Копия.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
В дополнение к моим показаниям от 23 декабря 1934 г. на поставленные мне следователем вопросы показываю:
В разговоре со мной в июле 1932 г. ЗИНОВЬЕВ спрашивал: “Вот Вы в Коминтерне постоянно встречаетесь с представителями иностранных партий. Есть ли среди них такие, которые способны самостоятельно мыслить и поднять свой голос в нужном случае?” ‒ Речь шла, конечно, о выискивании таких “представителей”, которые могли бы повести борьбу против партии. Я ответил, что не знаю таких. “Да, ‒ сказал ЗИНОВЬЕВ, ‒ Такое же мнение и у МАДЬЯРА. Коминтерн уже не тот, он совершенно обезличен”. Когда разговор перешел на возможное военное столкновение СССР и Японии, ЗИНОВЬЕВ сказал: “Серьезные международные осложнения неизбежно приведут к крупным перестановкам и передрягам в ЦК. Тогда может встать по-иному вопрос о нашем привлечении” (очевидно, к власти). Это мнение было высказано как дополнительный довод против моего предложения об обращении в ЦК с документом за подписями.
Летом 1932 года перед встречей с ЗИНОВЬЕВЫМ в Ильинском я ходил на квартиру к ШЛЯПНИКОВУ с целью переговоров. ШЛЯПНИКОВ заявил, что, конечно, сложившееся положение гибельно для партии. “Но какую там платформу писать и посылать ее в ЦК”, ‒ сказал он. ‒ “Что касается нас, то у нас есть своя платформа”. “Какая?” ‒ спросил я. “У нас платформа старая, с которой мы боролись против ЛЕНИНА”, ‒ ответил он. ‒ “И Вы, и Троцкий нас били за нее, а теперь платитесь за это вместе с нами. Впрочем, об этом подумать можно. Вот КАЮРОВ что-то возится с молодежью”. От сообщения подробностей характера этой “возни с молодежью” он уклонился. Очевидно, к рютинской платформе “вожди” контрревол<юционной> “рабочей оппозиции” приложили руку.
В разговоре моем с ЗИНОВЬЕВЫМ в Ильинском не то я, не то ЗИНОВЬЕВ помянул имя ЕМЕЛЬЯНОВА. Я рассказал ЗИНОВЬЕВУ о беседе со ШЛЯПНИКОВЫМ. ЗИНОВЬЕВ реагировал так: “Ну, насчет старой платформы это, конечно, ерунда. Но ценный человек и коренной большевик. Ведь как его ценил (!?) ИЛЬИЧ, а сталинцы его совсем затравили”.
Встретившись на улице с ШЛЯПНИКОВЫМ, я понял, что он не сочувствует идее обращения в ЦК, и потому не желает идти дальше “взаимного контакта”.
Позже я как-то встретил его в первой половине 1934 года поздно вечером на Арбате. Он спросил: “Что у Вас нового в Коминтерне?” ‒ “Да вот, проводим, и не без успеха, тактику единого фронта. Сейчас я не такой пессимист”. ‒ “Ну, это Вы бросьте, САФАРОВ“, ‒ заявил ШЛЯПНИКОВ. – “Какие, к черту, у Вас, в Ваших партиях, есть рабочие? Рабочие во II Интернационале, в социал-демократических партиях”. ‒ “Что же, прикажете идти к Вандервельдэ?” ‒ “Оставьте-ка казенную демагогию”, ‒ возмутился ШЛЯПНИКОВ. Я выругался и ушел, не попрощавшись.
Совершенно невозможно обойти вопрос о роли МАДЬЯРА во всем этом клубке контрреволюционного заговорщичества. Этот человек сумел ловко уклониться от ответственности за принадлежность к троцкистско-зиновьевскому контрреволюционному блоку. Оставшись в партии, он в период моей ачинской ссылки в 1928 г. был в Москве полпредом контрреволюционной группировки так называемых безвожденцев, действовавшим по указаниям и советам из Ачинска.
Я могу с уверенностью сказать, что после моего возвращения из ссылки и распада группы безвожденцев в июле 1928 г. МАДЬЯР, вероятно, тотчас же перешел в зиновьевскую группировку, одновременно установив прочную и постоянную связь с группировкой ЛОМИНАДЗЕ–СТЭНА. С ЛОМИНАДЗЕ он сблизился со времени VIII пленума ИККИ в 1928 г. Все время своей работы в Коминтерне он был собирателем и распространителем самых разнообразных обывательско-интриганских и контрреволюционных слухов, сплетен и анекдотов. Он всегда был в курсе всего, используя для этого и свои обширные коминтерновские связи, и венгерские знакомства, и встречи, разговоры и информации, подхваченные в “Большевике” и “Правде”. Сегодня он приносил “самую свежую” сплетню ‒ о “разногласиях и спорах в ЦК”, через день-два – о затруднениях в промышленности (со ссылками на беседы с ЛАУЭРОМ или КРАВАЛЕМ [1]), через неделю – популяризовал новый контрреволюционный анекдот. Дела в КИ им всегда освещались в аспекте сугубо-интриганском, с подробностями и сенсациями о личных склоках в Центр<альных> комитетах соответствующих партий. Таков весь его “стиль работы”. Во всю свою работу в КИ он вносил дух прожженного буржуазного журналиста-охотника за сенсациями и интригами.
Кстати, в Венгрии до революции он и был таковым. Вместе с тем, он всегда удивлял своей исключительной изворотливостью хамелеона. Он мог произносить целые речи о том, что ЦК никуда не годен, что у СТАЛИНА нет принципов, нет линии, мог клеветать как угодно на партию и буквально в десятки секунд с приходом партийца переключиться на дифирамбы СТАЛИНУ, его твердости и мудрости и т.д.
Для ЗИНОВЬЕВА, с которым он встречался удивительно часто и регулярно до последнего времени, он был, можно сказать, “питательным бульоном”, ведь все эти мадьяровские сплетни (это не мое выражение, оно было ходячей характеристикой его контрреволюционной болтовни) поднимали трусливо-блудливый “дух” ЗИНОВЬЕВА, который сразу же начинал “комбинировать” свои контрреволюционные выводы, оснащая их новой “аргументацией”. Эти сплетни и клевета, несомненно, передавались далее по цепочке зиновьевской организации.
Примеры сплетен и клеветы: в одном случае, кажется, в 1932 г. МАДЬЯР рассказывал, что Л.М. КАГАНОВИЧ впал в немилость, “его скоро сошлют в Коминтерн”, в другом случае, в начале 1934 года МАДЬЯР рассказывал мне в присутствии МИФА, что Л.М. КАГАНОВИЧ “затратил огромные средства на метро, стройки останавливаются из-за нехватки материалов, ‒ СТАЛИН резко изругал его”.
МАДЬЯР на всем протяжении 1931-34 г. усиленно распространял слухи о “борьбе МОЛОТОВА и КАГАНОВИЧА”.
Зарубежные сплетни выглядели так же: “В ЦК КП Германии, мол, сидят тельмановские ребята, ничего не соображают, неспособные руководить”. Старый ПИК фактически ни при чем” и т.д., и т.п.
МАДЬЯР был связан со СТЭНОМ и с ЛОМИНАДЗЕ и нередко посещал их.
От ЛОМИНАДЗЕ, помнится, он однажды принес сплетню о том, что “на оборонных заводах введен новый режим, директор может всякого арестовать, рабочие зажаты. Куда идем?”
При передаче о своих свиданиях со СТЭНОМ и ЛОМИНАДЗЕ он был крайне сдержан и старался говорить поменьше. Объясняю это тем, что, по всем данным, он был соединительным звеном и посредником между зиновьевской организацией и ломинадзевско-стэновской группировкой, и ему, вероятно, было рекомендовано охранять эту связь от его собственной болтливости. Для обеих группировок и по обилию своих связей и информации, и по бронированности своего официального положения, ‒ он был поистине незаменим. Как я уже указывал в предыдущем показании, к ЗИНОВЬЕВУ я попал в Ильинское при посредстве МАДЬЯРА, настаивавшего на этом свидании, говорившего, что “Григорий хочет Вас обязательно видеть”, и точно установившего время и место встречи. Сам он перед этим и позже был в Ильинском, а также на городской квартире ЗИНОВЬЕВА. Было всегда нетрудно догадаться – был ли МАДЬЯР перед соответствующей встречей со мной у ЗИНОВЬЕВА или ЛОМИНАДЗЕ. Этот флюгер всегда начинал разговор с мыслей и соображений, услышанных им в том или ином месте. Он выдавал их за свои, а потом подкреплял: вот и Григорий (или другой собеседник) так думает. Мадьяр был “Наркоминделом” всех оппозиций. Дополнительной связью между ЗИНОВЬЕВЫМ и МАДЬЯРОМ был, разумеется, ГОРШЕНИН, работавший до чистки в Госплане РСФСР, а затем в ИМХ [2]. Часть мадьяровской информации к ЗИНОВЬЕВУ, безусловно, попадала через ГОРШЕНИНА. ГОРШЕНИН, можно сказать, стопроцентный зиновьевец, не желающий ничего видеть и слышать кроме жестов и высказываний своего “вождя”. С МАДЬЯРОМ у него была тесная дружба. Когда ЗИНОВЬЕВ был отправлен в Кустанай, ГОРШЕНИН добывал ему литературу (книжную и иностранные газеты) и проч<ее>, и МАДЬЯР дивился “его самоотверженности”, указывая: “Вы смотрите, ГЕРТИК сел за передачу стопы бумаги Григорию на вокзале, а ГОРШЕНИН в открытую делает все для ЗИНОВЬЕВА”.
В период оживления контрреволюционной заговорщической деятельности летом и осенью 1932 г. в связи с “платформами” и прочим МАДЬЯР в одном разговоре сказал мне: “Если Вас арестуют за обращение с платформой в ЦК, будьте уверены – я гарантирую, что об этом будет известно за рубежом, и Ваш документ будет там напечатан”. МАДЬЯР позже ездил за границу и, вероятно, завязал там связи, хотя об них мне и не говорил. Поскольку мне известна близость МАДЬЯРА с ЛОМИНАДЗЕ и дружба ЛОМИНАДЗЕ с Гейнцем НЕЙМАНОМ [3], я полагаю, что, возможно, были разговоры с Гейнцем, отстраненным от работы в КПГ.
ЛОМИНАДЗЕ пытался, кажется, в 1933 г. налаживать связи с заграницей, как явствует из попытки его разговора с МОРЕКОМ [4]. После этой неудачной попытки т. ПЯТНИЦКИЙ мне сказал: “Посоветуйте-ка вашему ЛОМИНАДЗЕ не лезть в коминтерновские дела, чтобы не вышло хуже”. Очевидно, он считал, что я столь же близок ЛОМИНАДЗЕ, как и МАДЬЯР.
Связь зиновьевцев с троцкистами осуществлялась через ЕВДОКИМОВА, постоянно встречавшегося в совнаркомовской столовой. Вообще, совнаркомовская столовая не только для ЕВДОКИМОВА и СМИРНОВА, но и для других представителей антипартийных группировок служила чрезвычайно удобным местом для встреч, переговоров и бесед. Она давала “самое законное”, легальное прикрытие встречам и переговорам, которые иначе были сопряжены с рядом трудностей. Особенное оживление связей через столовую относится к 1932 г., для этой же цели она использовалась до последнего времени [5].
Из разговоров с СМИРНОВЫМ я заключил, что для троцкистов ЕВДОКИМОВ наиболее авторитетный представитель зиновьевской организации, на которого, по их мнению, можно гораздо более рассчитывать, чем на “парочку” ‒ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. СМИРНОВ располагал в 1932 г. обширнейшими связями со всеми троцкистами в ссылке и в других местах. У него был целый блокнот с адресами ссыльных, с указаниями, кому послать сухари, книги и т.п. СМИРНОВ играл роль Отдела кадров троцкистской оппозиции, его же служебное положение в Наркомтяжпроме давало ему возможность широких личных сношений при разъездах и командировках. Помнится, он в разговоре с МРАЧКОВСКИМ прямо намечал, кого он увидит по дороге, когда поедет в Советскую Гавань.
К сообщенному в первом показании о моем разговоре с Е. ПРЕОБРАЖЕНСКИМ добавляю следующее: ‒ Когда я рассказал об этом разговоре МРАЧКОВСКОМУ в присутствии СМИРНОВА и выразил свое удивление по поводу позиции ПРЕОБРАЖЕНСКОГО, МРАЧКОВСКИЙ и СМИРНОВ как-то странно замяли этот вопрос, хотя обычно отношение к “сталинцам” у них прорывалось в резком возмущении “подхалимами, казенными людьми” и т.д. Поскольку припоминаю, при отъезде МРАЧКОВСКОГО в его вагоне была ШУРА САФОНОВА, именно через нее он предлагал мне направить письмо с оказией. Ее телефон и был дан мне.
С ВАРДИНЫМ у меня порвалась личная связь примерно с половины 1933 г. Он постоянно обретался в антипартийных настроениях, встречался не раз с ВАГАНЯНОМ [6], с ЛОМИНАДЗЕ, с зиновьевцами. Всегда искал случая преподнести свою антипартийную оценку положения. И он, и ЛЕЛЕВИЧ, с которым я лично разошелся еще в 1928 г., всегда противопоставляли свои взгляды партии в таком стиле, как привыкли эти “коренные напостовцы” спорить с “попутчиками” в литературе.
ВАГАНЯН, как был “ортодоксальным” контрреволюционным троцкистом, так им и остался. В 1932 г. говорили в кругах контрреволюционных оппозиционных группировок (зиновьевцев-троцкистов): “ВАГАНЯН ищет какой-нибудь платформы против ЦК, чтобы ее подписать”.
Сергей ГЕССЕН – постоянный и неизменный зиновьевец, всегда поддерживавший связь с зиновьевской организацией. Его специальность – сочинение площадно-контрреволюционных стихов, распространение контрреволюционных слухов, сплетен и анекдотов под видом дружеского компанейства – вплоть до последнего времени. В зиновьевской группировке контрреволюционная богема широко представлена, и ГЕССЕН типичен как представитель этой выродившейся, насквозь проституированной богемы.
В этой связи необходимо упомянуть о Сергее МАНДЕЛЬШТАМЕ. Я его уже давно потерял из вида. В 1930 г. он был удален из Ленинграда. Он всегда был заражен активными антисоветскими настроениями. В 1929-30 г.г., несомненно, был руководителем бывших комсомольцев, числившихся ранее в безвожденцах. Знаю, что после моего заявления в ЦКК в 1928 г. он изображал себя “хранителем истинных традиций борьбы”. Разлагал он группу бывших ленинградских комсомольцев и в политическом, и в бытовом отношении, втягивая их в пьянки с контрреволюционными дискуссиями. В частности, он сильно действовал на В. РУМЯНЦЕВА. “Водка, бабы, политика” ‒ это была мандельштамовская смесь контрреволюции со всяческим разложением.
Владимир МАТВЕЕВ, бывший секретарь “Ленинградской Правды”, как могу судить по встречам с ним, погряз в контрреволюционной обывательщине и благодаря домашней обстановке, и под влиянием негодования по поводу того, что он “не признан в литературе”. Ближайшее его окружение – это известный поэт ЗАБ<О>ЛОЦКИЙ, издевательски писавший об “ослах, воспевающих социализм”. Уже осенью 1934 г., встретившись с ним на квартире, я был поражен, до какого состояния он дошел. Зашел разговор о возможности войны с Японией, и я рассказал о положении японских рабочих и крестьян. МАТВЕЕВА, жена его, перебила меня: “А вы думаете, наш социализм лучше?” МАТВЕЕВ сочувственно молчал. Я разругался, сказав, что нужно пасть ниже проститутки, чтобы предпочесть АРАКИ [7] – стране социализма. Через несколько дней МАТВЕЕВ счел нужным еще больше подчеркнуть, что он думает, и прислал мне письмо, в котором выразил надежду, что у нас все кончено. Этот обыватель показателен как выразитель духа внутренней эмигрантщины, засосавшей участников троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока.
В дополнение к показаниям 23/XII-34 г. показываю, что СМИЛГА был связан с зиновьевской организацией, прежде всего, через КАМЕНЕВА, с которым постоянно общался.
К числу зиновьевцев принадлежит также Яков ЕЛЬКОВИЧ, посещавший ЕВДОКИМОВА и других при наездах в Москву из Свердловска.
Написано собственноручно Г. САФАРОВ.
ДОПРОСИЛИ:
ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТР. ДЕЛ СССР – АГРАНОВ
ЗАМ НАЧ. СПО ГУГБ НКВД СССР – ЛЮШКОВ
НАЧ. 1 Отд<еле>ния СПО ГУГБ НКВД СССР – ПЕТРОВСКИЙ
верно:
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 121, Л. 93-101.
[1] В тексте ошибочно – “Кравалом”.
[2] Институт мирового хозяйства и мировой политики (ИМХиМП) ‒ научное учреждение СССР, существовавшее в 1924—1947 годах и занимавшееся исследованием текущей конъюнктуры, историей и теорией экономических циклов и кризисов.
[3] Heinz Neumann (1902 ‒ 1937) ‒ деятель германского и мирового коммунистического движения, журналист. Лидер ультралевого крыла Коммунистической партии Германии. В 1924—1928 представитель КПГ при Коминтерне. В 1931 году у Неймана проявились разногласия с политикой Сталина и Эрнста Тельмана: он считал, что они недооценивают опасность захвата власти фашистами. В октябре 1932 года был подвергнут критике, в ноябре 1932 года освобожден с партийных постов и потерял место в рейхстаге. В конце 1934 года был арестован в Цюрихе швейцарскими иммиграционными властями, шесть месяцев находился в заключении, после чего был выдворен из страны. Приехав в Советский Союз, поселился здесь. 27 апреля 1937 года был арестован НКВД. 26 ноября 1937 года приговорен к смертной казни Военной коллегией Верховного суда СССР и расстрелян в тот же день.
[4] Возможно, Новак Марек (Наст. имя Адольф Лампе) (1900-1943). Член КП Польши с 1921 г. С 1929 г. по 1930 г. – член Политбюро ЦК КП Польши, а также член зарубежного секретариата Политбюро в Берлине. Представитель компартии Польши в Исполкоме Профинтерна с 1932 по 1933.
[5] Эта “блестящая” идея была впоследствии взята на вооружение “сценаристами” из НКВД при подготовке к показательному процессу августа 1936 г.
[6] В тексте ошибочно – “Ваганьяном”.
[7] Садао Араки (1877-1966) ‒ японский государственный и военный деятель.
