СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) –
тов. СТАЛИНУ
Направляю Вам показания арестованного участника контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации СОСНОВСКОГО Л.
Протокол первичный, представляет собой стенографическую запись его показаний.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
СОЮЗА ССР: Ежов (ЕЖОВ)
23 ноября 1936 года.
№ 58757
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 258, Л. 25.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
от 14-15-16 ноября 1936 года.
ВОПРОС: Гр<аждани>н СОСНОВСКИЙ, на следствии вы подали заявление на имя Народного Комиссара Внутренних Дел СССР тов. ЕЖОВА, в котором признаете себя виновным в принадлежности к троцкистской террористической организации до последнего времени. Там же вы заявили, что по возвращении в 1934 г. из ссылки в троцкистскую террористическую организацию вы были привлечены РАДЕКОМ Карлом, который обусловил ваше вхождение в организацию признанием террора.
Вы подтверждаете это ваше заявление?
Ответ: Да, подтверждаю целиком.
Вопрос: Расскажите каким образом, при каких обстоятельствах вы были привлечены РАДЕКОМ в троцкистскую террористическую организацию.
Ответ: По возвращении моем из ссылки в феврале 1934 года в Москву первые месяцы я не имел общения ни с кем из троцкистов. 1 мая 1934 года при входе на Красную площадь, куда я получил билет от редакции “Социалистического земледелия”, я встретил РАДЕКА.
Вопрос: Это была первая встреча с РАДЕКОМ?
Ответ: Да, первая.
Вопрос: Где именно, у какого места вы встречались?
Ответ: Встреча была мимолетная, мы продвигались от набережной до трибуны.
Вопрос: О чем вы говорили в эту первую встречу с РАДЕКОМ, как РАДЕК вас встретил?
Ответ: РАДЕК очень приветливо встретил меня и с особым выражением сказал: “Очень рад буду возобновить прежнюю дружбу”. Этим и еще несколькими незначительными фразами закончилась первая встреча.
Вопрос: Какой смысл имело выражение РАДЕКА о возобновлении прежней дружбы? Как вы поняли РАДЕКА?
Ответ: Слова о прежней дружбе имели тот смысл, что помимо общности взглядов (троцкистских), связывавших нас с РАДЕКОМ в период от профсоюзной дискуссии до момента моей высылки в Сибирь (январь 1928 г.), мы с РАДЕКОМ всегда поддерживали теплые личные дружеские отношения, бывали друг у друга довольно часто.
Вопрос: Когда состоялась следующая встреча?
Ответ: Летом 1934 года я зашел в редакцию “Известий” по какому-то небольшому делу. Редактор “Известий” Н.И. БУХАРИН встретил меня очень горячо.
БУХАРИН стал настаивать на сотрудничестве в редактируемой им газете. Не отказываясь от его предложения, я, однако, поставил условием, чтобы переход мой в “Известия” был сначала оформлен в соответствующем порядке. БУХАРИН заявил, что это он сделает без затруднений. Порешили на том, что после летнего отпуска, с осени я перейду в “Известия”.
Вопрос: Продолжайте ваши показания о РАДЕКЕ. Мы к БУХАРИНУ еще вернемся.
Ответ: Осенью 1924 года как сотрудник “Известий” я стал бывать в редакции довольно часто, но преимущественно днем, изредка бывал и в поздние часы и в один из таких вечеров встретил РАДЕКА. Он провел меня в свой кабинет (в иностранном отделе “Известий”).
Эта вторая беседа ограничилась как бы “прощупыванием” друг друга. Я оказался мало информированным человеком, так как, возвратясь из ссылки, еще не успел ориентироваться в сложнейшей обстановке. РАДЕК же был, по своему положению, прекрасно осведомленным человеком и охотно рассказывал мне многое о положении дел в партии.
Я с первых слов уловил в его тоне, что он говорит о руководстве партии как бы “в третьем лице”, т.е. как бы ставя себя стороною: “Мы и они”. Это дало мне понять, что РАДЕК по-прежнему состоит во враждебном отношении к партийному руководству, и все его внешнее поведение – лишь маскировка двурушничества. Поскольку же я не выразил своего отрицательного отношения к его двурушничеству и сразу не оборвал разговора, РАДЕК понял, что и я в какой-то мере разделяю его настроения.
Вопрос: Вы утверждаете, что эта ваша беседа с РАДЕКОМ была в кабинете РАДЕКА в редакции “Известий”?
Ответ: Да.
Вопрос: Сколько времени она продолжалась?
Ответ: Часа два.
Вопрос: Кто был при этом?
Ответ: Никого не было, Мы были вдвоем.
Вопрос: А затем когда вы снова встретились?
Ответ: Более откровенный разговор состоялся у нас с РАДЕКОМ лишь через несколько месяцев.
Вопрос: Когда?
Ответ: Не помню точной даты, но полагаю, что дело было в начале 1935 года в зимние месяцы.
Вопрос: Где, в каком месте был разговор?
Ответ: Однажды в редакции РАДЕК предложил мне поехать к нему на квартиру ужинать. Я согласился.
После того, как мы остались одни в его кабинете (квартира его в доме Правительства), РАДЕК стал посвящать меня в создавшееся положение.
Вопрос: Долго вы у него сидели?
Ответ: Часа два-три.
Вопрос: В какое именно “создавшееся положение” РАДЕК стал вас посвящать?
Ответ: Он сообщил мне, что скрытая борьба против сталинского руководства продолжается, что вновь оформился троцкистский центр, куда входят наиболее видные участники троцкистской организации, что троцкистский центр установил связь с правыми (ТОМСКИЙ, БУХАРИН).
Существенно новым для меня в его сообщении было, однако, не это, а то, что основной платформой контрреволюционного блока стал индивидуальный террор против руководителей партии.
Я находился еще под впечатлением провала группы ЗИНОВЬЕВА по делу КИРОВА, где выяснилось, что руководители зиновьевской группы брали на себя лишь моральную и политическую ответственность за убийство КИРОВА, но о принципиальных установках на террор как об основной платформе блока мне не было известно.
РАДЕК подчеркивал, что в этом-то и суть нынешнего положения вещей. ТРОЦКИЙ, заявил РАДЕК, дал согласие на блок с зиновьевцами, и непременным предварительным условием для заключения блока ТРОЦКИЙ поставил именно согласие на применение индивидуального террора против руководящих деятелей партии и правительства.
Вопрос: Таким образом, вы утверждаете, что террористические позиции троцкистской организации РАДЕК развернул перед вами не в начале установления связи с вами по возвращении из ссылки, а позже, уже зимою в 1934-35 г. Так?
Ответ: Да, вначале шли предварительные разговоры, которые имели характер прощупывания.
Вопрос: А зачем понадобилось РАДЕКУ так долго, в продолжении более полугода, прощупывать вас? Вы играли крупную роль в троцкистском подполье на протяжении всех лет борьбы ТРОЦКОГО с партией, вы позже многих других вернулись из ссылки. РАДЕК был осведомлен о том, что вы стоите на активных троцкистских позициях, и вашу декларацию о разрыве с троцкизмом в 1934 г. расценивал как двурушнический акт. Почему же он так медлил с вводом вас в курс террористических установок троцкистской организации и ее практической деятельности?
Ответ: РАДЕК, наверное, мне доверял. Это обозначилось почти в первом же разговоре. Но какими соображениями он руководствовался, не посвящая меня сразу в террор, я не могу сказать. В этом смысле я могу делать только предположения, хотя, повторяю, откровенными наши разговоры стали почти сразу.
Вопрос: А вы какую позицию в вопросе об организации террора заняли? Скажите прямо, вы террор разделяли?
Ответ: Да, разделял. Признаю, что переход к индивидуальному террору как к основному оружию нашей борьбы со сталинским руководством я вместе с РАДЕКОМ разделял полностью.
Вопрос: Против кого троцкистский центр замышлял террористические акты?
Ответ: В первую голову против СТАЛИНА.
Вопрос: Вопрос о терроре в ваших встречах с РАДЕКОМ обсуждался неоднократно, или вы к нему после разговора на квартире у РАДЕКА зимой 1934-35 г.г. больше не возвращались?
Ответ: Возвращались. Террор как основа нашей тактики был предметом неоднократных моих подробных разговоров с РАДЕКОМ.
Вопрос: Скажите, в общей постановке ставился вопрос о терроре, или террористическая тактика троцкистского центра обосновывалась определенным образом?
Ответ: РАДЕК, анализируя наши старые формы борьбы, обоснованно приходил к выводу о необходимости и неизбежности перехода к террору.
Вопрос: Каким образом РАДЕК обосновывал необходимость перехода к террористической борьбе против руководящих деятелей Компартии и советского правительства?
Ответ: Мы много говорили об этом. Мне трудно будет припомнить все абсолютно аргументы, какие приведены были. Я постараюсь изложить основные и должен буду при этом привести подлинные выражения РАДЕКА, как они мне запомнились.
Вопрос: Прошу вас, приводите.
Ответ: РАДЕК подчеркивал, что никакими иными способами сменить нынешнее руководство партии и добиться перехода власти к троцкистскому блоку теперь нельзя. Ставка на завоевание масс, низов партии бита бесповоротно. С ростом политических и экономических успехов партии – доверие к Сталину, его авторитет поднимается невероятно.
Надо сказать, что перед этим РАДЕК расспрашивал меня о моих впечатлениях от поездок по стране, по колхозам, по промышленным центрам. Я ему рассказывал, что встречал на местах доверие к партии и персонально к Сталину. И даже там, где мне пришлось видеть неурожай и где должна была бы обнаружиться неустойчивость, низовые партийцы и колхозники уверены, что с трудностями справятся. А главное – верят Сталину.
РАДЕК воспользовался этими моими сообщениями для развития аргументации в пользу террора: “Вы знаете психологию народных масс нашей страны. Сейчас никакие имена не могут быть противопоставлены Сталину и его группе.
Это просто дико, НОНСЕНС (т.е. бессмыслица – это любимое выражение РАДЕКА). Но представьте себе, что громовым ударом эти авторитетные имена вдруг сметены.
Их нет. На кого тогда опереться, на кого возложить надежды?
Разве не естественно, что в массах и в партии появится сильнейшая растерянность? Тогда у нас совершенно иные шансы. И если иметь хорошо организованные, испытанные кадры, то власть может быть нами завоевана”.
Он дальше продолжал: “Каковы были прежние наши возражения против террора? Раньше всего, нельзя ведь переносить механически аргументацию прежних лет на сегодняшнюю обстановку. Мы поломали немало копий в борьбе с народовольцами и эсерами по вопросу о терроре.
Тогдашние наши аргументы застряли в наших головах с прочностью предрассудков, от них нужно было сейчас освободиться во что бы то ни стало.
Первое наше возражение против террора относилось к вопросу о том, что террор препятствовал организации масс. А задача наша в те времена сводилась именно к созданию классовой рабочей организации. Разве сейчас на очереди организация масс? Это – пройденный этап. Государственная власть может сейчас создать любую массовую организацию. С этой точки зрения террор не противостоит завоеванию масс. Стоит нам овладеть властью, и за массы можем не беспокоиться.
Другое тогдашнее соображение против террора – боремся не против лиц, а против системы. Но сейчас мы ведь не выдвигаем лозунга – против коммунизма, против советской власти. Речь идет именно об устранении определенных лиц, мешающих нам прийти к власти. А главное, – воскликнул РАДЕК, – разве у нас есть выбор, разве мы можем на что-нибудь рассчитывать помимо террора?
Мы говорили раньше, что устранение того или иного лица из правительства царской России ничего решительно не изменит: вместо одного царя будет другой царь, вместо одного министра – другой, а все остальное останется без изменений. Сами по себе лица, против которых направлялся тогда террор, не пользовались всенародной популярностью, фамилии министров были тогда для народных масс пустым звуком. Имя Александра II-го или Александра III-го мало что говорило массам. Лишь небольшой круг лиц разбирался в индивидуальной политической физиономии того или другого столпа царского режима.
Можно ли это соображение применить сегодня? Конечно, нет. Речь идет именно об устранении определенных лиц, и устранение их должно повлечь за собой смену руководства, приход к власти нашей организации. Это уже не простая смена одного лица другим, продолжающим ту же политику.
Всякий поймет, что замена Сталина и его группы новым руководством из нашего блока никак не означает простой смены фамилий. Прежний довод, что устранение одних лиц ничего не меняет, – отпадает.
С именем Сталина в сознании масс связано вполне определенное представление.
Мы в свое время говорили, что террористический акт, даже в случае его успешного выполнения, сам по себе не может мобилизовать массы, поднять их на поддержку террористов.
В тогдашних условиях это было правильно. Убийство царя или министра не поднимало неорганизованных масс, отнюдь не служило сигналом к восстанию, как наивно ожидали тогдашние террористы.
А что могли сделать сами террористы без организации масс? Они были горсточкой изолированных от народа идеалистов, неопытных в организационном деле. Разве мы похожи на них? У нас огромный опыт и подпольной дореволюционной массовой работы, и государственной, и дипломатической, и военной, и хозяйственной.
Наши кадры численно невелики, это правда, но качественно они очень ценны. Подумайте, только у нас есть люди, бывшие и на постах Пред<седателя> Совнаркома, и пред<седателя> Реввоенсовета, и руководителей промышленности.
Кроме кадров, состоящих на явном нашем учете, имеются люди и скрыто нам сочувствующие, они примкнут, когда придет их время. Наши кадры не станут пассивно ждать, они выступят каждый на своем месте. В том-то и задача нашей подпольной организации, чтобы каждый наилучшим образом подготовился к своему выступлению в нужный момент.
Ничего подобного не было у прежних террористов. Они подготовляли акт, совершали его, а затем ожидали последствий, которые, по их мнению, должны были автоматически наступить сами собой. Ясно, что такой терроризм ничего общего не имеет с нашей нынешней тактикой. И тем не менее предрассудки против террора в нашей среде преодолеваются не сразу”.
РАДЕК продолжал: “Предрассудки против террора у отдельных наших людей – это нечто вроде старых социал-демократических предрассудков против насилия, вроде с<оциал>-д<емократического> раболепного отношения к законности во что бы то ни стало. Всякому времени свой овощ. Ведь и мы не сразу пришли к нелегальным способам борьбы против Сталина: борьба за власть имеет свою логику. Сначала и мы были легальным течением внутри партии, с дискуссиями, подсчетами голосов и прочими атрибутами. Но эта легальность нам принесла очень мало, мы вынуждены были прибегнуть к нелегальным типографиям, листовкам. Двурушничество тоже родилось не сразу как метод борьбы.
Мы должны на каждом этапе борьбы менять тактику. То, что вчера было нецелесообразно, сегодня становится необходимым, даже обязательным.
Вспомните, Левушка (обычное обращение РАДЕКА в разговоре со мной), такой эпизод из прошлого нашей борьбы, когда ТРОЦКИЙ оказался за границей и стал печатать статьи против Сталина в буржуазных газетах, вроде махровой “Дейли Экспресс” (в 1928-29 г.г.).
Кое-кто из ссыльных троцкистов (и вы в том числе) морщились: не к лицу де коммунисту выносить на страницы желтой буржуазной прессы наши партийные дела. Все это были предрассудки. Раз борьба начата, надо ее вести до конца и пользоваться всеми теми средствами, какие надежнее ведут к цели.
То же относится и к террору. Раньше о нем не было серьезных разговоров в нашей среде, а сейчас это основа всей нашей деятельности, главное наше оружие, которое должно привести нас к власти.
Не имеет смысла ворошить сейчас полемику вокруг террора. История еще не видела борьбы за власть в подобной ситуации.
Но главное – теперь уже не время дискуссировать о терроре. Террор стал реальностью. Наша террористическая организация вне террора сейчас не имеет смысла. Не для философской же дискуссии она существует, а для завоевания власти. Другого пути к власти нет.
Затем РАДЕК мне сообщил, что на терроре как основном средстве борьбы сошлись не только троцкисты и зиновьевцы. Правые тоже пришли к этому убеждению. С ними мы сблокировались на той же платформе.
Вопрос: Кого РАДЕК из правых называл?
Ответ: Из правых РАДЕК называл мне ТОМСКОГО, РЫКОВА и БУХАРИНА.
Из дальнейших разговоров с РАДЕКОМ выяснилось, что террор, хотя и является главным и решающим средством борьбы троцкистско-зиновьевского блока против сталинского руководства, но не единственным.
Вопрос: А какие еще средства борьбы выдвигал РАДЕК?
Ответ: РАДЕК мне сказал, что в области хозяйственного строительства решено использовать все троцкистские кадры для организации вредительства, для ослабления хозяйственных успехов руководства партии. Если умелой рукой создать определенные затруднения, диспропорции в хозяйстве, перебои в снабжении топливом, сырьем, металлом, – это должно заметно понизить быстрорастущий авторитет Сталина и его штаба, а в нужный и решающий момент ускорить полную катастрофу сталинского руководства.
Вопрос: Вам известно, кто персонально взял на себя организацию контрреволюционной вредительской деятельности в промышленности?
Ответ: Руководство вредительской контрреволюционной троцкистской деятельностью взял на себя, по словам РАДЕКА, второй член троцкистского центра Ю.Л. ПЯТАКОВ.
Вопрос: Говоря о своих организационных связях с РАДЕКОМ и др<угими>, вы, гр<аждани>н СОСНОВСКИЙ, дали подробные показания о том, как обосновывался террор и тактика разрушительной, вредительской деятельности в троцкистской организации. Но при этом вы совершенно ничего не говорили о программных основах троцкистского центра.
Вы показали: “Замена Сталина и его группы новым руководством из нашего блока никак не означает простой смены фамилий”.
Из этого следует, что, стремясь к захвату государственной власти, вы ставили себе определенные политические цели. А захват власти должен был явиться только средством к осуществлению конечных ваших политических целей.
Мы требуем от вас откровенных показаний по вопросу о том, на какой программной платформе стоял троцкистский центр.
Ответ: Мне по этому вопросу особенно тяжело говорить.
Вопрос: Почему “особенно тяжело”?
Ответ: Потому, что в этом вопросе особенно ярко обнаруживается наше полное политическое падение.
Страшно выговорить пред лицом следствия, пред лицом страны, что конечной целью всей нашей подпольной деятельности являлось восстановление капитализма в стране, где капитализм уничтожен уже 20 лет назад.
Но суть именно в этом, в какие бы лицемерные фразы ее ни маскировать.
Вопрос: СОСНОВСКИЙ, вы и сейчас маскируетесь. Если не страшно было сознательно организовывать террор, вредительство во имя восстановления капитализма в СССР, то незачем сопровождать свои показания на следствии всякими патетическими восклицаниями.
Ответ: Нет, я больше не маскируюсь. Я прямо говорю о своих преступлениях, я готов нести за них ту ответственность, которая будет определена судом.
Вопрос: Так вот, вы вернитесь к вопросу о программных установках троцкистского центра и прямо расскажите все, что вы знаете по этому поводу.
Ответ: Совершенно ясно, что стремление к личной власти, к овладению аппаратом советского государства – вытекало из определенной нашей программной основы.
Но я должен заявить, что троцкистским центром принято было решение по вопросу о политической программе вообще не говорить и ни в коем случае ее не оглашать.
Мы понимали, что к массам с этой программой идти нельзя. Приступить к ее осуществлению можно только после окончательного завоевания власти, но борьбу с руководством партии сейчас нужно вести под другими лозунгами.
В массах мы стремились поддерживать революционные иллюзии и, если уж мы попадемся с поличным и будем разоблачены, то лучше все свести к беспринципной борьбе за личную власть, к голому беспринципному терроризму.
В этом случае в глазах масс будут скомпрометированы только отдельные наши персоны, пусть ведущие персоны, но сохранено будет от полной компрометации движение в целом.
А оглашение сейчас, в процессе борьбы за власть, нашей подлинной программы означает полный крах, без каких бы то ни было перспектив на возможный подъем троцкизма в будущем.
Оттого и на следствии, и на судебном процессе в августе с<его> <года> наш троцкистско-зиновьевский центр принял на себя удар за попытку организовать государственный переворот в целях якобы личного стремления к власти. Но о полном капитулянтстве наших, некогда “революционных”, позиций правды не говорили, программы не выдали.
В действительности же чудовищный процесс внутреннего политического гниения привел нас к последней черте – к стремлению восстановить частнокапиталистические отношения в стране, к реставрации капитализма.
Так сложилось это определение нашей цели в троцкистском центре, и так я лично ее воспринял как активный участник троцкистской организации, находившийся в постоянной связи с троцкистском центром через РАДЕКА.
Нечего и говорить о том, что позиция правых и БУХАРИНА в частности не была левее нашей в этом основном, программном вопросе.
Вопрос: А по вопросу о государственной форме в СССР после захвата власти какие позиции занимал троцкистский центр?
Ответ: Мы исходили из того, что на первых порах, во всяком случае, советская форма сохраняется.
Того, что называется цельной программой, – у нас не было. Все, что вспомню дополнительно, я покажу.
Вопрос: Вы показали на следствии, что троцкистский центр установил связь с руководством контрреволюционной организации правых и что вы лично были связаны с руководством правых.
Что вы можете показать по этому вопросу?
Ответ: Из руководства правых я лично был связан с БУХАРИНЫМ. С БУХАРИНЫМ по возвращении из ссылки я встретился примерно в июне месяце 1934 года, но обмен враждебными партии политическими настроениями начался у нас позже.
Вопрос: Когда?
Ответ: Встретились мы, как я уже показал, примерно в июне, но в эту встречу мы никаких тем, кроме газетных, не касались.
Позже мои разговоры с БУХАРИНЫМ уже приняли откровенный характер, и весну 1935 года следует считать началом установления моей связи с БУХАРИНЫМ как с членом центра правых. С этого периода БУХАРИН в переговорах со мной выступал как член нелегального центра правых.
Я хочу о БУХАРИНЕ рассказать все, что мне известно. Я припомнил за дни моего заключения все факты, происшедшие за время наших встреч, и прошу позволить изложить мне все эти факты, выходя из рамки лаконической протокольной записи.
Вопрос: Прошу вас излагать свои показания, как вам лично угодно. Никаких рамок протокольной записи следствие не устанавливает. Следствие фиксирует все, что имело место в действительности, со всеми мельчайшими деталями, какие вы сами пожелаете внести в протокол.
Ответ: Хорошо. Тогда позвольте дать показания.
Вопрос: Прошу вас.
Ответ: Возвратясь из ссылки и приступая к журналистской работе, я опасался встретить известное недоверие к себе как к человеку, долго бывшему во враждебном, троцкистском лагере. Недоверие и подозрительность казались мне, особенно на первых порах, неизбежными со стороны партийного коллектива “Известий”, куда я пошел работать, и коллектива сотрудников.
При одной из коротких встреч с РАДЕКОМ на его вопрос: “Как мне работается?” – я поделился с ним опасением, что мне трудно будет вжиться в коллектив ввиду неизбежности подозрительного и недоверчивого ко мне отношения. На это РАДЕК мне успокоительно ответил: “Ну, это не опасно, Николай Иванович поддержит, ведь он же свой человек”.
Это было еще до того, как у нас с РАДЕКОМ установилась организационная связь как соучастников подпольной контрреволюционной организации.
Фразу РАДЕКА, что БУХАРИН свой человек, я в тот момент истолковал так: “Ты, де, с БУХАРИНЫМ давнишний приятель по сотрудничеству в “Правде””.
Только через несколько месяцев я правильно понял смысл этого выражения “свой человек”. Я узнал, что у РАДЕКА с БУХАРИНЫМ был разговор обо мне в том смысле, что нужно меня как-то приблизить к себе, втянуть, поддержать, дать возможность закрепиться в партии и тем самым лучше использовать для контрреволюционной работы (в тот момент я еще не был восстановлен в партии, это произошло лишь в 1935 году).
Было ли со стороны БУХАРИНА проявлено ко мне такое покровительственное отношение, стремление укрепить мое положение в газете? Да, было. Впоследствии на партийном собрании коллектива “Известий” отдельные коммунисты указывали на особенно привилегированное положение в редакции РАДЕКА и меня, на то, что БУХАРИН не давал обижать меня и РАДЕКА. Выступления эти зафиксированы в стенограмме собрания.
Там, между прочим, указывалось, что когда нужно было в дни после убийства КИРОВА послать представителя “Известий” в Ленинград, то БУХАРИН не нашел лучшего, чем послать туда меня (в тот момент даже еще не члена партии). Эта командировка имела целью выдвинуть меня, популяризировать мое имя, привлечь к нему внимание.
С другой стороны, БУХАРИН в этот период заботился о том, чтобы мои статьи не навлекали на себя каких-нибудь упреков в невыдержанности и т.п. Это нужно было, по словам БУХАРИНА, для меня, т.е. для укрепления моего авторитета.
В процессе нашего общения на протяжении зимы 1934-35 г.г. я часто становился свидетелем озлобленных, антипартийных настроений БУХАРИНА, и чем дальше, тем для меня все становилось совершенно яснее, что раздражение и озлобление БУХАРИНА, которое часто резко порывалось наружу, вызывается не отдельными эпизодами, а вытекает из организованной борьбы, которую БУХАРИН против партии ведет. Отсюда создавшаяся настороженность и состояние постоянного ожидания какого-то удара, Улавливалось очень ясно состояние войны: наличие воюющего лагеря, к одному из которых принадлежит БУХАРИН, а к другому – линия партии. Во всяком случае, ряд инцидентов и частных эпизодов мне показали напряженное состояние БУХАРИНА, наличие у него большой озлобленности, скрытой в обычное время и прорывающейся наружу.
В 1935 году мне приходилось несколько раз (примерно два-три раза) оставаться с БУХАРИНЫМ наедине в его редакторском кабинете. И тут у меня с БУХАРИНЫМ уже были прямые контрреволюционные разговоры.
Первая такая беседа состоялась, если не ошибаюсь, около мая 1935 года, во всяком случае, до моего отъезда в отпуск.
После того, как мы без помех закончили обсуждение интересовавших меня чисто газетных дел (речь шла о каких-то моих статьях, задержавшихся печатанием в газете), мы перешли на диван и начали дружеский разговор.
Сначала БУХАРИН пожаловался, что ему не очень-то легко достается его редакторская “доля”, ссылаясь на некоторые полемические выступления “Правды” и “За индустриализацию”, направленные лично против него, БУХАРИНА. Он выразился в таком смысле, что нападки эти он не считает случайными. В этом есть своя система.
На мой вопрос, чем же он объясняет эти “неслучайные” нападки на него, БУХАРИН с горькой усмешкой ответил: “По-видимому, они уловили в верхах, что ко мне полного доверия нет”. Я задал ему вопрос: “А разве у тебя, откровенно говоря, есть основание претендовать на полное доверие?” БУХАРИН пристально посмотрел на меня и спросил: “На что ты намекаешь?”
Тогда я сказал ему, что нет смысла в разговоре со мной строить из себя угнетенную невинность. Я уже посвящен Карлушей (т.е. Карлом РАДЕКОМ) в его, БУХАРИНА, настоящие настроения, что, впрочем, и он, БУХАРИН, частично сделал уже в разговорах со мной.
После этого тон разговора изменился. БУХАРИН стал откровенно говорить, что двурушничать стало гораздо труднее, приходится следить за каждым своим словом и даже за каждой своей интонацией. Никогда еще так тяжело не приходилось. Доверять теперь никому нельзя и, в свою очередь, когда тебе выражают доверие, тоже принимай это доверие с поправочками.
Вообще эта беседа ограничилась со стороны БУХАРИНА прямым признанием, что он по-прежнему остается на своих позициях, т.е. на позициях правой группы, во главе которой он стоял и раньше.
Закончилась беседа шутливым, но вместе с тем и серьезным замечанием БУХАРИНА: “Ну вот, наши дороги опять сошлись: ты, небось, не предполагал, что окажешься в одной компании с презренным правым оппортунистом”.
В том же тоне я ему ответил, что ведь много воды утекло с тех пор, как мы сражались друг против друга, недаром же появилось в нашей тактике и в нашем лексиконе одно новое слово.
БУХАРИН, очевидно, понял, о каком новом слове я намекнул ему, – речь шла об индивидуальном терроре, поставленном в порядок дня. Для меня достаточно показательно было, что БУХАРИН даже не спросил, о каком новом слове в нашей тактике я ему говорю. Он меня сразу понял.
Вторая встреча с БУХАРИНЫМ состоялась вскоре после первой, там же, в его кабинете.
Не помню точно, с чего именно начался разговор, но, кажется, мы оба вернулись к тому, чем закончили в предыдущий раз, т.е. о том новом слове, которое появилось в нашем подпольном лексиконе, – о терроре.
Я стал развивать ту мысль, что нельзя, в сущности, считать постановку на очередь террора особенно неожиданной переменой тактики.
БУХАРИН подхватил: “Ведь вы, троцкисты, уже давно начали противопоставлять не только свою линию сталинской линии, но одновременно свою руководящую группу сталинской группе. Устранение сталинского руководства и замена его своим, троцкистским, – этот план созрел у вас довольно давно. Во всей агитации вы стремились внедрить не только ту мысль, что плоха политика СТАЛИНА, но гораздо настойчивее, что плохо персонально само руководство.
Все что можно было пускалось в ход для дискредитации лично СТАЛИНА, для подрыва его авторитета в партии. В качестве тяжелой артиллерии было вначале извлечено так называемое завещание Ленина, хотя оно било и по вождям оппозиции (по Троцкому, Зиновьеву, Каменеву), но мы оперировали им в целях дискредитации СТАЛИНА.
И не одним ведь ленинским завещанием оперировали в этом направлении. Все должно было бить в одну точку: такой человек, как СТАЛИН не достоин и не должен быть во главе партийного руководства. Он должен быть устранен и заменен другим лицом. Разве все это не является именно подготовкой террористического акта против СТАЛИНА?”
Я сказал, что террористический акт начинается не тогда, когда заряжают револьвер, а гораздо раньше – когда подготовляется психологическая обстановка для совершения акта. Поэтому никак нельзя считать совершенно новым и неожиданным в нашем политическом обиходе слово террор.
БУХАРИН продолжил: “Ведь устранения СТАЛИНА добивались все группировки, выступавшие против него, и в блоке, и порознь. А как же устранить СТАЛИНА? Посредством голосования на собраниях, на конференциях, съездах? Но все мы убедились, что это для нас чем дальше, тем недоступнее, фантастичнее.
Если в предыдущих боях оппозиции все же удавалось собирать тысячи голосов, то чем дальше, тем ниже были бы шансы на получение голосов в партии против СТАЛИНА.
А сейчас об этом и говорить смешно. Нет, голосованием СТАЛИНА не устранишь!
Значит, остается насильственное устранение, т.е. – террористический акт. В этом – неумолимая логика, и к этому должна была прийти любая оппозиция: и левая, и правая.
Я согласен с тобой, – заявил БУХАРИН, – что ничего неожиданного в этом нет. Возьмем платформу РЮТИНА” (я заметил, что, будучи в изоляции, не мог с ней ознакомиться), БУХАРИН оживленно продолжал: “Ведь она с первой до последней строки прямо, полным голосом, мотивирует необходимость насильственного устранения СТАЛИНА и доказывает, что мирное устранение СТАЛИНА невозможно. В рютинской платформе не произнесено только само слово террор. Но в этом и не было надобности, он вытекал сам собой.
Вот почему мы и встретились с вами в блоке на общей платформе, т.е. на основе признания террора.
В дальнейшем я осведомился у БУХАРИНА, все ли его единомышленники солидарны с ним по этому вопросу.
БУХАРИН ответил, что среди руководящих деятелей организации правых разногласий по этому вопросу нет. На мои вопросы он ответил, назвав активными участниками правой контрреволюционной организации – ТОМСКОГО, РЫКОВА и УГЛАНОВА. Они составляют вместе с ним, БУХАРИНЫМ, руководящий центр правых.
По словам БУХАРИНА, сношения с троцкистской организацией правые возложили на ТОМСКОГО, но вместе с тем и он, БУХАРИН, и РЫКОВ достаточно связаны с троцкистами. В частности, он, БУХАРИН, – с РАДЕКОМ.
Лично от РАДЕКА я узнал, что БУХАРИН проводит у него на даче (на ст<анции> Сходня Октябрьской ж<елезной> д<ороги> у РАДЕКА и БУХАРИНА были дачи, предоставленные им “Известиями”) целые ночи.
РАДЕК как-то даже комически жаловался мне, что БУХАРИН прямо не дает ему спать, оставаясь ночевать у него, РАДЕКА, в спальне, вместо того чтобы идти к себе на свою дачу.
Здесь, говорил РАДЕК, они без помех обсуждали организационные вопросы, обмениваясь информациями о деятельности организации правых и троцкистов.
Вопрос: Когда вам РАДЕК об этом говорил?
Ответ: Об этом он говорил мне не раз. Подробно о своей связи с БУХАРИНЫМ как с одним из руководителей нелегального центра правых РАДЕК мне говорил, помню, в начале лета 1935 года, когда я приезжал к нему на “Сходню”.
Так вот, БУХАРИН во время второго разговора со мной летом 1935 года у себя в кабинете со своей стороны стал интересоваться тем, что мне известно о подпольной работе нашей троцкистской организации. Я рассказывал ему, что мне известно было.
Значительный интерес проявлял в данном случае БУХАРИН к тому направлению работы троцкистской организации, которое нужно назвать вредительским, дезорганизаторским. Для БУХАРИНА, как я заметил, не было новостью, что вредительской деятельностью в промышленности руководит ПЯТАКОВ через сохранившиеся троцкистские кадры хозяйственников.
БУХАРИН подчеркивал, что он как экономист способен лучше некоторых других оценить все значение экономического вредительства.
Сейчас, говорил он, авторитет СТАЛИНА поднимается на кривой экономических успехов страны. В развитии хозяйства наступил такой этап, когда каждый успех непосредственно и осязательно доходит до рядового рабочего и колхозника.
Раньше этого не было и не могло быть. При всех успехах происходило только предварительное накопление ресурсов для самой промышленности.
А теперь это уже доходит до потребителя: впервые так осязательно стал чувствовать рядовой советский человек связь своего быта с общим уровнем развития промышленности, и эти успехи народ приписывает непосредственно СТАЛИНУ и его ближайшим помощникам.
Попробуй переломить кривую промышленного развития и направить ее вниз, и сразу приостановится рост благосостояния масс. А психологически это заставит массы задуматься: уж так ли правильно руководство СТАЛИНА, так ли солидны наши действительные успехи, не были ли успехи пятилеток искусственными, обманом, очковтирательством.
Я тебе скажу больше, продолжал БУХАРИН, сейчас не только заметное понижение кривой развития, но даже простая приостановка движения вверх, простое топтание на одном месте вызовет в массах брожение умов, будет наталкивать на мысль о бессилии сталинского руководства обеспечить дальнейший рост в прежних темпах, обеспечить обещанный решениями съезда партии рост материального и культурного благосостояния масс. В результате люди будут вспоминать, что их предупреждали против нынешнего руководства и троцкисты, и правые. Это создаст благоприятную почву для нашей борьбы за власть.
БУХАРИН проявил некоторую осведомленность даже в отношении отраслей и районов, где более успешно развертывается вредительская работа хозяйственников-троцкистов, руководимых ПЯТАКОВЫМ.
Вопрос: О каких отраслях и районах вы говорили?
Ответ: БУХАРИН говорил о топливных отраслях и коксохимии.
Вопрос: Кто при этом назывался? Через кого персонально осуществляется в промышленности вредительская, разрушительная деятельность?
Ответ: Имен никаких при этом мы не называли, кроме, конечно, ПЯТАКОВА.
Засим зашла у нас речь и о кадрах каждой из организаций троцкистов и правых.
Вопрос: Что вы говорили о кадрах?
Ответ: БУХАРИН приблизительно так характеризовал положение дел: у вас, троцкистов, говорил БУХАРИН, за столько лет открытой и подпольной борьбы со СТАЛИНЫМ все ваши люди, за редким исключением, успели попасть на учет НКВД. Вы имели к тому же наивность в свое время собирать многочисленные подписи под вашей платформой и другими вашими документами. Поэтому все вы известны наперечет, и взять вас под наблюдение не представляет особого труда.
Новых людей едва ли вы за эти годы могли навербовать много. Приходится вести работу тем, кто находится на учете.
Я заметил БУХАРИНУ, что и его группа вся наперечет известна кому следует. БУХАРИН ответил, что это верно лишь в отношении одной части правых, а именно тех, кто определился как работники теоретического фронта (бухаринская школа). Действительно, многие из них арестованы.
В числе участников этой группы БУХАРИН, помнится, назвал СЛЕПКОВА, МАРЕЦКОГО, АСТРОВА.
Затем по линии ТОМСКОГО, говорил БУХАРИН, бывшие его сторонники из профсоюзного движения, конечно, более или менее известны НКВД, особенно верхушечный слой. Это, конечно, несколько затрудняет их использование на контрреволюционной работе.
Но ведь этим не исчерпываются кадры правых. Очень многие сторонники группы правых не успели себя скомпрометировать, не попали на учет НКВД и потому сохранились лучше других групп. Положение наше отличается от вашего (т.е. троцкистов). Вышло так, заявил БУХАРИН, что наша организация чаще всего известна только по именам ее руководителей (БУХАРИН, РЫКОВ, ТОМСКИЙ), а основные кадры наши остались нераскрытыми и потому сохранились.
В частности, БУХАРИН отметил, что, например, среди кооперативных, земельных работников имеется определенный круг людей, разделяющих взгляды правых, но не выступавших еще открыто и потому не расшифрованных,
БУХАРИН заметил, что так как правые выступили значительно позже троцкистов, когда выяснилось, что открытые выступления неминуемо повлекут за собой разгром, то правые держали себя осторожнее и тем сохранили от провала определенный кадр людей. В нужную минуту они могут себя проявить.
Припоминаю еще, что в конце этого разговора БУХАРИН еще раз говорил о необходимости дьявольской осторожности: новых, надежных людей подобрать теперь нелегко, ибо есть риск нарваться на сталинских агентов.
Мне припоминается: еще в начале лета 1936 года я пришел к БУХАРИНУ по редакционным делам. Я был как-то резко настроен по поводу очередной редакционной неприятности. БУХАРИН перебил меня: “А ты думаешь у меня у самого мало неприятностей? Меня со всех сторон клюют, успевай только поворачиваться”.
Здесь БУХАРИН мне сказал, что в Ленинграде арестовывают его людей. БУХАРИН сказал, что аресты по Академии Наук и закрытие института истории техники, которым он руководит, – острием своим направлено на разгром части кадров организации правых по Ленинграду.
Это вызвало у БУХАРИНА крайнее озлобление, и он не скрывал своего волнения по поводу начатой атаки на его ленинградские кадры. БУХАРИН крепко ругался. Его ругательства (“сволочи” и т.п.), мне показалось, не имели прямого адреса.
Я поставил БУХАРИНУ вопрос: “Кого же ты ругаешь, не машинистку же, которая печатала резолюцию о закрытии института, и не сотрудника же НКВД, предъявившего ордер на арест твоего человека”.
БУХАРИН ответил, что ему совершенно ясно, что осторожность должна быть значительно повышена и что можно ожидать развития широких репрессий против организации правых.
Кстати, я могу вспомнить одно обстоятельство. Когда я в этот раз пришел к БУХАРИНУ и спросил секретаршу – есть ли кто-нибудь у БУХАРИНА, то она мне ответила: “Можете войти, там у него товарищ из Ленинграда, из института истории техники, он уже давно сидит и, наверное, скоро уйдет”.
Зайдя к БУХАРИНУ, я застал у него неизвестного молодого человека. Они замолчали. Я уселся в кресло, чтобы подождать конца их разговора. Мне показалось, что разговор их имел строго конспиративный характер, но я думал, что при моих с БУХАРИНЫМ отношениях едва ли могут быть секреты от меня в разговоре с этим прибывшим из Ленинграда своим человеком.
Но разговор у них оборвался и не возобновлялся больше. БУХАРИН обратился к собеседнику: “Так поезжай, значит, в Ленинград”.
Они расстались, и началась наша беседа, о которой я выше говорил.
Вспомнил я эту деталь потому, что свое озлобленное, возбужденное состояние, БУХАРИН мне тогда объяснил свежестью полученных им сообщений об аресте его людей в Ленинграде.
Вопрос: Известна ли вам фамилия лица, которого вы застали тогда у БУХАРИНА?
Ответ: Кажется, секретарша до того, как я зашел в кабинет, назвала его ВАСИЛЬЕВЫМ, но я не утверждаю.
По 1936 году я должен привести еще один факт.
Вопрос: Какой факт?
Ответ: Был случай, когда весною этого – 1936 года ЗОРИЧ написал статью о Сочинском курорте. Противником помещения статьи был тогдашний ответственный секретарь газеты “Известий” – Л.М. ЛЯМ. Временами он становился фактически единоличным хозяином газеты (во время отъезда БУХАРИНА и болезни его зама СЕЛИХА). Тогда ЗОРИЧ обратился за разрешением вопроса к БУХАРИНУ, и статья была помещена. Но в процессе обсуждения статьи при участии ЛЯМА, БУХАРИНА и ЗОРИЧА – ЛЯМ сделал открытый, контрреволюционный выпад против СТАЛИНА, и примерно в мае 1936 года ЗОРИЧ был вызван в КПК к ШКИРЯТОВУ; туда же был вызван и ЛЯМ.
ШКИРЯТОВ предложил ЗОРИЧУ рассказать – какой имел место разговор в редакции о СТАЛИНЕ при обсуждении статьи ЗОРИЧА.
ЗОРИЧ объяснил, что ЛЯМ резко высказывался против СТАЛИНА, вуалируя это суждениями о некомпетентности СТАЛИНА в архитектурных вопросах.
ЛЯМ пытался здесь смягчить свой выпад, ссылаясь на возможность запросить БУХАРИНА, присутствовавшего при разговоре. Однако ШКИРЯТОВ заявил, что считает дальнейшую проверку излишней ввиду ясности вопроса.
Но самое интересное и характерное для контрреволюционной линии БУХАРИНА было позже. По возвращении их из КПК БУХАРИН призвал к себе ЛЯМА и ЗОРИЧА. БУХАРИН неистовствовал: “Кто же мог вынести сор из избы”, т.е. довести до сведения КПК содержание разговора о СТАЛИНЕ, имевшем место в кабинете БУХАРИНА. Если не БУХАРИН и не сам ЛЯМ, который не заинтересован в обвинении самого себя, то кто же, кроме ЗОРИЧА?
БУХАРИН был в волнении и восклицал: “Кто же доносит”? В конце концов общими усилиями припомнили (ЗОРИЧ доказывал свое “алиби”), что в процессе того разговора в кабинет БУХАРИНА входил кто-то четвертый, и он мог слышать и сообщить. Следы “предателя” были обнаружены.
Следует добавить, что сам по себе ЛЯМ, пользовавшийся большим доверием БУХАРИНА (я не могу утверждать, что между БУХАРИНЫМ и ЛЯМОМ была прямая организационная связь по линии контрреволюционной организации правых, но это вполне возможно), личность сомнительного качества. Так, он исключался из партии; о нем говорили, что он скрывает свою службу у белых пулеметчиком (теперь он был только кандидатом партии), и несмотря на эти данные БУХАРИН назначил его ответственным секретарем редакции.
В последних числах сентября я слышал, что ЛЯМ был арестован.
Вопрос: Откуда вам известно об этом факте с ЛЯМОМ и ЗОРИЧЕМ? Кто вам об этом рассказывал?
Ответ: Мне обо всем этом рассказал ЗОРИЧ. С БУХАРИНЫМ мне об этом говорить не пришлось, хотя я собирался это сделать, так как это один из фактов срыва его обычной настороженности в нелегальной работе, подобно срыву на выборном собрании зимой 1934-1935 г.г., но говорить не пришлось, так как вскоре я лег в больницу.
Вопрос: Гр<аждани>н СОСНОВСКИЙ, мы предъявляем вам записку БУХАРИНА, изъятую у вас при обыске. В ней сказано: “Л.С., сейчас нет предмета для разговора, и я не могу служить апелляционной инстанцией. Н.Б.”
Когда и по какому поводу она написана БУХАРИНЫМ и какой она имеет смысл?
Ответ: Дело обстояло следующим образом: 7 октября с<его> <года> приказом по редакции “Известий” я был освобожден от работы в газете. Я понимал, что в газете меня вообще не оставят, но мне необходимо было все же переговорить в редакции. Я по телефону сговорился с заместителем редактора “Известий” – ТАЛЕМ о приеме меня. Он назначил мне прийти в редакцию в 12 часов ночи 13 октября. Я явился к нему в назначенный час. БУХАРИН как раз в этот день впервые явился на работу после длительного перерыва (отпуск, а затем промежуток времени, пока было опубликовано сообщение прокуратуры об отсутствии юридических данных для привлечения БУХАРИНА и РЫКОВА к ответственности).
Естественно, что я хотел поговорить с БУХАРИНЫМ о создавшемся положении (после ареста РАДЕКА, БУХАРИН оставался единственным лицом, с которым я был связан и мог посоветоваться о дальнейшем).
Я написал записочку в несколько слов с просьбой к БУХАРИНУ принять меня. В ответ мне принесли в приемную приведенную выше записочку БУХАРИНА, что “предмета для разговора сейчас нет”.
Что касается второй фразы в его записочке (о том, что он не является апелляционной инстанцией), то мне она показалась просто наивной, до глупости, Мне, как и всем в редакции, было известно, что работает комиссия ЦК ВКП(б) по просмотру личного состава редакции. Мое увольнение было, разумеется, произведено комиссией ЦК. Смешно было бы апеллировать после нее к БУХАРИНУ, положение которого в редакции, даже после опубликования сообщения прокуратуры, продолжало быть шатким. Разумеется, я хотел говорить с БУХАРИНЫМ вовсе не как с апелляционной инстанцией, а как с соучастником по контрреволюционной организации.
Получив от БУХАРИНА такой ответ, я послал ему вторую записку следующего содержания: “Н.И., мне и в голову не приходило апеллировать к тебе. Что касается “предмета” для разговора, то мне казалось, что такой предмет есть. Впрочем, тебе виднее, Л.С.”
Записку БУХАРИНА я было хотел там же разорвать и бросить и даже надорвал ее поперек (в таком виде она и взята у меня при обыске), но потом не захотел бросить ее в редакции и сунул в кошелек. Там она и оставалась до момента моего ареста.
Что означает фраза БУХАРИНА об отсутствии “предмета для разговора”?
Дело в том, что в конце второй подробной нашей беседы, о которой я уже давал показания, БУХАРИН, говоря об осторожности, с какой приходится теперь действовать, полушутя, полусерьезно сказал мне: “Вот, я говорю с тобой сейчас по душам, но если придется отвечать где-нибудь, то я отопрусь – “знать не знаю, ведать не ведаю”. Говорили только о редакционных делах, как со всяким другим сотрудником редакции”.
БУХАРИН мне был известен как человек несколько склонный к панике в опасности, и потому я правильно понял его отказ от свидания со мной как акт самообороны, как сжигание мостов.
Я не удивляюсь, если он действительно будет пытаться отпираться от того, что мною изложено выше. Но “предмет для разговора” у нас с ним был, а именно: как держаться в дальнейшем, в случае ареста и вообще, как себя вести в дальнейшем.
Вот каково происхождение записки БУХАРИНА, обнаруженной у меня при аресте 23 октября с<его> <года>. Этой запиской БУХАРИН, не считая возможным повидаться со мной лично в связи с арестом РАДЕКА и др<угих>, еще раз дал мне понять, как я должен буду держаться в случае, если арест дойдет и до меня. Во всяком случае, из этой записки мне было ясно, какую именно позицию в случае ареста займет сам БУХАРИН.
Вопрос: Таким образом вы утверждаете, что БУХАРИН этой запиской в удобной для вас и его форме дал вам понять, как следует себя вести в случае обнаружения вашей совместной с ним контрреволюционной деятельности и ваших отношений с БУХАРИНЫМ. Так?
Ответ: Да, записка предназначена была только для этого, так как подлинный характер моих длительных организационных и личных отношений с БУХАРИНЫМ исключал такого рода резкий и бестактный выпад по отношению ко мне.
Вопрос: С кем, помимо РАДЕКА и БУХАРИНА, вы обсуждали вопросы о формах и целях борьбы против руководства партии?
Ответ: Больше ни с кем.
Вопрос: Это неверно, СОСНОВСКИЙ, вы не рассказываете нам всей правды.
Ответ: Я утверждаю, что больше ни с кем.
Вопрос: А с кем из участников троцкистской организации, помимо вас и ПЯТАКОВА, был связан РАДЕК?
Ответ: Я не помню, чтобы РАДЕК мне называл еще кого-либо. Вообще, он как член центра воздерживался от широкого круга непосредственных связей.
Вопрос: Вы, гр<аждани>н СОСНОВСКИЙ, знаете связи РАДЕКА, как и целый ряд других фактов из деятельности троцкистского центра.
Мы вам предлагаем прямо рассказать обо всем, что вам известно, никого не покрывая.
Ответ: Лиц, с которыми РАДЕК был связан, кроме ПЯТАКОВА, я больше не знаю.
Протокол допроса читал, записано с моих слов верно, в чем и расписываюсь.
ДОПРОСИЛ:
НАЧ. 7 ОТД. СПО ГУГБ УССР
СТ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСУД. БЕЗОПАСНОСТИ: ГЛЕБОВ.
Верно:
СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР УАО ГУГБ: Голанский (Голанский)
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 258, Л. 26-62.
