«Правда», 20 августа 1936 г.

 В ЗАЛЕ СУДА 

 

«Не признаваться, ни за что не признаваться, все отрицать, все скрывать.»

Вот директива, которую давали всем своим подчиненным по контрреволюционной террористической организации Троцкий из-за границы, Зиновьев – в СССР.

Они сделали это основным законом своей организации. Троцкий требовал от своих агентов, чтобы они и под следствием, и на суде отрицали всякую связь с ним. На системе лживых отречений, на маскировке была построена вся организация, созданная Зиновьевым и Каменевым.

Но вот сидят они все вместе – генералы и капралы от двурушничества и выкладывают на стол обвинения всю подноготную своей преступной организации. И не спасает Троцкого то, что пролетарский суд не может настичь его в стране, где буржуазные законы охраняют врагов рабочего класса и социализма.

Был бы Троцкий на суде в Москве, ему не оставалось бы ничего иного, как признать свое руководящее участие в террористических актах. Нет другого выхода для главарей разоблаченной бандитской шайки.

Так и поступили Зиновьев и Каменев. Рухнула внутренняя дисциплина разбойничьей организации. Зиновьевцы разоблачили Зиновьева. Троцкисты разоблачили Троцкого. Зиновьев сознался в том, что он был главным виновником и организатором убийства Кирова. И рядом с собой он назвал Троцкого.

В утреннем заседании суда давали свои показания Мрачковский и Дрейцер. Это самые близкие Троцкому люди. Они сохраняли холопскую верность ему долгие годы. Он оставался для них «вождем» после того, как он стал для всего рабочего класса предателем, продажным наймитом буржуазии, самовлюбленным болтуном, презренным сочинителем дряненьких пасквилей на советскую власть и на ее вождей.

Мрачковский был правой рукой Троцкого, его верной опорой. По словам самого Мрачковского, к Троцкому можно было проникнуть только через него. Он был в курсе всех замыслов Троцкого, исполнителем его планов.

Дрейцер был начальником личной охраны Троцкого, его сторожевым псом. Его верность Троцкому носила подлинно собачий характер.

И теперь документально доказывают, что это именно Троцкий толкнул их на убийства руководителей коммунистической партии и советского правительства. От Троцкого они получали совершенно конкретные задания, и важнейшим из этих заданий, непрестанно повторяемых, настойчиво внушаемых, был приказ: убить Сталина.

Повинуясь своему старому хозяину, Дрейцер готовит убийц, выслеживает товарища Сталина. Он и Мрачковский проявляют большую энергию, чтобы заслужить похвалу своего старого начальника и вернуть его к власти, а вместе с ним и самим вернуться к ней. Они верят, что так и будет. Ведь не перестает писать об этом Троцкий.

Но вот в развалинах лежит вся организация, и схвачены все ее руководящие участники, и надо дать ответ на подлые преступления. Раскрывается вся грязь, и тщетно стараются подсудимые хотя бы частично смыть ее с себя. Подавленные уликами, Мрачковский и Дрейцер ломают троцкистскую дисциплину. «Учитель» требовал не упоминать о нем. «Ученики» говорят о нем все.

И только третий участник троцкистской руководящей тройки пытается еще выгородить себя, а с собой и Троцкого. И.Н. Смирнов не разоружился. Он еще изворачивается. Старый человек, с седой головой, оказывается самым блудливым из всех троцкистов, сидящих на скамье подсудимых. Он признает, что троцкистско-зиновьевская организация была построена на основе террора, и тут же трусливо оговаривается, что практической террористической деятельности он не вел.

Он крючкотворствует и вьется ужом. Он не признает, что говорил Мрачковскому о директиве террора, полученной от Троцкого. Потом допускает, что говорил. Потом снова не признает. Потом, припертый к стене своими же собственными показаниями на предварительном следствии, признает… Он вызывает к себе презрение. Его уличают во лжи все подсудимые. Но он словно задался целью показать, как выглядит примерный троцкист, прославленный мастер шарлатанских оговорок.

Это глупо и бесполезно. Ничто и никто не спасет Троцкого. Обстоятельно и точно показывают Зиновьев и Каменев, Мрачковский и Дрейцер, Евдокимов и Рейнгольд, что настойчивые директивы Троцкого сыграли решающую роль в открытом переходе зиновьевцев и троцкистов к индивидуальному террору.

Террористические настроения складывались у Зиновьева и Каменева, как и у всех зиновьевцев. Но, по словам Евдокимова, самое слово «террор» еще не произносилось до 1932 г. Почва была подготовлена. Ждали чьего-то авторитетного голоса. Троцкий разрешил все сомнения. Его письмо благоговейно читал Мрачковский. Глава троцкистов звал к убийству товарища Сталина.

Затаив дыхание, в жутком молчании слушает зал страшный рассказ о том, как был убит товарищ Киров, как подготовлялось убийство товарища Сталина. Раскрывается вся картина чудовищного злодейства.

И тут на первом плане – Зиновьев, Каменев, Троцкий. Троцкий торопит из-за границы: убить, убить, убить! Зиновьев входит во все подробности организации убийств. Руководитель боевиков Бакаев делает ему подробные доклады. Из Москвы Зиновьев следит за тем, как убийцы окружают Кирова. Он знает, что Николаев намечен как исполнитель подлого замысла, и Бакаев заверяет, что Киров не уйдет от пули.

Зиновьев и Каменев довольны «работой» своих подручных в Ленинграде. В Москве преступный замысел срывается. Зиновьев сам инструктирует убийц. Он вырабатывает план убийства товарища Сталина и обсуждает его с Бакаевым и Рейнгольдом. Двурушничество доходит до чудовищных размеров. Зиновьев из кожи лезет, чтобы заслужить доверие партии и в то же время готовит убийство товарища Сталина.

Зиновьев требует от своих сообщников, чтобы зиновьевцы опередили троцкистов в убийстве. Он спешит, потому что боится провала всего дела. Вырастают препятствия, которых не предвидели Зиновьев и Каменев. У подготовленного убийцы Богдана не подымается рука на товарища Сталина. Тщетно Зиновьев каждый день разжигает своего бывшего секретаря и толкает его на убийство. Ему угрожают убийством, если он не будет стрелять в Сталина. В нерешимости и внутреннем разладе зиновьевский агент кончает самоубийством.

А с другой стороны, проваливаются попытки Зиновьева завоевать доверие партии. Двурушники Зиновьев и Каменев чувствуют, что партия относится к ним подозрительно и враждебно… Убийство товарища Кирова выдает их с головой.

Подсудимые рассказывают о своих преступлениях обстоятельно и деловито, словно доклад читают в хозяйственном учреждении о заготовке дров. Слово «злодейство» пусто и фальшиво звучит в их устах. Ненависть к коммунистической партии давно вытравила все живые чувства в их душе.

На скамье подсудимых сидит банда, которая по своим взглядам, по своим навыкам, по своему отношению к советским людям, по своей «морали» решительно ничем не отличается от фашистов.

Троцкистско-зиновьевская террористическая организация и была фашистской организацией. Она возглавлялась людьми, которые последовательно проделали свой путь к фашизму, в его самой разбойничьей форме.

Поэтому с такой легкостью наладилась прямая организационная связь троцкистов с германскими фашистами. Поэтому и Троцкий благословил сотрудничество своих сторонников с агентами Гестапо.

Троцкистско-зиновьевская организация предусматривала уничтожение следов своего преступления. Предполагалось уничтожить всех тех боевиков-террористов, которые непосредственно осуществляли террористические планы Троцкого, Зиновьева и Каменева. Эта задача возлагалась на Бакаева, как будущего «председателя ГПУ».

Но ведь это и есть типичные образцы фашистской работы по уничтожению следов преступления. Так убиты были все непосредственные участники поджога рейхстага. Так уничтожены были Рем и его ближайшие сотрудники, – все те, кто преступлениями подготовил победу фашизма. Не фантастическая роль «председателя ГПУ», а роль фактического начальника зиновьевско-троцкистского Гестапо была возложена на Бакаева.

 

Д. Заславский [1]

---

 

«Правда», 21 августа 1936 г.

В ЗАЛЕ СУДА

 

Жажда власти, стремление любой ценой прорваться к власти – вот что двигало всеми помыслами и действиями сволочи, сидящей сейчас на скамье подсудимых. Этого не может и уже не пытается отрицать никто из них. Не отрицают этого и главари шайки, вчера допрошенные Каменев и Зиновьев. Масс за нами не было, вынужден признать Каменев, платформы у нас тоже никакой не было, не было и перспектив. Припираемые уликам в руках прокурора, признают Каменев и Зиновьев и показывают суду чудовищный по замыслу, по обилию и гнусности преступлений, совершенных и затеянных, чудовищный путь к власти, ими избранный.

И Каменев, и Зиновьев не стесняются сами назвать свой план чудовищным. Да и какое может быть стеснение у этих выродков! Спокойно, без тени смущения показывает суду Каменев, что все покаянные речи и письма его и Зиновьева, все бесчисленные заявления, какие они делали на протяжении многих лет, – все это было предусмотрено ими как часть террористического плана овладения властью.

Ничем не брезгать для достижения цели: ни пулей, ни ядом, ни клеветой и двурушничеством, ни угрозой или лаской, ни убийством кого бы то ни было – такова была «моральная основа» плана. И когда тов. Вышинский спрашивает гадину Каменева, как назвать их тактику:

– Обман? – Хуже этого, – отвечает Каменев.

– Вероломство? – Хуже этого, – повторяет Каменев.

– Измена? – Да, – отвечает Каменев, – ибо хуже название трудно придумать.

Зиновьев также говорит об этом дьявольском плане и тоже не может даже найти слово, которое бы выразило всю подлость, низость преступной троцкистско-зиновьевской банды.

И все же они – и Каменев, и Зиновьев – рассказывают не обо всем. Последователи иезуитов, они превзошли своих учителей по степени подлости. Они не только хотели убить тт. Сталина, Ворошилова, Кагановича и других руководителей большевистской партии. Их дьявольский план предусматривал уничтожение, убийство собственных агентов-террористов, которые могли бы когда-нибудь выступить как свидетели чудовищных преступлений главарей банды. Об этом довольно ясно рассказал суду подсудимый Рейнгольд.

Непременной частью плана троцкистско-зиновьевской шайки было: когда они, как надеялись, прорвутся путем убийств к власти, посадить Бакаева председателем ОГПУ со специальной миссией – уничтожить всех исполнителей террористических приказов Троцкого, Зиновьева и Каменева.

Зиновьев и Каменев, как черти на сковороде, вертятся, чтобы ускользнуть от этого неприятного пункта. Но факты неопровержимы. И, ужом вертясь, сквозь зубы цедит Зиновьев, что действительно пост председателя ОГПУ намечался Бакаеву и что Бакаев, «заполучив этот пост, мог бы очень много помочь сокрытию наших преступлений».

Этого мало. Они не только затевали убийство своих агентов, а уже осуществили по меньшей мере одно такое убийство. Когда зиновьевец-террорист Богдан, один из ближайших личных друзей Зиновьева, заколебался, не сумел осуществить приказа троцкистско-зиновьевского центра о покушении на товарища Сталина, – тогда эта банда убила Богдана.

Подсудимые Рейнгольд и Пикель показывают суду, как было дело. Целую ночь просидел Бакаев у Богдана и поставил перед ним дилемму: убить Сталина или покончить самоубийством. Если же Богдан не примет ни одного из этих решений, тогда, заявил ему Бакаев, мы уничтожим тебя. Так Богдан «покончил самоубийством».

Перед этими фактами, которых не могут оспорить подсудимые, бледнеет все, что знает история провокаций и убийств. Один только аналогичный факт знает история: уничтожение германскими фашистами своих агентов – поджигателей рейхстага. Что ж, близкое родство фашизма с троцкистско-зиновьевской сворой проявилось и здесь.

Даже на смерти Богдана хотела нажить политический капитал троцкистско-зиновьевская сволочь, принудив Богдана оставить записку, где привести как мотив самоубийства чистку партии. Впрочем, свора эта заботилась не только о капитале политическом, но и о более прозаическом – денежном. Красноречие подсудимых увядает, когда речь заходит о совершении ими воровства государственных, советских денег. 

Банда террористов была по совместительству и бандой казнокрадов. Рейнгольду и Аркусу поручили они совершить кражу государственных средств. Рейнгольд сообщает об этом суду без всяких обиняков. Но Каменев и Зиновьев вначале мнутся, не признают. Им неохота разоблачаться до конца, неохота предстать тем, чем они были и являются, – уголовной шайкой. Каменев и Зиновьев мнутся, но факты – упрямая вещь, и, нехотя, признают они, что действительно хотели создать валютный денежный фонд.

– Из каких же средств вы думали создать этот фонд? – спрашивает тов. Вышинский.

– У нас были намечены средства, – уклончиво отвечает Каменев.

– Вы обратились за помощью к Рейнгольду?

– Нет, не за помощью, а просто с поручением к Рейнгольду и Аркусу, который был заместителем председателя Госбанка.

И дальше раскрывается на суде весь план воровства: участники банды – Евдокимов и Федоров как руководители хозяйственных организаций, связанных с Госбанком, должны были по фальшивым документам, которые фабрикует член шайки Аркус в Госбанке, украсть несколько десятков тысяч рублей. Воровская махинация эта удалась, и деньги действительно были украдены у государства зиновьевской шайкой.

Шаг за шагом срываются все покровы с лица троцкистско-зиновьевских бандитов, и голенькими, отвратительными в наготе своей, предстают они перед советским судом. Еще пытаются позировать некоторые из подсудимых – Каменев, Зиновьев, Смирнов, ибо искусство позировать входит в их арсенал, как непременное тактическое оружие. Но с наигранных пафосных высот каждый раз факты сбрасывают их в глубочайшую помойную яму изощренной подлости и самого простого воровства. И под конец его допроса вынужден сказать Зиновьев о себе и о своих троцкистских собратьях, что они стали фашистами, хотя и тут с оговоркой: мол, без пяти минут фашистами…

«Пять минут» эти давно уже пройдены троцкистско-зиновьевской шайкой. Главный представитель Троцкого в объединенном троцкистско-зиновьевском террористическом центре Смирнов еще пытается увильнуть сам и выгородить своего главаря Троцкого от всей полноты ответственности перед советским народом за фашистскую деятельность центра. Но показания его ближайших соратников – Мрачковского, Тер-Ваганяна, Дрейцера и др. уличают и Смирнова, и его хозяина Троцкого в том, что вся деятельность центра проходила по прямым директивам Троцкого. Они уличают Троцкого в неисчислимых по количеству и неслыханных по подлости фашистских преступлениях перед Советским Союзом, перед всем мировым пролетариатом. И Зиновьев, отнюдь не страдающий скромностью, заявил вчера, что во весь период контрреволюционной деятельности «мы оставались филиалом троцкизма внутри СССР» и «пили из троцкистского колодца».

Убийцы-Троцкого нет в зале суда. Но на скамье подсудимых, где сидит сейчас вся его банда, – Троцкому принадлежит первое место. Его имя фигурирует в показаниях всякий раз, когда речь идет о директивах центру по ускорению и ожесточению террора против вождей коммунизма. И как ни ратует за своего хозяина его верный пес Смирнов, как ни виляет он, нарочито часами в показаниях своих путает и лжет за десятерых, но и он не может скрыть того факта, что Троцкий руководил «центром», что он давал директивы о терроре, об убийстве Сталина и Ворошилова и перебрасывал в СССР своих агентов – агентов фашистской охранки.

Это становится абсолютно ясным, когда Военной коллегии Верховного суда СССР начинают давать показания сами эти люди – агенты Троцкого и Гестапо одновременно. Первым из них с нескрываемым цинизмом дает показания троцкист-охранник Ольберг, переброшенный по паспорту «гражданина республики Гондурас» – достойный друг и соратник Троцкого и всей банды, разделяющей с Ольбергом сейчас скамью подсудимых в ожидании сурового приговора.  

 

Л. Ровинский [2].

---

 

«Правда», 22 августа 1936 г.

УБИЙЦЫ КИРОВА

 

В той злодейской очереди убийств, которую намечали первоначально Троцкий и троцкисты, Кирова не было. Не на нем сосредоточивали свое внимание террористы-троцкисты до своего блока с зиновьевцами, когда говорили об убийстве ближайших сотрудников товарища Сталина.

По словам Мрачковского, Троцкий в той директиве, которая была дана Смирнову, требовал убийства Сталина, Ворошилова, Кагановича.

Дрейцер говорит о директиве Троцкого, направленной против Сталина и Ворошилова.

Наконец, сам Троцкий в письме, посланном бандитам-заговорщикам, указывает: «Убрать Сталина и Ворошилова».

Троцкистский центр под руководством И. Н. Смирнова проводил эти указания Троцкого в жизнь. Одновременно с подготовкой покушения на жизнь товарища Сталина подготовлялось покушение на товарища Ворошилова.

Летом 1932 г. начинаются переговоры между троцкистами и зиновьевцами о совместной организации террора против руководителей партии и правительства. Зиновьев встречается со Смирновым. Им не приходится уговаривать друг друга и вести принципиальные дискуссии. Они понимают друг друга с полуслова.

Речь идет не о платформах. Речь идет об убийствах. Это — короткая и по-разбойничьи деловая речь.

Разногласий нет. Спорный пункт может быть только один. Очередь Троцкого: Сталина, Ворошилов. Очередь Зиновьева: Сталин, Киров.

Зиновьев и Смирнов договорились. Преступный блок образован. С этого момента имена Сталина и Кирова неразрывно фигурируют в планах убийц.

Зиновьев в переговорах своих со Смирновым не случайно требовал в первую после товарища Сталина очередь головы товарища Кирова. Зиновьевцы говорили, что с Кировым у них особые счеты.

Эту ненависть к Кирову, Зиновьев разжигал во всех своих сторонниках. Растоптанные, подыхающие остатки зиновьевского оппозиционного сброда в Ленинграде товарищу Кирову приписывали все свои поражения и неудачи.

Но не это было основной причиной ненависти Зиновьева, той слепой его злобы, которая туманит голову и толкает на самые преступные действия.

Зиновьев ненавидел Кирова, как освистанный актер ненавидит своего талантливого соперника. Зиновьев накапливал в своем сердце бешеную зависть выброшенного на свалку мишурного «героя» к сильному, здоровому, свежему борцу, в котором все настоящее: и большевистские взгляды, и ленинско-сталинская выучка, и революционная воля, и социалистическая жизнерадостность.

Отвергнутый всеми ленинградскими рабочими, осмеянный ими, мгновенно забытый Зиновьев не мог простить товарищу Кирову его успеха в Ленинграде, среди старых кадровых рабочих и среди пролетарской молодежи. Он видел, как покорил Киров своим обаянием чудесного большевика город, который Зиновьев в комической самонадеянности считал своей вотчиной. Замечательно звучал глубокий грудной голос Кирова, подкупающий своими искренними теплыми нотками после плаксивого зиновьевского взвизгивания, насквозь фальшивого, манерного.

Это не внешнее только было различие, как не внешним было различие между кислой, брезгливой миной потертого актерского лица Зиновьева и всем незабываемым открытым веселым, энергичным обликом товарища Кирова.

Большевистская прямота, честность, сила – во всех выступлениях Кирова, во всех его речах, в его улыбке… Какую ненависть рождало это в Зиновьеве и Каменеве, во всей этой своре, которая двурушничество, предательство, обман, подлейший иезуитизм сделала своей натурой!

Да, у Зиновьева были свои особые счеты с Кировым, и эти счеты он предъявил террористам троцкистского центра, когда налаживалась сделка на кровь и грязь.

Киров был намечен не только как жертва политического расчета бандитов индивидуального террора, но и как жертва низменной мстительности Зиновьева. Он готов был уступить кого угодно своим сообщникам по убийству, — он требовал головы Кирова для себя.

Летним вечером 1932 г. на даче Зиновьева-Каменева в Ильинском убийцы хладнокровно и деловито обсуждали убийство Сталина и Кирова. Зиновьев был признанным главарем террористической банды. Его голос был решающим. Зиновьев требовал немедленно приступить к делу – организовать одновременно убийство Сталина в Москве, Кирова – в Ленинграде.

Лично Зиновьев дает указание Бакаеву взяться за организацию террористического акта. Но он не ограничивается общей директивой. Хотя он неизменно рассматривает себя как «вождя» и не входит в мелочи по другим делам, предоставляя это низшим исполнителям, – в организации убийства Кирова он проявляет интерес ко всем деталям. Он не только дает распоряжения, он «проверяет исполнение».

Конечно, он в это же время занимается и другой своей работой: неутомимо двурушничает, пишет статьи, в которых клянется в своей преданности партии, публично и показательно плюет на все свое прошлое, кувыркается в низкопоклонническом усердии, ползает на брюхе, старается выразить на своем лице сладкое умиление от социалистического строительства. Его усердие противно. Раздражает приторность его лживого восторга, и ему не верят.

Таков он на людях, но, придя к себе, в свое контрреволюционное подполье, к своей бандитской шайке, он стирает румяна со своего лица старой проститутки, его глаза глядят холодно и хищно, и он спрашивает своих агентов — Бакаева, Евдокимова: почему еще жив Киров? Почему медлят Николаев и Котолынов в Ленинграде? Он резко выговаривает своим людям за нерешительность, за отсрочки. Он требует головы Кирова, крови Кирова… Если бы дело происходило в древности, он потребовал бы, чтобы ему принесли голову убитого Кирова, он насладился бы местью и праздновал бы открыто свое торжество.

Но времена другие и люди другие, и когда исполнитель-убийца Николаев разряжает револьвер, направленный в товарища Кирова рукой Зиновьева, первый и подлинный убийца прячет довольную улыбку в морщинах своего лица и бежит в редакцию с некрологом, в котором подлое лицемерие превосходит все шекспировские образцы. Подготовив гнусное убийство, он спешит теперь осквернить прах убитого своей омерзительной слезой.

Но тут и срывается провокаторско-иезуитская игра. Старый актер выступает теперь в своей последней роли. На скамье подсудимых он разыгрывает «искренность». В голосе — печаль и скорбь. В позе — благородство великого преступника, сознавшего свои заблуждения. И снова раздражает невыносимой фальшью этот писклявый тенорок, и противная эта манерность циничного убийцы.

Он ничего не может отрицать. Все факты против него. Все раскрыто до конца.

И когда прокурор в упор ставит ему вопрос:

– Убийство товарища Кирова – это непосредственно дело ваших рук?

Зиновьев отвечает так:

– Да.

 

Д. Заславский

---

 

«Правда», 22 августа 1936 г.

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ ТРОЦКОГО И ГЕСТАПО

 

Подсудимый Гольцман похож на мясистую и отвратительную жабу. Особенно когда лицо его выражает недоумение. А недоумение разыгрывает Гольцман почти беспрерывно. Старый знакомец Троцкого – с 1918 года – и давний его соратник по контрреволюции, Гольцман, словно черт от ладана, хочет убежать от ответственности за свою террористическую деятельность. Он-де вовсе не террорист, он «только» перевозил доклады Смирнова за границу Троцкому. Он-де, Гольцман, невинный агнец в должности почтальона.

Но вот начинает его допрашивать прокурор, и выясняются детали контрреволюционной работы Гольцмана — прожженного шпиона, классического провокатора и троцкистского конспиратора. Начинается шпионская тысяча и одна ночь. Троцкистские явки? Да, Гольцман знал их. Пароль? Знал. Шифр? Знал. Опытнейший контрреволюционер, он прекрасно владел всей техникой конспирации. Чемоданы его были с двойным дном, потайными отделениями. К Седову в Берлине он пошел не сразу. Он тщательно обдумал все мельчайшие детали тайного свидания с сыном и агентом Троцкого. Виделся с Седовым много раз, ездил в Копенгаген к Троцкому, увозил его директивы Смирнову в СССР — и все с виртуозной шпионской хитростью. А для шифра, как бы невзначай, решили они со Смирновым использовать невинную книгу сказок «Тысяча и одна ночь».

Тысячу и одно ухищрение применяли Троцкий и его агенты при связях с Гестапо и во всей своей шпионской и террористической работе. А что посланцы Троцкого в СССР были агентами Гестапо, это с потрясающей ясностью обнаруживается при их допросах на суде. Ольберг, Берман-Юрин, Натан Лурье и Моисей Лурье, Фриц Давид – все они, пойманные с поличным, рассказывают суду – одни с большей откровенностью, другие с меньшей – о тысяче и одной ночи своей шпионской работы у Троцкого и Гестапо. Они – давние троцкисты и охранники одновременно – не видят в этом сочетании ничего странного. Ольберг даже удивляется, когда его спрашивает тов. Вышинский: знал ли он, что человек, который в Германии добывал для него паспорт для поездки в СССР, – агент берлинской охранки.

Ольберг пожимает плечами. Почему его расспрашивают о такой для троцкиста само собой разумеющейся вещи! Ведь было, – говорит он, – соглашение, связь германских троцкистов с полицией, с фашистами, и связь эта установлена была с ведома, согласия и одобрения Троцкого. И его, лично Ольберга, связь с фашистской охранкой была организована с санкции Троцкого.

– Значит, – спрашивает тов. Вышинский у Ольберга, – можно сказать, что вы сами признаете связь с Гестапо?

Ольберг вскидывает голову и произносит отчетливо: я этого не отрицаю. Поблескивая очками, озирается по сторонам этот шпик, трижды по поручению Иудушки-Троцкого, приезжавший в СССР для подготовки убийства товарища Сталина. Кипучей была террористическая и шпионская деятельность Ольберга. С подложными паспортами, сфабрикованными Гестапо, разъезжал он по СССР – устанавливал связи с троцкистами, организовывал террористические и шпионские группы, выучивал террористов-стрелков и бомбометателей, словом, делал все, чего требовали от него хозяева – Троцкий и Гестапо, деятельность которых так тесно и неразрывно переплелась.

«Засыпавшись», провалившись, он, Ольберг, как шпион, не чувствует себя одиноким на скамье подсудимых. Рядом сидят подобные ему, ничем от него не отличающиеся троцкистско-фашистские шпионы. Хотя бы, например, Лурье – и первый и второй. Знал ли троцкист Натан Лурье, что Франц Вайц — его союзник по белогвардейскому террору — охранник из Гестапо? Знал, – отвечает он. И убежденно добавляет, что союз с Гестапо органически входит в программу деятельности троцкистов.

Когда в первый вечер процесса Рейнгольд показал суду, что у объединенного троцкистско-зиновьевского центра была установка, в случае захвата ими власти, уничтожить своих собственных агентов-террористов, чтобы замести следы, — гадина Каменев попытался отвертеться ироническим замечанием: мол-де, Рейнгольд начитался дурных приключенческих романов и его показания — только плод воображения. Неопровержимые факты, которые третьего дня и вчера сообщали суду шпионы Троцкого и Гестапо о своей деятельности и установках, превосходят, однако все, что можно почерпнуть не только в приключенческих романах, но и во всей истории и литературе провокаций и шпионажа.

Отталкивающа даже внешность и манера речи Моисея Лурье. Вороватые глазки, крикливый голос, суетливые движения пойманного шпика. Шпион Моисей Лурье был руководителем своего однофамильца Натана Лурье. И когда тот один только раз все же усомнился в правильности связи с прямым фашистом Францем Вайцем, он обратился за справкой к Эмелю (М. Лурье). А тот, как он показывает суду, – в свою очередь «запросил соответствующие организации» и по их распоряжению дал приказ своему подчиненному террористу: не смущаться связью с Гестапо, продолжать террористическую и шпионскую работу.

И работа продолжалась. Когда провалились попытки Лурье действовать револьвером, когда сорвались у Лурье попытки террористических актов против товарища Сталина в Москве, против товарища Орджоникидзе в Челябинске, они – Лурье – пошли дальше: стали готовить бомбы. Верные псы Троцкого и Гестапо, они прошли длинный путь – тысячу и одну ночь злодейского террора и изощренного шпионажа.

Троцкий и Гестапо не рассчитывали на одного своего агента или на какую-либо одну группу. Следом за Лурье или одновременно с ними Троцкий переправляет в СССР Фрица Давида и Берман-Юрина со все той же основной целью — убить вождя коммунизма, вдохновителя побед социализма — товарища Сталина. И опять: полной шпионской конспирацией окружена деятельность Фрица Давида.

Вот он стоит перед судом, пойманный убийца и шпион по специальности, грязно-рыжая крыса по виду. Как крыса, пробирался он всюду, где рассчитывал увидеть и убить товарища Сталина. В любую щель пролезал Фриц Давид и пытался втащить с собой Берман-Юрина, чтобы выполнить подлейший приказ фашиста Троцкого.

Бдительность партии, советской власти, славных чекистов помешала троцкисту-убийце совершить свое подлое дело. Но он не отказался от мысли своей, продолжал лелеять неизмеримо подлую мечту свою до самого дня ареста. И говорит об этом сейчас суду спокойно, без тени раскаяния или смущения. Да и мыслимо ли смущаться ему, Фрицу Давиду, который два года назад, ощупывая одной рукой в кармане полученный от Гестапо револьвер для убийства товарища Сталина, – другой рукой писал статью «Как работает тайная полиция Германии». В этой статье Фриц Давид с большим знанием дела писал о системе провокации и убийств, применяемой фашистской охранкой, о широкой сети агентуры Гестапо.

Поистине только тесное сплетение фашистской охранки с Иудушкой-Троцким могло породить таких чудовищ, как Фриц Давид, Берман-Юрин, Лурье, Ольберг и вся их компания.

Книга об их тысяче и одной ночи, если бы она была написана, стала бы памятником неслыханной в истории, конденсированной подлости и вероломства, перешедшего все мыслимые границы. В этих качествам убийцам и шпионам, переброшенным Троцким в Гестапо, не уступали жившие в СССР Каменев, Зиновьев, Смирнов и другие. Наоборот. Они подбадривали молодых шпионов не только словом, а и примером своим. Вчера, при допросе Тер-Ваганяна, он мимоходом сообщил одну жуткую «деталь» лживопокаянных речей Зиновьева и Каменева на XVII съезде партии. Известно, с каким актерски-наигранным жаром говорил тогда Каменев о своем желании сбросить с себя старую шкуру, шкуру контрреволюционера. И когда его соратники по террору, знавшие, что эта речь Каменева — лишь маскировка, похвалили его за мастерски сыгранное покаяние, он ответил: моя речь — это что! Вот речь Зиновьева — она почище моей, со слезой сделана…

В этих и подобных шагах Зиновьева, Каменева, достигших вместе с главарем их шайки Троцким поистине монбланов цинизма и подлости, — в этом черпали поддержку себе, на этом учились все убийцы — агенты троцкистско-зиновьевской банды. С этим «моральным багажом», беспрерывно пополняя его богатым опытом повседневной провокации и шпионажа, шли они против нашего великого народа, против великой нашей родины, против любимых десятками миллионов трудящихся вождей коммунизма. Они хотели убить Сталина, чтобы убить социализм. Живыми трупами предстают все троцкистско-зиновьевские убийцы и провокаторы перед советским судом и перед советским народом. Живыми трупами, проделавшими чудовищный путь тысячи и одной мерзости и разложения до конца.

 

Л. Ровинский

 

---

 

«Правда», 25 августа 1936 г.

ЗАЖИВО СГНИВШИЕ ЛЮДИ

 

Кончено. Позади остались слившиеся в один кошмарный промежуток времени пять дней суда над Троцкистско-зиновьевской бандой убийц. Пять дней присутствовавшие на суде дышали смрадом человеческого разложения. Если бы словесный гной, который источали убийцы, обладал физическими свойствами запаха и отравления, в зале суда нельзя было бы сидеть без противогазовых масок.

Но и без того ежедневно в 4 часа после утреннего заседания, мы выходили на улицу слегка в очумелом состоянии. Нас встречало яркое солнце, настоящее солнце, под которым весело, бодро выглядели площадь Свердлова и прилегающие к ней улицы. Люди проходили быстрой деловой походкой — настоящие здоровые люди. Слышался смех, звонко кричали дети в парках. В мягком шелесте пролетающих автомашин, в их отрывистом лае, в звонках трамвая, — во всем чувствовался обычный трудовой ритм города.

Все заняты были своим обычным делом. Оно входило осмысленной частицей в общую советскую жизнь, в творческий процесс нового общества. Рядом высится прекрасное новое здание Совнаркома, и мы знаем: там разрабатываются планы еще более кипучей, еще более творческой, еще более прекрасной жизни.

Вдали, за оставшимися от седой старины зубчатыми стенами, в штабе великой социалистической стройки, как на мостике гигантского корабля, гениальный водитель зорко вглядывается в грядущие годы и уверенно направляет народы советской страны к победе, к триумфу, к прекрасной, счастливой жизни.

Вспоминается: здесь, на площади Свердлова, – и в Колонном зале Дома союзов, и в Большом театре – тысячи народа, представители всей советской страны и делегаты пролетариата всего мира восторженно встречали товарища Сталина, бурно выражали свою неподдельную и беззаветную любовь.

Здесь, через эту площадь, товарищ Сталин проходил однажды запросто, и, узнав его, толпа окружила его мгновенно радостно возбужденной, ликующей семьей.

Мысленно взгляд уходил дальше, за пределы Москвы, — и всюду открывалась напряженная творческая работа, всюду богатейшие всходы сталинского сева, всюду здоровая советская молодежь, взращенная в понятиях чести, доблести социалистического труда.

Но проходили часы обеденного перерыва, и надо было возвращаться на судебный процесс. Мы подымались на третий этаж, но нам казалось, что мы опускаемся в затхлый подвал, где в полусумраке копошатся перед нами какие-то уродливые существа – человекообразные пауки; жабы. Человеческими голосами произносились какие-то нечеловеческие слова. И все время этот тошнотворный запах человеческого гниения!

Тут, на скамье подсудимых, настоящего было только звериная ненависть ко всему, что связано с социалистическим строительством, с коммунистической партией, с ее руководством. Все прочее было ненастоящее, фальшивое, поддельное. Перед нами были люди в масках, с лживым выражением всякой маски. Одни маскировались как политики, другие как хозяйственники, третьи как журналисты. Но под всеми этими масками одинаково был оскал мертвого черепа. Глаза зажигались только в те минуты, когда в них вспыхивала неутоленная злоба.

Было странно, отвратно, когда эти люди говорили о чести и честности, о социализме, о родине. В своей опустошенности они давно забыли, что значат эти слова. Они для себя проституировали их, до конца, замызгали до того, что исчез всякий живой смысл их.

Последняя маска, которую они носили на суде и не хотели снять, — это маска политических деятелей. Зиновьев и Каменев старательно обходили слова «убийцы и бандиты». Каменев определил преступления всей банды как «террористический заговор», — если угодно, фашистский. Он полемизировал с прокурором тов. Вышинским, который сказал прямо и просто, называя вещи своими именами: «Не политики, а банда убийц и уголовных преступников, воров, пытавшихся расхищать государственное достояние, — вот что представляет собой эта компания».

Банда Троцкого–Зиновьева–Каменева–Смирнова, заключившая союз с Гестапо, была, конечно, террористической бандой. Но есть существенные оттенки и в индивидуальном терроре послевоенной фашистской буржуазии, который, как это и показал тов. Вышинский, ничего общего не имеет с индивидуальным террором довоенной мелкобуржуазной демократии.

Горгулов, убийца французского президента Думера, был фашистским террористом и белогвардейским бандитом. Но ведь убивал он Думера не для того, чтобы занять его место президента Французской республики. Горгулов стрелял, по его собственным словам, для того, чтобы создать международные осложнения и вызвать поражение Советского Союза в войне.

Для этой же цели, точно так же сформулированной, Троцкий посылал в Советский Союз не только террористические директивы, но и вооруженных террористов. Троцкий – такой же фашист-террорист, как и Горгулов. Но ведь он, кроме того, преследовал свои личные цели. Он вместе с Зиновьевым, Каменевым направлял пули и бомбы против руководителей ВКП(б) и правительства нашей страны, чтобы дорваться подлыми, грязными и кровавыми путями к власти.

Это даже было на первом месте. Пораженчество было только средством для этой основной, для главной цели: бандитскими методами украсть власть. Это уж не террор в строгом смысле этого слова. Это не политика. Это просто убийство, которое не перестанет быть уголовным убийством от того, что совершается под прикрытием политической фальшивой словесности.

Террор означает в прямом переводе с латинского языка на русский и в прямом политическом смысле слова устрашение, страх. Исторически индивидуальный террор всегда служил средством в руках буржуазных и мелкобуржуазных политиков добиться изменений в политике, в общественной системе, в образе правления. Горгулов пытался запугать французскую буржуазию — в соответствии с планами германского фашизма и русской белогвардейщины. В Австрии немецкие фашисты убили Дольфуса, чтобы изменить политику австрийского правительства в соответствии с планами германского фашизма. В Галиции украинские фашисты убили министра Перацкого, чтобы изменить под влиянием страха политику правительства и заставить его пойти на соглашение с украинской буржуазией.

Терроризм Троцкого–Зиновьева–Каменева тоже соответствует планам германского фашизма, – отсюда и шпионско-бандитский состав подсудимых. Не устрашение преследовали их убийства, а устранение любимых вождей советской страны, чтобы на их место посадить себя – самых ненавистных, самых презренных людей в советской стране. Это – подлые убийства, в которых нет и тени политики. Это – неслыханная уголовщина.

Они не политические тезисы вырабатывали, а «портфели» распределяли. Они так и говорили – языком буржуазных прохвостов. Зиновьев приспособил место для себя. Каменев – для себя, а Бакаев – для себя. Это не юмористика. Это – важнейшее, существеннейшее в их деле. И вслед за главарями и подручные тоже намечали для себя места, чины и посты. Они рвались к личной власти в самой грязной форме. Ведь насквозь просмердевший Каменев заявлял, что они были будто бы согласны с политикой советской власти, которую принял и поддерживает весь народ.

История международного пролетариата знает случаи, когда буржуазные «герои» использовали революционное движение, использовали рабочие массы для своей личной власти, для карьеризма. Но впервые для этого были употреблены те средства, которые пускали в ход коронованные правители древности и средневековья. Развратный убийца Александр Борджиа, – как раз послуживший образцом для «Князя» Макиавелли, – действовал кинжалом и ядом. Русский царь Александр I принимал участие в удушении своего отца Павла, чтобы через его труп взойти на престол. Они не были террористами. Они были убийцами. Это воскрешение самых мрачных сторон феодализма лишний раз сближает убийцу Троцкого, убийцу Зиновьева, убийцу Каменева с фашистскими убийцами. Это не политика, или, если угодно, именно та политика, которая называется бандитизмом и уголовщиной.

Мы привели исторические примеры, но ведь не историей же мы занимаемся. Мерзостями такой уголовщины полна вся история ныне господствующих в капиталистическом обществе классов, – и черт с ними! Но ведь убийцы и бандиты подняли руку на лучших сынов рабочего класса, они убили товарища Кирова – пролетарского борца кристаллической честности и большевистской прямоты. Ведь они замышляли «убрать» товарища Сталина – об этом ни говорить, ни писать нельзя хладнокровно, сжимаются в кулак руки, стискиваются зубы, и расстрел шестнадцати негодяев – это еще не полное удовлетворение для всех, кто с ужасом узнал о готовившемся покушении. Они готовили убийство других любимых наших вождей, – и пусть они сами истреблены, они сеяли воровским манером в кое-каких головах мысли об этом, и нельзя успокаиваться, покуда самые мысли не будут истреблены до конца.

Троцкий, Зиновьев, Каменев – бандиты и уголовные преступники. Это установлено судебным процессом, который сорвал с них последнюю маску. Они убийцы из личных, корыстных целей. Поэтому они так скрывали и цели, и средства, так дьявольски законспирировали террор, так развратили всех своих подручных тончайшей системой двурушничества.

Они – бандиты. Но и бандиты бывают разные.

Десять лет назад привелось присутствовать в Ленинграде на процессе эстонских бандитов-диверсантов. Председательствовал на суде тов. Ульрих.

Террористы-бандиты были переброшены на советскую территорию точно так же, как перебрасывал Троцкий своих фашистских молодчиков – Бермана-Юрина, Фрица Давида и обоих Лурье, Ольберга. В большинстве своем эти эстонские диверсанты и шпионы были русскими белогвардейцами, старыми и молодыми. Нельзя сказать, чтобы у них совсем не было политической «платформы», но они не придавали ей особого значения. То же самое можно сказать и относительно троцкистско-зиновьевской банды. Вся их политика сводилась без остатка к ненависти. Они ненавидели большевиков и советскую власть.

Они все были схвачены с поличным, отрицать вину было бесполезно, и они ее не отрицали. На суде эстонские диверсанты держались спокойно. Знали, на что идут и что их ожидает. До суда они действовали, как мелкие хищники, как гады. На суде они выступали просто и деловито. Никто из них не рисовался. Они заявляли, что больше на террор не пошли бы. Просили сохранить им жизнь. Никто и не пытался выдать себя за коммуниста.

Рассказав все, что требовал от них суд, они не покрывали друг друга, но и не разоблачали. Банда была разбита, и бандиты сидели рядом на скамье подсудимых, как засыпавшиеся по одному делу друзья. Был один среди них – наиболее интеллигентный по виду, сознательный и убежденный монархист. Он старался выгородить других и взять на себя вину. Это были просто очень опасные враги из капиталистического мира, не скрывающие ни своего происхождения, ни своего характера.

Преступление бандитов из шайки Троцкого–Зиновьева–Каменева несравнимо с преступлением этих белогвардейских бандитов. Но и сами Зиновьев, Каменев и другие несравненно более омерзительны. Они лгали, двурушничали, отвратительно лицемерили, когда были на свободе и занимались организацией убийств. Это был метод их борьбы за свою личную власть. Они продолжали лгать, двурушничать, отвратительно лицемерить на суде.

Всем своим поведением на суде они показывали, что они действительно бандиты худшего разбора и уголовные преступники. В дореволюционных тюрьмах бывал «сучий куток». Там сидели самые поганые, наиболее развращенные уголовные элементы, грязнейшие убийцы. Скамья подсудимых на деле Зиновьева–Каменева–Смирнова была таким сучьим кутком. И если бы не стража у скамьи подсудимых, они передушили бы друг друга прежде, чем был вынесен им приговор.

Измена пролетариату даром не проходит. Кто взялся за оружие бандита, тот приобрел и психологию бандита. Все остатки социалистической совести давно вытравлены в душе Троцкого—Зиновьева- Каменева. Ничего не осталось в ней — пустота и гниль смердяковщины. Оказавшись на скамье подсудимых, они не испытали подлинного стыда. Это чувство им просто не знакомо. Если и было, они уничтожили его циничным многолетним издевательством над правдивостью, честностью, верностью принятым обязательствам. Они бесстыдны по существу своему как профессиональные двурушники.

Их признание своей вины на суде, их покаянные речи были просто приемом защиты. Зиновьев и Каменев практиковали этот прием еще на ленинградском процессе 1935 г. Прокурор тов. Вышинский говорил в своей обвинительной речи, что это обычный и нисколько не оригинальный прием защиты уголовного мира. Поэтому так холодны и фальшивы были эти речи и нисколько не помогало им актерское дрожание голоса, не помогали и декламаторские ужимки. Это было все то же двурушничество, все та же фальшь.

Все они, оказывается, переродились в тюрьме и все стали теперь заправскими коммунистами. Одни переродились в год, другие в три месяца. Один высчитал точно: в 117 дней. Фашистский шпик Ольберг побил рекорд. Он переродился в четыре дня, покуда сидел на скамье подсудимых.

Противно было слушать эти «последние слова», в которых была последняя ложь людей, утративших самое представление о том, что такое ложь и что – правда, что такое честь, а что – бесчестие.

В своих «последних словах» все убийцы еще раз подтвердили характеристику, данную им прокурором тов. Вышинским: не политики, а уголовные преступники, бандиты и воры.

Они и держали себя, как воры из разоблаченной, разгромленной шайки. Потеряв всякую политическую платформу, они потеряли и обыкновенное человеческое достоинство.

Покуда они составляли разбойничью банду, в ней очень сильна была дисциплина. Была сильна и власть вожаков. Троцкий мог командовать из-за границы и посылать людей на смерть. Зиновьев командовал и посылал убийц в Смольный. Бакаев принимал директивы как приказы. Натан Лурье смотрел на Моисея Лурье как на руководителя. Фриц Давид относился к Троцкому с благоговением как к учителю. Он за честь считал для себя разговор с Троцким. Смирнов как вожак пользовался общим уважением.

Но вот схвачена, разоблачена, ждет судебного приговора их банда. И сразу дрогнула дисциплина, и нет решительно ничего, что связывало бы всех этих людей, кроме преступлений. Не было платформы, не было общественного идеала, не было моральной спайки, какая создается только на честной работе, и нет больше ничего — пустое место, на котором теснятся схваченные, внутренне опустошенные люди.

Они жили общей ненавистью к коммунистической партии, к товарищу Сталину. И теперь, когда распалась банда, они загорелись взаимной ненавистью. В последней стадии судебного процесса, в «последних словах» скамья подсудимых представила ужасную, бесконечно отвратительную картину пауков в банке.

Они грызли друг друга. Среди 16 человек не было двоих, которые проявили бы солидарность между собой. Их защита заключалась в том, что они яростно обвиняли друг друга, сваливали один на другого вину. Если бы на суде были у них защитники, все усилия солидарной защиты были бы парализованы этой бешеной взаимной грызней.

Это – картина уголовного процесса. Именно так держат себя воры и грабители, когда стараются спасти свою голову за счет головы своего соседа по скамье подсудимых.

Евдокимов и Рейнгольд с злобой и горечью обрушились на Зиновьева. Они обвинили своего «вождя» в подлости и лжи. Они на нем вымещали свою собственную подлость.

Пикель был заведующим секретариатом Зиновьева. В «школе» Зиновьева он получил свою выправку омерзительного бюрократа и выучку подлого двурушника. Теперь ненависть к Зиновьеву вытеснила в нем все другие чувства. Он с наслаждением выливает новые ушаты грязи на голову своего развенчанного и засыпавшегося кумира, хотя грязи и без того достаточно и на Зиновьеве, и на нем самом.

Бакаев произносит несколько напыщенных слов о своем раскаянии, а потом начинает свирепо грызть Рейнгольда. Бакаеву кажется, что если он уличит Рейнгольда еще в каких-то деталях, то это облегчит на какой-то фунтик его собственную вину в убийстве Кирова.

В свою очередь Зиновьев и Каменев, которым всего больше достается со стороны зиновьевцев, со страстным негодованием говорят о Троцком. Они не щадят сильных слов для его характеристики, не замечая в пылу обличения, что эти позорные характеристики полностью относятся и к ним.

Фриц Давид посылает свои проклятья Троцкому. Сорокалетний негодяй со слезами оскорбленной невинности жалуется на то, что Троцкий загубил его жизнь. И эти слезы троцкистского убийцы смешиваются со слезами Смирнова, которого, видите ли, тоже увлек и погубил Троцкий.

Ничего, ни малейшего следа не осталось от прежнего разбойничьего авторитета вожаков. Не подлежит сомнению, что злоба обманутой шайки неподдельна. Бандиты разорвали бы собственными руками Троцкого, Зиновьева, Каменева. Но, ярясь в злобе, они воровским манером пытаются смягчить собственные пакости. Это бесполезно, – столько крови и грязи на руках у каждого, так преступны они все вместе и каждый порознь.

Так дорисовывают они словами последними словами, как последним штрихом, общую отвратительную картину своей банды. Это не люди в обычном смысле этого слова. Это действительно звери. В ожидании сурового приговора обнажились голые их животные инстинкты. Поставленные рядом у края могилы, они толкают в нее друг друга.

И когда некоторые из них начинали фальшивыми голосами говорить о своем полном раскаянии, когда они просили суд поверить, что теперь они уж больше не будут убивать руководителей партии и правительства, и когда фашистский шпион Ольберг в точности воспроизводил и покаянные слова, и слезливые интонации Зиновьева и Каменева, то ясно было, что все эти уголовные типы давно потеряли всякое представление о правде и лжи, о фальши и искренности. Они сгнили заживо до конца, и суду оставалось убрать эту живую человеческую падаль из советского общества.

 

Д. Заславский

---

[1] Давид Иосифович (Осипович) Заславский (13 января 1880 — 28 марта 1965) — русский и советский публицист, литературовед, литературный критик, журналист, социал-демократический, бундовский и коммунистический деятель. С 1928 года — в редколлегии газеты «Правда». В 1934 году был принят в ВКП(б).