ПОКАЗАНИЯ

ГЕРТИКА Артема Моисеевича от 14 января 1935 года.

 

Примкнул я к зиновьевской оппозиции накануне XIV съезда. Принимал в ней активное участке и за все время не отходил.

Когда после XIV съезда в Москве образовался зиновьевский центр, я в него не входил. Он был составлен исключи­тельно из бывших членов ЦК и ЦКК.

После блока с ТРОЦКИМ помимо зиновьевского центра был организован еще общий центр на паритетных началах. По пять или по семь человек с каждой стороны и 11-м или 15-м вхо­дил СМИЛГА.

На заседаниях этого центра я приглашался только тогда, когда в Москве не оказывалось соответствующего количества членов зиновьевского центра.

Кроме того, я участвовал на расширенных заседаниях зиновьевского центра.

В начале 1926 г. я был переброшен на работу в Москву и в течение 1926-27 г.г. по XV съезд моя квартира была центром, где собирались зиновьевцы, бывшие в Москве и приезжавшие из провинции. Здесь же устраивались собрания. Приходили на них – ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, особенно до момента их выселения из Кремля.

После XV съезда я вскоре был переброшен в Ташкент, где пробыл 1928-29 г.г. Мою квартиру, где оставалась жить жена, посещали много зиновьевцев, устраивались собрания, некоторые – например, БАКАЕВ, ЕВДОКИМОВ, ПЕРИМОВ, ПЕКАРЬ-ОРЛОВ и КОРШУНОВ, жившие в Москве, останавливались на моей квартире.

Из Ташкента я приезжал в Москву только один раз, летом 1928 г., когда восстанавливался в партии.

Перед отъездом обратно в Ташкент я ездил с ФЕДОРОВЫМ в Калугу к ЗИНОВЬЕВУ и КАМЕНЕВУ. Мое посещение относится к периоду первых переговоров с правыми (БУХАРИНЫМ), и тогда в Калуге были даны такие установки: с правыми заключать блок не будем, но используем переговоры для того, чтобы выговорить более выгодные условия, когда начнутся переговоры с СТАЛИНЫМ.

ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ в то время не сомневались, что перего­воры начнутся скоро, так как, по их мнению, экономическое положение ухудшалось (КАМЕНЕВ вел специальную диаграмму о хлебозаготовках, которая наглядно показывала, что в 1928 г. хлебозаготовки идут хуже, чем в 1927 году), борьба с правыми разгоралась, и что в ближайшее время благодаря этому ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ будут привлечены к ответственной рабо­те, причем это явится переходным моментом для включения их в ЦК и в дальнейшем в Политбюро.

После Калуги я был в Ленинграде, где было созвано, сейчас не помню кем, ЛЕВИНЫМ или МЯСНИКОВЫМ, собрание в 10-12 чело­век, на котором я информировал о своей поездке в Калугу и о том, что ввиду предстоящего скорого привлечения ЗИНОВЬЕ­ВА к ответственной работе ленинградская группа должна сохраниться.

Затем я уехал в Ташкент, где также сделал доклад о своей поездке в Калугу.

Вернулся из Ташкента я окончательно в Москву в ноябре 1929 года. Связался сразу же с ЗИНОВЬЕВЫМ и с остальными зиновьевцами, которые были в это время в Москве.

Мою московскую квартиру продолжали посещать большинство товарищей, приезжавших из провинции в Москву, а также собирались у меня и москвичи-зиновьевцы. Так было до конца января 1930 года, когда я переехал на другую квартиру – две малень­ких комнаты в общей квартире, не представляющих таких удобств для нелегальной работы, как старая квартира. На новой квартире посещать меня продолжали из иногородних – ГОРДОН – до 1932 г., ЕЛЬКОВИЧ, ГЕССЕН – до начала 1931 года они обычно останавливались у меня, а затем перешли к ГОРШЕНИНУ и бывали у меня уже редко; КОРШУНОВ – из Ленинграда, который тоже после 1931 года останавливался обычно у БРАВО, я не помню сейчас – был ли он у меня в 1932 году; заходил также Николай ДМИТРИЕВ, кроме меня, я знаю, он бывал также у ГОРШЕНИНА и САФАРОВА. Один раз был у меня МАНДЕЛЬШТАМ – не помню, в 1930 или 1931 году, – привел его ко мне ПЕРИМОВ; после этого я его больше не видел. С РУМЯНЦЕВЫМ я виделся в последний раз в конце 1929 г. или в начале 1930 г. Он заходил ко мне еще на старую квартиру – на Арбатской площади. С ним я также после этого посещения больше не встречался. Заходили ко мне еще ЦВИБАК и БАШКИРОВ, когда он<и> приезжали в Москву. БАШКИРОВ останавливался обычно у ХАРИТОНОВА. ЛЕВИН начал у меня бывать с конца 1931 года, когда он перешел ра­ботать в ЛСПО и стал ездить в Москву, заходил он и в 1932 году.

В Ленинграде я до 1932 года был редко. Поскольку сейчас могу припомнить – в 1930 году был одни раз и никого из зиновьевцев не видел. В 1931 году был один или два раза; встречал ли кого-нибудь в то время из зиновьевцев кроме ЦВИБАКА, сейчас на помню. Помню только, что на квартирах ЛЕВИНА и БАШКИРОВА я был в первый раз в 1932 году. В 1932 году я был у ЛЕВИНА два раза – подробности я рассказал в своих прежних показаниях; два раза был у БАШКИРОВА, один или два раза у АНИШЕВА и несколько раз у ЦВИБАКА.

В начале 1932 года ЦВИБАК болел и лежал в психиатрической лечебнице. Я посетил его там и случайно встретился там с КОТОЛЫНОВЫМ. КОТОЛЫНОВ мне рассказывал о своей уче­бе, восторгался своей специальностью (химик-металлург), пред­рекал ей большую будущность; политических антипартийных разговоров, насколько я могу сейчас припомнить, с ним не было, так как обстановка была неподходящей, сам КОТОЛЫНОВ производил впечатление больного и тут же был, несомненно, больной ЦВИБАК.

По возвращении из ссылки я был в Ленинграде один раз в 1933 году и два раза в 1934 году. За все эти посещения я был только в 1933 г. один раз у ЦВИБАКА, причем никаких политических разговоров с ним не вел, так как у него в то время были какие-то два беспартийных профессора. Никого больше из ленинградцев после возвращения из ссылки ни в Ленинграде, ни в Москве я ни разу не встречал.

Все мои встречи с товарищами, особенно немосквичами, преследовали одну цель: по возможности удержать их как кадры зиновьевской организации, поддержать в них враждебные нас­троения по отношению к настоящему партруководству и укрепить в них убеждение, что если бы к руководству были привлечены ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, то многих отрицательных явлений можно было бы избежать.

Какая цель была в сохранении зиновьевских кадров? Цель двоякая: с одной стороны, как выражался покойный ЛАШЕВИЧ, “нельзя обнажать вождей”, и если ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ бу­дут привлечены к руководству, необходимо, чтобы вокруг них были определенные кадры, на которые они могли бы сразу опе­реться; с другой стороны – мы много надежд возлагали на раз­ногласия в партруководстве, считали, что дело может дойти до дискуссии, и тогда мы бы немедленно включались, имея го­товый командный кадр.

Методом, посредством которого мы стремились удержать кадры, была тенденциозная информация о внутреннем и внешнем положении, явно антипартийного характера, которая в основном сводилась к тому, что партруководство не справляется со своей задачей. Никакой своей программы, которую бы мы могли про­тивопоставить генеральной линии партии, у нас не было. Отста­ивать пресловутую платформу блока мы не могли: во-первых, жизнь уже сама доказала ее несостоятельность, во-вторых, она вообще была компромиссная, в которой зиновьевцы сделали больше уступки троцкистам. Никаких серьезных возраже­ний против генеральной линии партии в основном мы представить не могли, а базировались, главным образом, на том, что сами по себе в большинстве неплохие декреты и постановле­ния плохо, беспланово, без предварительной подготовки, с громадными издержками проводятся на практике в жизнь.

По поводу письма “Головокружение от успехов” мы считали, что оно опоздало и что партруководство, несомненно, знало уже ранее о тех головотяпствах, которые делаются на местах. Среди нас циркулировал слух, что секретарь московского комитета БАУМАН также считал, что партруководство не приняло своевременных мер, и за это был снят и выслан в Ташкент.

В 1931 году мы говорили, что крестьяне голодают, бегут целыми деревнями из колхозов, оставляя их на произвол судь­бы. Данные по этому поводу и цифры об уменьшении количества колхозов приводил ГОРШЕНИН. Много слухов тогда циркулировало среди нас о волнениях и недовольстве среди рабочих на про­довольственной почве. Вообще по поводу продовольственного положения ЗИНОВЬЕВЫМ была дана такая установка, что не было ни воины, ни неурожая, а продовольственное положение из-за плохого руководства настолько ухудшилось, будто и то, и дру­гое было вместе.

Много всяких отрицательных фактов и цифр об экономическом положении приводил ГОРШЕНИН, черпая их, очевидно, из Гос­плана. Помню, что ПЕРИМОВ также говорил по поводу постройки мясокомбинатов, что строят их и по размерам, и по количествам значительно больше, чем в первую и вторую пятилетку будет убой скота, что этим омертвляется большой капитал. Говорили также, что будут омертвлены большие средства при постройке Магнитогорска и Кузнецка, так как для полного пуска обоих заводов не хватит руды и т.д.

Все эти информации обычно сопровождались выводами, что если бы были привлечены к руководству ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, то большинство этих ошибок не имело бы место.

Много слухов циркулировало среди нас о разногласиях среди членов партруководства. Слухи эти никогда нами не проверялись, и мы их распространяли на веру.

В значительном количестве информация исходила от ЗИНОВЬЕВА, которого посещало много народу, отчасти от ЕВДОКИМОВА. БАКАЕВА, ГОРШЕНИНА и меня. Распространялась она среди всех членов зиновьевской организации, как я уже раньше сказал, обычно без всякой проверки.

Основные члены зиновьевской организации – центра, к кото­рому я должен причислить и себя, собирались все время довольно аккуратно, не реже одного раза в месяц, иногда два раза по 3-5 человек. До 1930 года собирались у меня, а затем, по мере того, как остальные члены переезжали в Москву и обзаво­дились квартирами, стали собираться более или менее равно­мерно и на других квартирах.

Иногородние, приезжавшие в Москву, а также москвичи, кото­рые сами не посещали ЗИНОВЬЕВА, также постепенно распредели­лись между отдельными товарищами. Так, меня посещали глав­ным образом ЗИЛЬБЕРМАН, ГОРДОН, до 1931 г. БРАВО, а затем БРАВО стал чаще бывать у ЕВДОКИМОВА, с которым вместе работал. Круг постоянных посетителей образовался также у ГОРШЕНИНА, БАКАЕВА, ЕВДОКИМОВА и др<угих>.

Вся моя антипартийная к.-р. работа в этом духе в Москве продолжалась, как я уже сказал, с 1930 по 1932 г., до моего ареста.

После высылки я вернулся в Москву с самыми искренними намерениями порвать со всем старым и начать честно работать в партии; но организм так уже был отравлен многолетней к.-р. работой по обману партии, что мои благие намерения так намерениями и остались. Все мои товарищи по группе встретили меня в Москве с распростертыми объятиями, проявили необыч­ное внимание ко мне и все до одного считали совершенно правильным мое поведение в ГПУ и мои показания. Так, БАКАЕВ, которому я подробно рассказал о своем деле и своих показаниях, сказал: “Правильно показал. Встречались, и кроме разговоров больше ничего у нас не было”. А на мое решение больше с членами организации не встречаться – “Вот это напрасно, – ответил он, – Все равно тебе никто не поверит, деваться тебе некуда, никто кроме нас с тобой видеться не будет, а ГПУ

совершенно неважно – встречаешься ли ты с ЕВДОКИМОВЫМ, БАКАЕВЫМ, ГОРШЕНИНЫМ. Им важно, чтобы мы не встречались с ЗИНОВЬЕВЫМ, чтобы он был изолирован”.

Так постепенно возобновились старые связи, старые от­ношения.

Однако, по моему глубокому убеждению, наши антипартийные враждебные отношения к партруководству за последний год зна­чительно смягчились, во-первых, потому что сильно измени­лось к лучшему политическое и экономическое положение СССР (планы по черной металлургии, по углю, хлебозаготовкам вы­полнялись полностью), и даже ГОРШЕНИН, насколько мне помнит­ся, уже не приводил отрицательных фактов и цифр; во-вторых, назначение ЗИНОВЬЕВА членом редакции “Большевик” нас вполне удовлетворяло, так как мы смотрели на нее как на переход­ную работу в Коминтерн.

Лично я по возвращении из ссылки с большинством товари­щей по организации совершенно не встречался, в том числе с ЗИНОВЬЕВЫМ, а с остальными, за исключением БАКАЕВА и ГОРШЕНИНА, встречался очень редко. Так, ЕВДОКИМОВА не видел с мая месяца, ГЕРЦБЕРГА – с июля, у КУКЛИНА и ШАРОВА за все время был по одному разу. На квартире у меня никто не бывал, так как у меня собственной квартиры после возвращения не было – я жил у дочери.

 

А. ГЕРТИК.

 

ДОПРОСИЛ –

 

ПОМ. НАЧ. СПО ГУГБ – РУТКОВСКИЙ

 

Верно: Казакова

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 134, Л. 198-206.