<ЗАСЕДАНИЕ 16 ЯНВАРЯ 1935 г.>

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заседание продолжается (10 час. 40 мин. 16 января). Подсудимый АНИШЕВ, Вы желаете что-то сказать.

Подс<удимый> АНИШЕВ: Я имею суду сообщить два новых факта, считаю, что это нужно в процессе следствия.

Первый факт упомянул ТАРАСОВ о том клеветническом выпаде, который мы делали по отношению партии и т. СТАЛИНА в связи со строительством ВИЭМ – Института Экспериментальной Медицины. Я являюсь первоисточником этого выпада. Я от одного из крупнейших наших специалистов слышал гнусную сплетню, связанную с этим решением о строительстве. Эту сплетню с соответствующей окраской подхватил и пустил в ход как в Ленинграде, так и позже на квартире у БАКАЕВА.

В связи с этим три вывода: первое – это я был не только передатчиком сплетен и разжиганием ненависти, но сам проявлял творческую инициативу; второе – о механизме тех связей, которые были. Я не помню, видел ли я ТАРАСОВА где-нибудь, но сейчас выяснилось, что ТАРАСОВ как раз эту вещь знает. Я должен сообщить то отношение, о котором говорил ТАРАСОВ, к этой сплетне. То же я встретил и на квартире у самого БАКАЕВА. Не помню, был ли там кто-нибудь еще или нет.

Второй факт. Я в начале следователю говорил о своих разговорах с РУМЯНЦЕВЫМ о положении на ленинградских заводах. Когда САФАРОВ передавал разговоры ЗИНОВЬЕВА о перерождении пролетариата, то я припомнил в связи с этим гораздо подробнее, что РУМЯНЦЕВ говорил о положении ленинградских заводов. Мне нет надобности повторять это, потому что то, что говорил РУМЯНЦЕВ о положении ленинградских заводов, это то же самое, что ЗИНОВЬЕВ говорил о перерождении пролетариата, кроме этого обобщения о перерождении пролетариата. Я не знаю, имеется ли здесь организационная связь, но считаю нужным этот факт суду сообщить.

 

ДОПРОС

ПЕРИМОВА, АЛЕКСЕЯ ВИКТОРОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ПЕРИМОВ, расскажите о той к.-р. работе, которую Вы проделали.

Подс<удимый> ПЕРИМОВ: Основные этапы моей деятельности я изложил в материале предварительного следствия. В первое время после 15 съезда я был в Ташкенте – до 30 года. После 15-го съезда, хотя мы подали заявление об отходе от оппозиции и о полном подчинении, у нас установилась связь и продолжалась информация в к.-р. духе. Это мною изложено на предварительном следствии. Я считаю, что то, что я пытался сделать на предварительном следствии, – разделить свою деятельность на стадии, – это было неправильно. Все стадии моей деятельности во время участия в к.-р. организации были активны. Моя деятельность то вырастала, то уменьшалась, но от этого общий характер к.-р. деятельности не уменьшался.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Последнее показание Ваше от 30-го декабря подтверждаете?

Подс<удимый> ПЕРИМОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: От 10 января тоже подтверждаете?

Подс<удимый> ПЕРИМОВ: Да. САФАРОВ говорил об информации в [1] Казакстане – что ЗИНОВЬЕВ получил ее от САХОВА. Здесь ошибка. Я помню, что информацию в Казакстане я лично давал ЗИНОВЬЕВУ. Так что это ошибка.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В какой период это было?

ПЕРИМОВ: Это было примерно в 1931-32 г., я не могу точно назвать даты; я говорю те слова, которые привел САФАРОВ насчет арестованных, в периодах это совладает.

Мне хочется сказать, что в моих показаниях ряд формулировок безусловно являются мягкими, не передающими полностью значения нашей контрреволюционной деятельности. Объясняется это тем, что я не сразу представил себе и усвоил всю ту колоссальную контрреволюционную опасность и весь тот вред, которые представляла наша группировка для пролетариата и партии. Я совершенно согласен с оценкой нашей деятельности, которую дал здесь ЕВДОКИМОВ, и ссылки на объективные моменты ни в какой мере не могут уменьшить или ослабить нашей вины.

Мне хочется остановиться на некоторых мелких деталях. На судебном следствии спрашивали насчет ИОНОВА, я забыл об этом и ничего не сказал. ЗИНОВЬЕВ говорил о том, что ИОНОВ после XV съезда партии был у него и раскаивался в том, что он подал резкое заявление против зиновьевской группы.

Затем, в показаниях и материалах следствия есть противоречия в характеристике ФАЙВИЛОВИЧА. Я знал его как человека отошедшего. Когда я употреблял слова отошедший, я имел ввиду, что он перестал вести с нами разговоры, перестал быть нашим собеседником по контрреволюционным темам. Он порвал связь и перестал встречаться, делиться своими сведениями и информацией, и только.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: {У вас все}*Вы кончили?*

ПЕРИМОВ: Да.

 

ДОПРОС

ФЕДОРОВА, ГРИГОРИЯ ФЕДОРОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ФЕДОРОВ, Вы подтверждаете свои показания?

ФЕДОРОВ: Полностью подтверждаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что желаете добавить?

ФЕДОРОВ: Я хотел бы сделать в самом начале маленькое заявление о том, что я целиком и полностью разделяю те указания, все то, что говорил здесь т. ЕВДОКИМОВ о методах политической борьбы контрреволюционного зиновьевского центра, что целый ряд фактов политического свойства не только изыскивались с их теневой стороны, не только не оправдывались те или другие трудности, но и искались эти факты для того, чтобы опорочить деятельность ЦК, опорочить деятельность руководства партии.

Я хочу сказать, что вопросы о трудностях, которые здесь неоднократно поднимались, эти вопросы не договариваются до конца, и это особенно бросается мне в глаза после вчерашнего выступления Льва Борисовича КАМЕНЕВА. По его мнению, получается такая картина, что если в стране будут нарастать какие-то трудности, то на определенном этапе этих трудностей Центральный Комитет партии сочтет благоразумным и нужным пригласить для участия в разрешении этих трудностей зиновьевскую контрреволюционную организацию. Я считаю, что подобного рода толкования вопроса о трудностях ни в коей мере не соответствуют ни логическому пониманию этого вопроса, ни той тактике, которая применялась зиновьевской контрреволюционной организацией.

Дело в том, что под трудностью нельзя понимать какой-то процесс, который идет до какого-то определенного предела, на котором останавливается, и происходит сговор с отдельными организациями, эти организации вносят какие-то магические предложения и эта трудность сама начинает переживаться, мне кажется, что это не так.

Под трудностями, для того, чтобы договорить до конца, надо понимать следующее. Зиновьевская контрреволюционная организация рассматривала дело так, что в нашей стране могут создаться такие условия, при которых вопросы голода, вопросы войны, вопросы восстаний и т.д. могут стать фактами, и на этих вопросах или на этих результатах трудностей можно будет строить, как предполагала организация (как она строила свои предположения), включение себя в руководящие органы партии.

Я себе мыслю, что нельзя теоретизировать вопросы трудностей, не переведя их на конкретную почву. На 15 съезде партии, или во время 15 съезда партии, я хорошо помню, как КАМЕНЕВ, давая анализ положения дела в нашем сельском хозяйстве, указывал на то, что партия взяла бешеные темпы по коллективизации сельского хозяйства, что в результате этих бешеных темпов должно произойти разорение крестьянского хозяйства, а разорение крестьянского хозяйства должно привести к сокращению посевных площадей и к сокращению результатов посевов. “Таким образом, – говорил он, – страна идет к голоду”. Вот, мне кажется, совершенно ясно, что между словом “трудности” и между голодом надо поставить знак равенства. Не на отвлеченные трудности ставила ставку оппозиция, не на отвлеченные, неизвестно где останавливающиеся трудности, а на определенную задачу: страна идет к голоду, и на этом голоде мы должны будем сыграть. На этом голоде ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ должны прийти к руководству партией – вот как ставился вопрос, и это позвольте нам прямо сказать.

Вопросы другого порядка, вопросы войны, – я думаю, что если у нас вспыхнула бы война и если бы наша победоносная Красная армия успешно вела бы эту войну, то надо полагать, что особых трудностей и особой необходимости приглашать ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА к руководству у партии не было бы. Значит, для зиновьевской контрреволюционной организации недостаточно было бы, чтобы вспыхнула война, а еще нужно было бы, чтобы эта война принесла поражение, и только в результате этих трудностей опять можно было бы ставить вопрос о том, что вот, мол, Центральный Комитет партии и советская власть, объединяя все силы для отражения врага, приглашает ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА к руководящей роли.

Я думаю, что здесь можно по-пролетарски и, чтобы каждый рабочий понял, надо прямо сказать, что между трудностями теоретического порядка, как здесь до сих пор это развивали, и трудностями голода, трудностями войны с поражениями – есть знак равенства.

Я рассказывал на предварительном следствии довольно подробно о том, как наша зиновьевская к.-р. организация вела переговоры о заключении блока с правыми. Я указывал в этих показаниях, что никто – ни КАМЕНЕВ, ни ЗИНОВЬЕВ и никто из нас всерьез вопроса о принципиальной стороне этого блока не ставил. И когда мне пришлось в конце 29 года присутствовать в Сочи при переговорах между ЗИНОВЬЕВЫМ и ТОМСКИМ по вопросу о блоке, то и там я видел, что единственное, что занимало ту и другую сторону, – это исключительно – у кого сколько сил и как эти силы можно рассчитывать и можно ли в результате определенных усилий правых и зиновьевской к.-р. организации победить СТАЛИНА. Вот единственный вопрос, и он был решающим в вопросе о том, надо или не надо заключать блок. Следовательно, на этом примере можно сказать, что зиновьевская к.-р. организация ни в какой степени не дорожила принципиальными вопросами, у нее не было этих принципиальных вопросов. И я в подтверждение этого узнаю здесь на процессе, что ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ и ЕВДОКИМОВ вели переговоры о новых блоках. И с кем – с троцкистами, с ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИНЫМ и ШЛЯПНИКОВЫМ. Что это такое? Это попытка организовать на Центральный Комитет какое-то нашествие 12-ти языков. Словом, видно, что у нас в нашей организации никаких принципов, ничего святого не существовало. Существовало одно желание – во что бы то ни стало, как бы то ни было, всеми средствами помешать руководству партии, повлиять на руководство партии. Добиться введения ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА в руководящие органы. И, разумеется, тут надо понимать не только то, что речь идет о том, что надо будет в Центральном Комитете или в Политбюро Центрального Комитета получить посты. Не в этом только дело, а все мы понимали, что с приходом ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА к руководству политбюро это должно было привести к ослаблению руководящей роли т. СТАЛИНА и к облегчению и проведению тех контрреволюционных установок, которые были в зиновьевской к.-р. организации. Я считаю, что речь ЗИНОВЬЕВА, которую он произнес вчера здесь, она, по-моему, характеризует всю линию поведения зиновьевской к.-р. организации на протяжении всех этих 10 лет.

Неустойчивость, неопределенность, беспринципность, словом, все пороки и ни одного положительного качества.

Вы посмотрите, что он вчера говорил. Ежели бы мы приняли предложение ДЗЕРЖИНСКОГО перед XIV съездом, то у нас не было бы этой борьбы, не было бы того обстоятельства, что мы здесь сидим на скамье подсудимых. А почему этого не сделали? – Потому что, видите ли, пожалели САФАРОВА, САРКИСА. Разве это постановка вопроса? Разве могут так ставить вопрос пролетарские революционеры? – Нет.

Дальше ЗИНОВЬЕВ старается размазать всю деятельность организации за эти годы. ЗИНОВЬЕВ изобразил дело таким образом, что эта деятельность делится на какие-то отдельные периоды. Под этими периодами я мог бы понимать то обстоятельство, что если бы мы, скажем, до XV съезда вели борьбу, а затем после XV съезда прекратили эту борьбу и через такой-то промежуток времени выступили в той или другой форме. К сожалению этого, товарищи, нет.

К сожалению, зиновьевская контрреволюционная организация начиная с 1925 года по конец 1934 г. систематически, изо дня в день, из года в год вела определенную борьбу, подрывающую авторитет партии и Советской власти.

То обстоятельство, что в отдельные моменты эта работа несколько затихала или, наоборот, поднималась на определенную высоту, – это не положительное качество зиновьевской организации, это не ее заслуга. Это происходило потому, что в это время партийная обстановка складывалась таким образом, что организация не могла проявить себя. Посмотрите, как только появляется малейшая возможность разногласий с ЦК, деятельность контрреволюционной зиновьевской партии оживает, кривая поднимается вверх. А дальше – дальше в 1932 году, здесь рассказывали, снова ставится вопрос о поднятии этой деятельности на известную высоту. Значит, нет здесь периодов, а здесь есть определенная цель, определенный этап этой работы, этап упорной работы от 14 съезда до 1935 г. Надо прямо сказать, что никаких этапов и периодов нет, а есть определенная линия поведения, которая продолжается на протяжении нескольких лет, и за это мы должны отвечать.

В своих показаниях я признал существование московского центра, и я назвал его политическим центром, ибо это на самом деле так и есть, потому что московский центр занимался не только тем, что делает отдел кадров или орготдел, где переставлялись работники с одного места на другое. Этим занимался НАУМОВ, но это вторая часть вопроса. Основное то, что московский центр был политическим центром, который давал политические установки по всем вопросам. Об этом ярко рассказал т. ЕВДОКИМОВ, об этом я рассказал в своих показаниях на предварительном следствии.

ЕВДОКИМОВ и ЗИНОВЬЕВ дают мне здесь амнистию в том смысле, что я в последнее время в центр не входил. Я считаю, что это неверно. По-моему, дело заключается в том, что я несколько раз бывал у ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, вопросы заключаются в том, что в этом “московском центре”, в членах этого “центра” осуществлялась та директива, которая была дана сразу после 15 съезда, о сохранении кадров. Смысл этой организации, этого “центра” заключался в том, чтобы в него входили люди, проверенные годами, опытом борьбы, и чтобы эти люди, если бы обстоятельства потребовали, в любой момент (не знаю, были бы там все или только большинство) могли бы стать снова центром новой борьбы. В этом смысл, так сказать, существования всей этой контрреволюционной организации до самого последнего времени. Она была ячейкой или “центром”, так сказать, для всякой новой борьбы, которая могла вспыхнуть в результате тех или иных трудностей, о которых здесь говорили.

Я сейчас в заключение хотел бы только подтвердить то, что я уже дал в своих показаниях, – что члены зиновьевской контрреволюционной организации являлись рассадниками самой гнусной клеветы, лжи, сплетен о руководстве партией.  На протяжении всей деятельности зиновьевской контрреволюционной организации в ее рядах культивировались злоба и ненависть к руководству партией. При этом организация не останавливалась перед тем, чтобы пустить в ход клевету, ложь, обман, извратить факты. То есть применялись все гнуснейшие средства, заимствованные из арсенала борьбы с партией. Я все это подтверждаю и считаю, что эти методы работы, эти подлые методы работы, в конечном счете, воспитали и создали такого рода подлецов, как НИКОЛАЕВ. Эти методы работы привели к тому, что выстрел НИКОЛАЕВА был направлен к т. КИРОВУ. Я считаю, что все, и я в том числе, должны целиком и полностью ответить за ту подлую работу, которую мы вели до сих пор.

 

ДОПРОС

КУКЛИНА, АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый КУКЛИН, в некоторых Ваших показаниях имеются неясности. Нужно, пожалуй, это уточнить. В этих показаниях ни в одном месте не указано, что Вы были членом “московского центра” в то время, когда целый ряд ваших товарищей указывает, что на протяжении ряда лет вы были членом этого центра. Были ли Вы членом московского центра контрреволюционной организации, возглавляемой ЗИНОВЬЕВЫМ?

КУКЛИН: Я бы сначала попросил разрешить мне сделать заявление, что я присоединяюсь к разработанной ЕВДОКИМОВЫМ оценке нашей работы и считаю, что в нашей деятельности мы обманывали партию, одновременно обманывали даже себя и членов центра. Вначале я упирался, говорил, что я не был членом этого центра. Я говорил, что мы обманывали себя. Я до вчерашнего дня не знал, что я действительно член центра. Я вчера только услыхал от ЗИНОВЬЕВА, что я был членом центра. Меня никто не приглашал и вряд ли бы я принял такое предложение и вряд ли бы мне предложили. Потому что нами уже было решено, что после наших заявлений окончательно распустить организацию и все связи порвать.

Если бы мы хотели все это упразднить, конечно, можно было бы всеми усилиями это сделать, в особенности, если бы наши вожди не по-обывательски бросили это, а то бросили все по-обывательски, а там остался народ молодой. Если бы наши вожди говорили с Центральным Комитетом, то я вполне уверен, что разрешили бы всех наших работников разбросать на те места и на ту работу, где мы не вредили бы, а, с другой стороны, воспитывались бы. То же самое разрешили бы тех, которые были упрямы, их было бы разрешено убедить, а если бы не удалось, то передать туда, куда следует, этого ничего не было сделано. Я рассчитывал на это, когда приехал в Москву. Ходит к ЗИНОВЬЕВУ 7-9 человек. Говорят, говорят, а от разговоров никому ни жарко, ни холодно. Здесь видим совершенно другую картину – что, оказывается, все мы держали связь, здесь масса народа, везде и всюду. Ясно, что здесь нужен какой-то центр. Я не хочу сказать, что я сговоров не знал. Я говорю, было это. Даже хуже, сговоры были с другими группами. И как адвокат САФАРОВ был маклером – сводит и разводит и пр<очее>. Но всем ли это известно? Нет, товарищи, не всем известно. Я об этих сговорах не знал, хотя я часто приходил к ЗИНОВЬЕВУ. Все это делают для того, чтобы вести борьбу с Центральным Комитетом. С кем бы ни было, беспринципно, лишь бы были эти люди против ЦК, лишь бы против ЦК.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы часто ездили из Москвы в Ленинград для связи с Вашими ленинградскими товарищами?

Подс<удимый> КУКЛИН: Я был три раза в 31 г., в 32, у Вас там записано 33, а я был в 32, я был в 34 г. В 31 г. я был по делам, был дня два. В 1931 году я никого не видел. В 1932 году я поехал уже по своим делам в Сестрорецк на курорт. В это время я встретил ЛЕВИНА, получил адрес квартиры и телефон. На другой день я поехал в Сестрорецк, где пробыл целый месяц. Оттуда я никуда не выезжал. Черев месяц я выехал из Сестрорецка на квартиру к сестре.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нас не интересует, где Вы были, с кем пили чай, с сахаром или без сахара. Меня интересует другое.

КУКЛИН: Я встретился с ЛЕВИНЫМ. Мне пришлось ночевать в силу необходимости, потому что была занята квартира, где я должен был ночевать (не слышно). Помню, пришли МЯСНИКОВ, был КОРШУНОВ, затем были какие-то родственники. В 1934 г. я встретился с РУМЯНЦЕВЫМ у сестры на квартире, говорил о том, чтобы устроить связь с заводом “ИЛЬИЧА”. Мы с ним вели разговор.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для меня важно, о чем вы вели разговор с ним.

КУКЛИН: Ввиду того, что были посторонние, особых разговоров у нас не было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы дали РУМЯНЦЕВУ указание ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА о том, что необходимо продолжать борьбу?

КУКЛИН: Насчет этого я ничего не говорил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В показаниях у Вас говорится о том, что Вы вели этот разговор с РУМЯНЦЕВЫМ. Я зачитаю: *(читает показания)* “Установки ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, в свою очередь, передавали своим единомышленникам, я, например, при встрече с ГЕРЦБЕРГОМ и, насколько помню, в Ленинграде с РУМЯНЦЕВЫМ Владимиром и другими”.

Вот что говорят Ваши показания от 14 января.

КУКЛИН: Я их подтверждаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каком году Вы справлялись у ЛЕВИНА об архиве [2]?

КУКЛИН. В 1933 г. Он сказал, что у него архива нет, что он передал его ЕМЕЛЬЯНОВУ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: К ЕМЕЛЬЯНОВУ вы не обращались?

КУКЛИН: Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему Вы интересовались архивом? Было задание?

КУКЛИН: Задания не было, я интересовался сам этим делом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы говорили об архиве с ЛЕВИНЫМ и ФЕДОРОВЫМ. Почему вы взяли его у ФЕДОРОВА? Считали, что ФЕДОРОВ ненадежный человек?

КУКЛИН: Он просто оставил его у меня.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему?

КУКЛИН: Потому что у него нельзя было оставлять. Я взял его на время.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В  каком месяце вы взяли архив?

КУКЛИН: Месяца я не помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каком году?

КУКЛИН: (ответа не дает).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У вас все спуталось.

КУКЛИН: По-моему, в 1933 году.

ФЕДОРОВ: В начале 1934 года или в конце 1933 г.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Куда вы его сплавили?

КУКЛИН: Он лежал на квартире.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что там в архиве находилось?

КУКЛИН: Не знаю, я не смотрел.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Куда архив делся?

КУКЛИН: Я его уничтожил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда вы уничтожили?

КУКЛИН: 10 числа.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какого месяца? Почему Вы говорите так, как будто бы вы только что из деревни?

КУКЛИН: Перед арестом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: 10 декабря. Почему вы уничтожили 10 декабря?

КУКЛИН: Не знаю… По старой традиции, что ли, просто не хотелось оставить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему именно 10 декабря?

КУКЛИН: Потому что я узнал об аресте ЕВДОКИМОВА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда был арестован ЕВДОКИМОВ?

КУКЛИН: 6 … 7.

ГОЛОС С МЕСТА. С 8 на 9.

КУКЛИН: Я узнал 10 числа.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: От кого вы узнали?

КУКЛИН. От … (не слышно).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы от кого узнали?

С МЕСТА. … мне на квартиру звонила по телефону жена ЕВДОКИМОВА. Об аресте ЕВДОКИМОВА и об аресте БАКАЕВА я узнал от его жены.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И вы решили, что арест связан с работой вашей по организации?

КУКЛИН: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И решили уничтожить архив?

КУКЛИН: Да … , подумал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В этом архиве были документы, которые компрометировали?

КУКЛИН: Не знаю совсем.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему вы его уничтожили, раз ничего не видели, не знали о содержимом архива? Почему вы, не зная, что там лежит, решили авансом уничтожить его? Вероятно, вам было известно, что там лежит.

КУКЛИН: Сказали, что какие-то документы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какие?

КУКЛИН: Всякие материалы зиновьевские.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему Вы решили уничтожить всякие материалы, которые ни для кого не представляют секрета и никакой опасности не представляют? Для чего вам это понадобилось?

КУКЛИН: (молчит).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У вас показания не совсем искренние. До последнего слова подумайте. Добавите в последнем слове. Вы путаетесь, пытаетесь что-то смазать. Садитесь.

 

ДОПРОС

ФАЙВИЛОВИЧА, ЛЕОНИДА ЯКОВЛЕВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ФАЙВИЛОВИЧ, скажите, пожалуйста, в чем выражалась ваша работа в организации? Расскажите об этом вкратце.

ФАЙВИЛОВИЧ: Моя роль как активного участника контрреволюционной зиновьевской организации заключалась, во-первых, в том, что я сохранил известные связи в части бывших оппозиционеров, и, во-вторых, я принял участие в разговоре, по которому вчера говорил ТАРАСОВ, и, в-третьих, я считал, что ЗИНОВЬЕВ может быть привлечен к руководству партии.

Это мне и дало возможность сделать заявление, что я состою членом организации и целиком отвечаю за ее деятельность.

Я бы хотел сделать дополнительно к тому, что я говорил на следствии, некоторые замечания.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Показания, которые вы давали на следствии, вы подтверждаете?

ФАЙВИЛОВИЧ: Полностью подтверждаю. Я бы хотел сделать три замечания. Первое – то, что вчера говорил т. ТАРАСОВ по вопросу о разговорах насчет руководства нашей партии. Я как на очной ставке, так и здесь должен засвидетельствовать суду, что речь шла не о замене т. СТАЛИНА, а о привлечении ЗИНОВЬЕВА к руководству. Я эту точку зрения защищал и говорил и ТАРАСОВУ. Вины я за это дело не снимаю, целиком отвечаю за тот разговор, который я имел. Но истина должна быть установлена, и я должен подтвердить то, что я говорил на следствии, что я подтверждаю.

Второе мое замечание, которое я хотел сделать, – насчет заявления ЗИНОВЬЕВА об ответственности. Выходит так – я на этом вопросе остановился потому, что ЗИНОВЬЕВ хотел как-то увильнуть от ответственности и признания той тяжелой истины для каждого из нас, что мы несем ответственность за совершенное убийство. Это очень тяжелое сознание, но ничего не сделаешь. Такова наша участь. Надо прямо сказать, что мы несем моральную и политическую ответственность за это дело. Я один из тех, кто начинал борьбу с партией вместе с ЗИНОВЬЕВЫМ, и я, анализируя, как мы к этому делу подошли, должен сказать, что ЗИНОВЬЕВ и мы все до 14 съезда на ту же группу в Ленинграде опирались и вели с ней активную борьбу с партией. После 14 до 15 съездов мы опять на нее опирались и вели к.-р. борьбу с этой группой против партии.

После 15 съезда, – то, что говорил ТАРАСОВ, – это все известно. И Вы же давали, т. ЗИНОВЬЕВ, директивы – как отступать, как двурушничать по отношению этой группы. Как можно после этого какую-нибудь тень наводить, что это те же, но не те же, зиновьевцы, но не те – иные.

Я считаю необходимым сказать об этом, что мы и я лично несем моральную и политическую ответственность за совершенное убийство т. КИРОВА.

Эти подонки, эта фашистская банда выросла из нас. И как нам ни тяжело, не Вы один, т. ЗИНОВЬЕВ, так тяжело переживали, – я думаю мы все. Я должен оказать о себе – трудно мне досталось, чтобы здесь на суде сказать, что я несу политическую и моральную ответственность за совершенное убийство. Но это так. Никуда не уйти от этого, и поэтому надо до конца признать и сделать отсюда не только нам, но и всей партии выводы, чтобы на этом учились и те, которые прочитают отчеты процесса, чтобы это стало достоянием многих людей. Вот то, что я хотел сказать в дополнение к тому, что я говорил в показаниях на следствии.

Еще одно замечание. Я сказал, что я несу ответственность за группу целиком. Я, хотя и на имел связи с центром и о существовании не знал, и кто входил в центр, тоже не знал, у ценя был такой период – я написал в Центральный Комитет, что я искренне считаю, что я отошел от оппозиции. Та работа, которую мне поручила партия и которую я проводил, она меня целиком и полностью увлекла. И восстановление связей фактически началось после приезда в Москву. Но хотя активно сам я связей не искал, но я встречался с людьми и полностью за это дело должен нести ответственность. Советский суд, наш пролетарский суд должен сказать, какую я ответственность заслуживаю. Вот это я хотел сказать.

 

ДОПРОС

ЦАРЬКОВА, НИКОЛАЯ АЛЕКСЕЕВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ЦАРЬКОВ, расскажите о Вашей работе в организации.

ЦАРЬКОВ: Моя работа заключалась в том, что я восстановил связь с бывшей зиновьевской оппозицией в Ленинграде. После большого перерыва это политически еще раз определило мою принадлежность к зиновьевской оппозиции.

Моя работа в зиновьевской организации в Ленинграде заключалась в том, что я установил связь с зиновьевцами, и это политически определило мое участие в этой организации.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Какие установки получила Ваша группа от Вашего руководителя РУМЯНЦЕВА?

ЦАРЬКОВ: После 1929 г. разговоров я с РУМЯНЦЕВЫМ не имел. Когда я приехал в 1933 г. в Ленинград, РУМЯНЦЕВ пригласил меня на квартиру, заявив, что у него есть новости из Москвы. На квартире я не был, с ним на эту тему не разговаривал.

Из того, что мне сказал РУМЯНЦЕВ, для меня стало ясно, что РУМЯНЦЕВ связь с Москвой держит. Мы знали, что в Москве живут вожди зиновьевской группы, а РУМЯНЦЕВ, насколько мне было известно, был авторитетен и очень близким человеком к ЗИНОВЬЕВУ. Так что я в 1933 г. с ним не встречался на квартире и на политическую тему с ним не разговаривал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы встречались с РУМЯНЦЕВЫМ много раз в 1934 г.?

ЦАРЬКОВ: Я встретился с ним в ноябре м<еся>це 1934 г., когда я приехал после перерыва с Тихвинского Алюминиевого Комбината. Я разговаривал с ним не о политических делах, а о другом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я Вам напомню: в ваших показаниях от 18 декабря вы подробно описываете, какие установки Вы получили от Вашего руководства, по-видимому, от РУМЯНЦЕВА.

ЦАРЬКОВ: Я говорил на следствии о том, что установки заключались в борьбе против существующего руководства партии и в привлечении к руководству ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. В этом была основная установка,

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По-видимому, Вы забыли. Я прочту некоторые выдержки из Ваших показаний от 18-го декабря: “…в сознание которых (беспартийных масс) мы, в том числе и я, вбивали ту же ненависть к СТАЛИНУ. Нас учили действовать в этом направлении методами настоящего подполья… С особой враждой мы относились и к КИРОВУ, ибо он непосредственно разбивал наших вождей в открытом бою перед широкими массами. Наше отношение к КИРОВУ было примерно такое же, как отношение меньшевиков к большевикам, когда последние в 1917 г. вырывали массы из-под влияния меньшевиков”. Вы подтверждаете эти показания?

ЦАРЬКОВ: Да, подтверждаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Дальше: “Директивы, исходящие от центра, толковали, что возможность возвращения вождей зиновьевской организации – ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА и др<угих> к руководству партии обуславливается только двумя моментами:

1) Это нападение империалистических стран на СССР… В этом случае наши установки совпадали с надеждами и чаяниями всех к.-р. и фашистских сил внутри и вне страны.

2) Устранение СТАЛИНА от руководства партии… На этой почве возникали и росли среди нас, молодых, самые крайне экстремистские настроения. Выстрел НИКОЛАЕВА в КИРОВА является, таким образом, прямым и непосредственным актом существующих в организации настроений”. Вы говорили об этом?

ЦАРЬКОВ: Мне был задан вопрос: в период открытой борьбы какие были установки, насчет смены партийного руководства? Я говорил то, что Вы читали.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: О каком периоде идет речь?

ЦАРЬКОВ: После восстановления ЗИНОВЬЕВА в партии…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А кто давал такие установки, я вас спрашиваю, – РУМЯНЦЕВ или кто нибудь другой?

ЦАРЬКОВ: Да, они были переданы РУМЯНЦЕВЫМ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В чем могло выражаться и как вы понимали устранение СТАЛИНА от руководства партией, говоря об экстремистских настроениях и о выстреле НИКОЛАЕВА? Как это расшифровать, чтобы это было всем понятно?

ЦАРЬКОВ. Резко враждебное … Ну, личные отношения, личная оценка вождей … каждого, резко.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ; НИКОЛАЕВ и некоторые другие на суде прямо говорили, что они готовили убийство СТАЛИНА и для этого хотели ехать в Москву. Об этом они сказали две недели тому назад в этом зале. Так они понимали экстремистские настроения. А как вы понимали, когда так писали?

ЦАРЬКОВ: Я говорю – резко враждебные настроения.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Резко враждебное настроение может быть в разной степени. Можно просто критиковать, можно ругать, можно требовать смещения с поста, другие бы “только” стреляли, как НИКОЛАЕВ, который тоже начал с разговоров и критики.

ЦАРЬКОВ: Когда я говорил об этом, я не имел в виду террористических методов борьбы с руководством.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я прочту вашу фразу: “… поэтому в арсенале борьбы с партией из действенных аргументов осталось одно: устранить СТАЛИНА. На этой почве возникали и росли среди нас, молодых, самые крайне экстремистские настроения”.

Следующая фраза: “Выстрел НИКОЛАЕВА в КИРОВА является таким образом прямым и непосредственным актом существующих в организации настроений”.

Экстремистскими настроениями Вы называете террористические настроения.

ЦАРЬКОВ: Я заявляю суду, что я не имел в виду террористических методов борьбы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы же в следующей фразе говорите об убийстве КИРОВА.

ЦАРЬКОВ: Я говорю, что эти настроения переросли в террористические настроения у молодежи, в результате чего был убит КИРОВ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В другом вашем показании на вопрос – что вам известно о террористической деятельности вашей организации, вы ответили: “По этому поводу я уже давал показания (это то, что я уже прочитал); я подтверждаю, что в организации в

продолжении ряда лет культивировалась ненависть к вождям партии, ставился и обсуждался вопрос о методах отстранения СТАЛИНА от руководства. На этой почве и росли террористические настроения, приведшие к убийству одного из вождей партии – КИРОВА”.

Значит, вы обсуждали вопрос о методах устранения СТАЛИНА, одним из этих методов, по-видимому, нужно считать террор. Как же иначе понять?

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Нет, я суду заявляю совершенно искренно, что я не имел в виду и у меня никогда не было террористических настроений.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Никто не говорит, что у Вас были. Вы о других говорите.

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Я говорю, в результате того, что вожди в течение ряда лет воспитывали, отравляли мозги у всех оппозиционеров, в особенности молодежи, ее политическое руководство, – результат этого привел к выстрелу НИКОЛАЕВА в КИРОВА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы не отрицаете факта, что среди Ваших единомышленников, бывших комсомольцев, впоследствии террористов, появились эти террористические настроения?

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Выходит, что так.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Непосредственно Вашим руководителем был РУМЯНЦЕВ до Вашего отъезда из Ленинграда?

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда Вы вернулись в Ленинград в конце 34 г., Вы опять связались с РУМЯНЦЕВЫМ?

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А РУМЯНЦЕВ был связан с московским центром?

Подс<удимый> ЦАРЬКОВ: Да.

 

ДОПРОС

БАШКИРОВА, АЛЕКСАНДРА ФАБИАНОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БАШКИРОВ, Вы подали заявление о том, что Ваша фамилия не БАШКИРОВ.

Подс<удимый> БАШКИРОВ: Нет, фамилия БАШКИРОВ, потому что я менял официально.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Фамилия Вашего отца МАГИДЕ [3]. Вы писали в заявлении, что Ваш отец – домовладелец в г. Вильно, но фамилию Вы изменили официально.

Подс<удимый> БАШКИРОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но в соответствующих анкетах, которые Вы заполняли, Вы этого не указывали.

Расскажите о Вашей к.-р. работе.

Подс<удимый> БАШКИРОВ: Начиная с 26 года, с 14 съезда партии, с конца 25 года, я был в так называемой ленинградской оппозиции. Сразу после 14 съезда партии я приехал в Москву, Этот период 26 – 27 г., эти два года пробыл в Москве. Эти два года я активно участвовал в работе оппозиции в Москве. Активное участие выразилось в том, что я входил в группу так называемых военных работников постольку, поскольку я работал в армии. А впоследствии работал и не среди военных работников, принимал близкое участие в работе московскою центра того времени.

После 15 съезда партии, вместе со всеми другими, как здесь это с достаточной полнотой выяснилось, я подал заявления в Центральную Контрольную Комиссию и уехал, был послан на работу в Казакстан. 28 и 29-й год я проработал в Казакстане и 30 г. я работал в Казакстане. В этот период я несколько отошел от оппозиции, но все же не рвал окончательных связей, потому что один или два раза я встречался с ГЕРТИКОМ в Москве.

Затем, в 1930 году я вернулся в Ленинград на учебу.

Приехав в Ленинград, я восстановил старые связи, я был связан с ЛЕВИНЫМ. Я не могу сказать, что я активно участвовал в работе в период после 1930 года, но в то же время был связан с ЛЕВИНЫМ, бывал у него, вначале часто, а последнее время реже. Принимал участие в разговорах к.-р. характера, присутствовал при его разговорах с другими. Подробно я указывал на предварительном следствии характер этих разговоров.

Я не могу сказать, что для меня представлялось ясным все положение к.-р. организации, но сейчас для меня все ясно. Я великолепно понимаю, что путь, по которому я шел эти годы, – контрреволюционный, что мое лично положение усугубляется тем еще обстоятельством, что я скрыл свое социальное происхождение, будучи мальчишкой, и за все это я, конечно, готов нести любую ответственность.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы кончили?

БАШКИРОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: Вы можете повторить установки ЛЕВИНА о том, как должны держать себя члены вашей организации на чистке партии?

БАШКИРОВ: Было два разговора. Первый раз это было – не помню, не то дома у него, не то где-то на улице, это было тогда, когда вышло решение о чистке. ЛЕВИН высказал мне свое предположение, что чистка будет направлена против бывших участников оппозиции, и что поэтому нам нужно подумать о том, как нам быть. Смысл нашего разговора был таков.

Второй разговор был летом 1933 года, когда он мне высказал такую мысль, что чистка уже началась или только начинается. Я ему высказал такую мысль, что нечего особенно опасаться, потому что важно только принципиально поставить вопрос о чистке, об исторических корнях троцкизма (если можно так выразиться), тогда персональная чистка не будет иметь такого значения.

МАТУЛЕВИЧ: Вы несколько иначе на следствии показывали. Вы считали, что нужно умело сманеврировать.

БАШКИРОВ: Правильно.

МАТУЛЕВИЧ: Как понять слово сманеврировать – это значит умело спрятать концы той работы, которую вы вели?

БАШКИРОВ: Нет не так. На самой чистке нужно умело сманеврировать.

МАТУЛЕВИЧ: Чтобы существующие контрреволюционные настроения не были ясно выявлены?

БАШКИРОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: Вы знали, что ЛЕВИН был связан с “московским центром”?

БАШКИРОВ: Этого я не могу сказать.

МАТУЛЕВИЧ: Вы знали, что ЛЕВИН являлся руководителем ленинградской группы?

БАШКИРОВ: Что он является таковым, я не знал, но что он всегда был одним из крупных оппозиционеров в Ленинграде, – это я знал.

МАТУЛЕВИЧ: Вы бывали у ЛЕВИНА и на даче?

БАШКИРОВ: Был на даче.

МАТУЛЕВИЧ: Вы помните последний разговор в 34 году?

БАШКИРОВ: Заявление ЗИНОВЬЕВА.

МАТУЛЕВИЧ: Какое?

БАШКИРОВ: О возвращении в партию; результат этого заявления…

МАТУЛЕВИЧ: Кто присутствовал на этом совещании кроме вас и ЛЕВИНА?

БАШКИРОВ: ЗИЛЬБЕРМАН был.

МАТУЛЕВИЧ: Откуда он приехал?

БАШКИРОВ: Из Москвы.

МАТУЛЕВИЧ: В это время?

БАШКИРОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: Он вас информировал?

БАШКИРОВ: Я не помню точно – кто информировал.

МАТУЛЕВИЧ: А кто еще был?

БАШКИРОВ: ДМИТРИЕВ …. (не слышно).

МАТУЛЕВИЧ: В общем, было собрание. Правильно?

БАШКИРОВ: Можно рассматривать так.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Садитесь.

 

ДОПРОС

САХОВА, БОРИСА НАУМОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый САХОВ. Расскажите о вашей работе в контрреволюционной организации.

САХОВ: Я попросил бы разрешения у суда остановиться на трех вопросах и начать с вопроса об отношении к тому, что я здесь говорил, ибо я не присоединяюсь к тому, что говорилось здесь, не присоединяюсь к тому, что говорилось здесь бывшими лидерами оппозиции. Я с читаю, что мне с этого и надо начать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.

САХОВ: Я шел за ЗИНОВЬЕВЫМ с 1925 г. С 14 съезда. В 1927 г. принимал активное участие в оппозиции. У меня на квартире устраивались явки. Был у меня на квартире ЗИНОВЬЕВ, на моей квартире. В дни, предшествовавшие 7 ноября, была устроена самая большая смычка в Ленинграде, в частности, на моей квартире. Так, как будто бы.

После этого я принимал участие в событиях 7 ноября и не только принимал участие так, как другие, стоя на площади, но вместе с ЗИНОВЬЕВЫМ, ЕВДОКИМОВЫМ, РАДЕКОМ и четырьмя лицами вынужденно попал потом в Толмачевскую академию и отсиживался там, ибо нас оттуда не выпустили до 3 часов вечера. Там, вместе с ЗИНОВЬЕВЫМ, ЕВДОКИМОВЫМ, РАДЕКОМ и еще с тремя или четырьмя лицами я подписал контрреволюционную листовку, которая называлась “Правда о событиях 7 ноября”. Это говорит о том, весь тот период я был достаточно активным. Обо всем этом я рассказал в контрольной комиссии, когда держал ответ за свои партийные выступления до 15 съезда. Все это перечислено и отмечено в постановлении Центральной комиссии.

В период, предшествовавший съезду, примерно в течение 10 дней я примыкал к группе “безвожденцев”, примыкал к этой группе, по сути дела, с момента ее организации, тогда, когда она только организовывалась, когда ее руководителями были САРКИС и САФАРОВ. Говорю я об этом вот почему. Я в течение ряда дней мучительно не мог вспомнить, о чем я говорил САФАРОВУ… И только тогда, когда я встретился с ним на Воздвиженке, и только тогда, когда здесь заговорили о безвожденцах, я вспомнил этот разговор. САФАРОВ врал по поводу Казакстана, и я не мог бы это опровергнуть, если бы не заявил ПЕРИМОВ, что он об этом говорил ЗИНОВЬЕВУ. Так же, как САФАРОВ врал, что я говорил ЗИНОВЬЕВУ по поводу Казакстана, также неправду говорил он, что я встречался с ним в 32 г. и говорил с ним об АБРАМСОНЕ. Не было этого. Встретил я его один раз в 30 г. на улице. Спросили друг друга, где работаем – раз, и затем он обратился ко мне по поводу истории безвожденцев, вспомнив один факт, который, по моему мнению, не известен ни партии, ни ГПУ из этого периода. Когда мы объявили себя безвожденцами и начали ругать и ЗИНОВЬЕВА, и всех других, группа чел<овек> 15-20 заявила, что мы о своем мнении должны честно заявить ЦК. И мы написали заявление в ЦК за подписями 15-20 чел<овек>, и из прохвостов, принимавших участие в подписании этого заявления, был ЛЕВИН, кажется, ЛЕВИН, боюсь сказать. Нет, ЛЕВИН быть не мог. Значит – один РУМЯНЦЕВ. Дальше я с ним, кажется, потом не встречался с того времени. В этом заявлении мы написали: мы не каемся – раз, мы продолжаем борьбу – два, мы против ТРОЦКОГО – три, мы против ЗИНОВЬЕВА как предателя и шкурника – четыре. Я направил это заявление в Москву. Это заявление, если я не ошибаюсь сейчас, должно было появиться по инициативе не то САРКИСА, не то САФАРОВА, боюсь точно сказать, могу наврать.

Это заявление САФАРОВ не подал в ЦК. Вначале решили его подавать, а когда нужно было подать, испугался, струсил. Встретил меня на Воздвиженке, мы не встречались с ним все это время. “Как, тебя даже из партии не исключили?” – “Да, не исключили” – “Ну, а если бы мы подали это заявление, что Вы думаете, что это правильно, – тебя бы из партии вычистили бы, и поехал бы ты куда-нибудь в Сибирь и т.д.” И потом он спросил: “В Ленинграде ты бываешь?” – “Бываю”. – “Заходи”. Я говорю: “Хорошо, может быть зайду”. Вот весь разговор с САФАРОВЫМ. И откуда взялось все остальное? Откуда он знает об АБРАМСОНЕ, понять не могу. И было это в 30 г. У меня зрительная память хорошая, а слуховая плохая. Я твердо помню, как я вышел с ул. Коминтерна в Наркомюст и встретил САФАРОВА. А уехал Наркомюст в 1930 г., в конце.

Одно слово перед тем, как говорить дальше, по поводу своего оставления в партии. 28 января 1928 г. я держал отчет перед самарской контрольной комиссией за свои антипартийные дела контрреволюционного периода – октябрь-декабрь 1927 года. Я там не врал, заявив о признании правильным решения съезда, в отличие от ряда других товарищей, сделав заявление, за которое меня могли исключить из партии. Я помню, что некоторые товарищи удивлялись тому, как это у меня вышло.

Я заявил о том, что все решения я считаю, по существу, правильными. Мое дело разбиралось на Контрольной Комиссии при участии большого количества рабочих, до 100 чел. Я считал, что не следует исключать из партии вождей и руководителей оппозиции (это записано, Вы можете прочитать), ибо я считал, что руководители оппозиции могут остаться в партии и перевариться в ней. Несмотря на мое заявление, меня в партии оставили, вынесли только строгий выговор с предупреждением.

Один член Контрольной Комиссии заявил: “Пожалуй, надо сказать, хоть один честно говорит что думает”.

В 1928 году я встретился в Самаре с приехавшими туда КУКЛИНЫМ, ЕВДОКИМОВЫМ, Яшей ЯРОСЛАВСКИМ и НАУМОВЫМ. У нас установились очень близкие отношения, и отсюда все пошло снова, все пошло сначала.

Я не буду говорить о всем прошлом, остановлюсь только на 3-х моментах.

1. Это то, что здесь говорилось. Мне тяжело здесь говорить, в частности, потому, что я с ЕВДОКИМОВЫМ и КУКЛИНЫМ был очень близко связан, но я должен сказать – ЕВДОКИМОВ употребил здесь одну фразу, которую я не могу обойти. Он сказал: “ложь бывает во спасение”. Зачем эту фразу нужно было говорить, для кого это нужно? Я говорю только правду и о себе, и о других независимо от того, выгодно это мне или не выгодно. Для кого это нужно? Исходя из этой фразы о том, что ложь бывает во спасание, действовали ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ. ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ подали заявление XV съезду исходя из этой фразы. Они лгали при вступлении в партию, они лгали и после. Зачем это нужно, для того, чтобы показать каким путем должны мы идти?

2. Я считаю необходимым заявить о том, что я ни к кому не присоединяюсь. Я считаю недопустимым, считаю отрыжкой прошлого, лидерской погоней за лидерами. Пусть каждый говорит сам за себя, дает оценку организации, дает оценку своей работе, но нечего говорить – я присоединяюсь, я согласен с таким-то. Мне кажется, что это путь, который не перерубит все концы. Поэтому я не хочу солидаризироваться ни с кем, хотя ЕВДОКИМОВ более полно, чем кто-либо другой, рассказал все то, что в действительности было.

САФАРОВ заявил в своих показаниях и сказал здесь на процессе о том, что зиновьевская оппозиция представляет собой подонки эмигрантской белогвардейщины. Неверно он сказал. Не так обстоит дело. Нельзя сравнить то, что у нас было, с подонками белогвардейской эмигрантщины. Там лучше. Я не знал о многом из того, что я услышал здесь на процессе. Я не знал ни о каких переговорах с МРАЧКОВСКИМ, с СМИРНОВЫМ и многими другими, хотя был близок к ЕВДОКИМОВУ, я не знал даже БРАВО, который бывал у ЕВДОКИМОВА каждый день; с другой стороны, я здесь впервые услышал такие установки, как заявление о том, что мы с радостью подхватывали каждую неудачу. Я не подписываюсь под этим – это клевета в отношении меня. Это говорил, кажется, АНИШЕВ. Или: “Мы ждали, что партия сломает себе голову”, “мы ставили ставку на провал советской власти” – такие заявления – это клевета в отношении меня, по крайней мере. А если были у нас такие люди, которые ставили ставку в своей работе на провал советской власти, то они никогда об этом нигде ни одним намеком не говорили. А если они об этом говорят, они могут быть только расстреляны. Оценку себе и что мне надлежит, – я тоже дам.

Что мы имели здесь и почему хуже здесь было в зиновьевской организации, как я понимаю сейчас, чем в эмигрантской белогвардейщине. Там, по крайней мере, говорили, что они против советской власти и против партии. Что мы имели здесь? Двойное двурушничество, тройное двурушничество, мы не только обманывали партию, мы не только выступали против партии, но, оказывается, что целый ряд наших руководителей скрывали от своих ближайших товарищей, которые в ряде вопросов шли за ними, целый ряд самых гнусных контрреволюционных переговоров, которые, по существу, непосредственно исходят из всей позиции ЗИНОВЬЕВА в прошлом, которые, по существу, исходят из того, что говорил ЗИНОВЬЕВ на 14 партсъезде по вопросу о фракции, когда он говорил о необходимости приближения решительно всех…

Вот почему, когда я прочел в обвинительном заключении о том, что ЗИНОВЬЕВ, за которым я шел, только стоит с поникшей головой, или что у КАМЕНЕВА, с которым я не встречался, у вождя, КАМЕНЕВА, бытовые условия помешали разорвать связь с ЗИНОВЬЕВЫМ, – это не могло не вызвать глубокого возмущения. КАМЕНЕВ здесь бьет на полную искренность и из своего жилетного кармана вытаскивает новость, последнюю, сокрушительную, по поводу ЗИНОВЬЕВА. Не верю я, что это последняя новость, не верю никому. Я думаю, что после того, что я здесь слышал, новости могут появляться еще и еще, что имеются новости и у ЗИНОВЬЕВА, и у КАМЕНЕВА, и может быть еще у кого-нибудь. Нельзя верить после всего того, что слышишь. Я говорю свое мнение. Дело суда – верить или не верить мне.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но вы о себе тоже скажите. Пока вы о себе еще не говорили. Вы выступаете вроде свидетеля.

САХОВ: Нет, я говорю не как свидетель, ибо я дам ответ за все это. Разрешите мне продолжать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Поближе к своей роли. Вы хотели сказать о своей роли, а критикуете и защищаете вчерашних ораторов.

САХОВ: Буду говорить. Я просто говорю это потому, что считаю долгом каждого дать характеристику того, что здесь имеется, как это понимать. А я понимаю то, что здесь произошло сейчас как показ по существу амальгамы трусости, двурушничества, подлости и гадости самого низшего порядка,

Это первый вопрос. Я хочу сказать здесь только о связях своих с теми, кто сидит на скамье подсудимых. Мне кажется, у меня создалось такое впечатление, что честнее и прямее других здесь выступил Иван ТАРАСОВ, и целый ряд его положений принципиального порядка, мне кажется, являются правильными. Я их не буду повторять. ГЕРТИК заявил здесь, что после его приезда из ссылки все зиновьевцы бывали у него на квартире и всем он говорил о своих показаниях в ГПУ. Я у ГЕРТИКА после его приезда из ссылки не был. И мне лично об этих показаниях ГЕРТИК не говорил. По поводу других подсудимых, кроме ТАРАСОВА из так называемой активной ленинградской группы я не знаю никого и вижу их здесь в первый раз. Может быть видел бегло в 27-28 г. Из так называемой активной московской группы с ФАЙВИЛОВИЧЕМ я никогда не говорил двух слов. С БРАВО я встретился у ЕВДОКИМОВА. Еще кто здесь имеется, я не знаю. Если говорить о членах центра, – я не один раз встречался с Григорием ФЕДОРОВЫМ. Я не помню ни одной беседы с ним антипартийного порядка за последние 4 года после того, как встретился на квартире у ГЕРТИКА, – не было, и утверждаю, что их не было.

По поводу своей роли. Какова была моя роль? Я считаю, что я непродуманно и политически неверно сказал следователю, что моя активная роль, активная робота в оппозиции, как я раньше сказал, продолжалась до 31 г., т.е. тот период, когда я встретился с рядом товарищей, по существу, в политическом клубе зиновьевцев, который бывал на Арбате, за участие в котором я принимаю и несу полную ответственность. Я считаю, что правильным будет, если я скажу, что я несу полную ответственность от начала до конца за все, что было в зиновьевской оппозиции независимо от того, активно или неактивно в тот или другой период я участвовал. И по простой причине. Если я не объявил, что я ухожу, если я не сказал партии, что у меня было то-то и то-то, значит я не порвал, значит у меня хвосты остались, значит я себя самообманывал, держал голову под крылом вроде страуса и продолжал это делать, Хотя я себя убеждал искренно в течение ряда лет, что у меня общего с оппозицией нет. В чем заключалась моя работа? Моя работа, в особенности в первое время, заключалась в том, что я вел и поддерживал к.-р. разговоры против партии. Я говорю о периоде, когда мы встречались на квартире, в частности, у Артема. Затем количество этих встреч было значительно меньше. Те или другие разговоры были, но они были более случайными и более отдельными. Я продолжал систематические связи так или иначе с отдельными товарищами – с ЕВДОКИМОВЫМ, КУКЛИНЫМ. Я не буду говорить о личных отношениях, это играло большую роль, но не в этом дело и не об этом на суде говорят.

2-е: я категорически отвергаю утверждение о том, что я специально подбирал какой-то материал, например, для оппозиции. Не было такого случая. Но в разговорах то, что я знал по своей работе, то, что я иногда слышал, то, что я сам видел, – об этом я говорил, это я выбалтывал. Моя беда заключается в том, что я в ЕВДОКИМОВЕ и КУКЛИНЕ видел прежде всего товарищей, старых большевиков, у которых партийный стаж, по существу, такой, сколько мне лет.

3-е. Вопрос о том, распространял ли я контрреволюционные слухи, какие бы то ни было разговоры. Я утверждаю, что таких случаев не было, кроме разговоров с этими людьми, и может быть в отдельных случаях были разговоры с тем или другим встретившимся представителем бывшей ленинградской оппозиции. Следующий вопрос по поводу поездок в Ленинград. В Ленинграде я был больше, чем все находящиеся здесь москвичи вместе взятые. В Ленинграде за эти годы я был больше 30 раз. Я категорически утверждаю, что ни разу по фракционным, оппозиционным делам в Ленинград я не ездил, достаточно хотя бы сказать, что за все эти 30, а может быть больше раз, я никого из так называемого “ленинградского центра” ни разу не видел, и не только не видел, но и старался избегать некоторых встреч. Единственное место, где я бывал (я говорю об оппозиционерах), – я всегда, будучи в Ленинграде, заходил к брату моей жены, он был моим старым приятелем, которого и знал с 1916 года; это бывший оппозиционер ШТЕЙНБЕРГ, он сейчас умер. Может быть были разговоры по поводу его, может быть заявляли о том, что он в последние годы был в оппозиции, но это не так. То, что я сейчас буду говорить, будет невыгодным для меня, но я не хочу врать на покойника. Я утверждаю, что в течение последних лет ШТЕЙНБЕРГ в зиновьевской оппозиции участия не принимал и не только не участвовал, но и ругал ЗИНОВЬЕВА, говорил, что это не вождь.

Я знаю, что против этого могут возразить ввиду того, что в списке оппозиционеров числится и он, но я заявляю то, что было в действительности. Неоднократно он говорил мне: “Брось всякие встречи, ни к чему хорошему они не приведут”.

Я заявляю, что раз я не порвал, раз я с ними встречался, раз я по разным вопросам болтал, раз я в свое время вел контрреволюционные разговоры, раз я ходил к ЗИНОВЬЕВУ (кажется, был у него два раза), – я не буду повторять всех разговоров, ибо я написал их, – я знаю, что я несу всю полноту ответственности за все это.

В отношения поездок в другие города. Я бывал в ряде городов, где были оппозиционеры, но я их не видел. Например, когда я был в Воронеже, то РАВИЧ там не видел, когда там был<и> РАВИЧ и САРКИС; к Саркису я заходил.

В Ростове я бывал в 1930-31-32 г.г. В 1931 г. я видел там ДМИТРИЕВА, говорил о своих настроениях, которые в основном сводились к тому, что ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА и ЕВДОКИМОВА надо продвинуть к руководящей работе. Я подтверждаю, что это я никогда не думал, как об устройстве переворота, дворцового переворота или какого бы то ни было другого. Я утверждаю, что я мыслил это как привлечение их к партийной работе. Так я об этом думал. Но за все то, что у меня было и как было, еще раз заявляю, я несу полную ответственность, если я об этом не говорил и не заявлял, и знал о всех этих разговорах, как и все остальные.

Последний вопрос, на котором я кратко хочу остановиться, самый тяжелый вопрос – это вопрос об убийстве КИРОВА. Известие о том, кто убил, застало меня в районе города Харовска [4], где я проводил районный съезд советов. Находясь там, я получил газету, из которой был виден состав тех, кто принимал участие в убийстве. Я выступил с заключительным словом на этом съезде (суд может проверить это, если он сочтет нужным; это дело одного-двух часов) и на этом съезде заявил, что виновна в этом деле (я это заявил, когда прочел фамилии ЛЕВИНА и РУМЯНЦЕВА; других я меньше знал) от начала до конца прежде всего зиновьевская организация, и сказал, выступая там (это было 23 числа), что ответственность за это убийство несут ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, все члены организации. Правда, я не называл там своего имени. С этим заявлением я выступил в Харовске.

Наряду с этим, когда я приехал в Москву, пришел к АКУЛОВУ и ВЫШИНСКОМУ и потом говорил здесь с ЕЖОВЫМ, я в эти первые два дня не мог сказать об этом, не мог выговорить про себя слова “двурушник и контрреволюционер”, Я говорю так, как это было. Я не мог этого выговорить потому, что так или иначе я себя ими не считал, не мог считать, вернее, тяжело было считать, не мог до конца проанализировать всех обстоятельств, как они были, не был в состоянии это сделать.

Здесь некоторые товарищ говорили о том, что они в тюрьме пришли к переоценке своих взглядов. Переоценка взглядов в тюрьме быть не может, ей грош цена. Переоценка взглядов может произойти на практической работе, когда смотришь те достижения, которые мы здесь имеем за 1933, 1934 год. Я объездил весь союз, я видел, что делается везде и всюду, и я пришел к работе в партии, к нормальной работе в партии, так, как требуется от начала до конца, пришел искренне и от души, и вместе с тем какое-то чувство меня продолжало тянуть к личной связи, которая неизменно при личных встречах перерастала во встречи политические и могла перерастать; так оно было в действительности. Если бы это было иначе, я бы не мог дать тех образцов работы, которые я давал. Причем я утверждаю, что не одна записка писалась в Политбюро и раньше, и теперь по тем вопросам, которые я прорабатывал и которые я докладывал. Я утверждаю, что ни в одном случае не было неправды или преувеличения. Так оно было. И, в частности, когда последние записки были написаны, когда я материал привозил сюда два раза, я в эти разы не задел ни к кому{. Ни к кому и}*,* скажу прямо – в особенности в последнее время мне лично казалось, что пусть не честно, пусть тихо вместо того, чтобы, как это говорилось, выдавать, против чего интеллигентско-либеральная душа возражала, без открытого заявления об этом партии, но я отошел. Я работаю сейчас честно, и прошлое остается прошлым. Оказалось, что так не бывает и так не выходит. Я свое выступление сейчас заканчиваю вот чем (если будут вопросы, я буду на них по приказанию и указанию суда – отвечать). Хочу только сказать вот что – мне лично хочется жить и работать, хочется на деле показать и доказать, что я и могу работать, и могу проводить в жизнь то, чего требует партия, то, чего требует СТАЛИН, и могу проводить в жизнь честно и искренно. Заявляю, что это так. Если у суда сложится убеждение, что я не искренен и сейчас, сложится убеждение, что я сейчас что-то не договариваю, – я по ряду вопросов не говорю, я излагаю основное: больше или меньше – неважно; здесь дело не в количестве, а в качестве. Но я считаю, что если будут считать, что я вру и сейчас, что неправду говорю и сейчас, что и в последние годы я не честно работал и не честно проводил работу, что я действительно враг, как меня назвал один из {тех, который} *тех, кто* меня допрашивал, то может быть в этом случае, если на такую точку зрения станет суд, в отношении меня может быть применена только одна репрессия – расстрел.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У меня есть несколько вопросов. Когда Вы последний раз встречались с ЗИНОВЬЕВЫМ?

Подс<удимый> САХОВ: Последний раз с ЗИНОВЬЕВЫМ встречался в 32 году.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда последний раз встречались и разговаривали с ЕВДОКИМОВЫМ?

Подс<удимый> САХОВ: Последний раз я встречался с ЕВДОКИМОВЫМ в начале этого года – 1934 г. Мне кажется, я боюсь точно сказать, может быть, я ошибаюсь, мне кажется, что я был тогда у него по случаю 25-летия его свадьбы, может быть, это было после.

Подсудимый ЕВДОКИМОВ: Тот случай, который он указывает, я хорошо помню. Это было действительно семейное торжество. Это было в январе 1934 года.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: После этого Вы не виделись?

Подсудимый ЕВДОКИМОВ: Я не помню, когда он уехал в Архангельск. Если он уехал через несколько месяцев, то мы после этого виделись.

Подсудимый САХОВ: Приезжая сюда с апреля м<еся>ца из Архангельска по делам службы 7 раз в Москву, я в течение этих семи раз у ЕВДОКИМОВА не был ни разу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С КУКЛИНЫМ встречались за это время?

Подсудимый САХОВ: Встречался, у КУКЛИНА я был, должно быть, в августе, в 1934 г.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда Вы последний раз встречались и разговаривали с ГОРШЕНИНЫМ?

Подсудимый САХОВ: К ГОРШЕНИНУ я зашел в этом году перед отъездом. Причем честно утверждаю, что после моего ухода от него, он понес кое-какие потери, я обещал, что я приду к нему попрощаться и кое-что верну из того, что я у него взял. И больше не зашел.

ПРЕДСТАТЕЛЬ: Когда это было?

Подсудимый САХОВ: В первых числах апреля.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Скажите пожалуйста, были ли когда-нибудь разговоры с ЕВДОКИМОВЫМ о деле ШТЕРНА [5]?

САХОВ: Мне задавали этот вопрос, и я совершенно откровенно говорю, что не помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В показаниях ЕВДОКИМОВА имеется фраза: “Меня и других зиновьевцев САХОВ информировал в свое время до отъезда в Архангельск о деле Иуды ШТЕРН, насколько помню, в таком духе, что это акт индивидуальный и что из этого пытаются создать дело организации”. Был у Вас разговор с ЕВДОКИМОВЫМ?

САХОВ: Со всей откровенностью заявляю, что никаких разговоров о деле ШТЕРНА я не помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ЕВДОКИМОВ, может быть Вы напомните?

ЕВДОКИМОВ: Я хорошо помню слова САХОВА буквально в том смысле, что дело ШТЕРНА является индивидуальным террористическим актом, и по-видимому, это сумасшедший человек, потому что те мотивы покушения, которые он приводил, сводятся к тому, что выстрел со стороны ШТЕРНА был сделан для того, чтобы обратить внимание на тяжелое положение студенчества. Здесь хотят сделать это делом какой-то организации, не помню, какой организации, – это неправильно, тут просто пришивали.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: САХОВ в то время был прокурором?

ЕВДОКИМОВ: Да.

САХОВ: Я говорю, что не помню, в чем дело.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Был у Вас разговор с ЕВДОКИМОВЫМ о деле ШТЕРНА?

САХОВ: Я не помню этом беседы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы не отрицаете возможности такой беседы с ЕВДОКИМОВЫМ?

САХОВ: Я не отрицаю возможности этой беседы с ЕВДОКИМОВЫМ, но не помню ее характера. Я не помню существа этого дела, не помню обвинительного заключения по нему.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Рассказывали Вы ЕВДОКИМОВУ в 1934 г. о результатах Вашей командировки в Восточно-Сибирский край и Северный Край, об условиях жизни заключенных, которые отбывают там работы. Вы были в Восточно-Сибирском крае?

САХОВ: Да был.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы рассказывали результаты своей поездки ГОРШЕНИНУ, БАКАЕВУ и ЕВДОКИМОВУ?

САХОВ: По поводу командировки в Восточную Сибирь я рассказывал почти всем тем, которых я видел по приезде из Сибири, где я пробыл 5-6 м<еся>цев, ибо этот разговор почти всех интересовал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Всех наших врагов эти разговоры также интересуют. Меня интересует отчет, который Вы дали центру контрреволюционной организации.

САХОВ: Отчета в центр контрреволюционной организации, еще раз заявляю (я не хочу брать на себя того, чего не было, хотя, может быть, это поймут плохо), я не давал. А болтать, говорить по этому поводу, – да, это было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Имеются показания ЕВДОКИМОВА по этому поводу, показания КОСТИНОЙ и ГОРШЕНИНА.

САХОВ: Я с КОСТИНОЙ не говорил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: КОСТИНА показывает, что вы информировали ее, КОСТИНУ, КОЖУРО, БАКАЕВА, ГОРШЕНИНА о том, что было в Восточно-Сибирском крае.

САХОВ: КОСТИНОЙ – не было, не помню. Я ряду лиц рассказывал о Восточно-Сибирском крае.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Таким образом, известная часть работников центра этой организации слушала ваш доклад о Восточно-Сибирском крае.

САХОВ: Вопрос в том, что я докладывал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что вы докладывали – вам известно и вашим слушателям.

САХОВ: О Восточно-Сибирском крае писалось достаточно много и в местных газетах, и в центральных газетах.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: О результатах поездки в Ухто-Печорский концлагерь вы сообщали кому нибудь из членов центра?

САХОВ: О результатах этой поездки я никогда в жизни никому из членов центра не сообщал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ГОРШЕНИНУ сообщали?

САХОВ: Не сообщал, ибо не видел его после поездки в Ухто-Печорский лагерь.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: (к ГОРШЕНИНУ) Вы слышали что-нибудь о поездке САХОВА в Ухто-Печорский концлагерь?

ГОРШЕНИН: Слышал. Ни от кого другого, кроме как от САХОВА я не мог слышать об этом. Я слышал это от САХОВА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Припомните обстановку. Когда вы слышали?

ГОРШЕНИН: Даты точно не помню, но как будто бы это было в 1933 году.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Только лично вы слышали или еще в присутствии кого-нибудь было об этом сказано?

ГОРШЕНИН:  Еще в присутствии жены, вдвоем мы слышали.

САХОВ: Разрешите сделать заявление.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подождите.

ГОРШЕНИН: Он рассказывал, что там тяжелое положение, что лагерь переполнен, что там антисанитарное состояние, что местные власти не справляются с этим делом и вообще зря нагнали туда такое количество заключенных. Я этих сведений ни от кого другого, кроме как лично от САХОВА, не мог получить. Я припоминаю обстановку, это было у меня в квартире, и жена была при этом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не помните ли Вы, было ли это в конце 1933 г. или в начале 1934 г.?

ГОРШЕНИН: Только не в начале 1934 г. Это было в 1933 г. в конце или в средине, точно не могу сказать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ; А когда вы слышали разговор, связанный с САХОВЫМ, относительно его поездки в Восточную Сибирь?

ГОРШЕНИН: В последний раз, когда он был, в начале апреля 1934 года.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что он рассказывал о поездке в Восточно-Сибирский край?

ГОРШЕНИН: Он рассказывал, что там была бригада ЦК, как будто бы во главе с ЯРОСЛАВСКИМ, что там раскрыта этой бригадой большая засоренность партийного и советского аппарата не только классово-чуждыми элементами, но прямо белогвардейскими офицерами, и очень сильная; с другой стороны среди советских работников имелись случаи хищений и растрат, и многие были привлечены. Он рассказывал о том, что в этом отношении у него линия в смысле применения наказаний была жестче, чем у некоторых членов этой комиссии. И когда вопрос зашел о том – почему он едет в Архангельск, то он объяснял таким образом, что, по-видимому, это произошло в результате разногласий в бригаде.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Значит, говорил САХОВ относительно того, что были разногласия в комиссии, в бригаде?

ГОРШЕНИН: Говорил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не говорили что-нибудь о том, что председатель комиссии…

Подс<удимый> ГОРШЕНИН: Он не говорил персонально кто, но что по-видимому в результате этих разногласий был поставлен вопрос.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Разговор с САХОВЫМ Вы имели когда?

Подс<удимый> ГОРШЕНИН: Или в конце марта, или в начале апреля, т.е. в последний приход ко мне САХОВА, он был у меня за эти два года – два раза.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В апреле мес<яце> при разговора о В<осточно->Сибирском крае кто присутствовал?

Подс<удимый> ГОРШЕНИН: Я точно не помню: или был кто-то другой, или был я с женой.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Был разговор?

Подс<удимый> {САХОВ} *ГОРШЕНИН*: По поводу Ухто-Печорского лагеря был разговор в 33 г., и я уехал в конце августа 34 г., и до этого об Ухто-Печорском лагере никогда *разговора* не было. Прошу взять по этому вопросу, если возникают сомнения у суда, соответствующий материал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: О В<осточно->Сибирском крае разговаривали?

Подс<удимый> САХОВ: О В<осточно->Сибирском крае я рассказывал. К чему сводился мой разговор? Я говорил о том, что линия руководства В<осточно->Сибирского края была неправильная, что В<осточно->Сибирское руководство проморгало целый ряд величайших безобразий и неправильно на это реагировало, что имело место величайшее разбазаривание в ряде учреждений и т.д., но довожу до сведения, что, вместе с тем, военного суда, что в октябре мес<яце> 33 г. было опубликовано в газетах постановление ЦК партии, в котором было сказано следующее: секретаря Вост<очно‑>Сибирского краевого комитета партии т. ЛЕОНОВА как не справившегося с работой – с работы снять. И обо всем разбазаривании и о всех безобразиях, которые там были, было написано в газетах, в частности в Вост<очно‑>Сибирских газетах, об этом я говорил. По поводу апреля мес<яца> ошибка имеется у тов. ГОРШЕНИНА в том отношении, что с апреля мес<яца> я был в Архангельске. Я должен сказать, зачем я ходил к ГОРШЕНИНУ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это неважно. Важно, был ли разговор.

Подс<удимый> САХОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Было разногласие в Комиссии по обследованию края, Вы докладывали об этом Вашему центру в лице ГОРШЕНИНА или кого-нибудь другого. Об этом было в газетах или нет?

Подс<удимый> САХОВ: Об этом в газетах не было опубликовано.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нужно было докладывать центру?

Подс<удимый> САХОВ: Докладывать центру – я не докладывал, но считаю возможным, что по этому вопросу я что-нибудь сказал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В порядке какой дисциплины – фракционной или какой?

Подс<удимый> САХОВ: Делать выводы придется суду.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я спрашиваю – в порядке какой дисциплины? Партийной?

С РЕПНИКОВЫМ Вы говорили о перегибах в работе в Прокуратуре?

Подс<удимый> САХОВ: РЕПНИКОВА последний раз я видел в 32 г. Здесь идет речь не о перегибах в Прокуратуре, а на местах.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По-видимому, о перегибах на местах, которые стали Вам известны как работнику Прокуратуры.

Подс<удимый> САХОВ: Целый ряд перегибов был мне известен, о перегибах писалось в печати и снимался целый ряд прокуроров. И я считал возможным говорить и ничего страшного в этом не видел и не вижу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Поскольку Вы были членом организации, Вы ничего страшного не видели, но когда прокурор рассказывает о делах, не подлежащих оглашению…

Подс<удимый> САХОВ: Откуда это видно?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Мы это увидим. Вы хотели быть искренним, так и будьте искренним.

От кого из товарищей по работе в Прокуратуре Вы узнали, что была вскрыта правая группировка и что ЗИНОВЬЕВ связался о этой группировкой?

САХОВ: Я стараюсь припомнить эту историю. Я рассказывал уже следователю, но я боюсь еще раз говорить, боюсь быть неточным в отношении человека. Мне кажется, что об этом мне сказали совершенно случайно, в порядке простой встречи, в порядке того, что, мол, “извольте видеть, опять твой бывший вождь попался”, – это член Верховного Суда т. УДРИС.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: К какому году относится этот разговор?

САХОВ: К 1932 г.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы сказали: “позднее я узнал от товарищей по работе (от кого, не помню), что вскрыта правая группировка, и что ЗИНОВЬЕВ связан с ней”. Не помню месяц и число, утром, без предварительного звонка, я поехал на квартиру к ЗИНОВЬЕВУ, застал его дома”. Вы это подтверждаете?

САХОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Раньше Вы говорили о том, что Вы не могли добиться свидания с ЗИНОВЬЕВЫМ, что Вы обращались к ЕВДОКИМОВУ за тем, чтобы тот устроил свидание с ЗИНОВЬЕВЫМ, – поговорить по душам. Здесь вы вдруг сразу поехали к ЗИНОВЬЕВУ.

САХОВ: Я не говорил о том, что я не мог сам поехать к ЗИНОВЬЕВУ и просил ЕВДОКИМОВА устроить встречу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы не отрицаете, что поехали утром, без предварительного звонка?

САХОВ: Да, не отрицаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для чего вы поехали к ЗИНОВЬЕВУ: помочь ему или узнать что от него?

САХОВ: Цель моей поездки заключалась в том, чтобы, придя к ЗИНОВЬЕВУ, – сказать ему, что я слышал об отношении его к этому делу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему Вы считали, что должны были сказать ЗИНОВЬЕВУ о том, что раскрыта эта связь?

САХОВ: Мне трудно ответить на этот вопрос.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Потому что вы хотели помочь ЗИНОВЬЕВУ?

САХОВ: Нет, я не хотел помогать ЗИНОВЬЕВУ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы хотели повредить ему?

САХОВ: Нет, я хотел не помочь и не повредить, а хотел выявить свое отношение.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы работали в прокуратуре, Вы случайно узнали о том, что ЗИНОВЬЕВ связан с организацией, и вы едете к ЗИНОВЬЕВУ без предварительного звонка и сообщаете ему об этом. Как это можно назвать? Ведь вы были работником прокуратуры?

САХОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Эти сведения вы получили не как работник прокуратуры?

САХОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Партия и правительство Вам доверяли. Если бы Вам не доверяли, то Вас не послали бы в Восточную Сибирь. Вы, работник прокуратуры, узнали о том, что обнаружена какая-то связь ЗИНОВЬЕВА с какой-то группировкой, и вы немедленно срываетесь, отправляетесь на квартиру ЗИНОВЬЕВА и предупреждаете его. Что это значит: работать в прокуратуре и передавать материалы следственного порядка лицу, которое заинтересовано. Итак, вы узнали о ЗИНОВЬЕВЕ и немедленно отправились к нему на квартиру.

САХОВ: Да, это не годилось делать. Я говорю – как это было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы не отрицаете, что вы неоднократно ряду лиц, состоявших в то время членами московского центра, сообщали о результатах вашей поездки в Восточно-Сибирский край?

САХОВ: Да, я сказал об этом.

ГОРШЕНИН: Справка. Я хочу уточнить насчет Ухто-Печорского лагеря. Я на предварительном следствии оговаривался. Слышал ли я о поездке САХОВА в Ухто-Печорский край или в Соловецкие лагеря – я точно сказать не могу, но что это было о поездке его в Северный край, – я точно помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. В какой-нибудь из лагерей?

ГОРШЕНИН: Да. Насчет адреса я оговорился в своем предварительном следствии.

САХОВ. Я понимаю, в чем дело.

ЕВДОКИМОВ: Я подтверждаю, что говорит ГОРШЕНИН. Я лагеря точно не помню, но великолепно помню картину, которую он описывал.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В какой период времени говорил САХОВ о лагере?

ЕВДОКИМОВ: В 1933 году.

САХОВ: Правильно.

БРАВО: На предварительном следствии мне задали вопрос о моих встречах с САХОВЫМ. Я сказал о моих разговорах с САХОВЫМ, что в апреле перед поездкой в Архангельск я с ним встретился в столовой, где он мне рассказал о поездке в Восточную Сибирь в составе комиссии. Содержание разговора я не помню. Не помню, занесены ли в протокол мои показания. Сейчас я восстанавливаю в памяти по тому, что я слышал, и должен подтвердить, что примерно точно такое же сообщение сделал мне САХОВ, когда я его встретил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый САХОВ! Вы ездили для обследования спецпоселков Северного края?

САХОВ: Правильно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы доложили о результатах Вашей поездки кому-нибудь из членов центра, в частности, данным подсудимым?

САХОВ: Возможно, что говорил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нужно было об этом рассказать членам центра?

САХОВ: Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы в то время были работником прокуратуры?

САХОВ: Да, это преступление.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Теперь маленький эпизод по делу АБРАМСОНА. Как известно, САФАРОВ давал показания, которые являются подтверждением его показаний при очной ставке, о том, что вы в качестве прокурора помогли крупному оппозиционеру избавиться от {этой} *одной* неприятной истории. Вы заявили, что ничего подобного не было. Вы выступали в качестве прокурора по делу АБРАМСОНА в Ленинграде?

САХОВ: Я приехал сюда по поручению прокуратуры Республики для того, чтобы расследовать дело в связи с появлением заметки в “Правде” по поводу того, что заведующий жилищным отделом АБРАМСОН вне закона занял себе квартиру. Здесь я узнал следующее. АБРАМСОН, будучи назначен заведующим жилищным отделом Ленинградского Совета и имея семью из 5 человек, в течение ряда месяцев ютился в одной небольшой комнате и потом произвел какое-то перемещение с разрешения кого-то из руководящих работников Ленинградского Совета. Я по этому вопросу поехал к т. КОДАЦКОМУ, спросил его мнения по этому вопросу как руководителя и как члена ЦК и после этого удовлетворился тем, что это дело было разобрано в партийном порядке, и сейчас я считаю, что дело АБРАМСОНА решено совершенно правильно по существу, если возникают какие-либо сомнения, то мне думается, что из одного пересмотра этого дела будет видно, что оно правильно решено.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я оглашаю показания АБРАМСОНА от 7 января. Они известны вам. “Вопрос: “Знаете ли вы САХОВА“. Ответ: “САХОВА знаю по совместной работе в Василеостровском районе в период до XIV съезда. Мы оба принимали активное участие в зиновьевской организации. Встретился я опять с САХОВЫМ летом 1932 года, в Смольном, в момент разбора в КК дела по обвинению меня в незаконном занятии квартиры, принадлежащей учреждению. Об этом деле говорила печать, в частности, обвиняли прокуратуру в смазывании этого дела. Вначале партийная инстанция решила снять меня с работы завгоржилотделом с запрещением в течение 2-х лет занимать ответственные должности. Затем вопрос был пересмотрен, и решено было ограничиться снятием меня с работы с объявлением выговора. В разборе моего дела САХОВ участвовал как представитель прокуратуры. Вполне допускаю, что САХОВ мог из сочувствия ко мне как к б<ывшему> оппозиционеру влиять в сторону смягчения решения по моему делу”.

Подс<удимый> САХОВ: Я обращаю внимание на то, что я с АБРАМСОНОМ встретился только тогда, когда это дело разбиралось в Контрольной Комиссии, а не до заседания Контрольной Комиссии.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Был такой случай в конце 32 года, когда вы вместе с БАКАЕВЫМ и ЕВДОКИМОВЫМ ожидали ЗИНОВЬЕВА у здания ЦКК?

Подс<удимый> САХОВ. Да. Я об этом сказал, об этом записано.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Почему вы взяли на себя такую миссию, ожидать полтора часа на улице?

Подс<удимый> САХОВ. История была следующая: в один из вечеров я зашел к ЕВДОКИМОВУ. ЕВДОКИМОВА я застал у себя в комнате в пальто. Мы вместе вышли на улицу, вместе пошли. Я его спросил: куда идешь? Он ответил, что сейчас разбирается в ЦКК дело ЗИНОВЬЕВА, и я хочу подойти к нему навстречу. Мы пошли вместе. Это было в 32 году. Мы пошли вместе. Дошли до Ильинских ворот. Каким образом я попал? Специально не приходил. ЗИНОВЬЕВ не вышел оттуда, и после этого разошлись.

Как раз после этого случайно на следующий день мне сказали эту историю.

Но вся эта штука произвела на меня тогда очень большое и болезненное впечатление. Именно этим объясняется то, что я тогда пошел к ЗИНОВЬЕВУ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. В показаниях САФАРОВА имеется следующая строчка: “Он, САХОВ, весьма ловко использовал служебное положение…” (читает).

И дальше: “Он, САХОВ, хвастается тем, что остался тем, чем был всегда, и прокурорское звание ему не только не мешает, но помогает”.

Согласны вы с этой оценкой?

Подс<удимый> САХОВ: Я не видел САФАРОВА с 30 г.

Больше я ничего добавить не могу.

Он говорит, с 32-го. Я говорю, с 30-го. Не видел его. Говорю так, как эта было.

Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: Вы не помните о том, что с ЕВДОКИМОВЫМ разговаривали о процессе Штерна? Вы процесс помните?

Подс<удимый> САХОВ: Я помню. Это покушение на ТВАРДОВСКОГО.

Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: Может быть, скажете, какая у Вас была оценка тогда?

Подс<удимый> САХОВ: Не помню.

Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: И это не помните? Вы были в Москве?

Подс<удимый> САХОВ: Был в Москве. Я мог дать правильную оценку.

Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: Но в тот период какова Ваша оценка?

Подс<удимый> САХОВ: Не помню.

Чл<ен> Суда МАТУЛЕВИЧ: А на процессе были?

Подс<удимый> САХОВ: Не был и не помню, был ли я в Москве в это время.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но для чего это нужно было показывать ЕВДОКИМОВУ, что вы говорили ему о процессе ШТЕРНА?

САХОВ: Я думаю, что раз ЕВДОКИМОВ говорит, что что-то было, значит, наверное, было, но я говорю, что не помню.

МАТУЛЕВИЧ: Вы допускаете, что Вы могли дать ту оценку, как это показывает ЕВДОКИМОВ?

САХОВ: Я мог говорить о процессе, но я не помню ни об оценке, ни о существе разговора.

МАТУЛЕВИЧ: Вы помните очень точно мелкие детали давно минувших годов, а этого не помните, тогда как ЕВДОКИМОВ Вам напоминает.

САХОВ: Я говорю точно.

МАТУЛЕВИЧ: Вы, может быть, уточните вопрос о посещении квартиры ЗИНОВЬЕВА, когда Вы узнали о связи ЗИНОВЬЕВА с правыми?

САХОВ: Я хотел тогда рассказать ЗИНОВЬЕВУ об этом и полагал, что ЗИНОВЬЕВ выскажет свое мнение по существу этого дела. Вот этого я ждал.

МАТУЛЕВИЧ: Почему это вас интересовало?

САХОВ: Потому что для меня вопрос об отношении ЗИНОВЬЕВА к разным группировкам был одним из основных вопросов.

МАТУЛЕВИЧ: Вы политически интересовались этим, потому что вы являлись членом зиновьевской организации?

САХОВ: Правильно, я не отрицаю этого.

МАТУЛЕВИЧ: По вопросу о Восточной Сибири, куда Вы ездили, Вы делали доклад и разговаривали с целым рядом лиц – с ЕВДОКИМОВЫМ. ГОРШЕНИНЫМ, КУКЛИНЫМ. А может быть Вы скажете оценку Вашу [6] работы комиссии и решения вопроса ЦК партии, как это расцениваете?

САХОВ: По этому вопросу положение было такое. Я был в составе бригады ЦК.

МАТУЛЕВИЧ: Как вы расценивали работу комиссии, решение ЦК партии?

САХОВ: Я считал, что работа комиссии и предложения, которые были приняты по существу этого вопроса, являются совершенно правильными и исчерпывающими, причем я, со своей стороны, полагал бы, что в отношении [7] некоторых лиц можно было бы и должно было бы, как мне казалось, принять более резкие меры, но принципиальная оценка ЦК партии, которая была дана по этому вопросу, является, по-моему, совершенно правильной.

МАТУЛЕВИЧ: Какие цели вы преследовали, когда информировали ЕВДОКИМОВА и ГОРШЕНИНА о результатах поездки в Восточную Сибирь?

САХОВ: Я честно говорю, что не было никаких целей. Я заявляю, что я беру ответственность за свою работу, но лишних слов в этом отношении мне не хочется брать на себя.

МАТУЛЕВИЧ: Подсудимый ЕВДОКИМОВ, в каком свете САХОВ давал разговор о поездке своей в Восточную Сибирь?

ЕВДОКИМОВ: Сообщение его было очень длинным, так что деталей всех не упомнишь. Сущность, в основном, сводилась к тому, что уже говорил ГОРШЕНИН. Он подробно останавливался на разногласиях самой бригады и доказывал, что та точка зрения, на которой он стоял, была по-настоящему правильнее, чем оценка остальных, которые стояли на другой точке зрения, а расхождения были, насколько я могу вспомнить, вокруг того, каких лиц привлечь к ответственности за безобразия и какие репрессии к ним применить. Об этих разногласиях он довольно подробно распространялся.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: О разногласиях внутри самой комиссии по обследованию?

ЕВДОКИМОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: На это делался упор в целях дискредитирования руководства комиссии?

ЕВДОКИМОВ: Цель и смысл этого сообщения были такими же, какие были в наших разговорах.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Понятно – собирание всяких сплетен, слухов, споров, мнимых споров и т.д.?

ЕВДОКИМОВ: Правильно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: САХОВ, правильную оценку дал ЕВДОКИМОВ?

САХОВ: Я по этому вопросу сказал правильно и честно. Моя вина заключается в том, что я должен был понимать.

МАТУЛЕВИЧ: Видите ли, может быть, это правильно. Это не первый разговор относительно Котласа и т.д. Т.е. вы всегда все теневые стороны сейчас же передавали членам вашей организаций для того, чтобы их потом муссировать?

САХОВ: Я возражаю категорически только против того, что я передавал только теневые стороны. Если я где-либо бывал, я всегда в последние годы после 30 года, после середины 31 года, излагал все так, как я видел. Если вы спросите ЕВДОКИМОВА или другого, мне думается, что они скажут то же самое.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Только что ЕВДОКИМОВ объяснил, что вы говорили, главным образом, о том, что внутри комиссии по обследованию были разногласия. Это никак не вяжется с вашим объяснением, что вы указывали то, что было напечатано в газетах. Я думаю, что в газетах не было сообщения о том, были ли разногласия в комиссии или нет, кто голосовал за ту или иную часть резолюции. Это, безусловно, является разглашением сведений, которые никак нельзя было сообщать, тем более сообщать в центр контрреволюционной организации, будучи прокурором.

САХОВ: Мне предъявлено обвинение, которое все охватывает.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У меня один вопрос. Вы говорили, что когда вы сообщили ЕВДОКИМОВУ о предполагаемой командировке в Якутск, то ЕВДОКИМОВ проявил к этому явный интерес и посоветовал вам возражать против поездки. Почему он советовал возражать против поездки – из соображений личных отношений или другого порядка, что вы были полезным человеком для центра?

САХОВ: Я думаю, что этот вопрос его интересовал политически по следующим причинам. Должно быть, ЕВДОКИМОВ, когда я ему говорил об этой моей поездке (кажется, это было в 1932 голу), расценивал это таким образом, что начинают посылать из людей, имеющих отношение к оппозиции. Его это заинтересовало. Я так понимаю. Именно поэтому он дал со своей стороны такую оценку.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. К ЕВДОКИМОВУ – следующий вопрос по этому поводу: подтверждаете ли, что вы с САХОВЫМ беседовали на тему о предполагаемой командировке в Якутск?

ЕВДОКИМОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Расскажите подробнее.

ЕВДОКИМОВ. Существо разговора по этому вопросу сводилось к разговору того порядка, которой обычно у нас велся, если кого-нибудь пробовали из Москвы удалить. Это было основное, и мой совет ему – на эту командировку не соглашаться, конечно, исходил из политических целей.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы считали его своим человеком?

ЕВДОКИМОВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Несмотря на его звание?

ЕВДОКИМОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: Вы считали, что его нужно сохранить, как кадры?

ЕВДОКИМОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: И об этом САХОВ знал, что вы ему советуете всячески отбояриться от поездки, потому что он нужен в Москве как кадры?

ЕВДОКИМОВ: Это само собой подразумевалось.

МАТУЛЕВИЧ: Но он должен был знать об этом?

ЕВДОКИМОВ: Должен был понять, причем не раз говорилось на эту тему, говорилось не только относительно командировки в Якутскую область. Много было предложений. Были предложения еще два-три раза относительно других мест, причем каждый раз мы эти предложения расценивали как стремление прокуратуры удалить лучших оппозиционеров из Москвы, а ему предлагали по возможности бороться за то, чтобы остаться.

МАТУЛЕВИЧ: Т.е. САХОВ знал, что вы расценивали его командировку – как способ убрать его из Москвы?

ЕВДОКИМОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: И вы считали необходимым оставить его в Москве?

ЕВДОКИМОВ: Да.

МАТУЛЕВИЧ: САХОВ, так не было?

САХОВ: Так получалось.

МАТУЛЕВИЧ: Значит, так и было, если так получалось.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляется перерыв.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Суд определил: вызвать в качестве свидетеля ЕЛЬКОВИЧА Я.Р. и допросить его теперь же (входит ЕЛЬКОВИЧ).

 

ДОПРОС СВИДЕТЕЛЯ ЕЛЬКОВИЧА, ЯКОВА РАФАИЛОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы вызываетесь свидетелем по данному делу. Что Вам известно о к.-р. работе московского центра, о связи московского центра с периферийными организациями, основных установках, которые Вы получили от московского центра, и о тактике “московского центра”?

Свидетель ЕЛЬКОВИЧ: Я выступаю здесь сегодня, конечно, не как свидетель со стороны. Будучи активным участником контрреволюционной зиновьевской организации на протяжении всех лет ее существования, я сам в ближайшем будущем буду держать строгий ответ за свои тягчайшие преступления перед Советской властью.

Но то обстоятельство, что с первых же своих показаний по прибытии в Ленинград я был беспощаден и к себе и к другим в разоблачении гнусной контрреволюционной роли зиновьевщины, дает мне право заверить суд, что и сегодня я буду столь же правдивым и беспощадным невзирая на то, что сегодня судятся лица, многие из которых были в течение всех лет моими ближайшими друзьями.

Зиновьевская контрреволюционная организация все года своего существования воспитывала всех своих членов в духе самой безудержной вражды и ненависти к руководству партии и страны, в частности, к т. СТАЛИНУ.

Выстрел 1-го декабря члена зиновьевской организации НИКОЛАЕВА явился прямым результатом, непосредственным следствием той клеветнической ненавистнической политики по отношению к парт<ийному> руководству, которая все время культивировалась, насаждалась и разжигалась среди членов зиновьевской организации. Обсуждение всех вопросов, любого коренного вопроса политики партии и Советской власти среди членов зиновьевской организации сопровождалось самыми злостными нападками на руководство. Все это сочеталось со злопыхательским смакованием, безудержным раздуванием и чудовищным преувеличением трудностей соц<иалистического> строительства, превратив зиновьевскую организацию, активным участником которой и я являюсь, в своеобразную внутреннюю белую эмиграцию.

Мне нелегко было сказать эти слова. Но я даю это определение с полной убежденностью в его правильности. Я продумал честно до конца тот позорный путь контрреволюционного перерождения и вырождения, который я прошел вместе с зиновьевской организацией. Кампания клеветы, ненависти, вражды к руководству возглавлялась и организовывалась ЗИНОВЬЕВЫМ.

Я помню свои неоднократные встречи и беседы с ЗИНОВЬЕВЫМ в 1929, 30, 31, 32 г.г. Вся эта кампания клеветы, ненависти возглавлялась ЗИНОВЬЕВЫМ и шла под флагом обвинения руководства партии в целом в эмпиричности, в отсутствии у этого руководства марксистско-ленинского предвидения и что в силу этого обстоятельства руководство это “дорого обходится стране”.

Эти разговоры велись и в связи с коллективизацией уже в 1929-30 г. Эта клевета против руководства партии, в первую очередь, против СТАЛИНА, проходила красной нитью через всю к.-р. деятельность зиновьевской организации.

Я вспоминаю в этой связи свои неоднократные встречи с ЕВДОКИМОВЫМ в период 1931-32 г. у него в гостинице “Париж”. Особенно много разговоров мы вели по вопросу о сельском хозяйстве. Эти наши разговоры сопровождались клеветническими отравленными лозунгами и обвинениями руководства в эмпиричности, в том, что оно, руководство, идет ощупью. Эти обвинения особенно сильно муссировались среди членов зиновьевской организации. Все разговоры, которые я вел с ЕВДОКИМОВЫМ в период 1931-32 г., сводились к этому.

ЕВДОКИМОВ особо занимался вопросами сельского хозяйства, он считался особым специалистом по этому вопросу. Анализируя, особо подбирая и подтасовывая цифры и факты, ЕВДОКИМОВ приходил к следующим выводам: сельское хозяйство неумолимо идет к упадку, сеять в нынешнем году (1931-32) хуже, чем в прошлые годы, темпы ниже, с колхозами дело обстоит очень скверно, у колхозников нет никакой заинтересованности в судьбе колхоза, животноводство сводится на нет.

Все мои встречи с членами центра в этот период, особенно в 1932 г., ЕВДОКИМОВЫМ, БАКАЕВЫМ, ГОРШЕНИНЫМ, ГЕРТИКОМ, все отдельные собрания, о которых я упомяну, были пронизаны этими разговорами. В эти годы, в особенности в 1932 г., чудовищно преувеличивались трудности колхозного движения, особенно чудовищно преувеличивались размеры недорода в отдельных областях Союза. Я помню, в частности, одно такое сборище у БАКАЕВА в 1932 г. В этом собрании участвовали: БАКАЕВ, КОСТИНА, я, ГОРШЕНИН, КОЖУРО, АНИШЕВ, НАТАНСОН, НАУМОВ. Мне трудно сейчас точно воспроизвести отдельные высказывания. Они не носили характера специальных докладов. Обычно разговоры переходили с одной темы на другую. Я помню, в частности, злопыхательские разговоры об отставании черной металлургии, о трудностях освоения нового производства. Но особенно много, наиболее злобными, я бы сказал сейчас, – буржуазно-реставраторскими, были разговоры по вопросу о коллективизации, вокруг того, будто колхозное движение зашло в тупик, отброшено далеко назад, что у колхозника отсутствует личная заинтересованность в колхозе, что встречные планы выбили всякую почву из-под его ног. Я подчеркиваю здесь на суде, что в этих контрреволюционных высказываниях активно участвовал и я.

К этому же именно времени в связи с разговорами и клеветой о голоде, в связи с чудовищным преувеличением трудностей, со всякими паническими капитулянтско-пораженческими разговорами о полном крахе животноводства относятся разговоры о возможности войны, когда международное положение было достаточно обостренным. Все эти предательские разговоры подводились к тому, что в условиях голода в отдельных районах, что в условиях отсутствия якобы у колхозников заинтересованности в судьбах колхозов колхозник прежде всего подумает, будет ли он воевать. Приходили к выводу, что колхозник, пожалуй, не будет воевать. Эту самую жесткую клевету против руководства, этот, по существу, возрожденный клемансистский тезис повторил и я. В частности, я повторил его при своем приезде в конце 1932 года в Ленинград в разговоре с членами организации АНИШЕВЫМ и НАТАНСОН. При своей поездке в Ленинград в этот период я имел прямое задание от ГОРШЕНИНА повидать АНИШЕВА и НАТАНСОН в связи с тем, что НАТАНСОН будто бы ругает ЗИНОВЬЕВА за его блок с РЮТИНЫМ и СТЭНОМ. Этот разговор у меня происходил по прямому заданию. Я к нему еще вернусь.

В конце 1932 года перед отправкой ЗИНОВЬЕВА в Кустанай у меня были с ним неоднократные встречи и беседы. Все разговоры ЗИНОВЬЕВА со мной в этот период сводились к тому, что руководство партии и страны во главе с т. СТАЛИНЫМ придрались к истории со СТЭНОМ, что, мол-де, бесспорно об этой платформе РЮТИНА знали все, что руководство партии придралось к этому делу для того, чтобы расправиться с ним, для того, чтобы перекрыть этим делом тяжелейшие прорывы в сельском хозяйстве. Это – буквально дословное выражение ЗИНОВЬЕВА, которое я считаю необходимым здесь привести.

Эти оценки ЗИНОВЬЕВА я повторял при своем приезде в декабре 1932 г. в Ленинград в разговорах с членами организации НАТАНСОН, АНИШЕВЫМ и ШУРЫГИНЫМ. Вообще о том, что каждый разговор с ЗИНОВЬЕВЫМ, с другими членами Московского центра, с ближайшим его окружением бесспорно передается дальше членам зиновьевской организации, в частности, передавался и передается в Ленинград, об этом было известно всем и, в первую очередь, должно было быть известно и ЗИНОВЬЕВУ. В эти же мои посещения ЗИНОВЬЕВА у нас были с ним разговоры о возможностях связи в дальнейшем в связи с его отправкой в Кустанай. ЗИНОВЬЕВ ставил вопрос примерно таким образом, что, может быть, в отдельных исключительных случаях, если ему понадобятся особые связи, не соглашусь ли я осуществить эти связи, поскольку я являюсь его ближайшим соседом по Кустанаю (я работал все время в Свердловске). Это согласие я дал. Я должен отметить, что на другой день при следующей встрече, по-видимому, посоветовавшись с кем-нибудь, ЗИНОВЬЕВ просил меня забыть об этом разговоре и считать его не существовавшим.

В 1933 г. разжигание ненависти и клеветы против руководства партии шло, главным образом, по линии обсуждения вопросов чистки партии. Чистка изображалась таким образом, что, мол-де, руководство партии во главе с тов. СТАЛИНЫМ чуть ли не специально организует эту чистку для того, чтобы расправиться со всеми неугодными и, в первую очередь, с зиновьевцами. Эти разговоры были на устах буквально у всех членов организации. Я, в частности, вспоминаю одно сборище, где разговор концентрировался вокруг этого вопроса. Речь идет о сборище у ФЕДОРОВА в 33 г., на котором участвовали: я, ГОРШЕНИН, КУКЛИН, ГЕССЕН. Там зашел разговор о чистке в связи с исключением ГОРШЕНИНА и ФЕДОРОВА. Чистка снова изображалась как факт расправы. В конце 34 г. я опять приехал в Москву. При встрече с ГОРШЕНИНЫМ и КОЖУРО мы коснулись снятия ЗИНОВЬЕВА с “Большевика”. Это оценивалось нами, как и вообще членами зиновьевской организации, как факт расправы с ЗИНОВЬЕВЫМ. Наконец, в ноябре 1934 г., когда я был в отпуску, у меня была встреча в Кисловодске с ЗИНОВЬЕВЫМ. Встреча не предуговоренная, но встреча весьма характерная и показательная. В этой встрече на прогулке, когда по моей инициативе разговор зашел о снятии ЗИНОВЬЕВА с “Большевика “, он примерно формулировал вопрос следующим образом – что, конечно, подвел его АДОРАТСКИЙ [8], но главное не в этом. Сущность, по словам ЗИНОВЬЕВА, заключается в том, что он-де, ЗИНОВЬЕВ, завоевал огромную популярность в “Большевике”, что он, ЗИНОВЬЕВ, получал большое количество писем на свое имя в “Большевик”, что “Большевик” становится слишком большой и крупной, слишком важной для него трибуной (тираж его свыше 500 тыс<яч> экземпляров), чтобы руководство могло его оставить в “Большевике”. Вот почему придирка к случаю и снова расправа. Нет нужды здесь подчеркивать, какой провокационный характер носили среди зиновьевской организации разговоры о расправе. Куда, в какую сторону они (эти провокации) направляли мысль и устремление у членов зиновьевской организации, это, в первую очередь, показал выстрел НИКОЛАЕВА.

Я повторяю, что выстрел НИКОЛАЕВА явился естественным, неизбежным следствием всей той систематической, настойчивой, упорной кампании по разжиганию ненависти к руководству, которая велась зиновьевской организацией изо дня в день, из года в год. В накаленной атмосфере замкнутой организации накопилось столько взрывчатого материала, что взрыв был неизбежен, об этом должен был знать каждый участник зиновьевской организации, об этом, в первую очередь, должен был знать ЗИНОВЬЕВ, у которого больше, чем у кого-либо, в памяти должен был сохраниться единственный исторический прецедент такого рода.

Я имею в виду убийство членов финского ЦК, которое имело место в Ленинграде [9]. Это не совсем сопоставимый факт. Обстановка и значение убийства т. КИРОВА неизмеримо полнее и гнуснее. Но в том и другом случае есть много сходного: за спиной этих убийц членов финского ЦК во главе с РАХЬЯ [10], стояли агенты финского правительства, здесь за спиной убийц т. КИРОВА стоял “маленький консул и его большие хозяева”, стояли империалисты, белогвардейская свора из Белграда и Берлина.

Я считаю необходимом подчеркнуть в системе разложения и развращения зиновьевской контрреволюционной организации роль своеобразной теории избранности, незаменимости зиновьевских кадров. Эта теория избранности красной нитью проходила через всю к.-р. деятельность зиновьевской организации. Каждому зиновьевцу, каждому активисту-зиновьевцу внушалось и вдалбливалось, что он является единственным, незаменимым, что он является подлинным носителем ленинских традиций, что у него одного имеется марксистско-ленинское предвидение, что у нас сосредоточен цвет партии, что каждый должен спасать партию, а отсюда – раз ты избранный, раз ты незаменимый, значит все дозволено. Отсюда недалеко и до выстрела НИКОЛАЕВА. Эта теория избранности для меня стала особенно понятна, когда я прочитал перед своим арестом статью “Маленький консул и его большие хозяева” [11]. Мне стало совершенно ясным полное родство теории Гитлера и теории избранности зиновьевских кадров.

Контрреволюционная деятельность зиновьевских кадров была наиболее опасна тем, что она была скрыта от взглядов всех густой непроницаемой пеленой самого усовершенствованного, доведенного до искусства двурушничества. Двурушничество зиновьевской к.-р. организации было введено в стройную систему, в закон для активных участников зиновьевской организации. Только активные участники зиновьевской организации могли бы помочь своевременно раскрыть и ликвидировать всю эту преступную организацию. Этого не было сделано. В результате раздался выстрел НИКОЛАЕВА.

За свои преступления перед партией я буду нести суровую ответственность, но сегодня я считаю необходимым помочь суду и следствию до конца вытравить все корни и корешки контрреволюционной зиновьевщины, переродившейся во внутреннюю белую эмиграцию.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В декабре 1934 г. в момент арестов вы были в Москве?

ЕЛЬКОВИЧ: В момент арестов я был в Москве.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как реагировал ЗИНОВЬЕВ на арест БАКАЕВА и ЕВДОКИМОВА?

ЕЛЬКОВИЧ: О первых арестах (я остановился у ГОРШЕНИНА) мы узнали 9.XII, в частности, о том, что арестованы ЕВДОКИМОВ, БАКАЕВ, ЗАЛУЦКИЙ, ГЕРТИК. Мы (ГОРШЕНИН, я и КОСТИНА) решили направить КОЖУРО предупредить ЗИНОВЬЕВА об этом. КОЖУРО пошла к ЗИНОВЬЕВУ и передала следующие его слова: “ЕВДОКИМОВ и БАКАЕВ арестованы. Это – конец. Дальше идти некуда”. Нами всеми это было воспринято как указание о термидорианском характере этого дела.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Скажите о роли КУКЛИНА в организации?

ЕЛЬКОВИЧ: Я считаю, что роль КУКЛИНА в организации была велика. В частности, она была велика в смысле его коренных организационных связей с Ленинградом. Я знаю, что целый ряд ленинградцев, в частности, Тимофей ДМИТРИЕВ, ЛЕВИН были теснейшим образом связаны с КУКЛИНЫМ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как поддерживалась связь московского центра с представителями мест, т.е. с представителями организации в отдельных городах кроме Ленинграда?

ЕЛЬКОВИЧ: Она поддерживалась, главным образом, поездками в Москву. Я знаю, что таким представителем на месте, активным представителем, я мог считать себя по Свердловску, и я поддерживал эту связь, приезжая из Свердловска в Москву, главным образом, по линии ГОРШЕНИНА. Я знаю, что поддерживали активную связь и КАПИТОНОВ из Новосибирска с ГОРШЕНИНЫМ, ФУРТИЧЕВ – из Горького, Ольга РАВИЧ из Воронежа, главным образом, через ХАРИТОНОВА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда эти представители местных организаций приезжали в Москву, к кому они прежде всего обращались персонально?

ЕЛЬКОВИЧ: Большинство до высылки ЗИНОВЬЕВА в Кустанай бывало и у ЗИНОВЬЕВА, получали основные установки от него. После возвращения ЗИНОВЬЕВА из Кустаная в целях конспирации было решено сократить количество его посещений. В частности, мне было запрещено ходить к ЗИНОВЬЕВУ. Обращались, прежде всего, к ГОРШЕНИНУ. Затем обращались по линии связей. Я уже указывал, что в значительной степени эти связи концентрировались вокруг ГОРШЕНИНА, БАКАЕВА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы сказали “было запрещено” – непонятно, кем запрещено?

ЕЛЬКОВИЧ: В частности, я считаю, что это было организационное запрещение.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто вам это сказал?

ЕЛЬКОВИЧ: Мне сказали, что не следует ходить к ЗИНОВЬЕВУ, БАКАЕВ и ГОРШЕНИН.

ПРЕДСТАТЕЛЬ: ГОРШЕНИН, подтверждаете?

ГОРШЕНИН: Я подтверждаю эти показания, потому что ЗИНОВЬЕВ сказал, что он не хочет у себя принимать своих сторонников в большом количестве, вообще чтобы к нему не ходили.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каких целях? В целях разрыва или в целях конспирации?

ГОРШЕНИН: Конспирации.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: БАКАЕВ, признаете это?

БАКАЕВ: Эти разговоры были втроем, когда я был у ГОРШЕНИНА и был ЕЛЬКОВИЧ. Отдельного разговора, я не помню.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: К ГЕРТИКУ на квартиру Вы не ходили, ЕЛЬКОВИЧ?

ЕЛЬКОВИЧ: Ходил. У него был своего рода организационный центр примерно до конца 32 года. Там у него были основные связи. Я бы так сформулировал: с конца 1932 года эти связи перенеслись на квартиру к ГОРШЕНИНУ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда ЗИНОВЬЕВ находился в Кустанае, кто должен был содействовать связи между ним и Москвой?

ЕЛЬКОВИЧ: ГОРШЕНИН.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А ваша роль какая была?

ЕЛЬКОВИЧ: Я сообщил, что был разговор, причем я дал согласие на то, чтобы в случае острой необходимости осуществить личную связь, поскольку я жил в Свердловске и был ближайшим соседом ЗИНОВЬЕВА. Но в день высылки ЗИНОВЬЕВА он в разговоре со мной просил считать этот разговор не существовавшим и заявил, что он решил отказаться от такой формы связи.

Подсудимый ЗИНОВЬЕВ: Можно задать вопрос свидетелю? Свидетель сказал, что КОЖУРО была направлена ко мне, чтобы сообщить мне об аресте ЕВДОКИМОВА и БАКАЕВА. Не было ли ей пославшими дано поручение – опросить меня, как я посоветую отвечать на следствии, так как могут быть еще арестованы, в первую

очередь, ГОРШЕНИН?

ЕЛЬКОВИЧ: Был поставлен такой вопрос, и КОЖУРО передала, что ЗИНОВЬЕВ предложил отвечать совершенно правильно то, что было, что он сам заявит, что КОЖУРО ему сообщила об аресте.

Подсудимый ЗИНОВЬЕВ: Я сказал, что мой совет – сказать так, как было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Последняя ваша беседа происходила с ЗИНОВЬЕВЫМ в ноябре месяце 1934 года?

ЕЛЬКОВИЧ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В связи со снятием ЗИНОВЬЕВА с “Большевика”?

ЕЛЬКОВИЧ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А с КАМЕНЕВЫМ когда вы встречались?

ЕЛЬКОВИЧ: С КАМЕНЕВЫМ я встречался в более ранние периоды, по-моему, последняя встреча с ним относится к 1930-31 г.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вам приходилось встречаться и с другими членами центра?

ЕЛЬКОВИЧ: С членами центра ЗИНОВЬЕВЫМ, ЕВДОКИМОВЫМ, БАКАЕВЫМ, КУКЛИНЫМ, а также с ГОРШЕНИНЫМ. Я считаю, что ГОРШЕНИН является одним из наиболее близких людей к центру.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Приходилось ли вам бывать в Ленинграде, встречаться непосредственно с кем-нибудь из работников Ленинграда?

ЕЛЬКОВИЧ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С кем персонально?

ЕЛЬКОВИЧ: Я сообщил, что при своей последней поездке, когда я выполнял определенное контрреволюционное задание организации в конце 1932 года, я встречался и имел разговор с НАТАНСОН, АНИШЕВЫМ, ШУРЫГИНЫМ и БАШКИРОВЫМ. В 1933 году я приезжал в Ленинград, но здесь я избегал всяких встреч, потому что мне стало известно, что моя поездка 1932 года и содержание моих установок стали известны органам власти.

Член суда МАТУЛЕВИЧ: Вы сказали, что приезжали в Ленинград, а из Ленинграда кто к Вам приехал в Свердловск?

ЕЛЬКОВИЧ: В Свердловск в 31 г. приехали РУМЯНЦЕВ и МАНДЕЛЬШТАМ в бытность их в Магнитогорске. Последний раз МАНДЕЛЬШТАМ на несколько минут от поезда до поезда заходил ко мне в 1934 г., когда он приезжал в Свердловск.

Член суда МАТУЛЕВИЧ: Информация у вас была из Ленинграда?

ЕЛЬКОВИЧ: Нет, МАНДЕЛЬШТАМ почти ничего не давал, потому что мы с ним условились встретиться к обеду. Встреча просто не вышла. Я в тот же день уехал в район.

 

ДОПРОС

СВИДЕТЕЛЯ ХАРИТОНОВА МОИСЕЯ (Михаила) МАРКОВИЧА.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Суд определил допросить свидетеля ХАРИТОНОВА. По данному делу Вы – ХАРИТОНОВ выступаете в качестве свидетеля. Расскажите, что вы знаете и помните о контрреволюционной работе так называемого “московского центра”, отдельных его членов и участников. Остановитесь на основных наиболее важных моментах.

ХАРИТОНОВ: После вступления в партию (после XV съезда) центральная группа зиновьевцев вернулась из разных мест Союза в Москву. Это было в середине 1928 г., во второй половине. ЗИНОВЬЕВ созвал у себя совещание в основном из людей, которые входили в центр этой к.-р. организации. На совещании были: ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, КУКЛИН, ШАРОВ, БАКАЕВ, ЕВДОКИМОВ, покойный ЛАШЕВИЧ, был я и другие. Было всего человек 12-15.

После всех преступлений, совершенных нами, после такой неслыханной, гнусной контрреволюционной демонстрации, которая была 7-го ноября, партия нам оказала величайшее доверие, приняла в свои ряды, и вместо того, чтобы это доверие оправдать, чтобы распустить до конца подполье, с этого совещания мы разошлись с директивными установками ЗИНОВЬЕВА о том, что к.-р. подпольная работа продолжается, что политический центр остается в том же составе, в каком существовал до съезда и в каком входил в объединенный центр с троцкистами до XV съезда. Продолжать борьбу так же открыто, как это было до съезда, стало невозможным, поэтому была принята установка о том, чтобы, свернувшись, сохранять вокруг себя кадры, держать связь с людьми (главным образом, имелся в виду Ленинград) и продолжать работу в расчете на дальнейшую борьбу. У ЗИНОВЬЕВА была такая установка и примерно такие расчеты, что открытая борьба наступит скоро в связи с большими осложнениями внутри страны хозяйственного и политического порядка или в связи с разногласиями внутри Центрального Комитета партии. Картина рисовалась так, что в связи с затруднениями в стране будет борьба внутри Центрального Комитета, и в этом случае нас, зиновьевцев, позовут на помощь.

Чтобы иметь за собой какие-то кадры единомышленников, ЗИНОВЬЕВ и считал необходимым в Ленинграде сохранить местные ячейки.

С этого момента началась полоса политического двурушничества, самого гнусного, самого подлого. Я употребляю слово “подлый” без всякой заминки, потому что дело происходило так, что с одной стороны писались статьи для “Правды”, статьи без задания, без заказа, без принуждения, по доброй воле, в которых солидаризировались с генеральной линией партии, одобряли руководство партии, отдавали дань и должное мудрому и умелому железному руководству тов. СТАЛИНА, а в то же время, часом раньше или позже, или даже в ту же самую минуту тут же, в кругу своих единомышленников, говорилось и делалось как раз наоборот. Самая подлая и гнусная клевета, которую только можно представить, была пущена тогда в ход.

Как дело происходило дальше? Я лично помню два совещания, на которых я участвовал. Это было в 1928-29 г. Вероятно, было больше совещаний, но я на них не был, потому что я в 1929 г. значительную часть времени проводил в деревне, уезжая на два-три месяца. Одно совещание было в связи с высылкой ТРОЦКОГО. Участвовали в этом совещании ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, был ШАРОВ, кажется, КУКЛИН, ЕВДОКИМОВ, я был. Всего было человек 7-8. ЗИНОВЬЕВ делал информацию по поводу решения о высылке ТРОЦКОГО и характеризовал это решение в самых резких выражениях. Помню, что он тогда употребил слова ‒ “острое блюдо”. Затем взял слово БАКАЕВ и, отчасти под впечатлением этой информации, внес предложение, чтобы мы, т.е. группа ЗИНОВЬЕВА, выступили с протестом против высылки. Я первый после этого выступил и решительно возразил против этого предложения БАКАЕВА.

Среди прочих мотивов я выдвинул такой: как же мы можем заступиться за ТРОЦКОГО, если мы не знаем, что ТРОЦКИЙ будет завтра делать. Заступившись за него, мы будем нести полную политическую ответственность за все, что он будет завтра делать. Всем известно, что ТРОЦКИЙ очень скоро, как только он очутился за границей, превратился со своей группой в передовой отряд международной контрреволюции. Меня поддерживал ШАРОВ и, если не ошибаюсь, к этому склонился и ЗИНОВЬЕВ. Так ничего и не решили.

На другом совещании, которое было примерно в начале 1929 года (в котором я участвовал), состав был тот же. Кто-то приехал из Ленинграда и сказал в радостных тонах, что в Ленинграде намечается восстановление работы, восстановление связей и, главным образом, сближение двух частей зиновьевцев: той части, которая во время 15 съезда отошла от ЗИНОВЬЕВА и шла за САФАРОВЫМ, так называемые “безвожденцы”, и той части, которая шла за ЗИНОВЬЕВЫМ. Говорилось о том, что устанавливается контакт по районам, по одному человеку от каждой стороны, что связи мыслятся по типу “цепочки”, причем тогда называли имена людей, которые должны были возглавлять эту работу. Насколько я помню, назвали ЛЕВИНА Владимира, ЯКОВЛЕВА Моисея, с одной стороны, и РУМЯНЦЕВА Владимира, с другой стороны. Все участники совещания за некоторым исключением к этому совещанию отнеслись положительно. ЗИНОВЬЕВ особенно был рад и потом в беседах приводил даже этот факт в пример москвичам. “Вот, мол, вы, москвичи (т.е. те, которые живут в Москве и были связаны с Москвой), ничего не делаете, в то время как ленинградская оппозиция продолжает работать”. Особенно ЗИНОВЬЕВ ценил РУМЯНЦЕВА, которого он считал человеком очень способным, решительным, энергичным, человеком не слова, а дела. Я лично РУМЯНЦЕВА не знал, видел его только один раз, но помню, какое о нем сложилось у меня представление под впечатлением разговоров о нем.

Остальное я могу рассказать только по личины беседам с ЗИНОВЬЕВЫМ, так как на совещаниях больше не участвовал, во всяком случае, не помню таких совещаний. А бесед у меня в дальнейшем было порядочно в 1929 г. и еще в 1930 г. Я помню, когда ЗИНОВЬЕВ говорил о возвращении бывших оппозиционеров в Ленинград. Это относится к 1930 г. и, быть может, даже к началу 1931 года. Точную дату я установить не могу. Он расценивал акт возвращения ленинградцев обратно в Ленинград очень положительно, так как это означало накопление сил. Надо иметь в виду, что единственной или почти главной надеждой у ЗИНОВЬЕВА на будущее была надежда на Ленинград, потому что в Москве к тому времени связей почти не было, дальше этого политического контрреволюционного центра у москвичей связей по Москве почти не было, в то время как в Ленинграде были связи по районам, с отдельными людьми и т.д.

В беседах со мною ЗИНОВЬЕВ затрагивал политические события внутри страны, деревенские вопросы, главным образом, о коллективизации, хлебозаготовках, положении с животноводством и т.д. Беседы были большей частью вдвоем, иногда присутствовал кто-либо из лиц, часто приходивших к ЗИНОВЬЕВУ, как то: БАКАЕВ, ЕВДОКИМОВ, КУКЛИН. Настроение ЗИНОВЬЕВА в этот период 29-30 г.г. было не всегда одинаковое, но преобладало враждебное настроение по отношению ко всей политике, ко всей линии партии. Даже и тогда, когда у ЗИНОВЬЕВА было просветление, и он одобрял линию партии, он всегда в конце беседы сворачивал на руководство, и тут в очень яркой форме проявлялись нападки, осуждения, клевета, – самая гнусная, как я сказал вначале. Я однажды задал ЗИНОВЬЕВУ вопрос в упор: “Вы со мной 15 минут говорили относительно линии партии и ее одобрили, и тут же, перейдя на руководство, дали такую убийственную критику, такую резко-отрицательную оценку, что никак это не увязывается”. ЗИНОВЬЕВ обычно давал ответ: “Слишком дорого все это стоит стране”.

Я себя спрашивал и раньше, и потом, и особенно сейчас, – чем объясняется то, что в наших беседах ЗИНОВЬЕВ от критики общей линии больше переходил к личным нападкам и клевете на руководство партии. Я объясняю себе это таким образом, что чем дальше от 15 съезда, тем труднее становилось нападать на линию партии, потому что факты жизни, все, что происходило в стране, победы, которые были уже тогда на хозяйственном фронте, делали все труднее нападки на линию партии, особенно когда говоришь с человеком, который сам участвует в борьбе, который сам охвачен в известной мере пафосом строительства. Поэтому центр тяжести антипартийной деятельности был передвинут на клевету против руководства партии и, если у собеседника ЗИНОВЬЕВА теплился какой-нибудь огонек антипартийных установок, ЗИНОВЬЕВ всегда старался этот огонек разжечь, увеличить, и лучшим средством была система клеветы. Одно время у ЗИНОВЬЕВА были разные настроения, когда у него, как мне казалось, было просветление в отношении партии и руководства. Одно время у него вырвалось такое выражение: “До каких пор мы будем терпеть? Что мы – большевики – черт побери, или кто мы такие?” Мне эта фраза запомнилась потому, что это было последним толчком, который меня окончательно оттолкнул от него, ибо я понял, что хожу вокруг очень опасного человека.

Какова политическая оценка всего этого?

Двурушничество, злостная, гнусная, подлая клевета, распространявшаяся в этом кругу, главным образом, со стороны ЗИНОВЬЕВА, в таких головах, как РУМЯНЦЕВ, КОТОЛЫНОВ и др., которые сами были враждебно настроены к партии, ничего другого, кроме как пестования фашистско-террористических настроений и замыслов, не могли вызвать. И не случайно, что среди этой группы зародилась гнусная провокаторская “идея”, которую они привели в исполнение 1-го декабря прошлого года.

И, если говорить правду, а мы обязаны суду сказать всю правду до конца, как бы горька она ни была для всех нас, то надо сказать, что между квартирой ЗИНОВЬЕВА и выстрелом 1-го декабря есть прямая нить, если не физическая, так политическая. Как бы горек и тяжел этот факт ни был, но он остается и от него никуда никому уйти нельзя. Политическая ответственность должна пасть на всех тех, которые начиная с 1928 г. продолжали контрреволюционную работу, которые плели сеть исключительно подлой клеветы против руководства партии и отдельных ее представителей.

Я не помню, сказал ли я лично ЗИНОВЬЕВУ или кому-нибудь из группы, но при заявлениях с их стороны, что линии партии правильна, а руководство не годится, я сказал что эти их позиции ничем не отличаются от позиции МИЛЮКОВА во время кронштадтского восстания, когда он дал лозунг: “За советы, но без большевиков”. МИЛЮКОВ прекрасно понимал, что, если удастся свергнуть большевиков, то советы отпадут. В позиции – “за генеральную линию, но против руководства” была та же гниль, фальшь, явившаяся продолжением контрреволюционной борьбы и против генеральной линии, и против руководства партии. Я как-то зашел к ЗИНОВЬЕВУ на квартиру, пожалуй, это было в 1931 году, и он мне показал статью, которую он написал по поводу фашизма, статью он показывал и другим. Статья мне в общем понравилась, я сделал несколько мелких замечаний и спросил, почему он эту статью не посылает в “Правду” или в “Большевик”? На это он мне ответил буквально: “Вы наивный человек, вы думаете, что Центральный Комитет партии, т. СТАЛИН не знает, что происходит в Германии? Разве они не видят, что фашисты идут к власти, но никаких мер не принимают?”(Эта статья были директивного характера). “Если я сунусь с этой статьей, мне скажут, что – куда ты суешься, от тебя советов не спрашивают, и ничего кроме раздражения это не принесет”.

Вот примерно то, что я мог вспомнить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подтверждаете ли Вы характеристику РУМЯНЦЕВА, данную вами в показаниях на предварительном следствии со слов ЗИНОВЬЕВА, тут записано: “Лично В. РУМЯНЦЕВА я не знаю, но ЗИНОВЬЕВ отзывался о нем всегда положительно, говорил, что он решительный и твердый человек”.

ХАРИТОНОВ: Подтверждаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каком году вы выехали из Москвы?

ХАРИТОНОВ: В 1932 году. Я порвал связь с организацией значительно раньше.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Допрос всех подсудимых и свидетелей закончился. Приступаем к последним словам подсудимых. Последнее слово будем слушать в том же порядке, как велся допрос.

Подсудимый ЕВДОКИМОВ, пожалуйста.

ЕВДОКИМОВ: Буду очень краток. Сейчас я еще больше чувствую ответственность, которую я должен нести перед партией за все мои преступления и за злодейское убийство тов. КИРОВА.

Председательствующий прав, когда обращается к нам с просьбой не повторять того, что сказано. Я только считаю необходимым сказать, что моя первая речь страдает большими недочетами, и для того, чтобы эти недочеты устранить, я заявляю: к этой речи – для того, чтобы вполне охарактеризовать, что из себя представляла наша контрреволюционная организация, какая цена нашим преступлениям, содеянным перед партией и рабочим классом, перед советской властью и международным рабочим движением, чтобы дать соответствующую оценку этим нашим преступлениям, – надо прибавить такие речи, как речь ТАРАСОВА Ивана, которая произвела на меня громадное впечатление, как сегодняшние показания ЕЛЬКОВИЧА и ХАРИТОНОВА, как речи других, которые особенно подчеркивали то обстоятельство, что чем дальше, тем безыдейней, тем беспринципней и, вместе с тем, оголтелей была наше борьба против партии.

И вот, учитывая все это, я заявляю суду и на этом кончаю свою последнюю речь:

Я подписался под обвинительным заключением, что я признаю себя виновным в пределах своих показаний. А теперь я говорю: нет, я признаю себя виновным по предъявленному мне обвинению в полном его объеме, в полном его значении, в полном его содержании.

И, как я уже говорил в конце первого своего слова, я любое решение суда приму как решение справедливое, как мной целиком заслуженное и единственным моим ответом на любое решение суда будет:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПОБЕДА КОММУНИЗМА ВО ВСЕМ МИРЕ!

ДА СГИНУТ ВРАГИ КОММУНИЗМА!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый АНИШЕВ.

АНИШЕВ: Я в течение всего следствия тщательно старался найти что-либо серьезное, что я мог бы привести на суде в свое оправдание. Я должен сказать, что я этого не нашел. Говорить о хорошей работе моей как директора? Да, я во время чистки получил характеристику образцового директора, не нарушающего ни в чем генеральную линию партии. Но ведь это и есть двурушничество? И совершенно правильно комиссия по чистке за двурушничество исключила меня из партии.

Говорить о том, что я с конца 1933 года начал пересматривать свои позиции и приходить к выводу о необходимости порвать связи и что в 1934 году я ни с кем не виделся? Но то, что я в 1934 году не был активен, – нельзя рассматривать как разрыв связи. Если бы я пришел и полностью разоблачил организацию, тогда это было бы некоторым оправданием. Я подчеркиваю, некоторым оправданием, потому что я отвечаю не за 1934 г., а за 9 лет, т.е. за большую половину всего послеоктябрьского периода, 9 лет из 17-ти лет. Поэтому я не буду говорить в оправдание, а скажу в свое обвинение.

Здесь я прежде всего должен заявить суду, что я не присоединяюсь к речи Евдокимова и не но той причине, по которой не присоединяется Сахов, а потому, что считаю ее недостаточной и не совпадающей с той оценкой, которая дана нам партией.

Мне представляется, что двух моментов не хватает в речи ЕВДОКИМОВА. Нет оценки наших вождей. Я считаю совершенно правильным, что в тот же день или после опубликования резолюции актива ленинградского и московского, где имелось сообщение о связи с убийством т. КИРОВА нашей организации, была написана статья, посвященная оценке ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА [12]. В этой статье нам была дана всем известная партийная оценка, начиная с того, что говорилось о штрейкбрехерстве в 1917 году двух известных нам людей. Почему всю оценку ЕВДОКИМОВА нельзя признать достаточной оценкой нашей организации? По очень простой причине, потому что для нас ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ были не только вождями, а были программой, программой ввода их в Политбюро. Вся оценка эта – недостаточная оценка контрреволюционности нашей позиции.

Во-вторых, я считаю, что у ЕВДОКИМОВА недостаточная оценка нашей связи с убийством тов. КИРОВА. Вот сейчас я значительно ближе подошел к этому. Тут я хочу остановиться на одном основном вопросе. Я себя признал виновным по первому же вопросу суда и мне казалось, что этим самым я целиком сказал о том, что я присоединяюсь к оценке ЕВДОКИМОВА, к той оценке нашей организации, которая дана партией и которая, во всяком случае, сейчас выражена в обвинительном заключении. Вот как я понимал, когда сказал, что признаю себя виновным. Но тот туман, который внес своим психоанализом ЗИНОВЬЕВ, – заставляет к этому вопросу вернуться и его расшифровать. Получается, что обвинительное заключение, которое я рассматривал как ту оценку, которую партия сейчас нам дает, и под которым я должен подписаться или не подписаться и тем самым сказать – согласен я с партией, или не согласен, это обвинительное заключение, совершенно ясно говорящее, что убийство тов. КИРОВА является последствием нашей работы, ‒ и оно оказывается недостаточным. Мы, конечно, не юристы, но в этом обвинительном заключении имеются статьи 17, 58-8 [13], и мы должны понимать, что это значит.

Мы сейчас подсудимые, а не находимся на партийном съезде. Мы это недостаточно твердо понимаем.

Что значат статьи 17, 58-8? ‒ подстрекательство к террору. И когда я говорил о том, что я признал себя виновным, то имел в виду, что признаю себя виновным в подстрекательстве к террору. Никакой другой формулировки не будет достаточно, если Вы хотите сказать, что соглашаетесь с той оценкой, которую партия дает нам сейчас.

Почему я тогда делаю такое ответственнейшее заявление, делаю первый раз в жизни? Почему признаю себя виновным? Потому что я, в частности, являлся одним из звеньев в той цепи, по которой велась подстрекательская ненависть к вождям партии и, в частности, к тов. КИРОВУ.

Организация московского центра вела непосредственно к револьверу НИКОЛАЕВА.

Вот почему я признаю себя виновным, и если бы я знал, что эта виновность не носит подстрекательского характера, и я сам не проявил бы инициативы в этом деле, то я сказал бы, что это не моя вина, я не согласен с этой виновностью.

Теперь о том, что ЗИНОВЬЕВ говорил. Ведь оказывается по ЗИНОВЬЕВУ, что я, передавая московские настроения в Ленинград, передавал не только ненависть, а и любовь к КИРОВУ. КИРОВА, видите ли, очень любили в Московском центре.

По-моему, выходит так, что ЗИНОВЬЕВ хочет запутать суд в этом деле.

Вы, ЗИНОВЬЕВ, говорите, что эта оценка организацией КИРОВА изменилась за последние годы. Было бы гораздо проще не говорить здесь о том, что если бы Вы знали что-нибудь, то заявили бы органам власти, а стоило Вам по этой самой цепочке организации вниз спустить [14] только одно слово, что мы о КИРОВЕ говорили ложь, Сказать, что те сведения, которые мы раньше распространяли про КИРОВА, были злобной ненавистью. Это сыграло бы решающую роль и может быть не было бы первого декабря, и мы не сидели бы здесь.

Как можно после этого – с одной стороны, признать себя виновным, а с другой, делать всякие оговорки? А ЗИНОВЬЕВ признал себя виновным только с одной стороны. Это называется напускать туман на советский суд.

Я должен остановиться еще на втором вопросе, связанном с выступлением ЗИНОВЬЕВА. Этот вопрос о “безвожденцах”. Я сам никогда не был “безвожденцем”.

Сейчас передо мной стоит вопрос такой: что же у нас было? Оказывается, по ЗИНОВЬЕВУ получается, что были две к.-р. организации – одна “безвожденцев”, другая – нет. Одна организация пассивная, а в другой – наоборот, нарастали террористические настроения. Я не имею достаточных данных, чтобы в этом вопросе разобраться, но я должен суду заявить, если суд признает, что были две к.-р. организации, то я состоял в обеих к.-р. организациях.

Я связался с ЛЕВИНЫМ, САФАРОВЫМ и РУМЯНЦЕВЫМ, я лично расцениваю постановку вопроса о двух организациях как политическое шулерство, которое имеет задачу – убить сразу двух зайцев. Во-первых, свалить с одной организации на другую всю ответственность, за которую мы отвечаем одновременно, и другое – дискредитировать показания САФАРОВА, который, как известно, являлся руководителем к.-р. группы “безвожденцев”.

Я лично считаю, что никаких двух организаций не было, ни в каких двух организациях я не состоял, а состоял в одной. И все, начиная от ЗИНОВЬЕВА и кончая НИКОЛАЕВЫМ, – состояли в одной зиновьевской организации. И когда ЗИНОВЬЕВ говорит в своих показаниях: “они – негодяи”, то этот термин лежит не в области политики и судебной ответственности, а в области морали. Я считаю, что негодяи имеют политическую фамилию, ту же самую политическую фамилию, как и у меня – “зиновьевец”.

Для меня самым трудным было то, что я виноват перед партией, то, что я виноват перед страной. К этой мысли, к пониманию этого, я пришел постепенно, этапами, но до ареста. Самым трудным мне было признать, что я виновен именно так, как мне приписывает обвинительное заключение. Я себя именно так признаю виновным, именно так, как я сейчас говорю. Я понимаю свое первое слово на этом суде, что я себя признаю виновным.

О том, что наша организация разбита до конца, я думаю, говорить не приходится. Это основной итог. Но мне кажется, нужно указать еще одни момент, чем мы разбиты? Я считаю, что разбиты не репрессиями и даже не этим судом. Мы разбиты принципиальной, выдержанной линией СТАЛИНА и всего руководства ЦК в борьбе с нами. Это раз. И успехами социалистического строительства – два. То есть разбиты, другими словами, как беспринципная группа врагов социалистического строительства. И когда здесь КАМЕНЕВ поправлял меня, спрашивая – где это была ставка на трудности, на восстания и прочие вещи, я настаиваю еще раз: КАМЕНЕВ знал, что была ставка на затруднения, что в этом мы видели способ осуществления нашей программы.

О каких затруднениях, на которые мы ставили ставку, шла речь? Личные затруднения СТАЛИНА иди затруднения Советской власти.

Что какой-нибудь мелочи не хватает на рынке? Не об этих затруднениях шла речь. Речь могла идти о тех затруднениях, которые могут выливаться в разрыв смычки между рабочим классом и крестьянством, в результате чего бывают крестьянские восстания. И, во-вторых (об этом говорил ФЕДОРОВ), в разрыве связи рабочего класса с партией.

Как результат этого – пораженческие настроения в смысле военной обороны Союза. Этот вывод нужно признать.

Я также считаю, что нужно формулировать так, и так я формулирую – я был врагом социализма, социалистического строительства. Этим все сказано. Говорить о субъективных и объективных настроениях и переживаниях? Пускай занимаются этим делом психологи.

Когда я говорю, что мы разбиты, я не имею в виду, что партия сейчас может сложить оружие, я думаю, что мы здесь должны сказать вот еще о чем. Мы разбиты до конца. Но и в стране, и в партии еще остались наши хвосты и скрытые троцкисты, и правые, и много еще других, с кем мы в той или иной форме пытались блокироваться. Я сейчас заканчиваю. Когда я все это говорю, то я должен дать такую оценку. Для меня совершенно ясно, что какой бы ни был приговор суда, клеймо контрреволюции на мне есть, в партии мне никогда не бывать, но очищение от той скверны, в которой я варился в течение этого времени, я чувствую, и это меня облегчает и заставляет твердо смотреть на то, что меня ожидает впереди.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БАКАЕВ.

БАКАЕВ: Я точно под гипнозом жил последние 9 лет. Активный участник трех революций, я 20 лет боролся за пролетарскую диктатуру, а кончаю свою политическую жизнь на скамье подсудимых Пролетарского Суда этой диктатуры.

Стыдно, но нужно сказать, что только в тюрьме я понял всю глубину своего падения, и то не сразу. Первое чувство, которое овладело мной, – это обида, обида эта переросла в озлобление.

Я склонен был объяснить свой арест сведением счетов со старыми политическими противниками. Нужно было посидеть, подумать, проанализировать свое прошлое для того, чтобы понять, как низко я пал, и что все мое прошлое за последние 9 лет обуславливает трагическое событие в Ленинграде, кровавую развязку.

Я недоволен своими показаниями Суду. Может создаться впечатление, что я пытался установить какие-то оттенки в степени ответственности за все те годы, в которые я состоял в зиновьевском центре. Нет никаких оттенков. Я полностью подтверждаю показания, откровенные показания, данные мной во время предварительного следствия.

Здесь АНИШЕВЫМ было брошено мне в лицо тяжелое обвинение в звериной ненависти к СТАЛИНУ. АНИШЕВ ни одного конкретного факта не привел в подтверждение этого обвинения. Я заверяю Суд, что это неверно. Все мое прошлое, все, что есть лучшего в моем прошлом, связано персонально со СТАЛИНЫМ. Так оно было. И тюрьмы (Андрей ВЫШИНСКИЙ помнит это) [15], и нелегальная партийная работа, – связаны с ним.

Это – лучшие мои воспоминания.

Я в самые горячие моменты фракционной борьбы, когда демагогия частенько являлась одним из сильных аргументов борьбы с противниками, никогда не допускал выпадов против СТАЛИНА.

Что довело меня до скамьи подсудимых пролетарского суда? Я объясню это двумя причинами:

1) фанатической антипартийной борьбой (которую вел я начиная с 14 партсъезда, когда были отброшены все партийные грани, когда мы обеими ногами встали на путь второй партии и фактически уже перешли к методам и формам политической, по сути дела, антисоветской борьбы. Конкретные факты приводить не стоит. Они всем ясны (7 ноября, нелегальные собрания и т.д.);

2) слепой и безграничной верой в вождей. Я знал ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА задолго до 17 года. Я знал их до встречи с ними. По их работам в социал-демократических и других партийных изданиях я учился большевизму. Я верил им безгранично. Я привык рассматривать их как непреложные авторитеты. Я считал их учениками ЛЕНИНА.

Я хочу сказать, что я ошибся. ЛЕНИН никогда не учил нас тому, что делали ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ.

Во время следствия я узнал, что КАМЕНЕВ и ЗИНОВЬЕВ чуть ли не <на> второй день после 15 съезда начали вести с правыми переговоры о блоке. Мне они говорили, что встречаются с правыми, потому что это единственное окошечко, через которое можно видеть, что делается в ЦК и в Политбюро ЦК.

Наши вожди – ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ на деле тогда уже начали торговлю с правыми (из-за чего особенно и началась внутрипартийная борьба ленинградской оппозиции), фактически блок с ними, фактически поддержка всех капитулянтских идей, которые ведут к реставрации капитализма в нашей стране. ЛЕНИН не учил нас этому.

Наши вожди оказались разоблаченными гешефтмахерами от политики, постоянно готовыми в любой момент начать торговлю идеей, лишь бы пробраться к рулю управления политически жизнью в стране.

Этот итог, которой я должен сделать на суде.

Я ошибался в вождях, я ошибался в своем отношении к партийному руководству. Я совершил величайшее преступление против партии рабочего класса и его правительства. Я просил бы дать мне возможность на деле доказать фактами, что я смогу отдать весь остаток своих сил за дело пролетарской революции.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГОРШЕНИН.

ГОРШЕНИН: Я еще раз признаю себя виновным в тех преступлениях, которые предъявлены мне обвинительным актом.

Как бы ни было горько носить проклятие и позор, который связан с именем контрреволюционера, – мы должны здесь открыто признать, что наша организация была контрреволюционной, что она явилась основной причиной того, что в Ленинграде сделано фашистскими элементами.

Персонально моя виновность укрепляется еще тем, что я за 15 лет, которые был членом ВКП(б), 9 лет употребил на то, чтобы бороться против партии и против Советской власти, хотя бы в организации контрреволюционной зиновьевщины.

Я глубоко раскаиваюсь во всех этих преступлениях и буду считать тот приговор, который вынесет Верховный Суд, как жесток бы он ни был, только справедливым.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГЕССЕН.

ГЕССЕН: Я признаю себя виновным в полном объеме предъявленного мне обвинения и признаю свою долю ответственности за все происшедшее.

Для определения моей личной доли ответственности <в>о всем ходе событий я должен сделать одно замечание:

По отношению ко мне в материалах следствия имеются различные показания. В одних списках состава центра, данных обвиняемыми по настоящему делу, я фигурирую как член этого центра. В других списках я называюсь активным зиновьевцем, тесно связанным с центром. В показании ЗИНОВЬЕВА я выступаю как лицо, близкое к центру. Это противоречие понятно, потому что формальных признаков принадлежности к центру не было, и истолкования могут быть различны. Для того, чтобы передвинуть этот вопрос из плоскости формально-организационной в плоскость политической ответственности, я должен сделать суду следующее заявление:

Я признаю, что почти всякий раз, когда я бывал в Москве, я принимал участие в работе центра или встречался с членами центра и участвовал в обсуждении вопросов тактики и деятельности зиновьевской организации.

Я признаю, что, приезжая в Москву, узнавал от членов центра о всем том, что происходило между моими приездами и, следовательно, если я мог не знать каких-либо деталей, хотя бы и важных, то все основные политические настроения центра, его решения, его директивы, были мне известны.

Я признаю, что в отдельных случаях, которые перечислены в моих показаниях на предварительном следствии, я выступал как официальный представитель центра, выполняя его поручения.

Я признаю, наконец, что сама ограниченная возможность моего участия в работе “московского центра” или по его поручению, или по его заданию, – вызывалась причинами, от меня не зависящими, ‒ моим отсутствием из Москвы.

Все это заставляет меня признать, что в смысле политическом, как бы суд ни решал этот в конце концов второстепенный и формальный вопрос, я должен нести ту же ответственность, которую несет целый ряд моих товарищей по данному делу, признанных членами “московского центра”.

К своим показаниям, данным на предварительном следствии, я должен внести одно исправление не со стороны фактического содержания, но со стороны освещения хода событий. Я в своих показаниях особенно подчеркивал и не раз возвращался к этому моменту, что в 1933-34 г.г. ни у меня, ни у тех членов центра, с которыми я встречался, – ЕВДОКИМОВА, ГОРШЕНИНА и других, не было никаких практических установок на возобновление борьбы против партии, что наши разговоры между собою носили разговор простых “домашних” свиданий единомышленников, которые в другом месте “по душам” не могут поговорить.

Я на оспариваю сейчас своего утверждения с фактической точки зрения, но с точки зрения политической вся связь событий представляется мне иначе. Во время предварительного следствия я думал, что выстрел НИКОЛАЕВА является результатом действия той силы, которую мы привели в движение раньше, до конца 1932 г., и которая дальше действовала автоматически без нас. Если я из этого не делал вывода о снятии с нас ответственности, то мне казался все же источником какого-то морального самоутешения тот факт, что под конец мы не ставили перед собой актуальных практических задач, что мы занимались, грубо говоря, простым судачением в домашней обстановке.

Я думаю сейчас, что дело обстоит совершенно иначе и что, может быть, самым вредоносным периодом в нашей деятельности, за который мы должны нести самую тяжелую ответственность, ‒ являются как раз последние два года.

Раньше я ставил вопрос так. Я не встречался с Владимиром РУМЯНЦЕВЫМ лет пять, не видел Ивана КОТОЛЫНОВА лет шесть, не видался с Сергеем МАНДЕЛЬШТАМОМ тоже с очень давних пор. Следовательно, те идейные процессы, которые переживались ими, шли независимо от меня и от тех людей, с которыми я держал постоянную связь. Теперь я думаю иначе. Смычка между нами и ними была. Я разговаривал в Москве с ЕВДОКИМОВЫМ, с ГОРШЕНИНЫМ или с кем другим – и при той тесной переплетенности связей, при тех интимных, домашних, почти семейных отношениях, которые были в нашей среде и которые достаточно выявились здесь на суде, эти разговоры через ряд промежуточных звеньев доходили, не могли не доходить до РУМЯНЦЕВА, МАНДЕЛЬШТАМА и других; то, что мы по-прежнему злобно настроены против партийного руководства – это они знали. То, что мы не ставим перед собой никаких практических задач, – они знали также. Но когда эти разговоры, и притом именно с обеими сторонами медали, доходили квартиры ЕВДОКИМОВА в Москве, до квартиры РУМЯНЦЕВА в Ленинграде, когда они приходили к людям иного склада, иного темперамента, иного прошлого, то те же слова начинали звучать иначе. Что они должны были сказать себе, слыша то, что мы говорили между собой? В ближайшем окружении ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА говорят: все, что раньше утверждалось, верно, но перспектив не дают и практических выводов “старики” не делают, ‒ тогда люди, которые были настроены иначе, начали сами поиски практических выводов, стали ставить вопрос по-своему и ставить так, как это совершилось 1 декабря.

Вот почему я считаю, что не является для нас спасением то, что мы не ставили перед собой практических задач. Вся эта наша длительная, бесконечная контрреволюционная жвачка, пусть бесцельная, пусть бесплодная, в сочетании с полным отсутствием политических перспектив, путей, выходов и была самым ядовитым началом, которое себе можно представить, и именно из сочетания этих двух моментов станет, может быть, яснее всего то, что совершилось первого декабря здесь в Ленинграде.

Я должен отмежеваться от некоторых утверждений ряда моих товарищей по процессу. Одни говорят, что они впервые на суде услышали о разговоре с ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИ<НЫ>М, другие негодовали, что без их ведома происходили встречи с И.Н. СМИРНОВЫМ и МРАЧКОВСКИМ.

Это утверждали и некоторое члены центра или близкие к центру люди, отсюда делался вывод, что не только отношения с партией, но и внутренние отношения зиновьевской организации были построены на обмане, что вожди обманывали даже своих ближайших сторонников. Это неверно. Я говорю это не к тому, чтобы оправдать вождей зиновьевской группы, и не для того, чтобы сказать, что это мои товарищи обманывают суд. Я думаю другое: они сами себя обманывают. Подумать только! Беседа БУХАРИНА с КАМЕНЕВЫМ всем была известна? Была всем известна с какого времени? Не позже, как с января 1929 г., т.е. ровно шесть лет назад. Тот факт, что написанная Рютиным платформа сейчас же через СТЭНА поплыла в руки ЗИНОВЬЕВА, всем был известен? Был известен. С какого времени? С декабря 1932 г. Это вы знали товарищи и из этого никаких выводив для себя не сделали.

Так если вы знали, что были какие-то формы смычки с вчерашними противниками, – как же вас могут поражать поиски смычки с вчерашними союзниками? Вы знали о том, что СТЭН был постоянным посетителем у ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, а вот разговор с ШАЦКИНЫМ оказывается теперь для вас неожиданностью. Я заявляю суду: я мог не знать и не знал некоторых деталей, подробностей, крайностей, некоторых действительных чудовищных, явно белогвардейских разговоров, которые происходили между отдельными зиновьевцами, ‒ но основное содержание – дух всей деятельности нашей зиновьевской группы был мне известен. И, следовательно, ответственность я должен нести полностью и целиком, без всякой ссылки на то, что меня кто-нибудь обманул.

Но тем решительнее я должен сказать о том, что я не могу пройти без обсуждения мимо той линии поведения, которую бывшие вожди нашей зиновьевской организации заняли на предварительном следствии и здесь, на следствии судебном. Я понимал, что их положение, как и у всех нас, очень тяжелое, безвыходное. Вернуть назад то, что произошло, что было раньше, – невозможно. Но я, по крайней мере, ожидал от них, что под самый конец здесь, у этого барьера, они станут хоть немножко похожи на тех, какими мы их знали когда-то, что в каждом из них проснется пролетарский революционер, что они сумеют закончить свое политическое существование хотя бы с каким-нибудь достоинством. Я не могу пройти без осуждения мимо таких вещей, как попытка ЗИНОВЬЕВА расслоить зиновьевскую организацию на “безвожденцев” из молодежи и нашу основную группу “23”. Фактически это верно, я спорить не буду – были такие прослойки. Политически это в корне ложно. Разговор идет не на заседании зиновьевского центра о внутренних, домашних делах нашей организации. Вопрос поставлен на политическую почву перед глазами всего мира, в конце концов. И на этой мировой арене выдвигать вопрос о том, что РУМЯНЦЕВ задирал нос внутри зиновьевской организации, что РУМЯНЦЕВ не ходил ни к ЕВДОКИМОВУ, ни к БАКАЕВУ, и что в этом в какой-то степени можно искать объяснение происшедшему, ‒ это я не могу признать связанным хотя бы с одним граммом политического достоинства. У нас были свои внутренние трения, верно. Но чей это был молодняк? Чей приплод? Чьи отпрыски? Кто воспитал их? Мы. Как раз в январе 1925 г., во время пленума ЦК партии мы начали сколачивать первые кадры молодежи в нашей организации – ТАРАСОВА, ФАЙВИЛОВИЧА, РУМЯНЦЕВА, КОТОЛЫНОВА и др<угих>. 10 лет – как раз “юбилей”. Кто вел их на демонстрацию 7 ноября 1927 года? Мы вели. После 15 съезда, когда они спутались сначала с САФАРОВЫМ, ‒ кто научил их тому, что можно вернуться в партию, не пересматривая своих убеждений, что партию можно обмануть? Это наша идея – мы их научили. От кого они на протяжении последнего периода получали политические оценки и настроения, пусть иногда искаженные и переиначенные, при прохождении через все промежуточные звенья? От нас питались они этими соками. Это та молодежь, которую мы воспитали и за которую мы должны принять на себя полную политическую ответственность.

Я не могу признать связанным хотя бы с одним граммом политического достоинства заявление КАМЕНЕВА о том, что он повинен в слепоте, что он не заметил существования московского центра, собиравшегося у него на квартире.

Я не буду вдаваться в дальнейшую полемику с ним; не знаю для кого и для чего такая полемика сейчас могла бы быть нужна. Скажу только несколько слов в заключение.

Я хотел сказать вчера, после дачи мною показаний, потом отложил на сегодня и думал это сделать сейчас. Я хотел дать хотя бы в сжатых словах анализ, оценку тому, чем была группа или организация ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА как оружие контрреволюции, как магнит для всех контрреволюционных сил внутри партии, вне ее, как очаг, в котором воспитались НИКОЛАЕВЫ и им подобные. Я раздумал делать это. Меня останавливает не только то, что здесь много обо всем этом уже сказано, и для суда нет никакого интереса слушать повторение одного и того же – меня останавливает другое обстоятельство. Суд вправе мне задать простой, но беспощадный вопрос: “Почему ты все это осознал только сейчас, почему для того, чтобы тебя осенил свет сознания, понадобилось дело 1 декабря и, что всего позорнее, понадобился месяц одиночки, почему стал теперь говорить те речи, которые мы слышим сейчас?

Этот вопрос мог бы задать мне не только суд, но могли бы задать и в другом месте. За последний месяц я не раз думал о том, что для нас, в нашем положении одиночка является спасением. Что бы мы делали в нынешней политической обстановке, живя на воле? Партия, рабочие поставили бы перед нами этот вопрос, и не тем спокойным судейским тоном, как он ставится здесь, а еще неумолимее, жестче, круче.

Когда я думаю о том, что мне будет поставлен этот простой, но неумолимый вопрос, почему у тебя, человека не старого, средних лет, но имеющего за плечами два десятка лет участия в политическом движении, эти идеи появились только сейчас и только в этой обстановке? ‒ то ни для суда, ни для партии, ни, наконец, даже для самого себя я не нахожу никакого сколько-нибудь удовлетворительного ответа.

Вот и все, что я могу сказать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ГЕРЦБЕРГ!

ГЕРЦБЕРГ: Я понимаю и ощущаю до конца всю глубину контрреволюционной, фашистской, провокаторской сущности ЗИНОВЬЕВА, всю глубину предательской и изменнической работы контрреволюционной зиновьевской организации. Этим самым я ощущаю всю глубину своей вины.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БРАВО.

БРАВО: Я признал себя виновным по всем тем обвинениям, которые мне предъявили. Я сознаю, что все преступления, которые я лично совершил перед партией, не позволяют искать здесь на суде, в последнем слове, какого-либо оправдания для себя – нет. Смешно думать и искать оправдания в том, скажем, что многого не знаю из того, что делалось, на какой принципиальной основе существовала эта контрреволюционная организация. Это верно, я не знал всего того, что мне предъявлено здесь в качестве обвинения, что наша контрреволюционная организация была сколочена на основе троцкистско-зиновьевской платформы. Я это узнал из выступления ЕВДОКИМОВА, как и многое другое. Но разве можно искать в этом утешение и оправдание для себя. Даже если я этого и не знал, как не знал о блоке, разве я не делал всего того, чтобы мне можно было предъявить все предъявленные обвинения? Моей повседневной работы, повседневной деятельности в нашей контрреволюционной организации для этого достаточно.

Кратко нашу повседневную работу, работу, которую я выполнял, можно характеризовать как работу агента зиновьевского “Освага” [16], мы были зиновьевским “освагом”, который изо дня в день наполнял клеветой, ядом, ядовитой злобой все окружающее. НИКОЛАЕВ ли, другой ли, но выстрел этот в результате всей нашей работы, конечно, был неизбежен, потому что мы изо дня в день разлагали людей, с нами связанных, и НИКОЛАЕВ является только продуктом этого распада, этого разложения. Поэтому делать какие бы то ни было попытки ухватиться за что-нибудь, чтобы оправдаться, совершенно неуместно, бесполезно, никому не нужно.

Я не буду говорить о том, что я раскаиваюсь в этой деятельности. Слишком тяжки эти преступления, чтобы об этом говорить. Этих дел не исправишь раскаянием.

Чем можно искупить свою вину перед партией, перед страной? Есть только один путь – это работать преданнейшим самоотверженным образом, работать для того, чтобы хотя частично искупить свою вину перед партией и перед страной.

Пролетарский суд располагает всеми материалами для того, чтобы судить, перед кем из нас такой путь открыт, кто может на таком пути хотя бы несколько сгладить свою вину. Поэтому всякое решение, которое суд вынесет, я наперед принимаю, зная, что как бы сурово оно ни было, оно все-таки заслужено.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ШАРОВ!

ШАРОВ: Мои чистосердечные признания суду и следствию дались мне нелегко. Трудные тяжелые 20 дней нахождения в новых условиях поставили передо мной всю ту сумму вопросов, все то, что было за мои 30 лет долгой и упорной борьбы в партии, в рабочем классе. Подвергая жестокой критике свое прошлое, сопоставляя с фактами, я увидал ту глубокую пропасть, куда я пришел.

Именно здесь я увидел эту пропасть, ибо я не мог ее видеть на воле, потому что я был с теми, кто вместе со мною тоже по уши сидел в контрреволюционном болоте.

Я здесь, за эти два дня судебного следствия еще раз почувствовал, что до последнего момента я на следствии считал, что у меня еще какая-то вера, какой-то кусочек веры оставался в них – в моих старых товарищей. Я здесь, на судебном следствии должен прямо и честно сказать: да, эти люди, которые во имя узких эгоистических целей мне врали, вместе со мной врали партии.

Тов<арищи> судьи, мое первое преступление перед партией или начало преступлений – это 14 съезд нашей партии. Я выступил на борьбу с 14 съездом (я не был участником 14 съезда – я был в Ленинграде). Я думал, что я искренно борюсь за дело ЛЕНИНА, под знаменем которого я к тому времени стоял 22 года. Я думал, что я делаю то дело, за которое я боролся десятки лет, и отсюда вся моя борьба от 14 до 15 съезда носила открытый честный путь борьбы.

Но логика борьбы, старые дружеские взаимоотношения… (здесь подсудимый ШАРОВ сильно волнуется). А ЗИНОВЬЕВА я помню, когда мы вместе еще в 1906 году выбирали на какой-то, кажется, лондонский съезд.

Эта старая дружба, старые знакомства, старая совместная борьба меня снова, сейчас же после 15 съезда толкнули на новую, еще более отвратительную, более похабную роль и измену партии и рабочему классу. Я стал не пролетарским революционером, каким я хотел быть в первые годы борьбы. Я стал той подколодной змеей, которая шипела и отравляла наше руководство, нашу партию.

Товарищи судьи я обвиняюсь в принадлежности к контрреволюционной организации, член которой совершил гнуснейший террористический акт. Я целиком и полностью признаю себя виновным, что я действительно делал все, чтобы содействовать таким настроениям. Но я не могу здесь сегодня на пролетарском суде пройти мимо того, что ЗИНОВЬЕВ выступил здесь и заявил: “Я с поникшей головой”. Нет, ЗИНОВЬЕВ, не с поникшей головой, ты должен встать во весь рост и сказать пролетарскому суду, что ты являешься воспитателем, ты вырастил, ты вложил собственной рукой ту пулю, которая пронзила грудь лучшего большевика – КИРОВА. Именно ты, ЗИНОВЬЕВ, брал на себя монополию {государ}*руковод*ства ленинградской организацией. Именно тут нужно прямо, а не с поникшей головой, если что-нибудь осталось честного, прийти и сказать во всеуслышание.

Товарищи, я не снимаю с себя тяжелого обвинения. Да, я совершил тягчайшее преступление, но, товарищи, из 30-ти лет моего пребывания в партии я 22 года вел упорнейшую борьбу за партию и в партии. Я был в нашей партии в тяжелые для нее дни, боролся со столыпинской реакцией, был в первых рядах за сохранение, за развитие наших рядов.

Я активно принимал участие во всех трех революциях. Я активно участвовал в организации наших первых большевистских газет после 1905-1906 г.г. ‒ “Звезды” и “Правды”.

За эту мою в то время честную работу за партию в партии я получил награду от самодержавного правительства до десятка арестов, годы тюрьмы и ссылки.

В февральские дни партия посылает меня на руководство одним из союзов, который становится в первые же дни под знаменем нашей большевистской партии.

В октябрьские дни и военное время партия посылает меня на ответственнейшую работу по организации обмундирования нашей армии. Я эту работу выполнил блестяще. В дальнейшие годы восстановительные наша партия ставит меня на работу в тресте в Ленинграде, где и с этой работой я справился и выполнил директиву партии, за что я получил в награду личное письмо тов. ЛЕНИНА.

Товарищи судьи, при решении о моих преступлениях, которые я совершил за эти последние 8 лет, я прошу принять во внимание мои первые 22 года, мою боевую, мою революционную работу в партии и в рабочем классе.

Товарищи судьи, вина моя тяжелая, я преступник.

Я прошу вас дать мне возможность на какой бы то ни было работе, чтобы я смог снова, по-пролетарски, на деле доказать и искупить свое преступление.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ЗИНОВЬЕВ!

ЗИНОВЬЕВ: Я вчера говорил очень обширно, постараюсь сегодня быть покороче.

Я должен открыто сказать, что заявление мое вчера относительно того, что одно место в обвинительном акте мне кажется чрезвычайно несправедливым, я беру назад.

Я должен признать себя виновным целиком и полностью в том объеме, как это изложено в обвинительном акте, и должен признать, что изложено там с объективностью.

Я должен еще {и еще} раз сказать то, что очевидно без моих признаний: что главным виновником всего происходившего, разумеется, приходится считать меня. И все, что я слышал от моих сопроцессников, я должен признать правильным в той части, в которой они говорят о моей, в первую очередь политической, вине.

Я должен остановиться еще на двух инцидентах, затронутых КАМЕНЕВЫМ.

Это отводит меня от общей темы, но все-таки, я думаю, что лучше, если бы я на этих инцидентах остановился.

Первый касается вопроса о том, как я реагировал (и не я один) на вывод меня из редакции “Большевика”. Отчасти вопрос тут освещался. Но вопрос имеет и чисто теоретическую сторону, которой излишне занимать суд. СТАЛИН преподал мне и на моей спине многим другим новый урок, крупнейший урок по теории и истории марксизма в вопросе о том, как один из основателей научного коммунизма ЭНГЕЛЬС смотрел в разное время своей жизни, и в особенности поближе к своей смерти, на вопрос о войне, и что нового в это учение внес ЛЕНИН. Вместо того, чтобы понять всю важность этого урока, я сейчас же, и, конечно, со мною КАМЕНЕВ, стали искать других объяснений и стали перелистывать старые сочинения ЛЕНИНА, чтобы выискать там, что ЛЕНИН ставил это не так. Верно то, что я не сказал об этом на следствии. Верно то, что я и в этом вопросе должен сказать, что был совершенно неправ.

Второй вопрос важнее. Второй вопрос касается моих оценок писаний ТРОЦКОГО. Я в последнее время познакомился особенно близко с сочинениями контрреволюционера ТРОЦКОГО, выведшими за границей. Чтобы не было недоразумений, хотя это мелко, в связи со всеми обвинениями, которые на мне висят, я должен подчеркнуть, что чтение этих материалов происходило совершенно легальным путем, не где-нибудь в закутке, а в институте ЛЕНИНА, где мне этот материал всегда предоставлялся. Я там пользовался преимущественно иностранными материалами, а потом и русскими, и в последнее время заинтересовался в связи с тем, что я узнал, что ТРОЦКИЙ и его группа вошли во 2-й Интернационал. Прочитав все это, и даже в процессе чтения, я со своей точкой зрения делился с КАМЕНЕВЫМ. Наши разговоры носили характер почти размышления вслух и, если их попытаться каким бы то ни было способом изобразить, надо написать томы. И в этих разговорах оценка была такая же, какая у нас вообще давалась ТРОЦКОМУ.

Поэтому я думаю, что несмотря на то, что это мелко, все же об этом стоит сказать, так как это имеет некоторое значение для истории. Оценка заключается в том, что вот человек не хотел, а попал в контрреволюцию и делает сейчас объективно контрреволюционное дело, это мы всегда говорили, и это я и тут говорю. А вместе с тем прибавляли: а в то же время в области критики он много говорит верного. И смаковали. И в данном случае я то же самое говорю. Самый факт вхождения ТРОЦКОГО и его группы во 2-ой Интернационал я расценивал как политический финал, архипозорный для него, но тут же пускал клевету про партию, а именно говорил: ну, что это значит? Почему у нас об этом молчат? А почему не говорить открыто? Инсинуировал при этом, что молчат потому, что имеются желания провести во что бы то ни стало единый фронт с французами. Тут мои установки Вы знаете из показаний других и показаний моих собственных. Я не буду больше распространяться об этом. Того, что уже сказано, вполне достаточно.

Теперь я хочу сказать несколько итоговых слов <к> тому, что пришлось тут выслушать вам. Конечно, все то основное, что было здесь сказано, я не могу замазывать, и только ряд деталей для меня был новым. Но это такие детали, которые имеют колоссальное значение. Когда говорил, например, вчера ТАРАСОВ о том, что он несколько лет тому назад слышал от людей, имена которых ничего не говорят ни суду, ни мне, от рядовых оппозиционеров из молодежи, из провинции о том, что они говорили о динамите еще в той стадии борьбы, когда эта борьба не получила того размаха, того значения, какое она имеет сейчас; когда он рисовал психологию некоторых представителей молодежи в том же Ленинграде, – вот по этим моментам мне больше всего становится ясно, что я не имел права делать той оговорки или того упрека, которые я вчера делал о формулировке обвинительного акта.

Мне стало до боли, до конкретности ясно, что из себя представляют эти передаточные механизмы от нашего центра и, в первую очередь, от меня к людям менее искушенным, менее закаленным в политике, иногда только соприкасающимся с нею, к молодым людям, которые, конечно, по-своему воспринимали это дело.

Мне очень жаль, страшно жаль, что вчерашняя моя попытка рассказать о безвожденцах истолковывается так, что я хочу сложить с себя ответственность и т.д. Я вчера говорил совершенно ясно, что, конечно, политическую, моральную, юридическую ответственность я несу за них и не могу не нести, но я все-таки хотел бы, чтобы эту подгруппу знали как подгруппу, чтобы эту главу знали как главу. Это частности по сравнению со всем тем, что мы здесь слышали.

Мурашки проходят по телу и волосы становятся дыбом, когда видишь, в какой компании находишься, какие тут затесались люди, в какую компанию попал. В оправдание сказать нечего. Было бы смешно ссылаться на недостаток политического опыта, было бы смешно ссылаться на молодость, было бы смешно ссылаться на отсутствие достаточных предупреждений со стороны партии. Это было бы смешно и преступно, и вот главную казнь я переживаю именно в этот момент, когда я вижу воочию, вижу ясно, куда мы пришли.

Не случайно ли то, что момент суда над нами, момент нашего политического бесславного конца совпадает, если взять судьбу страны в целом, с моментом величайшего подъема, расцвета, радости жизни, приобщения действительно новых миллионов и миллионов к новой социалистической культуре, к жизни, к строительству? Конечно, не случайно. Одно вытекло из другого. И именно потому, что мы оказались совершенно неправыми начиная с самых первых своих оценок, именно потому, что все больше и больше погружались на дно, именно потому, что все больше и больше всасывались в контрреволюционное русло, становились рупором антисоциалистических, антипролетарских сил, – именно поэтому так и должно было выйти. Когда все пошло особенно вверх, тогда мы покатились особенно вниз, в эту бездну. И именно поэтому этот наш итог подучается. Получится в сознании рабочих, колхозников, пролетариата всего мира, особенно рельефным, особенно ясным.

Я видел в газетах и слышал здесь на суде, что за границей в буржуазных странах у нас появляются, так сказать, защитники. Ну, понятно из какой среды они идут. Из той среды, которой все равно чем стрелять, лишь бы стрелять против советской власти. Это идет вплоть до фашистов и, конечно, рядов социал-фашистов и, как видел в одной из передовиц “Правды”, до Троцкого.

Партия сумеет и без меня пинком сапога отшвырнуть всю эту шваль и поставить ее на место. Но, если бы мой голос тоже мог куда-нибудь дойти, конечно, я бы сказал, что защита нас этими людьми, этими партиями, этими элементами тоже только лишний раз курсивом подчеркивает, куда, в какую контрреволюционную яму мы скатились.

Я хочу, если процесс наш станет достоянием широких масс трудящихся (я не знаю, как это будет, и думаю, что, вероятно, это будет, чтобы всякий, кто будет читать или слышать об этом процессе, знал, что я, главный обвиняемый, в самую последнюю минуту увидел совершенно ясно, полностью и до конца *и признал перед пролетарским судом полностью и до конца* всю свою виновность, увидел и признал полностью и до конца, что мой путь с того момента, когда я противопоставил себя партии, был путем антипролетарским, антисоветским, контрреволюционным.

Я хочу, чтобы каждый, кто будет знакомиться с этим и будет интересоваться вопросом о том: а что же сказал этот главный обвиняемый? ‒ знал, что сказал я это по доброй воле, по слишком зрелом размышлении, после многих мучительных колебаний, после десятков тысяч попыток найти ту или другую тень оправдания. Я не останавливался и не буду сегодня останавливаться на таких элементарных вопросах, что мы были неправы в вопросах индустриализации, коллективизации, внутрипартийной демократии и т.д. Это теперь понимает каждый пионер. И сказанное по этим вопросам ЕВДОКИМОВЫМ я тоже разделяю в основном.

Я считал своей задачей рассказать историю того, как я, как те, кто мне верил, и дошли до этого падения. Вот почему вчерашнее мое выступление носило смысл большого рассказа с углублением в свою собственную психологию, в разные моменты этой борьбы.

Я кончаю и хочу сказать: когда я думаю над своей жизнью, то мне приходит в голову, что в общем три жизни мною прожиты. Пролетарский суд превосходно знает мою биографию. Я не буду на ней останавливаться.

Жизнь прожита. Одна – молодость до вступления в партию, другая – первое знакомство с Владимиром Ильичом (83 г.-901-903 г.г.), другая жизнь – это после вступления в партию до 1924 года.

И третья жизнь. Тут вполне уместно эти слова взять в кавычки. Это десятилетие, проклятое для меня десятилетие, когда я сбился с пути, когда петля спустилась, и потом стремглав несся все ниже и ниже. Это жизнь, которая привела меня к тому положению, в котором я заслуженно нахожусь сейчас.

Единственное утешение, которое мне может остаться, – это та вторая полоса, о которой я смею думать иногда. Эта полоса дала мне возможность сливаться с массами, дала мне возможность иногда служить выразителем мнений рабочего класса. Если бы у меля оказалась хотя бы маленькая возможность начать какую-то четвертую жизнь, что очень сомнительно во всех смыслах, я попытался бы, быть может, я, может быть, нашел бы силенки для того, чтобы, прежде всего, на своем собственном ужасном примере, едва ли бывавшем в пролетарской партии до сих пор, показать, как одна ошибка развилась в другую, как это развилось в целую систему ошибок, как ошибки переросли в преступления, как преступления переросли в контрреволюцию.

Само собой понятно, что приговор данного суда будет приговором рабочего класса, будет приговором партии, будет приговором мирового пролетариата, и само собой понятно, что, как писал и говорю, буду считать, что что бы со мной ни сделали, это будет правильно, это будет справедливо, это будет целесообразно и, это главное, для дела рабочего класса.

Сам же, вспоминая об этом втором периоде, о котором посмел упомянуть в вашем присутствии, сам же я всегда, сколько мне будет отмерено какой бы то ни было жизни, всегда буду всей душой предан именно этому второму периоду, когда я не прозябал и не сплетничал, и не сколачивал антипартийные кадры, а когда шел в ногу с партией.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Слово имеет КАМЕНЕВ.

КАМЕНЕВ: Товарищи, никакая речь сейчас, конечно, не изменит ничего в прошлом и, я полагаю, никакая речь не может ничего изменить и для будущего. И если я пользуюсь предоставленным мне правом, то только для того, чтобы уточнить в последний раз, который я имею возможность говорить, тот опыт, тот итог работы, который может иметь некоторое значение не только для меня, но и для тех, которые эти 10 лет вместе со мною боролись.

Вчера от усталости и волнения я не закончил свою речь.

Но раньше несколько слов об указании, которое я вчера сделал по поводу к.-р. троцкистских рецидивов ЗИНОВЬЕВА. Я упоминаю об этом, во-первых, чтобы, наконец, когда-нибудь, в последний час, иметь право не иметь тайн от партии. 10 лет ходить с тайнами, в которые часто уже не веришь, с тайнами, которые истлели и приводят твой собственный организм к отравлению! С тайнами ходить перед людьми, с которыми не хотел иметь никаких тайн, – это слишком тяжело. Мне хотелось и хочется сейчас иметь чувство, что вот все, что больше ничего нет. Весь навоз выкинул! Во-вторых, ЗИНОВЬЕВ здесь призвал к полному идейному, моральному и политическому разоружению. Он был прав. И поэтому я ждал, до чего дойдет его разоружение. ЗИНОВЬЕВ не мог не знать, что я-то ведь знаю эти два факта.

Первый факт – его отношение к выводу его из “Большевика”. Второй факт – его оценка троцкистской литературы, причем он впадал в рецидив троцкистских настроений, тоже не последний факт для политического руководителя, бывшего или претендовавшего на это.

Не я пришел с этими двумя вопросами к ЗИНОВЬЕВУ, не я проявил инициативу обсуждения этих вопросов.

Так, вот, как же объяснить то, что он призывал к всеобщему, полному разоружению, “выдаче” всего, давая этим как бы итог всей борьбы, как же он об этом не сказал? И я тогда подумал: значит, он продолжает надеяться, что между мною и им могут быть тайны и еще какая-то солидарность.

Вот чтобы не было этой солидарности никогда и даже на те 10 минут, которые остались, я должен засвидетельствовать, что этой солидарности, которую он тайно подозревал между мною и им до последней минуты, нет. Он не имел права надеяться, что я буду продолжать эту проклятую солидарность, которая сделала вред не только нам (это неважно), а прежде всего той группе, которая здесь сидит, которую мы сделали контрреволюционной.

Тем паче не может быть этой солидарности после тех двух дней, которые мы провели на скамье подсудных. Ужасная картина безыдейности, морального разрушения, нарушения всех, не только политических, но и человеческих связей с людьми, превращение политического течения иди политической группы в собрание безыдейных людей, потерявших всякую ориентировку и всякую моральную устойчивость, в конгломерат живых трупов, – это та картина, которую мы видели здесь за эти два дня. Среди этих людей есть хорошие, честные пролетарские революционеры в прошлом, а мы, их руководители, в результате десятилетнего яда, которым мы их отравляли, превратили эту группу в ту жалкую, прогнившую до конца грязь, которую сейчас представляет так называемая, бывшая зиновьевская оппозиция. Для меня наблюдения этих дней были таким же моральным ужасом, как тот, который я пережил, когда узнал, что убийцами КИРОВА являются зиновьевцы, члены нашей организации. Я увидел, и думаю, что со мной увидели это все, насколько глубоко проникла здесь безыдейность, насколько глубоко зашло моральное разложение. И эти люди считали меня своим руководителем до последнего момента. Они считали, что я их единомышленник, что их задача – добиваться введения нас с ЗИНОВЬЕВЫМ в Политбюро! Но неужели мы могли довести нашу группу до такого падения? Вопрос о введении нас в Политбюро мог быть еще допускаемым предметом политических дискуссий и обсуждения лет десять тому назад.

Но чтобы вы все, сидящие на скамье подсудных, потом, в течение 8 лет, жили этой идеей и всю свою политическую энергию, весь свой политический смысл отдавали на то, чтобы ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА ввести в Политбюро, не задумываясь над тем, что же они могут принести с собой в этот центр коммунистического движения, – это  такая безыдейность, соединенная с политической безответственностью, что эта картина говорит только об одном: эта группа – прогнившая до конца, конченная.

Я уже сказал в своей вчерашней речи, что нельзя подводить итогов тому, что было, ни путем теории стадий в истории нашей контрреволюционной группы, ни путем отделения наших субъективных желаний от объективного смысла нашей деятельности, ни путем изысканий в личной психологии, которой опять было слишком много в речах ЗИНОВЬЕВА. Все это способно только посеять новый туман между реальным существом нашей деятельности и тем, что должны знать об этой деятельности партия и пролетариат.

Объясняет прошлое только история. История нашей контрреволюционной группы занимает десять лет, в истории десять лет – это немного, но в жизни революционера десять лет – очень много. Ведь революции он может отдать два-три десятка лет для работы, для рабочего класса и, следовательно, те, кто интересуется историей партии, историей первой страны пролетарской революции и историей борьбы против партии и против пролетарской революции, должны интересоваться этими десятью годами нашей политической биографии.

Прошло десять величайших лет. Я не имею за эти десять лет чем гордиться, но есть одна вещь, о которой, мне так кажется, мне позволено для некоторого внутреннего утешения признать, что здесь я поступил правильно. Я считаю этим проблеском за десять лет свою статью, в которой я, как мне кажется, первый пытался обосновать и, мне кажется, обосновал, что эти десять лет являются не случайными десятью годами, а новым этапом в истории пролетарской революции, новой эпохой, связанной с именем СТАЛИНА. Как первые десять лет были связаны с эпохой ЛЕНИНА [17]. Это новая эпоха, эти последние девять лет со всем их грандиозным всемирно-историческим содержанием. Развернулось и кончается это десятилетие вот в эти январские дни 1935 года. Развернулась параллельно с этим наша деятельность и, вот, она кончается. Я в камере имею перед собой доклад тов. КУЙБЫШЕВА об итогах этой эпохи.

Я читаю его не так, как, говорил ЕВДОКИМОВ, он читает роман КАТАЕВА. Этот рассказ простой, без всяких украшений, читается, как роман, который захватывает гораздо больше, чем все романы льва ТОЛСТОГО и трагедии ШЕКСПИРА.              И вот, с одной стороны, у меня в камере лежит обвинительный акт по делу к.-р. группы ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА, а, с другой стороны, этот отчет, эта сухая статистика, цифры, которыми подведен итог десятилетней работы партии. Таков первый, общий, теоретический итог, а второй – практический – труп Сергея Мироновича КИРОВА. Вот два итога. Ни от одного из них нельзя отказаться. Вот итог нашей деятельности. Полный отрыв от всего великого социалистического строительства, от всей работы политической, экономической, культурной, идейной, проделанной в течение десяти лет партией, полный отрыв и превращение своей группы в ведро человеческих остатков, в лучшем случае остатков человека, – в ведро грязи.

И рядом – чистая кровь КИРОВА. Вот каковы наши итоги. И это надо сказать. И это будет итог без субъективизма, без истории и без того, как я хотел, и как я колебался, и как я уходил и приходил. Это будет итог, который говорит история за десять лет. Те люди, которые возведены были на эшафот во время великой французской революции XVIII века, сначала ДАНТОН<Ы>, Эберы [18], а затем Робеспьеры и Сен-Жюсты не имели нескольких лет, чтобы потребовать проверки их программы и тактики. Им были даны дни и недели. И люди, которые погибли в расстрелах Парижской Коммуны, спорившие между собой бланкисты и марксисты, не имели счастья получить от истории срока, чтобы проверить на деле свою тактику. А мы получили эти сроки – громадный для истории революции срок – 10 лет. За эти 10 лет мы могли себя показать.

И к концу этих десяти лет не мудрено было бы прийти сюда с какими-нибудь положительными итогами. А мы? Мы принесли с собой картину разложения мозгов и воли бывших пролетарских революционеров – и кровь КИРОВА. Вот наши единственные итоги! Ведро собственной грязи и кровь КИРОВА! Их нельзя переделать, история десяти лет – это грандиозный срок для истории революции, и они нас проверили. Проверены мы, проверены и те, против которых мы пошли в борьбу.

Они проверены громадным трудом, проверены не простым осуществлением государственной власти на обычных путях, в старых формах, а проверены в историческом действии, когда нужно было каждый день, каждую неделю, каждый месяц менять форму борьбы, менять форму действий, менять сочетание различных приемов и международной, и внутренней деятельности, проверены на таких задачах, перед постановкой которых у самих крупных людей занимается дух и останавливается решимость. Проверены на вопросах индустриализации, на вопросах коллективизации, на вопросах реального строительства подлинного социализма, проверены на вопросах международной политики, угрозах войны; проверены на построении партии, которую мы раздирали; проверены в борьбе со всякими уклонами, начиная с троцкистов, кончая нами, правыми и т.д.… Вот на чем проверены эти люди! Когда мы, люди, которые имеют седые головы, начинали учиться и учить социализму, мы знали великое учение Маркса, знали, что надо работать по его пути. А дождешься ли осуществления хотя бы части того идеала, который Маркс нарисовал перед человечеством, ‒ на это немногие из нас надеялись, и, во всяком случае, не надежда на то, что ты дождешься осуществления социалистического государства, руководила нами, когда мы шли в первые рабочие кружки. Мы только подготовляли будущее, это была теоретическая подготовка. Потом пришел ЛЕНИН, и эта теоретическая подготовка воплотилась в жизнь, привела пролетариат к завоеванию власти и к созданию отправных пунктов социализма, потом, когда время (подсудимый плачет) сняло ЛЕНИНА, его сменил СТАЛИН, который продолжает дело, теоретически указанное МАРКСОМ и практически начатое ЛЕНИНЫМ. Это привело впервые в истории к построению фундамента социализма, ибо для нас, начавших борьбу за социализм, дело не в отдельных фактах и не в отдельных цифрах доклада тов. КУЙБЫШЕВА, дело в общих итогах. Дело в том, что из этих цифр вытекает, что действительно фундамент бесклассового социалистического общества построен по чертежу, давно данному Марксом, и по тому рабочему плану, который дал ЛЕНИН, – построен СТАЛИНЫМ, тем, с которым мы хотели бороться и которого наши сторонники чуть ли не до вчерашнего дня хотели не то заменить, не то дополнить мною и ЗИНОВЬЕВЫМ.

Так вот, взаимная проверка за 10 лет, за срок, который история мировых революций, всяких – добуржуазных, буржуазных и первых попыток пролетарских революций, никогда никому, ни одной фракции, ни одной группе, ни одному течению рабочего движения не давала, ‒ вот эта проверка произошла, сделана историей. Неважно, что в таком-то году происходили такие-то колебания, что одни уходили и приходили. ЛЕНИН великолепно рассказал, как и во всем том, что он написал, историю фракций и групп в партиях и историю самих партий, как они зарождаются из ячеек, как они потом расходятся и сходятся; как затем выкристаллизовывается настоящее ядро в борьбе с другими группами, которые начинают отражать другие внепартийные течения; как выкристаллизовывается это ядро и завоевывает себе победу, как он завоевал партию социал-демократии и вывел из этой партий партию большевиков; как СТАЛИН отстоял ленинское ядро партии от наших колебаний и наскоков.

Так вот, за эти десять лет все это было, все мы могли показать. Но никто (а если кто-нибудь сомневался в этом, то эти два дня дали ответ) не может привести ничего, что бы оправдывало десятилетнее существование этой фракции, потом переродившейся неизбежно в контрреволюционную группу. Никто ничего об этом не мог сказать.

Так вот, с одной стороны, эта работа партии ЛЕНИНА и СТАЛИНА, а с другой стороны, наша судьба, полный отрыв от всех живых сил социализма и превращение нас, разложившихся бывших революционеров, <в> настоящих контрреволюционеров, и труп КИРОВА, ‒ вот, что мы имеем в результате десяти лет.

Есть еще давно знакомый юристам простой способ, который МАРКС и ЛЕНИН неоднократно применяли и учили нас применять к изучению итогов общественных явлений. Он состоит в вопросе: “<Cui prodest?>” – “Кому на пользу?” Десять лет – не случайность. Итог какой-то есть. Кому на пользу была наша работа?

Чем бы мы ни увлекались, что бы мы ни придумывали, какие бы программы ни писали, как бы себя ни называли, но десять лет ответили и на этот возрос ясно и недвусмысленно. Ответили в такой мировой обстановке, когда каждое явление и движение в единственной пролетарской стране оценивается на весах мирового общественного мнения, и не может не оцениваться, потому что перед ними встает здесь вопрос смерти и гильотины.

Кому же на пользу десять лет проливали мы пот, ум, дипломатические способности, энергию? Кому на пользу употребили мы то, чему мы училась за предшествующие десятилетия? Кому на пользу? Здесь один ответ: конечно, тут в зале нет никого, как нет и во всей стране и нет, конечно, в мировом пролетариате, кроме, может быть, каких-нибудь групп, которые завтра должны будут признать свою контрреволюционную сущность на основании того, что они услышат здесь, ‒ нет никого, кто бы не сказал: “Да, вы хорошо поработали на пользу буржуазии”.

Хорошо, что та сила, против которой мы работали, так велика и так прозорлива, и так мощна, что мы не могли принести буржуазии всей той пользы, на которую она исторически и политически имела право рассчитывать от нашей работы под руководством ЗИНОВЬЕВА и моим.

Но сколько же сил от самой пролетарской партии, от нашего пролетарского государства отняла наша десятилетняя так называемая “деятельность”? Сколько с нами возились и партия, и Советская власть! Сколько заседаний, сколько величайшей энергии, сколько ума, нервов, силы воли! Сколько, сколько всего этого на киловатты человеческой и партийной энергии.

Быть может, на это можно было бы создать еще какой-нибудь гигант! Быть может, если бы буржуазия не имела права нашу деятельность вписывать себе в счет и, может быть, если бы партия и страна не нуждались в том, чтобы затрачивать силы на то, чтобы опровергать наше мнение, затем бороться с нами в рабочих кругах, затем бороться с нами в подполье, затем сажать вас в тюрьмы и рассылать – сегодня меня, завтра ЗИНОВЬЕВА, послезавтра ГЕРТИК<А> и других, – если бы этого не было, может быть, в деле социалистического строительства был бы сделан еще один шаг вперед. И несомненно это так.

Да, не только исторический итог 10 лет, но и вопрос – кому на пользу мы работали – совершенно ясны.

Прошлое обладает тем сквернам свойством, что его нельзя переделать. Ни одной черты в нашем прошлом изменить нельзя. Это сверх человеческих сил! Простите, но это сверх даже сил Военной Коллегии Верховного Суда изменить что-нибудь в прошлом, особенно в прошлом этой контрреволюционной группы. Все то, что было, – это было, оно уже записано в историю, оно будет записано в приговор Верховного Суда и приговор истории пролетарской революции!

И я хотел бы только, чтобы к этому приговору где-нибудь петитом, хотя бы за мою прошлую работу, было разрешено мне приписать, что, перебирая эти 10 лет своей жизни, я с отвращением читаю жизнь мою. И пусть так, с отвращением, читают те, которые захотят учиться у пролетарской революции. Больше они, эти 10 лет моей жизни, ничего не заслуживают.

Прошлого не изменишь, будущего я не знаю. Сегодня, в данную секунду никто не знает этого будущего. Мы узнаем это через некоторое время. Но каково бы ни было будущее, тот, кто заинтересуется попыткой создать оппозицию мощной пролетарской революции, первой революции, – пусть узнает, что руководители вместе со всеми, кто проделал с ними значительный путь этой контрреволюции, с отвращением оглядываются, с отвращением читают эти десять лет своей жизни и сами не могут придумать такое наказание, которое могло бы исправить и загладить их вину.

Но вопрос о наказании тоже не вопрос права, не юридический вопрос, это вопрос исторический. Мое имя и имя ЗИНОВЬЕВА не могут быть вычеркнуты из прошлого. В прошлом эти имена пользовались авторитетом, им доверялись большие посты, тем ниже падение, до которого они дошли. Мы не можем вычеркнуть своих имен из истории. Те, которые будут рассказывать про первые шаги партии большевиков, должны будут нас упомянуть, и тут же всякий раз на всякой странице прошлой истории, когда будет упоминаться, что председателем Коминтерна был ЗИНОВЬЕВ, что КАМЕНЕВ был тем-то, при каждом этом упоминании, на каждой этой странице, всякий добросовестный историк должен будет сделать обязательное дополнение: а потом несмотря на то, что их учил такой великий учитель, у которого можно было научиться, потом они, эти люди, стали фактическими руководителями бандитской контрреволюционной группы и бесславно закончили свой путь. (Подсудимый плачет).

Два совсем личных слова. Я признал неправду всей моей жизни в течение 10 лет, всей моей политики и позорной роли, но есть, товарищи, два-три устных и письменных выступления, два-три письма, два-три разговора, обращенные мною к двум людям, которые в политическом и моральном отношении стоят и всегда будут стоять на самых высоких ступенях мирового пролетарского мнения, о которых я хотел бы, уходя, сказать, чтобы именно они были уверены, что в этих письмах и разговорах я был правдив и искренен с ними. Искренность – не политическое слово, нельзя говорить самому об искренности после того, как 10 лет злоупотреблял этим словом.

Но в этих документах дана мною правдивая формулировка моих действительных взглядов и на новую эпоху, и на великое дело, творимое СТАЛИНЫМ, и на его громадную личную роль, и на контрреволюционный смысл всех нападок на него. Он доказал на практике гениальнейший ум и несокрушимую энергию вождя и строителя социализма. В речи на 17-м съезде и тех письмах, о которых я говорю, я говорил правду, то что я действительно думал и думаю сейчас, и продолжаю думать и в этот момент о нашем социалистическом строительстве и о тов. СТАЛИНЕ.

И вот, какое бы ни было Ваше решение, решение истории, которая будет говорить Вашими устами, я уйду с тем, что то, что зафиксировано в этих документах, выражает мои подлинные убеждения и сейчас.

 

ПЕРЕРЫВ НА ПОЛЧАСА.

ПОСЛЕ ПЕРЕРЫВА

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Последнее слово имеет ГЕРТИК.

ГЕРТИК: Я хочу просить суд разрешить мне дать несколько справок. Я хочу сказать по доводу выступления ХАРИТОНОВА. Я не уверен, что буду вызван свидетелем по его делу. Он заявил, что порвал с ЗИНОВЬЕВЫМ и с оппозицией в 1931-м году.

Я должен заявить, что в феврале 1932 года я был у ЗИНОВЬЕВА и видел там ХАРИТОНОВА. Кроме того, ХАРИТОНОВ все время поддерживал связь со мной, и я был у него накануне его отъезда в Лондон, до своего отъезда из Москвы. Это было, вероятно, в октябре 1932 года, во всяком случае, после того, как ЗИНОВЬЕВ был в ЦКК по рютинскому делу. Мы тогда разговаривали о ЗИНОВЬЕВЕ. Он, верно, обвинял ЗИНОВЬЕВА, но не за то, что ЗИНОВЬЕВ не донес в ЦКК, а за то, что связывается с такими политически подозрительными личностями, как СТЭН, и берет от него документы.

Второе, на что я хочу обратить Ваше внимание, это на заявление ХАРИТОНОВА, что он так же, как и я, и ШАРОВ, считал, что мы поддерживали программу, проводимую партией, и что мы протестовали только против методов, которыми она проводилась, а не вели борьбу за платформу блока, о чем говорили ЕВДОКИМОВ и ЗИНОВЬЕВ.

Третье – справка по поводу выступления ГЕССЕНА о том, что наши заявления, что мы ничего не знали о переговорах ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА *и ЕВДОКИМОВА* с правыми, троцкистами и другими о блоке, сделаны с целью снять с себя ответственность. Я еще вчера в своих показаниях суду заявил, что говорю об этом не для того, чтобы снять с себя ответственность или уменьшить мою вину, а только для того, чтобы суд видел, какие взаимоотношения у нас создались с вождями и как протекала работа.

Теперь несколько слов о себе. У меня лично такая же трагедия, как у ШАРОВА, ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА и как у всех стариков, которые здесь сидят.

32 года пребывания в партии, 35 лет почти революционной работы (я не был в других партиях, но первые два года революционной работы не был достаточно политически развит и партийно не определился).

Три четверти этой сознательной, политической жизни было потрачено на строительство партии, а четвертая, последняя, в полном смысле слова последняя четверть (мне 56-й год, и осталось жить буквально считанные годы, даже если бы мне не пришлось сидеть на скамье подсудимых) была потрачена на то, чтобы разрушить что было создано за три четверти жизни. Что меня толкнуло на это – трудности? Нет.

Когда мы работали в подполье, разве не было трудностей, не было тяжелых трагических моментов? Разве легко было, когда сидел в тюрьме, когда три раза били смертным боем, когда ставили к стенке во времена Керенского? Но тогда не было никаких сомнений по поводу руководства. Даже никогда в голову это не приходило. Нет, еще раз повторяю, не трудности – тогда я был настоящим, подлинным коммунистом-большевиком, а потом перестал им быть. Самое лучшее в физическом смысле время своей жизни было отдано партии, а последняя четверть жизни погибла зря в борьбе против партии. Вот в чем трагедия. Трагедия эта углубляется еще нашей полной безыдейностью, беспринципностью. Была бы у нас ну хоть какая-нибудь политическая программа, какая-нибудь принципиальная линия; все же было бы легче. Ну, бывает же с человеком: свихнулся, ошибся, поверил в какую-то другую правду, разочаровался в Советской власти, что ли, новую теорию придумал и стал за нее бороться, стал проводить ее в жизнь. Все-таки какая-то политическая физиономия, пусть тоже контрреволюционная, но все же идейная, политическая физиономия. Мы пришли бы сюда как люди, которые во что-то верили и внутренне для себя были честными. А что мы видим здесь? Вы, товарищи судьи, два дня слушаете нас. За что мы боролись? ЕВДОКИМОВ говорит – за платформу, ЗИНОВЬЕВ говорит – за часть платформы, ГЕССЕН и другие говорят – мы против проведения генеральной линии не боролись, боролись только против метода проведения ее в жизнь. ХАРИТОНОВ это тоже подтвердил. Основное, за что мы боролись, как будто же бесспорно за то, чтобы ввести ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА в партруководство. А один из виновников этого, который с нами все эти 7 лет боролся и руководил этой борьбой, КАМЕНЕВ, говорит: “Я об этом первый раз слышу. Надо быть дураком иди сумасшедшим, чтобы в течение 7-и лет бороться за то, чтобы ввести ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА в партруководство”.

Я с ним сегодня согласен, что мы и дураки, и сумасшедшие. Почему только КАМЕНЕВ не сказал этого 4-5 лет тому назад; ведь это было бы совсем другое.

Я не могу и не хочу никого винить, ни на кого перелагать свою вину. Я был достаточно взрослым и достаточно политически зрелым, когда вступил в оппозицию, когда боролся против партии, когда вел контрреволюционную борьбу. Но все-таки я не могу не сказать, что если бы ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ действительно честно после 15-го съезда разоружились (я не говорю уже о том, что если бы они накануне XIV съезда пошли на компромисс, когда им в Политбюро предлагали “выдать” САФАРОВА и САРКИСА, – что значит выдать – только послать в другой город (сколько бы человеческих жизней он сохранил, сколько бы сот хороших работников мы сохранили бы в партии, для партии).

Политический вождь, а ЗИНОВЬЕВ от этого звания никогда не отказывался, должен был это предвидеть, но если бы даже после XVI съезда, после знаменитого классического доклада на съезде тов. СТАЛИНА, который с исчерпывающей полнотой подвел итоги прошлого и показал перспективы будущего, если бы тогда ЗИНОВЬЕВ сказал нам: “Кончено, баста, разоружаемся полностью, без остатка”, ‒ и тогда было бы еще не поздно. И тогда Сергей Миронович КИРОВ на сегодняшний день не лежал бы на Красной площади, а мы не сидели бы на этой позорной скамье. Все это правда.

Но я ведь и другого не могу скрыть от Вас и от себя. Несмотря на то, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ продолжали обманывать партию, были все-таки среди нас люди – правда, немного, – которые нашли в себе силу уйти от нас, разоружиться и честно работать в партии. У меня таких сил не нашлось за все семь лет, не нашлось этих сил и после ареста, и после высылки в 1933-34 г.г., когда партия дала мне серьезное предупреждение.

Я не хочу задерживать Вашего внимания, я хочу сказать только – каков бы ни был Ваш приговор, я его заранее признаю заслуженным, и в какую бы дверь я отсюда ни вышел, я в первый раз за все последние 7 лет выйду облегченный, с сознанием, что сбросил, наконец, с себя всю ложь, всю скверну, и в первый раз за 7 лет могу прямо взглянуть партии в глаза, пусть как осужденный преступник, как тяжкий преступник, но не как обманщик, не как вор, не как двурушник.

Я первый раз сегодня за 10 лет могу, наконец, честно, без всякой задней мысли, без всякой лжи, без всякого двурушничества воскликнуть: да здравствует коммунистическая партия! Да здравствует партийное руководство и вождь партии тов. СТАЛИН!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ТАРАСОВ.

ТАРАСОВ: Я хочу сделать три замечания, чтобы дополнить свои показания суду.

1-ое замечание: поскольку я придаю серьезное значение моему разговору с РУМЯНЦЕВЫМ, я помню, что после моего возвращения из Ленинграда я передал содержание этого разговора НАУМОВУ и ЛЕПЕШИНСКОЙ [19], дав при этом свою оценку причин трудностей снабжения, которые наблюдались в стране, ту оценку, которую я дал вчера на заседании суда.

2-ое замечание: на предварительном следствии одним из самых первых мне был задан вопрос, почему у меня оказались архивные материалы оппозиции (очень небольшая часть). Я дал ответ, что я предполагал использовать эти материалы для изобличения оппозиции. В такой форме этот ответ может быть истолкован по-разному. Я хочу сказать, что это верно, верно в отношении 1934 года, в особенности его второй половины.

Как я уже говорил, мне кажется, что за последние два года и в особенности за 1934 г. я стоял на партийных позициях. Мне кажется, что я за это время имел такие личные настроения и взгляды, которые не расходились с партийной политикой, что я добросовестно выполнял отдельные поручения партии, которые давались местной организацией. Я лично отрицательно относился к нашим вождям – ЗИНОВЬЕВУ и КАМЕНЕВУ и изжил в себе враждебность в отношении партийного руководства. И в этой обстановке в 1934 году у меня появилась мысль: может быть придется когда-нибудь написать какие-нибудь воспоминания или материалы, по которым можно использовать то, что у меня было под руками, в частности, комсомольские материалы. Что касается предположения о том, что эти материалы были оставлены после XV съезда с целью – авось пригодятся, ‒ это, конечно, не так.

Я считал необходимым объяснить это свое показание.

3-е замечание: в связи с тем, что сказал ЗИНОВЬЕВ в своем последнем слове по поводу моего вчерашнего выступления, когда я передавал настроения отдельных оппозиционеров в 1927-м году, – самарского оппозиционера ЛИБИНА [20] и московского комсомольца-оппозиционера СТРЕМЯКОВА. Эти разговоры я не делал секретом, а я рассказал об этом широкому кругу оппозиционеров, в том числе и тем, которые были связаны С ЗИНОВЬЕВЫМ. Я думаю, что дело не в том, что даже в лучшем случае и я, и многие другие не придали этим фактам того значения, которое нужно было бы уже тогда придать этому, так же как пропускали мимо своих глаз и ушей целый ряд других вопиющих фактов из нашей практики антипартийной борьбы.

Оценку принципиальной позиции контрреволюционной зиновьевской организации за все десять лет я дал исчерпывающую и в своем письме, с которым я обратился к Центральному Комитету партии, и во вчерашнем своем выступлении на суде. Поэтому я не вижу нужды в том, чтобы это повторить.

Я хочу сказать, что я полностью признал себя виновным во всех тяжелых преступлениях перед партией и перед советской властью, которые связаны с моим участием в контрреволюционной организации зиновьевщины, в связи с той политической ответственностью, которую эта организация несет, и я в том числе как ее член, за убийство Сергея Мироновича КИРОВА. Когда я это осознал и почувствовал, то я старался как можно полнее разоблачить зиновьевскую организацию, разоблачить самого себя, чтобы не оставалось никакой недоговоренности, старался помочь советской власти, суду с корнем вырвать остатки бывшей зиновьевской оппозиции с тем, чтобы раз навсегда покончить с этим кошмарным прошлым.

Если бы я этого не сделал, я бы просто остался врагом партии и советской власти.

Мне особенно тяжело сейчас осознавать то, что я уже осознал: всю гнусность и глубину моего собственного падения, потому что я был одним из тех молодых членов центрального Комитета комсомола, по отношению к которым Иосиф Виссарионович СТАЛИН лично проявил необычайную теплоту и заботливость, пытался товарищески, в личной беседе, разъяснить мое, тогда первое, заблуждение на моих – первых политических шагах. Он сделал это так, как именно учил ЛЕНИН относиться к молодежи: терпеливо разъясняя ее ошибки. Мне СТАЛИН прямо говорил в такой беседе: “Вот, ТАРАСОВ, Вы в комсомоле сейчас с ФАЙВИЛОВИЧЕМ занимаетесь кружковщиной. Это дело антипартийное”. ФАЙВИЛОВИЧ, конечно, знает об этом разговоре (ФАЙВИЛОВИЧ с места говорит: “Да”).

СТАЛИН говорил, что надо порвать с кружковщиной, работать вместе с партией. Разве можно забыть такие прямые указания и советы такого великого человека, как СТАЛИН, в сегодняшней обстановке, воспоминания об этом только увеличивают, помогают осознать еще больше глубину и гнусность собственного падения как результат того, что я пошел не по тому пути, который указал мне еще 10 лет тому назад СТАЛИН, а пошел по другому пути, который привел меня на скамью подсудимых как контрреволюционера.

И вот понадобился такой жестокий урок, чтобы я, казалось бы, такую простую большевистскую истину понял. Тяжело это, но это именно так. Но я хочу сказать, что, если я только сейчас нашел в себе силы окончательно разорвать с моим прошлым, то я все-таки думаю сейчас и другое: я чувствую в себе силу, которая способна меня безраздельно и беззаветно отдать делу партии ЛЕНИНА–СТАЛИНА, делу строительства социализма в нашей стране.

Я сейчас нахожусь в яме всего того, что есть мерзкого, гнусного, контрреволюционного во всей мировой реакции. И, находясь в этой яме, я сейчас из нее вижу тот большевистский путь, по которому меня звал 10 лет СТАЛИН и с которого я свернул тогда. И какое бы заслуженное наказание суд ни вынес, я только хочу сказать, что весь смысл своего существования буду видеть только в том, чтобы жить и дышать тем, чем дышит и живет партия и страна. И утешением мне является, что все-таки я живу на советской земле.

Я буду жить той надеждой, что на этой советской земле мне партия и советская власть дадут возможность еще выполнять хоть самую маленькую, хоть самую невидную работу, потому что это будет такая работа, которая будет крепить во мне сознание, что я делаю что-то такое, чтобы ускорить победу, окончательный триумф непобедимого знамени МАРКСА–ЭНГЕЛЬСА–ЛЕНИНА–СТАЛИНА.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ПЕРИМОВ.

ПЕРИМОВ: Товарищи, я должен прежде всего сказать, что свою формулировку в отношении признания своей вины я теперь изменяю так, что признаю предъявленное мне обвинение полностью.

Я узнал правду о КИРОВЕ, очевидно, позднее, чем другие мои товарищи по процессу, потому что я был арестован тогда, когда еще в прессе не было точных сведений [21]. Этим объясняется то, что я эту свою вину гораздо медленнее и с большим трудом осознавал, чем ряд других товарищей. Мне было чрезвычайно трудно, чрезвычайно тяжело до конца понять, что я тоже отвечаю за преступление 1 декабря, как и все прочие установки зиновьевской организации. Я оправдывал себя тем, что я не имел связи с этим людьми, которые непосредственно принимали участие в преступлении 1 декабря, что я их или совсем не знал, или очень мало знал, что я уже давно не видел, что я вообще ничего об этом не знал.

Товарищи, я был обязан знать, что всякая подпольная организация внутри партии неизбежно превращается и скатывается к самой гнусной фашистской контрреволюции. Я это обязан был знать как человек, который учился у МАРКСА–ЛЕНИНА и который в партии не первый день. Я должен был знать, что внутрипартийное подполье – это сифилис, внутрипартийная язва, которая является опаснейшим видом контрреволюции.

Я не хочу говорить, что виноваты вожди, а не я. Вожди были контрреволюционерами, но и мы были не лучше. Каждый человек сам себе находит вождей.

Бывали минуты просветления, бывали такие минуты, когда я думал, что я действительно двурушник, но я себя успокаивал ложными вещами, тем, что я работаю, что я работаю хорошо, что меня не ругают, а хвалят, и этим самым оправдывал свое существование.

Но мой вред, моя вина перед партией в десять раз больше всякой пользы, которую я принес. Я считаю, что нет мне оправданий, и нет оправдания всей тем, кто здесь сидит.

Я только хочу сказать, что всякую меру социальной защиты, которую суд найдет нужным применить ко мне, я считаю правильной. Но если суд найдет возможным оставить меня жить, то я даю твердое слово, что весь остаток своей жизни, каждый день, каждый час моей жизни я отдам на то, чтобы искупить эту грубейшую вину перед партией.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: ФЕДОРОВ!

ФЕДОРОВ: Здесь, на пролетарском суде и на предварительном следствии я считал своей обязанностью дать полные и исчерпывающие сведения о том, что мне было известно о зиновьевской контрреволюционной организации.

Я это откровенное признание с самого начала считал нужным сделать для того, чтобы облегчить советской власти вырвать из жизни, из партии, из дела все ростки, все корни зиновьевской контрреволюционной организации.

В чем сущность зиновьевской контрреволюции?

В том, что они не верили в строительство социализма нашей страны, что не верили в силу рабочего класса, и отсюда уже проистекают все остальные причины, которые заставили эту организацию идти разными путями и скатиться на скамью подсудимых.

КАМЕНЕВ, как это ни странно, сейчас хочет изобразить дело таким образом, что вопрос о включении в состав Политбюро ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА является преходящим вопросом, относящимся к периоду 15-го съезда, а не последнего периода. Я думаю, что это не так. Я думаю, что это искажает действительное положение вещей, искажает те выводы, которые мы здесь признали и которые, по-моему, фактически существуют. Ведь только на основании борьбы за руководство, только для того, чтобы победить в этой борьбе, распускались небывалые *клеветнические* слухи, извращались факты и по цепочке, как говорят, от квартиры ЗИНОВЬЕВА до какого-нибудь ленинградского предприятия эта клевета и злоба шли, направленные против руководства. Я в своих показаниях говорил, для чего это нужно было делать. Здесь АНИШЕВ говорил о том, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ для нас были не только персонами, но они являлись для нас нашей программой.

Я сегодня уже рассказывал здесь, что мы ставили задачей возвратить ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА на руководящие роли в партии. В этом выразилась вся борьба за целый ряд лет. Сегодня КАМЕНЕВ считает нужным опровергнуть.

Я сегодня в своих показаниях суду уже говорил, как мы утверждали, что в результате коллективизации страна идет к разорению, что в стране может быть голод, что эти трудности создадут такое положение, которое вынудит возвратить ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА в Политбюро, изменить состав Политбюро! Этого нельзя не признать.

Я считаю своим долгом заявить, что я не перекладываю с себя ответственность за деятельность зиновьевской к.-р. организации, но вместе с тем считаю, что нужно будет нам всем здесь отметить ту гнусную и двурушническую политику, которую вел и ЗИНОВЬЕВ, и КАМЕНЕВ на протяжении многих лет нашей борьбы. Все мы во многом виноваты, и за это мы несем ответственность. Все мы, как говорил ГЕРТИК, и дураки, и сумасшедшие. Я это подтверждаю. Я думаю, что вот это учреждение на Шпалерной улице – это лечебница, которая или нас вылечит, или отсюда нас поведет на Канатчикову дачу. Я в своем показании на предварительном следствии рассказал, как мы подписывали заявления к 15-му съезду. Когда ЗИНОВЬЕВ это заявление предложил вниманию собравшихся, ни у кого не хватило мужества встать и подписать это заявление, нужно было выслушать по этому поводу специальные речи.

КАМЕНЕВЫМ и ЗИНОВЬЕВЫМ делались попытки заключения блока с правыми и с левыми, с кем угодно, все равно, ибо, в конечном счете, они вели и толкали нас без принципов, недопустимо, авантюрно.

Вот в результате всей этой деятельности мы имеем убийство КИРОВА. В результате всей этой деятельности мы воспитали такого прохвоста, как НИКОЛАЕВ.

НИКОЛАЕВ – участник нашей организации, он вышел из нашей среды, он воспитывался в духе тех указаний и директив, в духе той злобы, которая проистекала сверху до самых низких звеньев.

За это преступление полную ответственность несет вся наша организация, в том числе и я, и в первую очередь ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ.

КАМЕНЕВ говорил здесь о том, что этот процесс подводит политические итоги, и он проводил две параллели. Я думаю, что все мы или большинство из нас подведут не только политические итоги, но и организационные итоги.

Что будет с нами дальше – я не знаю. Но вина моя перед партией и рабочим классом велика. Но, товарищи, вину я свою осознал. Да, хотя уже слишком поздно, но я считаю все же нужным заявить, что окончательно, бесповоротно, раз и навсегда я рву со своим контрреволюционным прошлым, я рву с КАМЕНЕВЫМ и ЗИНОВЬЕВЫМ как виновниками нашего контрреволюционного прошлого.

Это заявление я делаю в результате моего полного раскаяния, разоружения и в результате того, что на деле я частичку своего раскаяния показал тем, что я честно и открыто рассказал все, что я знал. Я это заявление делаю еще и на том основании, что, будучи на свободе, до ареста, я уже тогда пересматривал свои взгляды, я уже тогда отходил от зиновьевской к.-р. организации, но я не отошел. Я ослабил свою деятельность, я перестал быть активным, но я остался зиновьевцем и остался членом центрального московского бюро до самого последнего времени. Это сознание полного разрыва с к.-р. прошлым, полного моего раскаяния, дает мне право просить пролетарский суд предоставить возможность загладить мою вину перед партией и рабочим классом там, где это суд найдет возможным.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый КУКЛИН.

КУКЛИН: Предъявленное мне обвинение, товарищи судьи, я полностью принимаю и считаю его справедливым. Какую бы кару на меня ни наложили за мою контрреволюционную деятельность, я приму.

Товарищи, нам, людям с большим стажем, с большой революционной работой потребовался целый месяц одиночного заключения для того, чтобы усвоить свою контрреволюционную работу. Я предлагаю через суд просить Центральный Комитет немедленно принять меры, чтобы еще не произошла такая штука, как с нами, т.е. разъяснить все наши проступки, все наше сползание в контрреволюционное болото. И дальше… простите, я не могу говорить, как давеча, так и сейчас, но я бы все-таки просил партию, если можно, дать возможность загладить все это преступление, за всю ту работу, которую я провел, я 31 год в партии. Был 9-го января на сенатской площади, участвовал в Сормовском восстании, был арестован в февральские дни вместе с комитетом, был на восточной фронте… (КУКЛИН, волнуясь, садится, не заканчивая слова).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ФАЙВИЛОВИЧ!

ФАЙВИЛОВИЧ: Я хочу сделать одно замечание по поводу выступления ЗИНОВЬЕВА.

Мне кажется, что в последнем слове он сделал большую неправильностъ: он опять хотел отговориться от группировки “безвожденцев”. Я “безвожденцем” не был и не несу никакой ответственности за какую бы то ни было их деятельность. Когда группа “безвожденцев” организовалась, я не был в Ленинграде, но если взять персональный состав тех, кто совершал злодейское преступление, и вспомнить наши первые оппозиционные шаги против ЦК партии и вообще против партии, то мы должны сказать следующее:

Возьмем персонально ТОЛМАЗОВА, он был секретарем Ленинградского Губкома. РУМЯНЦЕВА – был одним из виднейших членов ЦК Комсомола и одним из руководителей ленинградской организации, КОТОЛЫНОВА – работал под Вашим, ЗИНОВЬЕВ, непосредственным руководством в Коминтерне, он был членом русской делегации, находился на заграничной работе Коминтерна, которым Вы в это время руководили. Вы не хотите понять политической ответственности и прямо до конца сказать об этом, как бы тяжело это ни было не только для Вас. Вы больше нас в партии. Вы имеете большой дореволюционный стаж. Нам не удалось этого иметь по нашему возрасту: Вы наш вождь, руководитель. Мы смотрели на Вас не только как на одного из учеников ЛЕНИНА, но и как на идеологического вождя, мы верили Вам. Теперь надо перед пролетарским судом принять тяжелую ответственность. От нее никуда не деться, надо ее принять, но зачем Вы хотите как-то обойти эту сторону дела?

Товарищи судьи! Я должен сказать, что мне очень тяжело далось признание в том, что я являюсь морально ответственным за убийство тов. КИРОВА. Тут присутствует следователь [22], он скажет, с каким трудом я принял это решение для себя. Очень тяжело, но я должен признать – ничего не сделаешь, это необходимо.

Это мне еще особенно тяжело потому, что я с этими фашистскими бандами, которые совершили этот акт, долгое время работал плечом к плечу, и не только в период, когда мы боролись против партии, но и в период, когда мы создавали организацию. Я подразумеваю, организацию контрреволюционную, а не партийные организации в Ленинграде и, главным образом, комсомольские организации. Я это говорю потому, что сознаю свою ответственность и не хочу сгладить в какой бы то ни было степени нашу вину в этом деле.

Теперь я перейду к своему непосредственному последнему слову.

Я сделал большое преступление перед партией и рабочим классом, за что должен нести заслуженное наказание. Я должен сказать, что я здесь, на следствии и перед судом заявил, что я не имел связи с центром, это верно. Я не хочу умалить этим в какой бы то ни было степени свою ответственность. Я хочу только сделать отсюда политический вывод, что это оказалось недостаточным, чтобы я порвал все связи, чтобы я не сделал контрреволюционного выпада против Центрального Комитета.

И вот, когда я продумал этот вопрос, почему же действительно так случилось, я должен вам сказать, что это случилось глазным образом, как я думаю, потому что я не понял основного после смерти В.И. ЛЕНИНА. Имейте в виду, что тут сидят товарищи, на глазах которых я вырос и стал политическим работником. Отчасти поверив им (но это маленькое обстоятельство, ни к чему не обязывающее), главным образом потому, что я не понял, кто СТАЛИН, и не понял, что сам тов. СТАЛИН есть верный продолжатель дела ЛЕНИНА, ученик ЛЕНИНА, вождь нашей партии. Я скатился, по сути дела, в контрреволюционное болото.

Теперь я хотел бы сказать пару слов лично о себе, я не могу сказать, что я имею дореволюционный *подпольный* стаж, мне всего 34 года. Политическую деятельность свою я начал (это, может быть, не особенно интересно), когда мне еще не было 18 лет. Я сын ленинградского рабочего, который проработал на производстве 30-35 лет.

Сам я в партию вступил, будучи пролетарием на заводе б<ывшего> Симменс-Шуккерта за Московской заставой. Добрую половину своей жизни, когда я стал более или менее сознательным человеком, я стал работать вместе с партией. Впоследствии я стал двурушником.

Сейчас я прямо вам скажу: самыми тяжелыми в моей жизни моментами были: первое – это выписка из постановления партколлегии, что я исключаюсь из партии как контрреволюционер. Я это перенес очень тяжело, ужасно трудно. И второе – это признание моральной ответственности за убийство тов. КИРОВА. Это особенно трудная вещь. Это не умаляет моей вины, ошибки, преступления перед партией и рабочим классом. И вот, когда я пришел к вам, я задаю себе такой вопрос: если т. ШАРОВ может сказать, что он 22 года работал в партии, большинство товарищей может похвастаться своим прошлым, то чем же я могу заслужить снисхождение перед рабочим классом, перед нашей партией – ЛЕНИНА–СТАЛИНА за те колоссальные преступления, которые я сделал? Имею ли я право просить пролетарский суд, чтобы он представил мне возможность загладить свою вину, замыть это позорное пятно, которое я своими преступлениями нажил перед партией?

Но я считаю, что я не погиб окончательно для рабочего класса и партии, что я найду в себе силу, волю и умение, чтобы загладить то действительно громадное преступление перед рабочим классом и партией, смыть это позорное пятно.

Я единственно прошу у пролетарского суда представить мне такую возможность – сделаться честным работником и заслужить доверие у рабочего класса и партии.

Вот все, что я хотел вам сказать в своем последнем слове.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый ЦАРЬКОВ.

ЦАРЬКОВ: Я еще раз признаю свое тяжелое преступление, которое совершил перед партией и рабочим классом. Для меня совершенно ясно, я осознал те причины, которые посадили меня на скамью подсудимых. Они заключаются в том, что, если ты допускаешь ошибки, не послушал вовремя предупреждений партии, не сделал соответствующих выводов из тех взысканий, которые наложила партия, хочешь ты или нет, но логика вещей приводит тебя к тому, куда и привела: в помойную яму контрреволюционной зиновьевщины. Вот для того, чтобы парализовать тот яд, которым был отравлен мой организм, когда я еще был молодым рабочим-комсомольцем, для этого нужно было целый месяц сидеть в тюрьме и на скамье подсудимых перед Военной Коллегией Верховного Суда.

Я должен сказать совершенно искренне, что в органах следствия вначале я не придал политического значения целому ряду вещей, и только в результате разговора со старейшими большевиками, с которыми я имел возможность говорить в органах следствия, я многое увидел, что я представлял не так, что нужно было иначе оценить. Я следствию сообщил все, что мне было известно, не утаив совершенно ничего о работе контрреволюционной зиновьевщины. Я по-рабочему честно говорю пролетарскому правосудию, что я искренне рад заявить, что зиновьевщина окончательно уничтожена, что я свою зиновьевщину вырвал, как нарост мяса в своем организме.

Я хочу просить пролетарское правосудие, чтобы мне, еще молодому рабочему, дали возможность доказать свою преданность партии и вождю тов. СТАЛИНУ. Я с партией был связан с 13 лет. Будучи еще подростком, я был равноправным членом партии, и это для меня дороже, чем потеря жены и детей. Если мне суд даст возможность, то я докажу, что могу принести пользу социалистическому строительству.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БАШКИРОВ.

БАШКИРОВ: Что я могу сказать? Конечно, я сейчас понимаю всю глубину и величину моих преступлений перед партией и пролетарским государством. То, что я знал, я полностью сказал об организации.

Когда я узнал, что убийство КИРОВА совершено членом к.-р. организации, я сразу же заявил, что политическую ответственность мы должны за это нести. Я искренно осознал все это, считаю, что этим искренним сознанием я сделал все, что мог для того, чтобы облегчить свою вину.

Одновременно я кроме этого преступления признал свои старые преступления: сокрытие своего социального прошлого почти на протяжении всей своей жизни. Из дома я ушел совсем молодым, мне было 14 лет. Всю свою жизнь я провел в партии и, по существу говоря, кроме этого мне ничего не нужно было.

Любое решение суда я буду считать по отношению к себе справедливым.

Не знаю, могу ли я просить суд, потому что здесь сидят люди, имеющие большие революционные заслуги в прошлом, в то время как этих заслуг у меня почти нет. Но если будет какая-нибудь возможность даровать мне жизнь, то, конечно, все, что могу, я сделаю для того, чтобы когда-нибудь заслужить право называться честным гражданином Советской страны.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый САХОВ.

САХОВ: Здесь, после моего слова, мне председательствующим и одним из членов суда был задан вопрос о политическом значении всего того, что я говорил членам центра. Мне помогли. Помогли вот в чем. В этом единственном моменте, мне кажется, в своем слове я стал не на политическую, а на обывательскую позицию и поэтому неправильно оценивал то, что я рассказывал ЕВДОКИМОВУ, КУКЛИНУ и др<угим>. Мои сообщения, конечно, носили характер информации независимо от того, как я говорил и что я говорил. Каким образом это обстояло? Независимо от моих личных настроений, независимо от моих личных связей, когда я это говорил, я знал, кому я это говорил, значит, это – информация. Освещал ли я тенденциозно? Я говорил о тех материалах и тех сведениях, которые были у меня по работе в прокуратуре. Тенденциозность в изложении этих материалов не требовалась, т.к. они сами по себе освещали только теневые стороны. Положительных сторон социалистического строительства они в себе не заключали, они толкуют о недостатках, о безобразии, о преступлении, поэтому моя информация фактически была тенденциозной независимо ни от каких личных отношений и настроений, независимо от всего прочего. Понятно, этим я продолжал делать контрреволюционное дело. Вот дополнительно о моей роли. Я не был распространителем слухов среди кого-либо кроме 3-4 лиц. Ни один человек начиная с 30 года никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет сказать, что я где-нибудь что-либо, в частности, говорил против СТАЛИНА. Не было этого и не могло быть. Слушать – слушал. В этом моя вина. Я слушал это недовольство со стороны КУКЛИНА, но я это расценивал как личное недовольство, брюзжание и неспособность на что-нибудь переключиться.

Он уже не молодой, ему больше 50 лет. С ним я был связан больше, чем с другими. Я к нему ходил, и он ко мне заходил. Но я подтверждаю, что за последние два года мы совершенно не вели с ним политических разговоров. Я ни разу за два года, когда я у него был, не встречал ни одного из оппозиционеров. А когда я как-то спросил, встречается ли он с ЗИНОВЬЕВЫМ (был такой вопрос), было сказано, что нет, не встречается. Вот это и все. Я здесь пытаюсь говорить честно. Не могу еще раз не сказать одного слова по поводу ТАРАСОВА. Мы встречались и более или менее сошлись в Самаре в 27 г. Он у меня бывал. Был случай в 32 или 33 году, когда он у меня ночевал несколько ночей. Он работал, кажется, на практике на Трехгорке. Когда мы между собой толковали, я категорически утверждаю, не было ничего антипартийного.

Что добавить? Свою оценку того, что произошло, свое мнение о том, что здесь происходило на суде, я уже сказал и сказал, кажется, достаточно ясно. Вместе с тем я хочу повторить только один момент. 23 числа, до суда и до своего ареста я дал оценку участия роли зиновьевской организации во всем этом деле. И дал такую же оценку, я это утверждаю, какую я даю здесь на суде, но я *не* имел сил в течение определенного периода времени рассказать о себе. И здесь я в течение двух дней врал, я врал и ВЫШИНСКОМУ. В разговоре с ним о зиновьевской организации язык не поворачивался сказать в отношении себя, не поворачивался по простой причине.

Когда я после XIV съезда партии шел в драку, мне казалось, что я иду за партию, за рабочий класс. Вышло не так. Вышло так, что пришел к контрреволюции, вот в чем дело! Говорить что-либо в оправдание нет никакой нужды, и говорить об оправдании не будем.

Все, кто сидят сейчас на скамье подсудимых, они все сидят буквально голые перед партией, перед Советской властью, перед судом, не только голые, но и просвеченные лучше, чем рентгеном. Каждый видит. И только сейчас, когда все оказались голыми, только сейчас видна вся глубина падения.

Еще один интересный вопрос. Когда-то мы говорили о перерождении. Прошло достаточное количество лет, и на этот вопрос, который когда-то ставили, сейчас, может быть, в отношении многих можно дать заслуженный ответ.

Я хочу сказать, что этот процесс, по-моему, политически важен еще и потому, что он показал всю оппозицию голой, именно потому, что он уничтожает ее и помогает партии, ибо если бы его не было, все продолжалось бы так, как это было до настоящего времени.

Я, со своей стороны, могу сказать только одно (я буду говорить только о своей ответственности так, как я ее понимаю), что я должен понести самую строгую ответственность. Я кончаю сейчас.

Находясь здесь, на скамье подсудимых, я и все те, которые честно подходят к тому, что они говорят, должны понять, что сейчас, по существу, они голыми стоят на коленях перед партией, перед т. СТАЛИНЫМ и говорят: “Ты был прав и делал нам множество предупреждений, ты говорил о том, куда этот путь приведет, ты мягко к нам подходил, надеясь на то, что можно будет исправить и вернуть назад многих, а люди вместо того, чтобы идти навстречу, – по одним, по другим или по третьим причинам, одни, может быть, потому, что были сознательными врагами, другие по каким-нибудь другим причинам, ‒ шли в другую сторону”.

Вот и все.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: СУД УДАЛЯЕТСЯ НА СОВЕЩАНИЕ.

В 23 часа 20 минут 16-го января оглашается приговор, после чего судебное заседание объявляется закрытым.

 

[П.п.] ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (В. УЛЬРИХ)

СЕКРЕТАРЬ:   (БАТНЕР)

 

[Верно: Секретарь Выездсессии Военколлегии Верхсуда СССР Батнер]

 

 

 РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 208, Л. 189-328

[1] Здесь и далее речь идет об информации “о” Казахстане. Вероятно, ошибка при стенографировании.

[2] Согласно справке, составленной 4 августа 1935 г. заместителем начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. Люшковым и приложенной к заявлению Н.А. Емельянова, адресованному И. Сталину, сыновья Н.А. Емельянова – Кондратий и Александр – хранили «с 1927 г. на своей даче на ст<анции> Разлив Финляндской жел<езной> дороги архив зиновьевской к.-р. организации».

[3] Согласно заявлению А.Ф. Башкирова следствию от 11 января 1936 г., фамилия его отца была Магидс.

[4] Харовск – административный центр Харовского района Вологодской области, расположен в 89 км к северу от Вологды. В 30-е годы имел статус рабочего поселка.

[5] Речь идет о покушении на германского посла, которое произошло 5 марта 1932 г. в Москве, близ Германского посольства в Леонтьевском переулке. Стрелял в машину посольства (в ней, как оказалось, находился не посол, а советник посольства фон-Твардовский, который был легко ранен) Иуда Миронович Штерн. Отчет о судебном процессе над Штерном и его подельником С. Васильевым см. в «Правде», № 95-97 за 1932 г.

[6] В тексте ошибочно – “Вашей”.

[7] В тексте ошибочно – «и отношения».

[8] Адоратский Владимир Викторович (1978-1945) – участник российского революционного движения, советский историк, философ-марксист. Академик АН СССР. В описываемый период – директор Института Маркса-Энгельса-Ленина. В 13-14 номере журнала «Большевик» (в июле 1934 г.) был опубликован написанный Г. Зиновьевым комментарий к письму Энгельса Иону Нэдежде. И. Сталин обрушился на эту заметку с резкой критикой, что привело к принятию Политбюро решения от 16 августа 1934 г. «Об ошибке редакции журнала «Большевик». Г. Зиновьев был выведен из состава редколлегии. В сообщении Кагановичу от 8 августа 1934 г. Сталин, в частности, пишет: «Обратите внимание на ротозея – Адоратского, который был знаком с моими замечаниями на статью Энгельса и все же одобрил редакционную заметку “Боль<шеви>ка”. С ИМЭЛ-ом вообще неважно.» («Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг». М., РОССПЭН, 2001 Стр. 432-433.

[9] Речь идет о массовом убийстве в т.н. «Клубе Куусинена» в Петрограде 31 августа 1920 г. Жертвами стали восемь человек, еще десять были ранены. Среди жертв были высокопоставленные деятели Коммунистической партии Финляндии. Нападавшими были также финские коммунисты, а мотивом преступления стали противоречия между руководством финской компартии и частью рядовых членов.

[10] В тексте ошибочно – «Рахия». Рахья Э́йно Абрамович (1885 – 1936) – финский революционер-коммунист, партийный и государственный деятель.

[11] Статья «Маленький консул и его большие хозяева» была напечатана в «Правде» № 5 за 5 января 1935 г. Ранее в «Правде» и «Известиях» от 4 января 1935 г. под рубрикой «Хроника» появилось сообщение ТАСС: «Консул, о котором упоминалось в обвинительном акте но делу Ленинградской контрреволюционной террористической группы и с которым член этой группы Николаев имел сношения, отозван своим правительством из СССР. Вчера посланник этой страны ознакомился в НКИД со следственным материалом (показаниями самого Николаева), а также с соответственной частью стенограммы судебного процесса, где Николаев подтвердил показания, данные на допросах, и запротоколирован факт опознания Николаевым иностранного консула по одной из предъявленных ему 18-ти фотографических карточек».

[12] 16 декабря 1934 г. (т.е. до ареста А.И. Анишева, который последовал 22 декабря 1934 г.) в «Правде» была помещена резолюция объединенного пленума МК и МГК ВКП(б) об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б). В ней имелся следующий фрагмент: «… Враги партии и советской власти, разбитые в открытой политической борьбе, бессильные и озлобленные, прибегают к последнему белобандитскому, фашистскому средству борьбы – террору. Гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов товарища Кирова. Они нанесли тяжелый удар партии, но пусть знают враги, что эта тяжелая утрата еще более закалит наши ряды, еще теснее сомкнет нас вокруг партии, ее ЦК и нашего любимого великого Сталина». На следующий день, 17 декабря 1934 г. «Правда» под рубрикой «В помощь пропагандисту» опубликовала статью под названием «О бывшей зиновьевской антипартийной группе».

[13] Статья 58.8 УК РСФСР входила в особенную часть УК, в раздел «Контрреволюционные преступления», предусматривала ответственность за совершение террористических актов. В Статье 17 речь шла об одинаковом применении мер наказания к исполнителям и соучастникам преступления – подстрекателям и пособникам.

[14] В тексте ошибочно – «спуститься».

[15] Возможно, речь идет о Баиловской тюрьме в Баку, где до революции побывали и Сталин, и Вышинский.

[16] Осведомительное агентство, пропагандистский орган белогвардейских формирований во время Гражданской войны.

[17] Видимо, имеется в виду статья «30 лет», опубликованная в «Правде» 25 мая 1933 г. Там, в частности, говорилось: «Может на первый взгляд показаться странным, что в совершенно других социально-политических условиях нападки на руководство и вождей большевистской партии в лице Ленина и Сталина носят столь однообразный характер. Но печальная участь лидеров оппозиции ограничиться в своих нападках против партийного руководства 1925-1932 гг. почти буквальным повторением того, что уже было сказано меньшевистскими борзописцами против Ленина и руководимого им Центрального Комитета, объясняется отнюдь не бедностью словаря и скудостью фантазии литераторов из оппозиции, а другими, более глубокими причинами. Восстание меньшевиков под руководством Мартовых и Троцких против Ленина было вызвано стремлением сорвать складывавшуюся организацию подлинно пролетарской партии. Восстание оппозиций против Центрального Комитета, руководимого т. Сталиным, и лично против т. Сталина было отражением стремления мелкобуржуазных групп ослабить диктатуру пролетариата и высвободиться из-под «тяжелой руки» пролетарской революции. Для меньшевиков предреволюционной эпохи – Ленин, для разномастных оппозиций 1925-1932 гг. – Сталин являлись живыми воплощениями политики, приходящей в столкновение со всеми остатками и пережитками мелкобуржуазных традиций и тенденций. Вот почему оппозиционеры обречены были на участь повторять и переписывать относительно партийного руководства последних годов то, что было политической новинкой лишь в меньшевистской, направленной специально против Ленина литературе послесъездовского периода.

[18] В тексте ошибочно – «Гебери».

[19] Лепешинская Александра Васильевна, жена И. Наумова.

[20] На самом деле – Любин Иван Владимирович.

[21] А.В. Перимов был арестован 9 декабря 1934 г.

[22] Л. Файвиловича допрашивал следователь П.А. Коркин, на тот момент начальник 6-го отделения СПО ГУГБ НКВД СССР.