«Известия», 20 августа 1936 г.

КРОВАВАЯ БАНДА. Из зала суда.

 

У них ничего не осталось: ни полити­ческой программы, ни убеждений, ни да­же элементарного уважения друг к дру­гу, к самим себе. Люди, жившие змеи­ной заповедью Зиновьева: «вползайте на брюхе в партию», много раз подвер­гавшие свою политическую совесть са­мым чудовищным вивисекциям, изолгав­шиеся, опустошенные, маниаки контрре­волюции, одержимые жаждой власти и враждою к рабочему классу, они принес­ли на скамью подсудимых презрение друг к другу и ветхие отрепья своей старой тактики, ненавидят друг друга и не скрывают этого перед судом, перед пуб­ликой, наполняющей судебный зал, пы­таясь иной раз оплевать один другого репликами, ответами на допросы, поле­мическими выпадами. Каменев, так и оставшийся барином, по-прежнему не прочь относиться к своему недавнему оруженосцу Рейнгольду, как к холую, а лукавый троцкистский змий Смирнов, с благословения Троцкого заключивший союз с Зиновьевым, сегодня презритель­но бросает:

— Зиновьев так говорит потому, что он Зиновьев…

Суд требует фактов. Тов. Ульрих и тов. Вышинский разъяснили этим злей­шим государственным преступникам, что весь риторический соус уже вылит на процессе в январе 1935 года. Тре­буются факты, факты и факты.

Как ни увертывается троцкистский кардинал Смирнов, факты обступают его и ломают сопротивление матерого троц­кистского волка. Как ни хочется Зи­новьеву и Каменеву заслониться от фактов истрепанными фразами о мораль­ной и политической ответственности, факты наступают, факты бьют в лоб, факты клеймят их лицо, словно язвы проказы, и факты заставляют террори­стов говорить, говорить до конца.

Факты говорят, и в свете их все больше и гуще наполняется содержанием обвинение, основанное на статьях уголовного кодекса. Статья 58-8 преследует совершение террористических ак­тов, направленных против представителей советской власти или деятелей ре­волюционных рабочих и крестьянских организаций и участие в выполнении таких актов, и эта статья влечет за собою высшую меру социальной защи­ты. Статья 58-11 говорит о всякого ро­да организационной деятельности, правленной к подготовке или совершению государственных преступлений, а равно об участии в организации, образованной для подготовки или совершения одного из этих преступлений.

В свете этих статей судебный процесс открывает перед всем советским наро­дом, перед всем миром гнусный облик бешеных крыс контрреволюционного подполья.

Каких только страшных признаний ни делают эти преступники перед лицом неопровержимых улик, добытых след­ствием. Когда зиновьевский выкормыш, бывший долгие годы секретарем Зи­новьева, Богдан после неудачной попыт­ки покушения на жизнь товарища Ста­лина отчаялся, террористическая свора окружила его и затоптала. Бакаев, тупой, хищный и кровавый мясник, он сидел у Богдана целую ночь, убеждая его выполнить директиву зиновьевского центра: или осуществить покушение, или покончить с собой. И они заставили его покончить самоубий­ством и даже в смерти своей солгать: умирая, этот гад, смертельно ненавидевший партию, по совету провокаторов, изобразил из себя «жертву».

Они заставили Богдана покончить самоубийством, чтобы замести следы своих преступлений. Больше всего на свете они боялись своих кровавых грязных следов. Когда они искали дорогу к власти путем террористических актов, они, заранее распределив портфели, ре­шили создать себе «ГПУ», и Бакаев, ко­торый должен был возглавить это учре­ждение, обязывался в первую очередь истребить всех участников террористических актов, своих помощников, сво­их обреченных боевиков, чтобы никто в мире не узнал о преступлениях Троцкого, Зиновьева, Каменева и про­чих. У Гитлера, расправившегося с Ре­мом, и всеми, кто знал тайны гитлеровского прихода к власти, учились они «прятать концы».

Они охотились за руководителями партии, они выслеживали товарища Ста­лина везде, где он появлялся, они вы­слеживали его соратников – Кирова, Во­рошилова, Кагановича, Орджоникидзе, и Зиновьев, только что заключивший союз с троцкистами, бился в лихорадке, под­гоняя своих подручных. Он указывал, что троцкисты активнее зиновьевцев, и провозглашал: «Мы считаем делом че­сти взять инициативу троцкистов в убийстве Сталина в свои руки». (Показание Бакаева на суде).

Когда, по словам Мрачковского, они почувствовали себя политически выпо­трошенными, когда они почувствовали, что у них нет уже крови в жилах, по­мчались гонцы к Троцкому и к Зи­новьеву, Каменеву, спрашивая:

— У нас осталось одно оружие дву­рушничества, но для чего?

Им ответили: во имя террора.

Террор стал платформой блока троц­кистов с зиновьевцами, гестапо и троц­кистов, фашистов с троцкистскими тер­рористами. У них не осталось знамен, кроме знамени террора против вождей социализма и теперь они, со спокой­ствием прожженных подлецов, повествуют о том, как организовывалось убий­ство Кирова, как подготавливалось покушение на жизнь товарища Сталина, и на вопрос Вышинского к Зиновьеву:

— Вы были организатором убийства Кирова?

Зиновьев отвечает: «Я, Троцкий, Ка­менев».

И Каменев подтверждает это. Они не могут этого отрицать, фактами при­гвожденные к скамье подсудимых, ули­ченные показаниями Бакаева и Рейн­гольда, Мрачковского и Дрейцера, Пи­келя и Евдокимова. И вместе с ними уличен бесноватый союзник интервентов Троцкий, требовавший из-за грани­цы пропаганды пораженчества на слу­чай войны, вредительских диверсион­ных актов, как голодный шакал, завы­вавший, требуя ускорить кровавую ра­справу с вождями социализма.

Каменев говорил: все ставки биты, осталось одно лишь: снять барьер к власти, ‒ показывает Рейнгольд. Дрейцер, Пикель рассказывают один за другим, как расставляли террори­стов для убийства товарища Сталина, Ворошилова, как «обкладывали» Сер­гея Мироновича Кирова, как чудовищно лгали над гробом Кирова, чтобы даже после суда над убийцами снова плести свою кровавую паутину.

Суд ведет этим преступлениям счет. Еще не все рассказано, хотя от того, что уже оглашено, волосы встают дыбом от ужаса перед мерзостью этих кровопийц и бандитов контрреволюционного подполья. Обвиняемые один за другим выносят на суд народа факты, и эти факты нагромождаются над бан­дой убийц, как нарастающий горный обвал.

 

Н. Изгоев.

 

 

---

«Известия», 21 августа 1936 г.

 ОБМАН, ВЕРОЛОМСТВО, ИЗМЕНА. Из зала суда.

 

После злодейского убийства Сергея Мироновича Кирова Зиновьев, только что успевший отослать в «Правду» свою двурушническую, подлую статью о тов. Кирове, прибежал к Каменеву с проектом письма на имя генерального комиссара государственной безопасности т. Ягоды. Каменев ему тогда сказал: необходимо хоть немного хладнокровия. У Каменева, сделавшего веролом­ство и убийство своей профессией, хладнокровия хоть отбавляй. Свои по­казания о совершенных им мерзких злодеяниях, о разработанной им чу­довищной системе тройной провока­ции он дает спокойно, методично на­низывая одну на другую закругленные фразы, четко расставляя знаки препи­нания.

Каменев повествует. Три причины и два вывода привели его и его едино­мышленников к террору. Это не он, Каменев, вступил на преступный путь террора – его что-то привело на этот путь. Причины, приведшие Каменева на этот путь, упираются в историю тройного краха: краха всех расчетов троцкистско-зиновьевской контррево­люции на массовое антисоветское дви­жение, краха надежд на то, что руко­водство партии расколется, и краха надежд на трудности внутриполитиче­ского и экономического характера. Нечего говорить о том, что шайка Зиновьева и Каменева, понукаемая из-за границы Троцким, скатилась на путь контрреволюционного заговора и террористической борьбы, ставшей для нее, как подчеркивает сам Каме­нев, «не одним из средств, а един­ственным средством борьбы».

Он кокетничает, этот кровожадный старик, сохранивший облик и манеры провинциального профессора. Он из­брал своеобразный метод защиты. Он хочет предстать перед советским судом в качестве жертвы катаклизма «голой личной жажды власти», толк­нувшего его на преступления. У него хватает наглости заявить пролетар­скому суду, что «не по низости харак­тера мы выбрали не те, а другие мето­ды борьбы». Это уже слишком! Он тут же спохватился, этот «прожженный политик», который, «по свидетельству его единомышленника подсудимого Рейнгольда, собрался пробраться к власти через горы трупов». Он спо­хватывается и жалко мямлит, прики­дываясь бедным, обиженным судьбой стариком. Он опять кается — гадина: «наши методы были так же подлы, как цели, которые мы себе ставили» …

Эту омерзительную комедию пре­кращает государственный обвинитель т. Вышинский. Обвинитель требует фактов, а Каменев фактов не любит. Каменев имеет все основания их бо­яться—от фактов уйти некуда. Сразу же устанавливается со всей очевид­ностью связь с Троцким, который пы­шет злобой против Страны Советов и советского народа, который нажимает и требует крови как можно больше и как можно скорее. Обнажается мерз­кая картина лихорадочных поисков под любыми знаменами единомышлен­ников. Ведь, по признанию Каменева, единственным критерием в поисках союзников была «настоящая вражда к Сталину».

Государственный обвинитель задает один вопрос за другим, вопросы, oт которых нельзя отвертеться. Он спра­шивает, как квалифицировать извест­ные покаянные статьи и документы Каменева, написанные им в 1933 году.

Красноречие изменяет Каменеву. Он теряется в поисках подходящих слов и определений. Государственный про­курор подсказывает ему один термин за другим.

— Обман?

— Хуже.

— Вероломство?

— Хуже.

— Измена?

— Да.

Государственный обвинитель тут же обращается к Зиновьеву с вопросом, можно ли и его деятельность и писа­ния также квалифицировать, как – об­ман, вероломство и измену. В зале раздается раздражающе пискливое и вместе с тем гнусавое:

— Да.

Зиновьеву защищаться не прихо­дится. Он разоблачен всесторонне. От политика в этом уголовном политике и политическом уголовнике ничего не осталось. Этот себялюбивый, снедаемый жаждой власти человек никого никогда не любил. Зато какой кипу­чий резервуар ненависти клокочет в нем. Оголтелой ненавистью он нена­видит руководство партии, потому что оно ведет и вело правильную по­литику, разрушая тем самым его расчеты и мечты. Он ненавидит совет­ский народ за то, что он, вопреки вы­кладкам Зиновьева, вышел на широ­кую дорогу светлой, зажиточной и культурной жизни.

Зиновьев сознает и признает, что он находится полностью в плену у Троцкого. Зиновьев заявляет: «Мы оставались филиалом троцкизма вну­три страны». По приказу Троцкого происходит объединение террористиче­ского центра. Во исполнение все бо­лее кровожадных директив Троцкого готовит контрреволюционный центр своих подручных на террористические акты и убийства.

Зиновьев – отвратительный, вполне законченный циник. Зиновьев сам се­бя назвал вчера «человеком без вся­ких иллюзий». Какие уж могут быть иллюзии у человека, скатившегося до последней ступени падения, у которо­го за душой осталась одна програм­ма, состоящая из убийств, провокаций и диверсий, который готов при помо­щи любого преступления дорваться до власти и получить эту власть из любых рук.

На этом процессе у Зиновьева, ра­зоблаченного вконец, одна забота – избежать установления его непосред­ственной связи с заграничными аген­тами – фашистами. Он хотел бы удержаться хоть на грани, на пози­ции, как он сам вчера выразился, «без пяти минут фашизма». Это ему не удается ни в какой мере.

Зиновьев и его палаческих дел ма­стера с головой окунулись в грязное болото фашизма.

Дает показание пролетарскому суду третий столп этого процесса – Смирнов. Его называют заместителем Троцкого в СССР – полпредом Троцкого.

Во время убийства тов. Кирова Смирнов был уже не на свободе. Это обстоятельство он решил всемерно ис­пользовать для своей защиты. На не­го сыплется град изобличений. Каждое его ложное заявление тут же на месте опровергается десятком показаний. Своими собственными показаниями на предварительном следствии, показа­ниями его единомышленников и свидетелей этот «заместитель Троцкого», страстный организатор убийств разоб­лачен до конца. Он вынужден сдать одну позицию за другой. Это не ме­шает ему тут же забыть об этом и начать опять защищать только что сданную позицию.

Он ездил в Берлин. Там он встре­чался с сыном Троцкого – Седовым. Седов ему передал благую весть о том, что папаша-Троцкий требует и благословляет террор. Он устанавливает постоянный контакт с Седо­вым, обменивается с ним паролем, устанавливает адреса для сношения непосредственно с Троцким. До само­го ареста инструктивные письма Троц­кого приходят в его адрес. Троцкий торопит своих подручных. Он тре­бует жертв как можно скорее и как можно больше. Смирнов возглавлял троцкистскую часть троцкистско-зиновьевского центра. Он – главная пружина террористической деятельно­сти. Смирнов лично сколачивает троцкистско-зиновьевский блок на базе признания террора. Он сколачивает организацию, которая и после его ареста действует и убивает Сергея Мироновича Кирова. Он сам это не­однократно уже признал. Это не ме­шает ему, однако, извиваться вьюном, лгать бессовестно и бесстыдно.

Главой троцкистской части блока он не был, потому что, «хотя он – са­мый старший возрастом, Тер-Ваганян лучше его пишет, а Мрачковский как военный храбрее его».

Этой наглой системой защиты он выводит из себя своих же бывших со­общников.

— Что с вами, Иван Никитич? Что вы притворяетесь сельским почтарем?

Он, однако, не в состоянии спрятать неумолимые факты. Весь преступный путь этого заклятого врага партии и трудящихся масс, этого заядлого троцкистского террориста – как на ла­дони.

 

К. Вольский

 

---

 

«Известия», 23 августа 1936 г.

 ШТУРМОВИКИ ТРОЦКОГО. Из зала суда.

 

Клубок преступлений, ужаснувших весь мир своей чудовищной мерзостью и нечеловеческой подлостью, клубок преступлений, сплетенных Троцким, ге­стапо, Каменевым и Зиновьевым, ох­востьем троцкистской контрреволюции, агентами германской тайной полиции, расплетен.

Взрыта до дна самая гнойная клоака в истории.

Подтверждена исчерпывающими при­знаниями всех обвиняемых каждая бук­ва обвинительного заключения.

Тайные происки пойманных фаши­стов, угрожавшие счастью нашей ро­дины, жизни нашего Сталина, наших руководителей, спокойствию нашей стра­ны, расшифрованы, разоблачены.

Распутаны нити террористского заго­вора.

Они ведут к Троцкому. Через Берлин, через консульства и конспиративные квартиры, через шпионов и диверсан­тов – к Троцкому.

По следам подосланных им убийц су­дебное следствие добралось до кварти­ры Троцкого в Копенгагене, до гнезда, где рождались зловещие террористские замыслы.

Из этого гнезда воодушевленные Троцким вылетели стервятники Ольберг, Фриц Давид, Эмель-Лурье, Берман-Юрин и пр. В это гнездо летал Гольцман с докладом от Смирнова и отсюда в Со­ветский Союз шли одна за другой ди­рективы о подготовке террористических актов. Отсюда сигнализировали Смирно­ву и Зиновьеву, Дрейцеру и Каменеву, Мрачковскому и Бакаеву: убивай­те! Отсюда лихорадочно торопили: ‒ Убивайте скорей…

Отсюда, от Троцкого приезжали не­терпеливые эмиссары, контролировавшие агентуру, орали на террористов и от имени Троцкого требовали ускорить со­вершение страшных преступлений. Здесь, в штаб-квартире заговора, свя­занного с гестапо через сына Троцкого – Седова, составлялись планы убий­ства Кирова, планы покушений на Ста­лина, Ворошилова. Кагановича, Орджо­никидзе, Жданова, Косиора, Посты­шева.

Кто же они, выкормыши фашизма, враги человечества, со взведенным курком подстерегавшие вождей социа­лизма? Кто они, эти грязные, захлеб­нувшиеся своей ненавистью омерзи­тельные люди, получавшие от гестапо паспорта граждан республики Гонду­рас и хранившие в консульствах свои револьверы? Кто они, посланцы Троц­кого, надежда Зиновьева и Каменева, сообщники Смирнова и Евдокимова, искавшие путей в кремлевскую поли­клинику и на конгресс Коминтерна, сжимавшие револьвер, блуждая меж станков Челябинского тракторного заво­да и на улице Фрунзе в Москве? Кто они, штурмовики Троцкого, выпесто­ванные в школах гестапо, обученные Рут Фишер и Масловым, завербованные Седовым и проверенные Гимлером? Кто они, эти двуногие волки, вступавшие в ряды первомайских демонстраций, чтобы из рядов демонстрантов пытаться стрелять в Жданова, Постышева, Ко­сиора, как Бакаевы и Рейнгольды, Пи­кели и Дрейцеры, сторожившие автомо­биль Сталина на московских окраи­нах, поджидавшие Сталина у дверей секретариата ЦК?

Фриц Давид (Круглянский). Жизнен­ный путь его идет от «СС» к «СС», от еврейской националистической бур­жуазной партии СС-овцев к охранным отрядам фашистов (СС). Бывший мень­шевик долго, озлобленно и настойчиво боровшийся с советской властью в пер­вые годы революции, он ушел из нашей страны в Германию и извилистыми пу­тями пришел к Троцкому, чтобы при­нять поручение убить Сталина.

Он принял от Троцкого это чудовищ­ное поручение, принял циничный троц­кистский пароль: «Пожалуйста, всегда готов», принял револьвер от Берман-Юрина. И на конгрессе Коминтерна, когда лучшие сыны мирового проле­тариата со страстным восторгом, с лю­бовью, с гордостью, с бурным эн­тузиазмом приветствовали вождя наро­дов, троцкистский посланец Фриц Да­вид сидел в ложе, дрожа и озираясь, готовясь вынуть заряженный револьвер.

Натан Лурье, обученный в Германии «хирург», прибывший в СССР для убийств, посланец Троцкого, вступив­ший в одну террористическую группу с фашистами и шпионами.

Ольберг, «педагог» с физиономией шпика, брат агента тайной полиции, задушевный друг его и воспитанник, вступивший под начало германского контрразведчика Тукалевского.

Моисей Лурье, «историк», суетли­вый плюгавенький человечишко, пу­стая кишка, набитая подлостью и ли­цемерием, испрашивавший благослове­ния батек троцкистских банд на союз гестапо и троцкизма.

И рядом с ними Григорий Зиновьев, вслед за Троцким утвердивший союз с агентами Гимлера, идеолог и органи­затор убийств Зиновьев, искавший оче­редную философию эпохи в «критике оружием» … в порядке террора против руководителей страны социализма. Ка­менев, Смирнов, Евдокимов, исповедовавшие, как и Берман-Юрин, как и Ольберг, как вся фашистская троцкистско-зиновьевская свора:

«Союзников не выбирают по вкусу».

Все они на предварительном следст­вии долго извивались, изворачивались, лгали и прятались, чтобы снять с се­бя тяжесть улик. Все они насторожен­но, упорно лукавя и подличая, стара­лись скрыть самое главное: нити, ве­дущие к Троцкому, террористическую сущность троцкизма, фашистское его нутро.

Теперь с этим покончено. Теперь на суде рассказано все, чего не могли утаить эти соратники «Троцкого-гестапо». Даже Смирнов, как балаган­ный шут вертевшийся меж стрел все­общего обличения, признал себя глав­ным руководителем троцкистского подполья и верховным представителем Троцкого в СССР. Далеко еще не все рассказал Смирнов, но он обличен до конца и подтвердил улики. Теперь да­же Гольцман, эта обрюзгшая бестия с обличьем мелкого шибера, признался в получении террористических дирек­тив от Троцкого. Признался в том, что был особо законспирированным (даже от членов троцкистского центра), лич­но доверенным агентом в сношениях между Смирновым и Троцким. Теперь даже Тер-Ваганян, вначале что-то бес­помощно бормотавший о незначитель­ности своей роли в подготовке терро­ристических актов, признался, что ни одного троцкиста он не может не счи­тать террористом.

Теперь перед советским народом сто­ит насквозь просвеченное троцкистско-зиновьевское фашистское гнилье. Те­перь виден троцкистско-зиновьевский блок, окруженный пустотой, беспочвен­ный, питавшийся собственной жел­чью и злобой,

«Себя собою составляя,

Собою из себя сияя».

Теперь советский народ видит каж­дого из тех, на кого опирались Троц­кий, Зиновьев, Каменев и их присные, всю эту контрреволюционную коричне­вую челядь, эту полицейско-фашист­скую шваль из профессиональных про­вокаторов, выступавших под псевдони­мами литераторов, историков, филосо­фов и т.п.

Воя от злобы, эта троцкистско-зиновьевская контрреволюционная сволочь, сомкнувшаяся с охранниками и контр­разведчиками, собралась на призыв Троцкого, стала оруженосцами, палача­ми и псарями Троцкого, Зиновьева, Каменева, тех, для кого в мире осталась только ненасытная и неистребимая жажда власти, тех, кто продал фашизму все, что имел, за призрачную и несбы­точную надежду на личную власть.

Советский парод занес над их голо­вой отточенный всенародным гневом меч правосудия. Единой могучей рукой он сжал рукоять меча и без пощады опустит его на головы преступников. Гнев советского народа выжжет без остатка всю нечисть, собравшуюся под знаменем троцкизма-фашизма.

Советский народ видит искаженные злобой и страхом лица своих врагов, видит скрюченные их руки, еще вчера державшие фашистские револьверы, ру­ки, обагренные кровью Кирова, и гнев­но, решительно говорит злодеям: эту праведную кровь и след своих преступ­лений они не смоют и своею черной кровью.

 

Н. Изгоев.

 

---

«Известия», 23 августа 1936 г.

 ГОВОРИТ ПРОКУРОР. Из зала суда.

 

На процессе троцкистско-зиновьевской банды дважды упоминались из­вестные произведении мировой литературы: «Тысяча и одна ночь» и «Князь» Никколо Макиавелли. «Тысяча и одна ночь» служила шифром для сношений между представителем Троцкого в СССР Смирновым и про­живавшим в Берлине сыном Троцкого Седовым. Том сказок «Тысячи и одной ночи» вез в своем чемодане с двой­ным дном троцкистский агент для особых поручений подсудимый Гольц­ман из Москвы в Берлин.

Известное произведение Макиавел­ли упомянул сегодня в своей обвини­тельной речи прокурор Союза ССР тов. Вышинский, который в поисках того, чем питалось «идеологически» контрреволюционное троцкистско-зиновьевское подполье, нашел, между прочим, изданный «Академией» пер­вый том произведений Макиавелли с прочувствованным предисловием Л. Ка­менева.

«Мастером политического афоризма и блестящим диалектиком» рекомен­дует Каменев Макиавелли. Ушедше­му с головой в кровавое террористи­ческое подполье Каменеву очень по душе то, что в произведении «Князь» внимание Макиавелли «поглощено не вопросом о смене власти различных социальных групп, условиями и смыс­лом этой смены, а механикой самой борьбы за власть». Копаясь в грязной кровавой паутине, сплетенной Каме­невым и его подручными, прокурор приходит к выводу, что политическим афоризмом стали для Каменева те ме­ста из «Князя», в которых коварный флорентинец, произведения которого Энгельс называл «дьявольским сосу­дом преступлений», рекомендует свое­му повелителю следующие правила житейской мудрости:

«…Опыт нашего времени показы­вает, что великие дела творили как раз князья, которые мало считались с обещаниями, хитростью умели кру­жить людям головы и в конце концов одолели тех, кто полагается на их честность… Князю необходимо уметь владеть природой как зверя, так и человека… Кто искуснее других умел действовать по-лисьему, тому и при­ходилось лучше».

Статья Зиновьева «Человек маяк», в которой кровавый двурушник Зиновь­ев вероломно оплакивает им же зло­дейски убитого Сергея Мироновича Кирова, является, несомненно, продук­том из этого «дьявольского сосуда преступлений». Мурашки забегали по телу присутствующих в зале, когда товарищ Вышинский цитировал сего­дня отдельные выдержки из этой чу­довищной статьи, которая не увидела света.

Подвел, однако, Каменева и Зиновь­ева коварный флорентинец Макиа­велли. Стезя коварства, кощунства, двурушничества, крови и преступле­ний привела их не к власти, а на скамью подсудимых. Кровавые законы джунглей не действуют в СССР. Не такова «механика» власти в Стране Советов!

Троцкистско-зиновьевский террори­стический центр, заявляет с сарказ­мом т. Вышинский, имел все-таки кое-какую программу внутренней и внеш­ней политики. Внутриполитическая программа кровавого центра своди­лась к одному слову – убить. «Уб­рать Сталина» и его ближайших со­ратников. Прорваться к власти без масс и против масс. Такова новейшая «философия эпохи» Зиновьева. Имела эта фашистская банда и свою программу внешней политики – ставка на поражение советской власти во время войны. Приехавшие от Троцко­го в СССР фашистские убийцы Фриц Давид и Берман-Юрин привезли ло­зунг своего атамана: не защищать Советский Союз, вести пораженче­скую линию, не защищать его и в том случае, если неприятельская ар­мия будет находиться даже в 80 км от Москвы…

Разве удивительно, что при таких программных установках троцкистско-зиновьевское подполье избегало, как черт ладана, масс? Попробовали бы генералы от провокации и террора сунуться с такими «политическими афоризмам» и такой «диалектикой» к рабочим наших заводов, к ударни­кам наших колхозных полей, к на­шей советской интеллигенции!

Поэтому прав, трижды прав про­курор СССР тов. Вышинский, заявляя, что с сидящими на скамье подсуди­мых бандитами излишне говорить на каком бы то ни было политическом языке, кроме языка уголовного кодек­са. Да и методы защиты главарей шайки Зиновьева, Каменева, Смирно­ва, Бакаева и других до точности на­поминают хорошо известные работникам уголовного розыска приемы за­щиты взятых с поличным преступни­ков. Тов. Вышинский говорит: пой­манный с поличным уголовник, обви­няемый в убийстве с ограблением, признается только в ограблении, об­виненный в ограблении и краже признается только в краже, обвиненный в краже признает только факт сокры­тия краденого. Так заметает следы Смирнов. Так же заметают следы Ка­менев, Зиновьев, увиливая от стопро­центного признания своей вины. Уго­ловные дела создают уголовную пси­хологию. Ничего не поделаешь.

Говорит прокурор Союза ССР… Он вскрывает всю механику преступле­ний. Он вскрывает одно преступление за другим, одно чудовищнее другого. Каждый его удар попадает в цель.

Как карточный домик, опрокиды­вает тов. Вышинский хитроумно за­думанную Смирновым систему защи­ты, заключающуюся в использовании того факта, что во время расцвета террористической деятельности троцкистско-зиновьевской банды Смирнов был уже изолирован. Прокурор мель­ком напоминает Смирнову какую-то историю с шифрами, которыми поль­зовался, уже будучи в изоляторе, Смирнов для сношений с его троцкистскими агентами и им вооружен­ными бандитами.

Зал напряженно слушает… Государ­ственный обвинитель беспощадно рас­правляется с лицемерными заявления­ми главарей фашистской банды, кото­рые в какой же раз снова пытаются заверить советский суд в том, будто теперь они сказали уже всю правду. Тов. Вышинский зачитывает показа­ния тех же подсудимых на предыду­щем процессе в январе 1935 г., когда у судебных властей еще не было до­статочных данных о том, что руки Зиновьева и Каменева непосредствен­но обагрены кровью убитого ими луч­шего сына нашей партии и Советской страны товарища Кирова. Широким профессорским жестом поднимал тог­да Каменев руки и, обращаясь к пор­третам вождей, висевшим в зале су­да, именем руководителей Советской страны, против которых он подгото­вил уже убийц, он клялся в своей не­причастности к убийству Кирова.

Как в кинематографе, разворачи­вается лента уголовных деяний контр­революционного троцкистско-зиновьевского подполья. Заговор на жизнь вождей партии и страны… Вербовка убийц из числа тех, которые готовы на все… Инспекционные поездки для проверки работы террористов… На­жим Троцкого, лихорадочное нетерпе­ние вожаков террористов, настойчиво требовавших как можно скорее по­больше кровавых результатов… Прибытие из-за границы особо уполномо­ченных Троцким убийц… Связи с агентами германской охранки… И на случай прихода к власти – хладно­кровное обсуждение проекта троцкистско-зиновьевского «30 июня» по гитлеровскому образцу для того, что­бы убрать лишних свидетелей и рядо­вых участников ими же организованных кровавых злодеяний.

Речь прокурора приближается к концу. Он резюмирует, Государствен­ному обвинителю остается только сделать вывод из выдвинутого те­зиса о том, что с точки зрения государственных интересов, с точки зрения нашей родины, с точки зрения интересов миллионных масс нашей социалистической страны цепь для этого рода преступников является не­достаточной мерой. И в зале, в кото­ром слышен малейший шорох, падают отражающие волю миллионов твер­дые, беспощадные слова прокурора СССР т. Вышинского:

— Взбесившихся собак я требую расстрелять – всех до одного!

 

К. Вольский.

 

---

 

«Известия», 24 августа 1936 г.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО. Из зала суда.

 

Все они, как один, отказались от защитительных речей: защищать им нечего. Для защиты себя от улик нет у них никаких оснований. Нет аргу­ментов, доказательств, фактов, которые можно было бы противопоставить ужа­сающей правде обвинительной речи и суровой, непререкаемой логике ее за­ключений.

Но «страшно умирать изменником». Страшно убийце глянуть в глаза смер­ти.

И когда тов. Ульрих предоставляет преступникам возможность сказать по­следнее слово, они один за другим под­нимаются со скамьи.

 

А сказать им и нечего. Все сказано, выяснено, подтверждено, и те из обви­няемых, кто сумел до конца продумать свои преступления, говорят, как Дрей­цер. Хитрый и верткий, в момент речи напомнивший жалящую осу, Дрейцер сказал в коротком последнем слове:

— У нас разный политический вес и разные биографии. Но, став убийца­ми, мы сравнялись здесь.

Так он ответил Мрачковскому. гово­рившему раньше. Так он сказал вы­ступавшим после пего Каменеву и Смирнову, Зиновьеву и Моисею Лурье, так он ответил всем сообщникам по бандитской шайке. Он попал в цель: многие косвенно или прямо думали призрачными и действительными заслу­гами прошлого заслонить своп сегод­няшние преступления перед родиной со­циализма.

И те, кто теперь уже понял, что круг замкнулся, говорят коротко, как Берман-Юрин:

— Жалею, что фашист Троцкий не сидит рядом на скамье подсудимых.

Оставшийся до конца врагом родины, верный опричник Троцкого молчаливый Гольцман перестал притворяться невин­ным младенцем и простаком. Он ска­зал:

— В компании бандитов, убийц я не прошу пощады.

И те, кто перед угрозой смертного приговора еще жадно цепляется за свою мертвую жизнь, те, в ком уже холодеет кровь, поднявшись, чтобы ска­зать последнее слово, обнаруживают, что сказать им нечего. То спокойно, то сбивчиво, длинно и невразумительно, искусно и неискусно позируя, они опять начинают тянуть канитель воспоминаний обо всей позорной истории троцкистско-зиновьевской контрреволю­ции.

О чем они могут сказать суду, на­роду, стране в часы, отделяющие их от приговора, в часы, когда судьи мыс­ленно перебирают все, что прошло пе­ред ними за дни судебного следствия?

В эти часы судьи уже взвешивают человеческие судьбы и на чаши весов ложатся тяжелые глыбы установленных фактов и железный нерушимый закон, охраняющий государство.

В эти часы троцкистско-зиновьевские фашисты ищут слов для последней речи. Правды у них не осталось, а, глядя в лицо смерти, лгать нелегко.

Тускло и бледно говорит Евдокимов, снова и снова напоминая о преступле­ниях Каменева, и Зиновьева. Он как бы озабочен судьбой их: боится, что приговор покарает его, Евдокимова, обойдя Зиновьева и Каменева…

Играя голосом, задумчиво покачивая головой, этот давным-давно разложив­шийся человек, пропивший остатки со­вести и заложивший их в идеологиче­ском ломбарде фашизма, он мучительно ищет на пепелище прошлого р-революционные фразы.

Подражая ему, Рейнгольд, ученик Каменева, становится в прокурорскую позу и громит Зиновьева с Каменевым, корит Евдокимова и Бакаева. Подражая ученику, Зиновьев и Каменев выспрен­но декламируют, ищут философию соб­ственной подлости, и слова их сыплют­ся, как труха из пустого мешка. Пыль­ная труха безответственной политиче­ской болтовни и сентиментальной дема­гогии, труха лицемерных фраз, накоп­ленных десятилетиями предательства и обмана.

Когда кровавый пес Носке убил Карла Либкнехта и Розу Люксембург, он не постеснялся откровенно написать: «Поделом им».

Когда Зиновьев убил Кирова, он на­писал заявление тов. Ягоде, отмеже­вываясь от преступления, он написал некролог из цветистых фраз.

Теперь перед судебным барьером он пишет высокопарный некролог самому себе.

Он остается Зиновьевым; он думает о том, на сколько сантиметров памятник его позора будет выше или ниже над­гробия Троцкому.

Он стоит перед смертным пригово­ром, справа от него – агент тайной полиции Натан Лурье. Он стоит перед угрозой расстрела, и слева от него – фашистский агент Ольберг. Между эти­ми архангелами из контрразведки стоит Зиновьев, мечтающий лишь об одном: уйти в историю раскаявшимся.

Но каявшемуся без конца, кто ему поверит?

 

Даже Смердяков от фашизма – Мо­исей Лурье (Эмель), эта заарканенная чумная бацилла, вспоминает свои «ре­волюционные заслуги».

Какая пошлость!

И вслед за ним, за Евдокимовым Ба­каев с лицемерной слезой вспоминает годы дореволюционного подполья.

Охваченный ужасом перед карой раз­гневанного народа, он, бормоча, как разоблаченный шаман, тщетно ищет в закоулках своей биографии растоптан­ные светильники, освещавшие его молодость. Найти ему нечего: все распро­дано на фашистской базаре. Хищный лицемер, даже перед лицом смерти он не изменяет себе. Но теперь он никого не обманет. Ведь даже Каменев и Зиновьев, забыв, что их слушают люди, наизусть изучившие судебное дело, нашли в себе по­следнюю наглость клясться в преданно­сти товарищу Сталину. Иуда был свя­тым по сравнению с ними. Игнаций Лойола, гений иезуитизма, мог бы стать у них учеником-приготовишкой.

Фриц Давид, этот неудачливый кан­дидат в Геростраты, подражая многим своим сопроцессникам, кончил свою речь заявлением о признании своих преступлений.

 

Когда Мрачковский спрашивает себя, не виновата ли партия, воспитывала ли она его, он не может не вспомнить Сталина.

Он рассказывает, что в дни самых жарких внутрипартийных боев Сталин чутко и внимательно следил за Мрачковским и бережно старался оторвать его от провокатора Троцкого, окружив­шего своего адъютанта паутиной клеве­ты и лжи. Он вспоминает, как Феликс Эдмундович Дзержинский сказал ему в 1925 году:

— Сергей, когда ты перестанешь драться с партией? Связался с барах­лом…

Но разве не так же запоздало вспо­минает Зиновьев, как Дзержинский в 1924 г. пророчески назвал троцкистов «кронштадтцами»?

И троцкистский гелертер, философ­ский помощник Троцкого Тер-Ваганян вспоминает теперь, что в дни его молодости партийный билет ему заменяла книжка Сталина «Наши це­ли».

За это внимание, за эту заботу, за это отеческое отношение фашистские псы отплатили лютой ненавистью. За это они хотели убить Сталина, уничто­жить руководителей Страны Советов.

Они сами разбили свое прошлое и по щепкам снесли в фашистский при­тон.

Поздно вспоминают. Эти воспомина­ния не согрели ледяного холода их пре­ступных сердец, и поэтому так странно, беззвучно и глухо, как в глубокий ко­лодец, падают их лицемерные речи, не­смело таящие мольбу о пощаде.

 

Все, что сберег Пикель для послед­него слова, ‒ это воспоминания 1924 года, когда он помогал Зиновьеву ревизовать ленинизм. Он рассказывает любопытные подробности. Когда Зи­новьеву, писавшему учебник истории партии, указали, что он слишком вы­пятил свое значение в период, когда скрывался с Лениным в шалаше в Финляндии, и недопустимо принизил значение VI съезда партии, когда Ста­лин повел рабочий класс на вооружен­ное восстание, Зиновьев ответил:

— Моя жизнь в шалаше имеет не­сравненно большее значение, чем Ста­лин и VI съезд партии.

Когда Зиновьев писал свою ренегат­скую книжку «Ленинизм», Пикель якобы указал ему на извращение ле­нинской теории. Зиновьев ответил:

— А зато это против Сталина…

Когда Пикель как-то обнаружил, что Зиновьев аргументирует тезисом Сталина, нечаянно принятым за тезис Ленина, Зиновьев быстро спохватился и через пару дней этот же тезис, при­нятый им раньше в свою защиту, с яростью клятвопреступника «раздрако­нил» с обратных позиций.

Не купить им этими повествования­ми милости у суда. Сентиментальными воспоминаниями не разжалобить серд­ца народа. Заклинаниями не обмануть бдительности миллионов.

Понимая это, озлобленный фашист­ский волк, достойный преемник Троц­кого Смирнов использует свое последнее слово для двусмысленных заявлений, из которых ясно только одно: он не разо­ружился, он остался заклятым врагом рабочего класса.

Понимая, что круг замкнут, терро­рист Рейнгольд мобилизует свой скуд­ный запас стихотворных цитат и сомнительных исторических анекдотов, чтобы, грассируя, играя на понижениях и повышениях голоса, повторять иста­сканные, истрепанные слова раскаяния и… говорить о тени надежды на ми­лость.

«Страшно умирать изменником»,‒ го­ворит Пикель, и, обманывая самих се­бя, убийцы перед самым приговором продолжают пререкаться по вопросу о марксизме и терроризме. Тер-Ваганян, бандит и философ, исчерпывая пробле­му, сказал прямо, что нечего троцкизм смешивать с марксизмом, ‒ между ними ничего общего. И нечего философство­вать: терроризм внутренне присущ троцкизму.

Зиновьев мог бы сказать словами Гете:

 

 

По если поверить его покаянно-виз­гливой речи, его простодушной маске, он завтра встанет, оскалив клыки, как Смирнов, и завтра снова будет плести кровавую паутину заговора, как это де­лал Смирнов даже в тюрьме.

Каменев, ничего не забывший и ни­чему не научившийся, в третий раз предстает пред пролетарским судом по обвинению в терроре. Дважды советское государство щадило его жизнь.

— Есть предел великодушию пролетариата, и этот предел мы исчерпали, — говорит Каменев.

Он хочет немногого: подвести итог своей жизни. Он напыщенно и поверх­ностно анализирует эту жизнь и в ко­торый раз обнаруживает, что эта жизнь не послужила на пользу пролетариату. Он признает себя незаурядным банди­том. Он раздет догола. Но он снял с се­бя мантию фрондирующего парламента­рия и остался фразером. И фразер кон­чает жизнь «красивой фразой»:

— Я хочу своей смертью послужить партии.

Лицемерно распиная себя, они на­деются, что приговор будет смягчен, или прямо, как Моисей Лурье, просят сохранить им жизнь.

Надежда тщетная, ‒ кровь Кирова еще не смыта с пола смольнинского ко­ридора, и на московских улицах еще не затоптан след террористов, поджи­давших здесь автомобиль Сталина.

Пусть бормочут свои ветхие, пустые, бессодержательные слова.

Сами они призывали смерть, сами ее накликали. Они искали смерти Сталина и нашли свою.

Питомцы кровавого позера Троцкого, даже на смертной черте они один за другим глядятся в историческое зерка­ло: какими они будут выглядеть в исто­рии.

Когда-то Троцкий, этот самовлюблен­ный Нарцисс, всю жизнь примеряв­ший к себе фарсовые и трагические ходули, сказал:

— Кто не хочет уйти в историю с трагической печатью Робеспьера, тому с нами не по пути.

Им, Зиновьевым, Каменевым, Смирно­вым, Мрачковским, Пикелям, Рейнголь­дам, Евдокимовым и всем прочим, ока­залось по пути с Троцким. Но уйдут они в прошлое не с трагической пе­чатью Робеспьера, а с именем изуверов, носящих каинову печать контрреволю­ционных террористов Доры Каплан и Канегиссера.

А Троцкий, как ненавистный миру Пуанкаре, сошедший в могилу с позор­ным клеймом «Пуанкаре-Война», будет свален на помойку истории, и на спине его могильщики выжгут каторжное клеймо изверга-провокатора: «Троцкий-Гестапо».

 

Н. Изгоев.