там жена моя, также член зиновьевской группы. В этом отношении крепко было завинчено, все жены были с нами в этом отношении. Через мою квартиру проходило по старой традиции много народу, собирались там те, кто вел организационную работу, а это было именно время, когда конденсировалась та основная группа, которая и была зиновьевской группой. Точно не могу вспомнить, кто был в Москве кроме ЗИНОВЬЕВА, кажется, ГОРШЕНИН, ХАРИТОНОВ и ФЕДОРОВ.
Когда я вернулся в 1929 г. в Москву, я сейчас же завязал связь с ЗИНОВЬЕВЫМ и теми зиновьевцами, которые были в Москве. Квартира продолжала быть центром, но тогда организационной работы не было, но была повседневная работа. Новых людей не было, поэтому наша задача заключалась в том, чтобы сохранить наш кадр, сохранить с ним связь, чтобы были они у нас на учете.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто у вас ведал кадрами?
ГЕРТИК: Я не знаю, что было в 1928-29 г.г., но, когда я приехал, у нас не было такого сформированного центра, кто этим ведал. Тогда я ведал и ХАРИТОНОВ, а тут кто к тебе придет, расскажешь полученные новости и все.
Вопрос о сохранении кадров заключался не в том, чтобы просто сохранить связь с человеком, а сохранить человека с определенными взглядами, определенными качествами, сохранить в нем сознание, что правительство не справится с задачами управления страной и поэтому к руководству придет ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ. Какие были лозунги ваших вождей?
Мы сохраняли кадры для двух целей. С одной стороны, если ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ будут привлечены к руководству без какой бы то ни было борьбы, то надо, чтобы вокруг них было окружение, чтобы они вошли не только вдвоем, а чтобы были преданные люди одного политического содержания, которые могли бы их поддержать.
Во-вторых, мы распространяли слухи о разногласиях в Политбюро, в ЦК. Я эти слухи не создавал, я их распространял, и другие распространяли. Получали мы их из разнообразных источников. Если члены центра дают установки, если у нас есть вполне подготовленные кадры и мы выполняем свои задания, более или менее вооруженными выступаем, ‒ вот для чего мы сохраняли кадры. Но специальной функции у меня не было, что я должен ведать кадрами. До 1930 года это было и технически удобно. Квартира была с отдельным ходом. После 1930 г. я переехал на новую квартиру, хозяин которой был коммунист, пришлось сократиться. Пришлось устроить конспирацию.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: К кому перешли ваши функции после вашего отъезда?
ГЕРТИК: Часть функций осталась у меня. В 1930 г. у меня очень много народу бывало. Значительно меньше было в 1931 г. и значительно, еще совсем мало, в 1932 году. Я лично считаю, что начиная с 1932 года мою квартиру никак нельзя рассматривать как центр. ЗИНОВЬЕВА я редко видел, но мою квартиру посещали москвичи, собираться у меня помногу нельзя, а собирались по 5 человек, обсуждали вопросы контрреволюционного характера.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сколько раз вы ездили в Ленинград?
ГЕРТИК: В 1930 г. летом я ездил в Ленинград, но никого не видел, очевидно, тогда никого не было. В 1931 г. я ездил два раза. Первый раз я видел ЦВИБАКА, а второй раз – БАШКИРОВА и ЛЕВИНА. Помню, тогда они пришли на квартиру к моей сестре, где я остановился. В 1932 г. с января по июнь месяц я был 5 раз. С июня месяца в Ленинграде больше не был. Был в Ленинграде по делам ОГИЗа, так как было постановление Совнаркома. Я не могу сказать, что я использовывал эту командировку для наших целей, так как, если бы мне ЗИНОВЬЕВ или ЕВДОКИМОВ сказали, что нужно поехать, то я бы устроил фальшивую командировку и поехал, так что на этот раз я ездил по делам учреждения и одновременно использовал ее для связи с Ленинградом.
В эти посещения я два раза виделся с ЛЕВИНЫМ. Из 5-ти раз я два раза никого не видел, так как технически было невозможно, да к тому был конец июля, все были в разъезде. В эти 3 раза видел ЛЕВИНА, два раза был у него на квартире, заходили к БАШКИРОВУ, а потом отправлялись к нему, так как у него всегда была новая квартира. Один раз встретились я, БАШКИРОВ, ЛЕВИН и МЯСНИКОВ, причем МЯСНИКОВ был специально приглашен, до этого я его не видел несколько лет. Второй раз я был у БАШКИРОВА, там был МИРОНОВ, который попал к нему совершенно случайно, так как я и сейчас не знаю его политических убеждений. Он до 15-го съезда был ленинградцем, потом я потерял его из виду. По крайней мере, когда я пришел, у них был деловой разговор. Он заведовал хлебопечением, а другой заведовал транспортом, так что у них были свои деловые разговоры. Но очевидно МИРОНОВ оставался на зиновьевской позиции, потому что ЛЕВИН меня не предупредил держаться с ним осторожнее. С ПЕРИМОВЫМ мы случайно съехались в Москве, но мы тогда много выпили, и разговор не состоялся.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Члены ленинградского центра бывали в Москве и получали установку?
ГЕРТИК: Да они бывали в Москве. Тот же ЛЕВИН, КОРШУНОВ из ленинградского центра поддерживали связь с Москвой до 1932 г. Этого отрицать нельзя.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: До самого последнего времени?
ГЕРТИК: Я после 1932 г. никого из Ленинградцев не видел ни в Москве, ни в Ленинграде, я был раз у ЦВИБАКА, но никаких разговоров с ним не вел, так как были посторонние люди, и больше я никого не встречал. После 1932 года я абсолютно ничего не знал.
Я хочу сказать, что, если я не встречался, так другие члены нашей организации встречались. После 1932 г. мы свою работу сократили и изменили, но поскольку организация существовала, то есть основание полагать, что связь между Москвой и Ленинградом была, но я лично этой связи больше не поддерживал.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы знали, что ЛЕВИН являлся руководителем ленинградского центра?
ГЕРТИК: Я не знал, что он был руководителем центра.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У вас денежные средства были? Кто оплачивал расходы?
ГЕРТИК: Я лично ездил только по делам.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: За счет советской власти?
ГЕРТИК: Если бы нужно было, то поехал бы за счет Советской Власти.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы совмещали Ваши служебные командировки с делами вашей организации?
ГЕРТИК: Я не скажу, чтобы я не ездил, но никаких директив по поводу Ленинграда от ЗИНОВЬЕВА не получал, так как считал, что они мне не нужны. Общая установка для меня была ясна – держать связь с кадрами и передавать информацию.
т. МАТУЛЕВИЧ: Вы считали своей обязанностью получать в Ленинграде информацию и доводить до сведения ЗИНОВЬЕВА?
ГЕРТИК: Да, я один раз доводил до сведения в январе месяце, а потом видел в августе ЕВДОКИМОВА и сообщил ему. Таким образом, все сведения доводились до сведения ЗИНОВЬЕВУ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы были членом московского центра до самого конца?
ГЕРТИК: Да, я считаю, что был. Был, очевидно. Я вот несколько слов хотел сказать о наших взаимоотношениях внутри центра…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.
ГЕРТИК: Вот здесь сегодня выступил целый ряд товарищей. Не важно, был ли я членом центра или нет. Конечно был! Во всяком случае, я был очень активным работником. Но я должен сказать, что целый ряд фактов я впервые узнал лишь только на предварительном следствии либо сегодня здесь.
Я полностью присоединяюсь к заявлению, которое сделал ЕВДОКИМОВ, и считаю, что оно совершенно правильно. Но есть один пункт, который я только сегодня услышал: он и САФАРОВЫМ подтвердился, и самим ЗИНОВЬЕВЫМ, ‒ это то, что основой нашей оставалась программа троцкистского блока. Никогда ни мне, ни другим товарищам, к сожалению, этого не говорил. Напротив, мы считали, что эта программа компромиссная, на которую мы согласились в силу необходимости. Мы читали, что это время отжито, и БРАВО, и другие могут подтвердить это. Начиная с 30 года эта программа сама себя пережила. Об этой программе больше говорить нечего, собственной программы у нас нет, особых возражений против той программы, которую проводит партия, – нет, но как проводит – мы с методами проведения не были согласны. “Вот если бы мы проводили коллективизацию, если бы мы проводили индустриализацию (и т.д.), то было бы другое дело!”
Я со всей ответственностью заявляю, что если бы нам это сказали тогда откровенно, то (не буду касаться себя) большинство из товарищей ушло бы.
Второе: это разговор о блоках с правыми, с левыми, с троцкистами и т.д. Я узнал об этом только здесь. Я не говорю о том, что это умаляет мою вину, но я хочу сказать о методах, к которым прибегали. Тут было не одно двурушничество, а двойное двурушничество: обманывали не только партию, но и своих товарищей по оппозиции.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: То есть кое-что скрывали?
ГЕРТИК: Не кое-что, а основное. Правда, меня это не очень удивило, и вот почему: я ведь тогда тоже активную работу вел. Целый ряд товарищей вел не менее меня активную работу и т.д., но знаете, как провели блок с троцкистами? Без нас, на заседаниях центра! А нас только уведомили!
Мы всегда кричим, что ЦК неверно поступает, не обсуждает вопросов с партией, никакого демократизма нет. А что у нас? То же самое.
ЗИНОВЬЕВ тоскует, что его не арестовали 7-го числа, а я проклинаю себя за другое: я тогда был против блока, я сбил тогда целый ряд товарищей, хороших, крепких товарищей, на то, что мы не пойдем на блок, и я проклинаю себя за то, что дело до конца тогда не довел. Я пошел с ЗИНОВЬЕВЫМ на компромисс. Надо сказать, что силы были неравные: ЗИНОВЬЕВ привел тогда факт<ы>, данные и т.д., ну, словом, убедил меня, что цель, которая поставлена, значительно выше… вот за что я себя проклинаю.
Из показаний свидетеля и из показаний подсудимых видно – я активную роль играл. Ничего не скажу. Все меня считают членом центра. Я себя считал тоже активным, но не считал, что у нас есть центр. А ведь ни о каких переговорах, кроме 28-го года, когда были знаменитые переговоры БУХАРИНА с КАМЕНЕВЫМ, ‒ ничего не знаю. Только этот записанный разговор КАМЕНЕВА с БУХАРИНЫМ – больше ничего нам не сказали. Все от нас скрывали. Переговоры скрывали от нас, и прежде всего от нас.
РУТКОВСКИЙ [55] мне еще говорил, что были переговоры с УГЛАНОВЫМ. Может быть, я тогда был в Ташкенте. Но ШАРОВ самое активное участие принимал, я самое активное участие принимал и другие, но абсолютно ни звука, ни я, ни ШАРОВ, ни ГОРШЕНИН не слыхали. Ни звука нам не сказали.
Я и про себя скажу, что я бы тогда не пошел в такую организацию, которая ведет переговоры направо, налево и т.д. У нас есть все-таки определенная цель, конечно, ошибочная. конечно, узкая, но что велась такая грязная, беспринципная работа… Нет! Я о себе говорить не буду, но я твердо говорю, что такие, как БРАВО, ГЕССЕН обязательно бы ушли, не остались бы, если бы это узнали. Я думаю, что это и было той единственной причиной, почему от нас скрывали. Другого ничего не было.
Вот каковы были методы работы, вот каковы были взаимоотношения у нас. Я говорю, что я этим нисколько не убавляю свою вину. Я это рассказываю не для того, чтобы сказать, что я меньше виноват: я достаточно виноват и сознаю полностью свою вину. Я признаю, что, несомненно, результатом нашей работы явилось это трагическое убийство гнусными людьми. Но я говорю это для того, чтобы перед судом была раскрыта вся правда.
Все правда, все, что было у нас. Разрешите еще!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы кончили? Что-нибудь еще желаете сказать?
ГЕРТИК: Я хочу разъяснить еще один вопрос. Чем объяснить, почему мы, когда шла такая великая стройка, когда партия напрягает все свои силы, строит гиганты, когда весь мир признал успехи, а мы оставались контрреволюционными.
В чем дело? Многие люди пошли в подполье. Действительно, шла борьба за партию, борьба за советскую власть.
Я много думал, и тут, конечно, одним ответом не ответишь. Основное, конечно, то, что сказал про нас СТАЛИН, что мы были с первого дня нашего существования рупором. Второе – была наша слепая привязанность к идеям ЗИНОВЬЕВА. Мы знали старого ЗИНОВЬЕВА, и так он до последнего времени и остался старым ЗИНОВЬЕВЫМ. А третьей причиной, может быть, основной, было еще одно ‒ мы себе все придумали, создали своеобразную теорию о том, что мы ничего плохого не делаем, ничем партии не вредим, что мы не двурушники, что мы не обманываем партию. Говорим между собой по душам. Мы никогда не выносили за пределы нашего кружка, мы в своей работе по линии хозяйственной и т.д. вполне выполняли полностью и неплохо свою работу, были ударниками, премированные рабочие, было немало и прочего, и в этом-то усыплении, которое в нас вкоренилось, годами это продолжалось, восемь лет. Из года в год, из месяца в месяц, восемь лет мы вели эту работу и восемь лет мы себя усыпляли. Когда в первый раз арестовали, оказалось недостаточно. Арестовала своя советская власть. Я рассказал все факты, с кем встречался, когда бывал в Ленинграде. Рассказал сплетни, а остальное скрыл. Но скрыл не умышленно.
Скрыл только один факт в отношении БАКАЕВА, а остальное ничего не скрыл. Я всем рассказал самым подробным образом, в чем именно меня обвиняли, когда допрашивали, и всем до одного человека, с кем я встречался, сказал – правильно. Вот сидит ЕВДОКИМОВ, не откажется. Кроме этих разговоров ничего не было. То же самое сказал всем, что все это правильно. И только тогда, когда разразилось это трагическое действие, когда оно ударило нас своим тяжелым молотом по голове, тогда только мы поняли, и то не сразу, как безнадежно заползли в меньшевистскую к.-р. трясину и какое страшное у нас преступление перед партией, и только первый раз за 8-9 лет перед этим судом я говорю: “У меня нет за эти 9 лет ни одного факта, ни одного слова, которые я бы не мог сказать сегодня суду, всей партии, всему рабочему классу, могу что-нибудь забыть, но ничего я скрыть не хочу, не хочу умалять свою вину, целиком ее признаю. Было такое настроение, была такая больная психология.
ДОПРОС
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Расскажите вкратце о всех Ваших преступлениях перед партией*?* {в основном?}
ТАРАСОВ: Я тут услышал целый ряд новостей и неожиданностей. Узнал, что во всякой борьбе и работе понятны всякого рода колебания, сомнения. Я хочу себе ответить покороче на один вопрос.
Партию, рабочий класс не интересует в данном случае суд. Случайно или нет то, что в КИРОВА стрелял НИКОЛАЕВ, что убийство непосредственно организовали КОТОЛЫНОВ, РУМЯНЦЕВ, ТОЛМАЗОВ, ХАНИК и др<угие>, т.е. та часть молодежи, которая в 1925 году свернула с большевистского пути и пошла за теми, кто оказался политическими авантюристами и предателями – КАМЕНЕВЫМ, ЗИНОВЬЕВЫМ, ТРОЦКИМ и за их ближайшими соратниками.
В связи с этим хочу сказать о своей роли.
Только теперь, во время предварительного следствия я продумал. Я себе совершенно точно ответил, что не случайно, что КИРОВА убили те, которых удалось ЗИНОВЬЕВУ увлечь в 1925 г. на пути антипартийной борьбы, переросшей впоследствии в контрреволюцию.
Почему это так? Вот тут говорили о всяких идеях, о формах, программах, о принципиальных устоях. Все это протекает в процессе десятилетнего моего следования по пути ЗИНОВЬЕВА, речь идет о смене партийного руководства, речь идет о противопоставлении ленинско-сталинскому руководству Центрального Комитета другого отряда, который должен заменить это руководство во главе с ЗИНОВЬЕВЫМ, КАМЕНЕВЫМ и теми, кто руководили этой группой.
И как это все получилось, я сейчас конкретно покажу на примере, что именно так и было.
Первый период борьбы от 14 до 15 съезда. Я был на 14 съезде партии и помню, что вслед за политическим содокладом ЗИНОВЬЕВА выступил КАМЕНЕВ. Он заявил, что мы считали в то время, что СТАЛИН не в состоянии объединить вокруг себя ленинский штаб. Прямо делали сигнал развернутого знамени борьбы со СТАЛИНЫМ и всем руководством ЦК. Этот сигнал за два года реализовался таким образом, что трудно более чудовищного, более гнусного придумать по адресу больших вождей, что мы только выдумывали, муссировали и даже шли в среду беспартийных.
Мне после выстрела в Смольном вспомнились два случая из истории антипартийной борьбы против руководства ЦК. Я был в Самаре после 7-го комсомольского съезда, в разговоре со мной один из оппозиционных рабо{тников}*чих* – типограф, некто ЛИБИН [56], заявил, что нам нужно действовать с оружием в руках. Это было до 15-го съезда. Вскоре после этого в присутствии КОТОЛЫНОВА некоторые комсомольцы, СТРЕМЯКОВ [57] – московский оппозиционер, серьезным человеком считать нельзя, не отрицал ту атмосферу ненависти против руководства, которую мы тогда культивировали. СТРЕМЯКОВ заявил: “Пора взяться и применить динамит”. Я себя спрашивал тогда и хочу ответить. Я считал, что это не случайная идея, заскочившая, а это уже фашистская идея.
Дальше возвращение в партию. Под каким соусом это проводилось, под каким лозунгом. Мне кажется, что тут было сделано все очень натянуто. Зиновьевцы хотели отвести с себя вину за счет безвожденцев, что, вот видите, отбились они от меня и натворили больше, чем если бы были ближе ко мне. Дело не в этом, а в том, что мы – безвожденцы, к числу которых я относился, установку имели одну, чтобы возвратиться, потому что, когда ЗИНОВЬЕВ говорил, что если что и можно сделать, то только внутри партии, поймите это. И мы это поняли. Так и я понимал.
Когда я писал заявление вместе с КОТОЛЫНОВЫМ и РУМЯНЦЕВЫМ, я ходил к Емельяну ЯРОСЛАВСКОМУ, ходил к КАМЕНЕВУ советоваться, как написать заявление, чтобы поменьше дать и побольше протащить. Поменьше дать в том смысле, что нельзя ли даже войти в партию, не сняв подписи под платформой. Мы откровенно говорили с Ем. ЯРОСЛАВСКИМ. А к КАМЕНЕВУ мы пошли по приглашению РУМЯНЦЕВА, чтобы средактировать, чтобы тот, кто будет читать, знал, что все-таки они не сдались. Дальше, мы два-три года усиленно пропагандировали, что, смотрите, СТАЛИН и ЦК проводят нашу платформу, а что за этим крылось, за нашей платформой, сделать руководством <тех>, которые писали эту платформу. Так понималось, и я разделял эту позицию от 14 до 15 съезда, примерно до 1932 года в этой политике выжидания возможности использования отдельных трудностей и т.д.
1932 год является наиболее характерным с точки зрения использования трудностей в борьбе против партии. Я припоминаю целый ряд разговоров. В 1932 г. я при возвращении с производственной практики из Днепропетровска, проезжая через Ленинград, зашел к КОТОЛЫНОВУ, с которым я был тесно связан, потому что мы были приятелями с 1923 г. Нас так и звали – одного Иван Иванович “международный”, а меня – Иван Иванович “всесоюзный”, который работает в пределах Советского Союза. Я припоминаю целый ряд разговоров с РУМЯНЦЕВЫМ. В то время страна переживала трудности, и я прямо скажу, что я принадлежу к числу тех, которые считали, что эти трудности – результат перегибов ЦК в вопросе индустриализации. Мы думали, что вот заложили большие средства в капитальное строительство, а рабочим есть нечего. Когда шел разговор в отношении трудностей, то РУМЯНЦЕВ высказал примерно следующую мысль: он связал эти трудности с тем, что СТАЛИН ворочает середняком, как середняк не привык при ЛЕНИНЕ, что, говорит, поэтому и трудности, что крестьянин упирается, что сейчас имеются крестьянские восстания, что в политике коллективизации имеется непоследовательность, что ленинской политики нет. Закончил он примерно следующим – знаете, ребята, я думаю, что трудности в стране настолько велики, что СТАЛИН для того, чтобы не погиб от внутренних трудностей, ведет страну к войне с международной буржуазией, и тогда ему легко будет ответить рабочему классу и международному рабочему движению – почему он погиб. Погиб красиво в борьбе с мировой интервенцией. Если немного проанализировать, что это означает, ‒ это означает, что СТАЛИН и все руководители партии ведут пролетарскую революцию к гибели. А раз так, значит, надо спасти пролетарскую революцию от СТАЛИНА, от Центрального Комитета. “Спасать Россию от большевиков”.
Разве это новый лозунг? Из какого это арсенала? Несмотря на то, что в тот раз я не разговаривал с РУМЯНЦЕВЫМ, а с ЦЕЙТЛИНЫМ, который буквально эту мысль повторил, ‒ все это означает то, что мы пускали в арсенал борьбы с руководством партии то, что выпустила международная реакция на белогвардейских листках вроде “Возрождения”.
Но я участвовал в этих разговорах и, зная об этих вещах, не пошел в партию. Понадобилось такое трагическое обстоятельство, чтобы это стало известным партии. Тогда я этого не сделал, и в этом моя большая вина, чрезвычайно тяжелая вина.
Если даже один этот факт представить себе, что молодежь из числа тех, что шла за ЗИНОВЬЕВЫМ, – молодежь активная, то сам по себе вывод напрашивается, что надо же убирать таких руководителей. То есть я хочу сказать, что и в 32 году центральной идеей, ведущей осью оставалось одно и то же: смена руководителей, замена их во главе с ЗИНОВЬЕВЫМ. Это стало азбукой, т.е. само собой подразумевающимся, бесспорным: вопрос только в сроках, формах, возможностях, моменте и т.д.
И разве случайно, что эту самую мысль о том, что руководство ведет страну к тому, чтобы навязать войну, для того, чтобы погибнуть красиво и красиво отчитаться перед рабочим классом, что эту мысль высказал РУМЯНЦЕВ, а вслед за ним повторил ЦЕЙТЛИН, ‒ разве это случайность? Вопрос в том, что это тоже кем-то инспирировано. Не может быть, чтобы это выдумал РУМЯНЦЕВ. Я не знаю, кем эта клевета была выдумана и была выпущена в самый напряженный момент в стране, – это было бесспорно. Это могло идти оттуда, откуда показывает БАКАЕВ: из квартиры ЗИНОВЬЕВА, его единомышленников.
Вообще у нас существовал такой порядок. Я в силу того, что был близко связан с КОТОЛЫНОВЫМ, в силу того, что в партию возвращались КОТОЛЫНОВ, РУМЯНЦЕВ и еще молодежь, ‒ я, хотя жил в Москве, но новости всегда получал из Ленинграда.
Так вот, в 32 году КОТОЛЫНОВ меня повел к НАТАНСОН, там возник вопрос о том, что ленинградскому рабочему еще хуже, чем московскому, потому что совсем жрать нечего. И НАТАНСОН такую вещь сказала: “Черт знает что наши руководители делают: строят себе памятник при жизни – выдумали ВИЭМ (Всесоюзный Институт Экспериментальной Медицины) [58]. Этот факт тоже говорит о том, что это есть одно из гнусного использования трудностей, но тогда, когда победоносное шествие 1-й пятилетки, когда сама жизнь в дни развеяла все эти платформы, ‒ осталась одна обнаруженная контрреволюционная клевета на партию, и это вылилось как раз в форме двурушничества. И тут это самое двурушничество нашло свое выражение в кружковщине, которое позволяло сочетать пребывание в партии, пребывание ее членом с самими гнусными приемами клеветы, чудовищных выдумок, лжи против партии и против руководства.
Если теперь ответить на вопрос, который я выдвинул в начале своего слова, то выросли фашистские молодчики, убившие КИРОВА, – не случайно. Идет одна непрерывная цепь от развертывания знамени борьбы против ленинско-сталинского руководства, которую объявила ленинградская оппозиция на 14-м съезде, она проходит через 2-хлетнюю борьбу – до 15-го съезда, она продолжается двурушническим возвращением в партию, и путем использования партии, которое имеется, и продолжается до 34 года путем кружковщины.
И выстрел НИКОЛАЕВА не случаен, ибо НИКОЛАЕВ вырос, как и вся террористическая группа, из зиновьевской кружковщины. И это есть основной вывод.
ЗИНОВЬЕВ и его соратники воспитывали молодежь на протяжении десяти лет на непримиримой борьбе с руководством, необходимости смены руководства и противопоставлении ему другого; как сегодня ЗИНОВЬЕВ сам признался, он не мог представить себе, что он не вождь.
Дело в том, как понимать. И те, кто убил КИРОВА, правильно поняли ЗИНОВЬЕВА и всех тех, кто делал грязные дела. Поняли правильно, что надо сменить руководителей, и решили по-своему, потому что в этой обстановке ничего другого не выдумаешь. Как иначе сменить вождей? Никакой идейной почвы нет, с чем пойти в партию и в рабочий класс. Надежд на “дворцовый переворот” нет! И наиболее активная молодежь, которая “любит дело, а не слово”, это дело сделала. И совершенно ясно, что, стреляя в КИРОВА, они думали увидеть руководство своей группы в лице ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА и других своих сторонников. ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ стали знаменами, инициативой террористов, и это есть тяжелая правда, страшная правда, но такая, от которой не уйти. Десятки лет я тянул с ЗИНОВЬЕВЫМ. Как это сказано в обвинительном заключении, что ЗИНОВЬЕВ “с поникшей головой признал свои ошибки”. Дело в том, что с поднятой головой нужно посмотреть этой правде прямо в глаза и надо сказать о иезуитской [59] борьбе с партией, руководством до последних дней. На этот вопрос я ответил себе твердо, без всякого колебания. Я тоже был ошарашен, когда меня арестовали. Почти целый год ни с кем не встречался. В 1933 г. я тоже имел встречи, опять-таки в связи с приездом КОТОЛЫНОВА в командировку в Москву. Собирались на квартире с ФАЙВИЛОВИЧЕМ и несмотря на то, что там уже раздавались определенные резкие голоса по поводу так называемых вождей, на место того, кого хотели убрать из Политбюро, ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. Про ЗИНОВЬЕВА определенно я несколько раз слышал, что ЗИНОВЬЕВ никогда не набрался бы той храбрости, наклал бы 10 раз в штаны, прежде чем решиться на осуществление такого факта, как ликвидация кулачества как класс. Против партии мы и в конце 1933 г. все-таки разговоры вели, вокруг той же ведущей оси насчет руководства. Как начался разговор, жена ФАЙВИЛОВИЧА, ТЕРЕМЯКИНА, рассказала о том, как работает КАГАНОВИЧ, как он работает на всех участках работы, как решает и крупные, и мелкие вопросы. Все-таки в этом разговоре мы распространялись насчет того, что КАГАНОВИЧ хорошо работает, но годится ли он к тому, чтобы заменить СТАЛИНА. Кто поставил этот вопрос, я никак не припомню [60]. Что Сталин живет и здравствует, руководит партией, а вопрос муссируется о том, кто может заменить партию. Случайно это? Нет, не случайно. Все та же нить, и тут же помню, что ФАЙВИЛОВИЧ прямо говорил: “Нет, знаете, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ люди такие, которые должны были быть привлечены к руководству”, что просто им не создается обстановка, что СТАЛИН не подпускает близко. Несмотря на то, что ругали своих вождей, но говорили: хотя плохие, но лучших не найдешь. Сначала платформу, программу, потом под видом того, что СТАЛИН отвергает нашу платформу, вот эта основная идея бывшей к.-р. организации была и осталась до последних дней. И вот я себя спросил, какая моя роль в этом деле. После того, как ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ братались с Рютиным, я скорее после этого поставил вопрос, что они не могут руководить партией, и партии от этого легче не станет. Я продолжал встречи совершенно случайно, слушал по адресу СТАЛИНА ругательства, но это не меняет положения. Кто не позволил мне пойти в партию и сказать все это? Если бы это было, тогда может быть не было бы выстрела в Смольном.
В 1933 г. у меня уже были проблески от неприятных разговоров с РУМЯНЦЕВЫМ, решил, что толку от этих разговоров не будет, и с КОТОЛЫНОВЫМ решили, что не нужно никуда идти и разговаривать. Для партии я не сделал того, что от меня обязана требовать партия. В последние годы считал, что я на партийной позиции. Я не перешагнул через кружковщину, и поэтому я несмотря на то, что я последний период своей жизни, как мне казалось, уже отошел, и не отошел. И с первого числа не могу снять с себя ответственности за то дело, которое случилось в Ленинграде, и должен за это нести тяжелое наказание.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Окончили?
ТАРАСОВ: Я вспомнил еще одно обстоятельство, которое не зафиксировано в протоколе допроса.
Я время от времени посещал САФАРОВА, тем более что он был вождем “безвожденцев”. Так случалось, что к нему я попадал, когда приезжал КОТОЛЫНОВ, потому что с ним одним разговаривать очень трудно. На вопрос, состоит ли он членом русской делегации Коминтерна, он сказал, что нет, и при этом дал такую характеристику, что, собственно, русской делегации в Коминтерне нет. Это пустое место, что по-серьезному никто Коминтерном не руководит, и высмеивал злобно члена русской делегации ПЯТНИЦКОГО. Я встречался еще с целым рядом людей, с которыми вел переговоры, но эти встречи наиболее центральные, которые характеризуют полностью мою вину в этом деле, характеризуют мое участие в подпольной к.-р. организации Зиновьева.
Если я что-нибудь упустил, то задайте мне вопросы.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляю перерыв до 10 час<ов> утра 16 января (1 ч. 30 м. 16 января).
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 208, Л. 2-188
[1] О подготовке к процессу «Московского центра» докладывал зам. наркома внутренних дел Я. Агранов на оперативном совещании работников НКВД СССР 3 февраля 1935 г.: «Как вы знаете, процесс «14-ти» (дело Ленинградского террористического центра) подтвердил данные предварительного следствия о моральной, политической и юридической ответственности московского зиновьевского центра за убийство тов. Кирова. На этом процессе Мандельштам, Звездов, Антонов, Мясников и другие в один голос кричали: «Почему на скамье подсудимых нет главных виновников?» Быстро развертывалось следствие по делу московского зиновьевского центра. Зиновьев провонял нам весь Дом Предварительного Заключения, а Каменев беспрерывно лил слезы. Зиновьев говорил о себе, что он «человек не окончательных решений», «человек колеблющийся», что об этом все знают. Отвечая на наш вопрос, почему он дает неискренние путаные показания и лишь шаг за шагом вынужден признать свою вину, Зиновьев заявил, что он «сейчас не тот, кто был в начале следствия», что он подавлен очными ставками и понял, что ему нужно сдать свои позиции и выдать свою к.-р. организацию. Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная. Перессорить их необходимо было потому, что все эти предатели были тесно спаяны между собой десятилетней борьбой с нашей партией. Мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями. В ходе следствия нам удалось добиться того, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Сафаров, Горшенин и другие действительно столкнулись лбами. Все обвиняемые в резких выражениях разоблачали к.-р. деятельность зиновьевской организации. Надо отметить, что следствие, которое мы провели в Ленинграде, происходило при активном участии представителей ЦК нашей партии т.т. Ежова, Косарева. Их участие оказало весьма существенную поддержку следствию». (Цит. по: Эхо выстрела в Смольном // М. МФД, стр. 334)
[2] «Известия», 16 января 1935 г.
[3] Имеется в виду Постановление ЦИК СССР от 10 июля 1934 г. «О рассмотрении дел о преступлениях, расследуемых Народным комиссариатом внутренних дел Союза ССР и его местными органами». В нем, в частности, говорилось: «Расследуемые Народным комиссариатом внутренних дел Союза ССР и его местными органами дела об измене родине, о шпионаже, терроре, взрывах, поджогах и иных видах диверсий (ст. ст. 6, 8 и 9 Положения о преступлениях государственных) подлежат рассмотрению Военной коллегии Верховного суда Союза ССР и военных трибуналов округов по подсудности».
[4] В справке КПК и ИМЛ при ЦК КПСС о процессе 15-16 января 1935 г. говорится: “В архиве ЦК КПСС находится первоначальный вариант обвинительного заключения от 13 января 1935 г., в котором в соответствии с установленными следствием данными указывалось, что Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев виновными себя не признали, А.С. Куклин и А.М. Гертик отрицали свое участие в «московском центре», а А.В. Перимов и С.М. Гессен признали лишь свою связь с другими обвиняемыми”. На процессе был зачитан именно этот первоначальный вариант обвинительного заключения.
[5] В тексте ошибочно – «ослепление»
[6] В тексте ошибочно – «ослепление»
[7] В тексте ошибочно – «революционизирование»
[8] В тексте ошибочно – «КАТОВА».
[9] Правильно – «Время, вперед!», роман-хроника Валентина Катаева, названный стихотворной строкой из пьесы «Баня» Владимира Маяковского. Публиковался в журнале “Красная новь” с первой по девятую книгу за 1932 год.
[10] В тексте ошибочно – «на сколько»
[11] В тексте ошибочно – «насколько»
[12] Группа из 23-х деятелей оппозиции, написавшая заявление XV съезду ВКП(б) от 19 декабря 1927 г. об идейном и организационном разоружении оппозиции и о полном подчинении всем решениям съезда.
[13] Далее несколько слов зачеркнуты.
[14] Елькович Яков Рафаилович, 1896 г. р., был секретарем алтайского губкома РКП(б), возглавлял «Красную Газету», был ответственным редактором «Уральской советской энциклопедии» и свердловской областной газеты «Колхозный путь». В статье Е. Ефремовой «Несостоявшиеся издания редакционных энциклопедий» (http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/27728/1/qr_2_2014_10.pdf) сказано, что «Елькович был отстранен от редактирования УСЭ постановлением Президиума Свердловского облисполкома от 26 декабря 1934 г…. был исключен из партии как участник контрреволюционной группы Зиновьева». В книге А. Литвина «Без права на мысль» (Казань, Татарское книжное издательство, 1994 г., стр. 186-187) приводятся следующие данные: «Был обвинен в приверженности троцкизму, в принадлежности к «контрреволюционной троцкистской организации, по заданию которой проводил антисоветскую деятельность». Приговорен к 15 годам лагерей. Во время реабилитационной проверки в 1956-1957 гг. выяснилось, что хотя Елькович «троцкистом» не был, но была доказана его виновность «в провокаторской деятельности, как секретного агента органов НКВД, в фальсификации протоколов допросов арестованных, в даче ложных показаний на целый ряд партийно-советских работников, неосновательно репрессированных органами НКВД». Елькович был единственным из свердловских знакомых Эльвова, кто назвал его «участником антипартийной группы». В 1936 г., будучи арестованным, Елькович стал камерным агентом НКВД и совместно с сотрудником органов Строминым «составлял фальсифицированные протоколы допросов и давал вымышленные показания» на 140 человек, в том числе на В.К. Блюхера, Б. Куна, И.Б. Лапидуса и др., за что получил более 16 тыс. руб». Был включен в сталинский расстрельный список от 27 февраля 1937 г., но, по-видимому, избежал расстрела. По некоторым данным, умер в Казани в 1976 г.
[15] Т.е. тезис о свержении неспособного правительства во время войны, или, по словам Бухарина, “когда враг у ворот – меняй правительство!”. В отстаивании такой позиции Сталин и другие обвиняли Троцкого и других оппозиционеров еще со времен разгрома «объединенной оппозиции». См. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 21-23 октября 1927 г. Документы и материалы // М. РОССПЭН, 2018, стр. 368.
[16] По собственному признанию являлся тайным агентом органов (признание сделано в заявлении от 23 января 1935 г., адресованном УНКВД по ЛО).
[17] Натансон Мария («Муся») Яковлевна, род. в 1901 г. в Курляндской губернии. В 1926 г. познакомилась с В. Примаковым. Исключена из ВКП(б) на XV съезде ВКП(б). В феврале 1928 г. отправлена в ссылку в Ташкент, где познакомилась с Ю. Абдрахмановым. Осенью того же года возвращается в Ленинград, бывает в Москве. Поддерживает связь с О. и Л. Бриками. По некоторым данным, 5 февраля 1933 г. арестована и выслана в Минусинск на 3 года. В своих показаниях на допросе 6 декабря 1934 г. И. Котолынов (который, по его словам, поддерживал с ней связь до 1931 года) сообщает, что Мария Натансон «сейчас в ссылке». В показаниях А. Анишева (который сожительствовал с М. Натансон вплоть до ее ареста) от 31 декабря 1934 г. названо время ареста М. Натансон – “февраль 1933 г.” (по некоторым данным, 5 февраля), в его же показаниях от 28 декабря упоминается о высылке Натансон через некоторое время после ареста (по некоторым данным, на 3 года в Минусинск). По-видимому, в ссылке М. Натансон была вновь арестована в декабре 1934 г. за контрреволюционную деятельность. Осуждена 16 января 1935 г. к 5 годам заключения в Мариинском концлагере. Позже этапирована на Колыму. Вновь осуждена тройкой УНКВД по Дальстрою к расстрелу 5 (по другим данным, 10) сентября 1937 г. Расстреляна 25 сентября 1937 г.
[18] Имеется в виду события в Вичуге близ Иванова в 1932 г. – забастовка и бунт рабочих, недовольных снижением карточных норм на хлеб.
[19] В тексте ошибочно – “Федор”.
[20] Д.Я. Пекарь-Орлов упоминается в показаниях И. Котолынова на следствии по делу об убийстве С. Кирова. В протоколе допроса И. Котолынова от 6 декабря 1934 г. он фигурирует под экзотической фамилией «Пеккеро-Орлов»: «Вопрос: Кому принадлежит обнаруженный у Вас при обыске револьвер системы Браунинг № 2? Ответ: Мне. Этот револьвер подарил мне в 1927 году б<ывший> оппозиционер Пеккеро-Орлов. В данное время он в Москве». Г. Сафаров в своих показаниях от 3 января 1935 г. говорит о Пекаре-Орлове как о человеке, “поддерживающем искренне линию партии” (это чуть ли не единственный пример, когда Г. Сафаров в показаниях следствию воздерживается от оговора).
[21] Так в тексте.
[22] В тексте ошибочно – «Мошковского».
[23] Здесь и далее в тексте ошибочно – «Ваганьян».
[24] Видимо, здесь в тексте пропуск, т.к. не упоминается фамилия Евдокимова – представителя зиновьевцев. Описываемая сцена происходила в вагоне Мрачковского. В протоколе очной ставки между Г. Зиновьевым и Г. Сафаровым от 11 января 1935 г. зафиксировано следующее: «Сафаров: …Пришел к нему в вагон и там неожиданно для себя увидел Евдокимова. Была узкая компания троцкистов: Мрачковский, Смирнов, Шура Сафонова, Ваганян, Петр Переверзев и Евдокимов. Мрачковский эту связь с Евдокимовым скрывал. Он сам почувствовал неудобство и сказал: “Ты не смущайся, Георгий, здесь все свои”. О своей близости с Евдокимовым он при первых встречах не упоминал». Впоследствии присутствие на этой встрече А. Сафоновой оспаривалось другими участниками встречи.
[25] т.е. от Аретма Гертика.
[26] Эта история подробно освещалась в «Правде». Сначала 16 мая 1932 г. «Правда» опубликовала заметку Г. Рыклина с ироническим названием «На новую квартиру». В фельетоне рассказывалось о том, что газета получила письмо, подписанное «двумя ответственными работниками-коммунистами», в котором сообщалось о выселении Научно-технического совета горнорудной промышленности из занимавшегося им помещения. Помещение представляло собой квартиру в 100 кв. м. Впоследствии обнаружилось, что квартирой завладел не кто иной, как сам заведующий Ленинградскими жилотделом «тов. Абрамсон». Он «протащил через какую-то комиссию» решение о выселении НТС (причем НТС не был заранее уведомлен о грядущем выселении) и сам въехал на освободившуюся жилплощадь на улице Гоголя, 23. «Абрамсон как-то упустил из виду, что он живет в Советской стране, что он «начальствует» после Октября 1917 года… Ленинградской контрольной комиссии предстоит расследовать дело во всех его подробностях. Не найдет ли она для Абрамсона менее комфортабельную, но более подходящую квартиру?» – зловеще вопрошала «Правда». 18 мая «Правда сообщила, что вопрос об НТС и Абрамсоне будет рассмотрен на одном из ближайших заседаний Ленинградской областной контрольной комиссии. 20 мая «Правда» назвала виновных в создавшемся положении дел – помощника ленинградского прокурора Брука, зам. председателя комиссии по уплотнению Рогозкина, являвшегося одновременно заместителем Абрамсона, и инспекторов комиссии по переселению Баландина и Бронникова, выбросивших «на улицу» имущество НТС. Газета призвала как можно скорее разобраться с «административным произволом Абрамсона и Ко.» и привлечь «виновных к суровой ответственности». 24 мая «Правда» рапортовала о том, что состоялось заседание партколлегии ленинградской городской Контрольной комиссии, где «полностью выяснилась политическая физиономия Абрамсона. В прошлом – приверженец троцкистско-зиновьевской оппозиции, активно боровшийся против линии партии, в работе – бездушный администратор, окруживший себя группой грубых бюрократических исполнителей». Абрамсон был снят с поста заведующего жилотделом, получил строгий выговор с предупреждением и двухлетний запрет на занятие ответственных постов. Как вспоминал потом на допросе сам Абрамсон, «вопрос был пересмотрен, и решено было ограничиться снятием меня с работы с объявлением выговора». А 20 июня 1932 г. в «Правде» за подписью «проф. Н.И. Трушков» появляется информация о том, что НТС так и не получил новое помещение, хотя «непригодность для работы отведенного НТС помещения достаточно ярко охарактеризована комиссией лен. обл. РКИ и проверена лично пом. прокурора республики тов. Саховым».
[27] Б. Сахов был прокурором Северного края.
[28] Так в тексте.
[29] Так в тексте.
[30] В тексте ошибочно – «Рут-Фишера».
[31] В тексте ошибочно – «Фишера»
[32] 27 февраля 1934 г. одновременно в «Правде» и «Известиях» появилась большая статья под названием «Письмо Сосновского Л. в Центральный Комитет ВКП(б)». Однако ко времени проведения процесса «Московского центра» Сосновский в партии восстановлен не был. 15 мая 1935 г. Л. Сосновскому пришлось писать письмо И. Сталину, в котором он напоминал, что через несколько месяцев после опубликования статьи он написал ему письмо с просьбой о восстановлении в партии, на что получил ответ, что срок рассмотрения подобных заявлений составляет 6 месяцев. Однако и за 15 месяцев дело не было решено. Только после майского письма 1935 г. дело сдвинулось с мертвой точки, и Л. Сосновский был восстановлен в партии 22 мая 1935 г. решением Политбюро.
[33] Имеется в виду восстание рабочих в г. Вичуге, расположенном в 60 км от Иванова, и других городах области в апреле 1932 г.
[34] М.С. Рэм содержался в Верхнеуральской тюрьме. 2 января 1938 г. этапирован в Москву «в связи с выявившимися новыми обстоятельствами по его делу». Числится в списке арестованных участников антисоветских шпионско-заговорщических организаций, подлежащих преданию суду ВКВС СССР от 6 сентября 1940 г.
[35] Отдел рабочего снабжения. ОРСы осуществлявший торгово-бытовое обслуживание рабочих и служащих предприятий ряда отраслей промышленности, строительства и транспорта. Впервые организованы в 1932 г.
[36] Александров Александр Иванович, род. в 1889 г. Член ВКП(б) с 1919 г., организатор молодежного движения в Петрограде. До 1923 г. на выборных комсомольских должностях. Член бюро Московско-Нарвского бюро райкома партии г. Ленинграда. За участие в «новой оппозиции» в 1926 г. получил строгий выговор, в 1927 г. исключен из ВКП(б), в 1929 г. восстановлен. Арестован в декабре 1934 г. На момент ареста занимал пост секретаря парткома Ленинградской фабрики им. Дзержинского. Осужден 16 января 1935 г. к высылке на 5 лет.
[37] В этот день объединенная оппозиция устроила отдельную “оппозиционную” демонстрацию в Москве и Ленинграде. Г. Зиновьев при этом находился в Ленинграде.
[38] Дом предварительного заключения.
[39] Фраза в квадратных скобках в тексте зачеркнута.
[40] В тексте ошибочно – «по части собственной инициативы».
[41] В тексте ошибочно – «Шацкий».
[42] Речь идет об искусственно созданной так называемой “группе А. Смирнова, В. Толмачева и Н. Эйсмонта”, которые в 1932 г. обвинялись в правом уклоне и попытке “убрать” Сталина. Н. Эйсмонт и В. Толмачев были арестованы 24 и 25 ноября 1932 г., а 27 ноября состоялось совместное заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, на котором “дело” рассматривалось. В итоге дело об “антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А.П. и других” было вынесено на январский 1933 г. пленум ЦК, который исключил Эйсмонта и Толмачева из партии, вывел А.П. Смирнова из ЦК и дополнительно осудил бывших “правых” М. Томского, А. Рыкова и В. Шмидта. Толмачев и Эйсмонт получили по 3 года заключения, Смирнов был отправлен на работу в Среднюю Азию. Впоследствии Эйсмонт, отбыв срок, погиб в автомобильной аварии, Толмачев был вновь арестован и расстрелян в 1937 г., Смирнов был исключен из партии и расстрелян в 1938 г.
[43] Заявление Зиновьева в ЦК и ЦКК ВКП(б) о согласии с генеральной линией партии было опубликовано в «Правде» 20 мая 1933 г.
[44] 13 июня 1928 г. Г. Зиновьев написал В. Румянцеву письмо, в котором убеждал его в необходимости восстановления в партии.
[45] В тексте первоначально было «и т.д.», затем это сокращение было зачеркнуто и сверху вписано «и т.т.».
[46] В тексте ошибочно – «Каменев», возможно, оговорка Г. Зиновьева.
[47] В тексте ошибочно – «Каменев», возможно, оговорка Г. Зиновьева.
[48] Точная цитата из речи С. Кирова на XVI съезде ВКП(б): «У всех у нас в памяти предыдущая оппозиция Каменева — Зиновьева, к которой, кстати сказать, т. Бухарин и иже с ним, как вы помните, перебрасывали совершенно определенные мосты, с которой устраивали совершенно определенную смычку и блок в свое время. Все вы помните, что каменевско-зиновьевская оппозиция махровым цветом расцвела пять лет тому назад. Понадобилось почти пять лет для того, чтобы наконец Зиновьев в самые последние дни заговорил более или менее подходящим партийным языком».
[49] Вот текст записки: «Сейчас (16 декабри в 7 ½ веч<ера>) тов. Молчанов с группой чекистов явились ко мне на квартиру и производят у меня обыск. Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно, с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу. Ничего, кроме старых архивов (все, что скопилось за 30 с лишним лет, в том числе и годов оппозиции), у меня нет и быть не может. Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично. Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина. Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня. Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души». (цит. по «Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов», М. Издательство политической литературы, 1991, стр. 154-155. Там же сообщается, что Ягода направил это письмо И. Сталину).
[50] Возможно, ошибка стенографистки. Речь идет о Марии Яковлевне Натансон. Не в первый раз о ней упоминалось в мужском роде. В стенографическом отчете XV съезда ВКП(б) (М., Л. ГИЗ, 1928, стр. 1319) приводится перечень исключенных из партии «активных деятелей троцкистской оппозиции», в котором под номером 43 указана фамилия Натансон в родительном падеже «Натансона М.Я.».
[51] Очень сомнительно, чтобы Л. Каменев разговаривал с Толмазовым. Видимо, речь идет о М. Томском.
[52] В тексте ошибочно – «Шатским».
[53] В тексте ошибочно – «обойти».
[54] Точная цитата из речи Каменева на XVII съезде ВКП(б): «Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 г. боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру. (Смех.)»
[55] А.Ф. Рутковский – следователь, допрашивавший А. Гертика.
[56] На самом деле – Любин Иван Владимирович. Был осужден 10 февраля 1935 г. ОСО при НКВД к 5 годам ИТЛ, освобожден 29 декабря 1939 г. Дальнейшая судьба неизвестна.
[57] Стремяков Михаил Петрович, род. в 1903 г. в г. Ленинграде. Проживал в г. Москве. Арестован 2 января 1935 г. за участие в к.-р. троцкистско-зиновьевской группе. Осужден 10 февраля 1935 г. Особым совещанием при НКВД СССР к 5 годам лишения свободы. Срок отбывал в Воркутинских лагерях, освободился 3 января 1940 г.
[58] ВИЭМ был создан на базе ленинградского ГИЭМ, который в 1934 г. перевели в Москву. Представление о разговорах, которые могли вестись в кругу оппозиционеров о ВИЭМ дает следующий отрывок из книги мемуаров Льва Разгона «Плен в своем отечестве»: «Насколько сейчас помню, было в идее этого института что-то лысенкоподобное. Его создатели и руководители полагали, что им очень скоро удастся найти в человеческом организме “что-то такое”, на что можно воздействовать и таким образом быстро побороть болезни, и среди них самую вредную – старость. Кроме того, что такая цель была крайне соблазнительна, она еще и была совершенно в духе времени: мало было “покорить пространство и время”, надо было покорить и подчинить себе все еще неизвестное и неуправляемое. Это совершенно совпадало с желанием Сталина, который не мог примириться с тем, что существует что-то, над чем он не властен… Организаторы ВИЭМа, конечно, не были жуликами. Но их научные идеи настолько соответствовали стремлениям и желаниям начальников, что могучая подъемная сила несла их стремительно вверх. Их теории пленили Горького, а затем и самого Сталина. Чуть ли не каждую неделю виэмовцы собирались в особняке у Горького и там перед Сталиным, Горьким и другими немногими, допущенными в эту компанию, развивали свои мысли о необыкновенных перспективах управления человеческим организмом… Идея создания ВИЭМа… принадлежала Льву Николаевичу [Федорову]. Ему… удалось зацепить внимание Горького и вызвать жгучий интерес у Сталина. В катастрофически скорое время возник огромный институт с многочисленнейшим штатом, неслыханными привилегиями… Строился на окраине Москвы городок институтских корпусов, уже кинулась пропагандировать наступающий небывалый расцвет советской медицины целая армия лекторов, журналистов и писателей».
[59] В тексте ошибочно – «изуитической».
[60] Вот как об этом разговоре рассказал на допросе 12 декабря 1934 г. И. Котолынов: «В один из вечеров моего пребывания в Москве мы втроем собрались у Файвиловича (Тарасов И., я – Котолынов и Файвилович). Вначале мы обменялись мнениями о том, кто из нас и как прошел чистку, а затем беседа велась вокруг руководства партии. В процессе беседы всеми нами были допущены самые злобные к.-р. выпады против тов. Сталина. Вслед за этим, я не помню, каков был переход, но у нас была беседа по вопросу о том, кто может заменить тов. Сталина. Упоминалось, что Каганович, хотя и неплохой организатор, но он не пользуется доверием партии и не может быть допущен к руководству партии. В связи с этим разговором о замене т. Сталина, Файвилович называл Зиновьева, указывая, что он – ЗИНОВЬЕВ может стать руководителем партии. Кроме того, тут же был затронут вопрос о возможности использования на руководящей работе в партии: Бакаева, Евдокимова и Харитонова».
