Стенограмма п. 2 заседания парткома ИККИ от 1/I-35 г.
СИНАНИ: Вы просите меня рассказать об этом разговоре с Мадьяром. Я тогда мало обратил внимания на этот разговор и, естественно, не запомнил всего его хода.
С Мадьяром я случайно встретился на Красной площади 7 ноября. Когда мы уходили после демонстрации, то на протяжении нашего выхода с Красной площади и до Каменного моста был этот разговор. Мы говорили о чем-то, связанном с присутствием военных атташе, как они смотрят на этот парад, как они видят мощь и импозантность Красной армии, что они переживают при этом и т.д. Отсюда речь перескочила к тому, что недавно произошло убийство югославского Александра и убийство Барту. Я не помню точно этого разговора, но это как-то было связано с вопросом о возможности такого выпада против наших вождей. Причем Мадьяр, этот разговор вообще велся по его инициативе, высказал такое предположение, что у нас группа руководящих вождей во время демонстрации на Красной площади стоит в тесной кучке. При этом я помню его выражение, что даже буквально страшно при этом. Он говорил, что, конечно, очень мало вероятно, чтобы кто-нибудь из демонстрантов попробовал произвести какой-нибудь террористический акт, но, имея в виду гитлеризм, который является организатором целого ряда политических убийств во всей Европе [1], следует как-то больше охранять наших вождей, нашу партийную и советскую головку, когда она собирается на Красной площади.
Вот примерно, что он высказал. Я пытаюсь еще вспомнить.
Да, он сказал еще, что нужно иметь в виду, что ни в одной стране нет такой концентрированной власти и политического влияния, политического руководства, как в СССР. Если убийство Барту и короля, и даже если бы произошло убийство Муссолини, не вызвало и не вызвало бы больших затруднений, ибо их легко можно и можно было бы заменить, то другое дело в нашей стране, где вопрос о руководстве так тесно связан с именем и личностью Сталина. У нас было бы исключительно опасно и исключительно страшно такое положение. Я тут ему возразил, что работники ГПУ за этим достаточно следят, что уже несколько раз были задержаны террористы при переходе ими нашей границы, что за этим ведется наблюдение. Он тогда сказал, что, конечно, со стороны каких-нибудь эмигрантов, белогвардейщины вообще подобного рода террористические акты могут иметь место, но что он думает, что в СССР нет возможности, чтобы какая-нибудь контрреволюционная организация могла существовать и опираться на какие-нибудь ей сочувствующие круги.
Наш разговор все время прерывался, потому что мы шли в толпе. Затем, после того как он сказал, что если бы что-нибудь произошло, то в ближайшем окружении Сталина, в ЦК, нет, с его точки зрения кого-нибудь, кто бы мог быть его заместителем, кто бы мог заменить его, что Молотов и Каганович для этого дела не подходят. Поскольку шел разговор о гениальности Сталина, я, конечно, не мог и не говорил, что Молотов может его заменить. Отсюда вытекала его следующая реплика, что теперь еще Зиновьев мечтает относительно возможности вернуться к руководству, причем у Мадьяра с Зиновьевым был недавно разговор о возможности возвращения его в руководство ЦК. Причем шла речь не о том, что его выдвинут, что есть перспективы, а разговор шел о том, каким путем он мог бы вернуться в ЦК. При этом Мадьяр сказал, что он в этом разговоре очень решительно доказывал Зиновьеву, что <это> абсолютно исключено, что это невозможно, что наша партия на протяжении последних 10 лет воспитана на борьбе против зиновьевщины, что этого не примут широкие массы и рабочий, и поэтому о возвращении Зиновьева к руководству не может быть речи.
Мадьяр вел этот разговор в ироническом тоне, который у него очень часто бывал. Мое отношение к Мадьяру тогда не было такое, как сегодня. У меня не было сомнений в том, что Мадьяр действительно возражал Зиновьеву. Дальше он перешел к тому (я в своем заявлении об этом написал), что, когда происходило ознаменование 15-летией годовщины освобождения Ленинграда от Юденича, то о Зиновьеве никто не упомянул, в то время как он был одним из тех, кто боролся за это освобождение Ленинграда. Я не могу вспомнить, говорил ли Мадьяр, что Зиновьев жаловался на то, что его не упомянули, или Мадьяр высказывал свою точку зрения, что он жалеет. На этом разговор кончился, мы разошлись.
Разговор был, главным образом, односторонним. На некоторую часть разговора, поскольку я Мадьяра инче понимал, я не реагировал. Например, по вопросу относительно того, что Мадьяр будто бы вел разговор с Зиновьевым относительно возможности возвращения Зиновьева к руководству. Я на это не реагировал, потому что я достаточно хорошо понимал, что такого рода возможностей нет, и я понимал так, что Мадьяр как партиец возражал Зиновьеву.
КОТЕЛЬНИКОВ: Когда был этот разговор у Мадьяра с Зиновьевым?
СИНАНИ: Я не спрашивал его об этом, было ли это до снятия с “Большевика” или после. Этот разговор был единственный, и больше я с ним ни разу не разговаривал.
ГЕРИШ: Это был односторонний разговор, но, вероятно, кое-что и ты говорил. Примерно, что ты ему сказал?
СИНАНИ: Я говорил относительно того, что угроза покушений, конечно, существует, но, насколько я знаю, ГПУ за этим делом достаточно следит. Я сказал, что, насколько я знаю, было несколько случаев задержки террористических групп на границе.
КРЕПС: Как зашел этот разговор о терроре и убийстве?
СИНАНИ: В связи с недавними покушением в Марселе. Я примерно то же самое писал в своем заявлении.
ГРЮНБЕРГ: Ты работал вместе с Мадьяром в комиссии по тезисам к VII конгрессу. У вас в этой связи с ним разговоров не было?
СИНАНИ: Я сам после этого очень внимательно пытался вспомнить разного рода высказывания Мадьяра. Во время партийного собрания я говорил об этом и с Куусиненом, и с Лоренц<ем>. Каждый из нас порознь пытался вспомнить его высказывания.
Во время подготовительной работы по тезисам мы вели разговоры по различным странам, разным темам и т.д., причем тов. Куусинен старался столкнуть разные точки зрения для того, чтобы вопрос был освещен с разных сторон. Он пытался спровоцировать споры между мной и Мадьяром, мной и Лоренцем, Лоренцем и Мадьяром и т.д. Здесь иногда приходилось отвечать экспромтом. Я не могу вспомнить ни одного его выступления, которое можно было бы квалифицировать как зиновьевщину, во всяком случае, относительно какой-нибудь зиновьевской линии я не помню. У меня была определенная уверенность, впечатление, что этого не было. Я проверял себя, спросил у Куусинена и Лоренца. Они говорят то же самое. Они продумали этот вопрос и говорят то же самое. Единственно, что я помню, это то, что Мадьяр более решительно, чем другие товарищи, подчеркивал некоторые слабости в работе германской коммунистической партии, не политического порядка, а, главным образом, организационного порядка. Шел разговор о том, что германская партия, ведя великолепную организационно-пропагандистскую работу, в значительной степени отстает от организационного закрепления своей работы, что имеются большие возможности на фабриках и заводах для того, чтобы перестроить нашу ячейковую работу.
КРЕПС: Была ли речь у вас относительно оценки прихода Гитлера к власти?
СИНАНИ: Конечно, была речь. Но о том, что линия германской партии была неправильна, я не слышал.
ГЕРИШ: Частным образом, в перерывах между совещаниями, у тебя с Мадьяром не было разговоров?
СИНАНИ: Я у него был два раза. Мы прорабатывали вопрос об экономическом и политическом положении масс. Затем мы с ним проработали вопрос о колониях в системе мирового кризиса, о значении колоний в империалистической войне и последний вопрос, о задачах коммунистических партий.
БУЖИНСКИЙ: Не говорил ли с тобой Мадьяр относительно примиренцев немецкой партии, насчет привлечения их и т.д.
СИНАНИ: Нет.
БУЖИНСКИЙ: Кроме совещаний и кроме встреч в аппарате ИККИ ты часто бывал у Мадьяра? Ты с ним часто разговаривал, и ты не учуял у него антипартийных настроений?
СИНАНИ: Я был у Мадьяра всего два раза: один раз в госпитале, где разговор шел исключительно по тезисам, по которым мы работали. Когда ты пришел, тов. Бужинский, вскоре пришла стенографистка, которой он диктовал какую-то брошюру, так что никаких разговоров тогда не было.
Должен сказать, что до собрания я не представлял себе, откуда такая пропасть между Мадьяром и партией.
КОТЕЛЬНИКОВ: Кроме официальных встреч по тезисам, других встреч не было?
СИНАНИ: Больше года тему назад, вероятно, Миф помнит, когда мобилизовали Фокина в Закавказье, были устроены ему проводы. Там был и Мадьяр. Там была небольшая выпивка и не было никакой обстановки для политических разговоров.
МИЛЛЕР: Кто там был еще?
СИНАНИ: Мадьяр, Хаскин, Тарновская, Фокин. Кроме этих встреч у меня с Мадьяром встреч не было.
КОТЕЛЬНИКОВ: До партийного собрания и после ареста Сафарова ты не приходил к мысли, что нужно об этом рассказать?
СИНАНИ: Я лежал больной, у меня была температура 39,5°, я лежал пять дней и на первом собрании, где я присутствовал, у меня была температура.
БУЖИНСКИЙ: А сейчас же после разговора ты не чувствовал необходимости рассказать об этом?
СИНАНИ: Нет, тогда нет. Я тогда этот разговор воспринял иначе, чем теперь.
ГЕРИШ: Какие у тебя были отношения и разговоры с Сафаровым?
СИНАНИ: Встреч никаких не было, кроме служебных, разговоров тоже никаких не было.
ЧЕРНОМОРДИК: А на служебных встречах не было разговоров?
СИНАНИ: Относительно редакции его статьи.
КОТЕЛЬНИКОВ: Я видел вашу книгу с вашей подписью: “Сафарову”.
СИНАНИ: Это мой сборник. Я его рассылал всем руководящим работникам Коминтерна для того, чтобы познакомить с проблемами по Южной и Караибской Америке. Я и ему послал.
Насчет редактирования книги Сафарова: мне звонят из ОГИЗа насчет того, что есть книга Сафарова, не возьмусь ли я ее отредактировать. Эта книга об истории классовой борьбы в Китае. Я сказал, что я не чувствую себя компетентным, чтобы редактировать такую книгу и отказался. Тогда мне говорят, что там есть последняя глава о современности и попросили ее посмотреть (это было примерно в апреле этого года), я согласился. Там идет речь о революции 1910-13 г.г. в Китае, затем о революции 1925-27 г.
Там, в этой книге я нашел, что оценка дана Сун Ят-сена неправильная. Он расценивал Сун Ят-сена и тот Гоминдан как представителя интересов только буржуазии, выбрасывая из него его революционное и революционно-демократическое содержание. Он отклонялся в своей книге от тех определений, которые давались Сун Ят-сену как представителю интересов и либеральной буржуазии, и национально-революционного движения.
Затем, в процессе развития китайской революции, в 1925-27 г. у Сафарова получилось так, что китайская промышленная буржуазия стала контрреволюционной уже в период 1920 г. в Кантоне, т.е. при первом выступлении Чан Кай-ши, когда она пыталась принять коммунистическую партию. У Сафарова получилось так, что буржуазия уже тогда была контрреволюционной и что ей было невыгодно размежеваться с рабочим классом и поэтому она шла северным походом на завоевание Янцзы. Отсюда получилось, что уханьское правительство было уже правительством контрреволюционной буржуазии, следовательно: зачем мы поддерживали это правительство? Это троцкистская оценка. Параллельно в этой книге приводились цитаты из Троцкого и против них цитаты Сталина. Троцкого Сафарова обзывал всякими словами и в ряде мест была очень хорошая критика троцкистских установок. Но рядом с этим давались и такие оценки. Т.е. были две линии, из которых одна замазывала другую.
Когда я увидел <эту> вещь, я пошел к Куусинену и рассказал. Тов. Куусинен страшно удивился: как же, это была та же самая книга, о которой шла дискуссия, он проводил другую линию, а сейчас он высказывает в книге опять другие позиции. Тов. Куусинен удивился и рекомендовал мне поговорить с Сафаровым. Он предполагал, что Сафаров сделал эти ошибки случайно, что просто невнимательно редактировал свою работу, что, вероятно, Сафаров откажется от этих установок. После этого я с ним назначил разговор, но он вскоре уехал на Памир. Во время его отсутствия я говорил с Мадьяром. Понятно, почему я говорил с ним. Потому что он в нашем представлении был правоверным.
ЧЕРНОМОРДИК: Было ли какое-либо предубеждение против Сафарова, что нужно ухо держать востро?
СИНАНИ: Нет. И тем более интересно, что Мадьяр о Сафарове отзывался как о человеке, который может написать все, что угодно. Он о нем отзывался в очень резкой форме. Дело дошло до того, что я однажды показал Мадьяру во время нашей дискуссии в Комакадемии, как Сафаров выступал по Индии, когда он говорил об аграрно-колониальном кризисе. Я показал эту вещь Мадьяру. Он сказал, что это, вероятно, Ульяновского. Я сказал, что это не Ульяновский, а Сафаров. Он тогда сказал, что Сафаров тоже может написать все, что угодно.
МИФ: Ты сказал, что в книге Сафарова есть ошибки и что ты со мной подробно говорил о характере этих ошибок. Ты со мной об этом не говорил.
СИНАНИ: Мне представляется, что я с тобой говорил о троцкистском характере этих ошибок. Возможно, я ошибаюсь, но мне казалось, что я говорил.
Когда я показал это место Сафарову, он без всякого давления заявил, что это место неудачное, что это нужно изменить. После этого я написал отзыв в ОГИЗ, причем я сказал, что политическая оценка установок такова, что ведет к пересмотру линии Коминтерна, что в таком виде книга напечатана быть не может, что она носит вредный характер, но что после исправления этих мест я считаю возможным ее опубликовать.
МИФ: Может быть эти ошибки еще остались?
СИНАНИ: Я не просмотрел до конца. Нужно сказать, что полного разворота тех точек зрения, которые нужно было бы развернуть, в ней, конечно, нет.
МИФ: А раньше не приходилось встречаться с Сафаровым?
СИНАНИ: В 1920-21 г. я с ним встречался в Туркестане.
АЛИХАНОВ: Вопрос о Синани, как будто более или менее выяснен. Мне кажется, что мы можем сказать Синани со всей основательностью, что в этом разговоре, который у него был с Мадьяром на площади, или уходя с площади, Синани не только не проявил бдительности, но, на мой взгляд, просмотрел вещи, которые просмотреть нельзя было. Конечно, не все проследишь, но так, как ты сегодня передаешь этот разговор, это уже пахнет тем, что мимо него пройти нельзя. Он выдвинул тезис, что Сталин незаменим и сразу после этого перешел к вопросу о Зиновьеве, что Зиновьев мечтает прийти к руководству. А как он возражал Зиновьеву? Оказывается, что он возражал только тем, что Зиновьев так проработан, что это невозможно. Это не наша постановка вопроса. Ответа Синани по существу не последовало, и это получилось очень странно.
Конечно, сейчас мы все смотрим на Мадьяра другими глазами, чем до этой истории, но все-таки и тогда Синани должен был больше реагировать. Если бы это сказал человек, который никогда не был в оппозиции, то, естественно, нужно было бы дать отпор. А это говорил бывший зиновьевец. То, что Синани не информировал нас об том разговоре, это не хорошо. Мне кажется, существенной ошибкой, допущенной Синани, является то, что он не реагировал на такую постановку вопроса Мадьяра. Я думаю, что это нужно по-товарищески указать Синани.
ГЕРИШ: У меня большое сомнение по этому делу. Синани знает Мадьяра не один год, знает его партийное положение и ведет с ним разговор, который является, в лучшем случае, подозрительным, ведет с ним разговор о возможности террористического акта, что руководство сосредоточено в руках одного человека, что его трудно заменить, что Зиновьев собирается вставать у руководства и т.д. И член партии Синани не дает ответа на эти вопросы. Синани политически развитый человек. Как же он не нашел ответа на этот вопрос? Мне не верится.
Что еще усиливает мои сомнения? Мадьяр ни с кем другим по этому вопросу не разговаривал. Почему он выбрал Синани? Чтобы прощупать. Ведь любой оппозиционер не станет вести разговора с любым членом партии. Очевидно, были какие-то разговоры до этого. Во всяком случае, у меня осталось большое сомнение. Очевидно, между вами были какие-то разговоры, которые дали ему основание думать, что он может тебя прощупать, завербовать. Объяснения, которые здесь сегодня давал Синани, меня не удовлетворяют.
ЧЕРНОМОРДИК: Историю с книгой, по-моему, не стоит углублять. Вопрос этот должен быть поставлен и, кажется, уже поставлен в Восточном секретариате.
Я хочу говорить о более элементарных вещах и, прежде всего, по вопросу о предубежденности к этим людям. Я думаю, что Синани не единственный, но у него это проявилось более ярко. У Синани не было этого предубеждения, когда он вел разговор с Мадьяром. Он думал: раз человек в партии, следовательно, нечего доискиваться. Я думаю, что это нужно сигнализировать. Мы вызываем целый ряд людей для того, чтобы показать, что известная предубежденность к ним есть. Это первое, что я хотел отметить.
Теперь второе, насчет бдительности. Я думаю, что нужно более резко поставить вопрос, чем Алиханов. Я приведу вам пример также по Восточному секретариату. Был случай, когда с очень молодым членом партии кто-то, гуляя мимо Кремля, три раза спросил: интересно знать, в каком доме живет Сталин. Это молодой член партии, к которому нельзя предъявлять больших требований, он испуганно пришел и сказал, что может быть тут есть что-то подозрительное. Ей-богу, разговор, который передает Синани, показывает, что тут была какая-то связь. Сейчас мы все знаем, что эта связь была. Теперь мы все знаем, что 7 ноября был уже момент, когда хотели организовать убийство Кирова. Здесь бдительности у Синани не было. Он не заметил, что Мадьяр несет ересь. Я думаю, что нужно указать Синани со всей категоричностью, что он допустил серьезную ошибку, заключающуюся в том, что он, во-первых, недостаточно внимательно подходил к тому, что говорил Мадьяр, и <не> забил тревогу тогда, когда Мадьяр говорил явно подозрительные вещи.
КРЕПС: У Синани не было партийной настороженности при этом непартийном разговоре. Сафаров был под наблюдением партии, и поэтому Синани должен был сигнализировать, что Сафаров проявляет троцкистские установки, а не помогать ему исправлять книгу. Нужно было об этом сигнализировать в партийную организацию. Это, по-моему, простая вещь, которая требуется от каждого работника, работающего по линии редакций.
БУЖИНСКИЙ: Я впервые услышал от Синани о характере этой речи. Если взять весь этот контекст речи, то, что говорил Мадьяр, это было речью, направленной к тому, чтобы вербовать людей. Сейчас это совершенно ясно. Синани говорит, что непонятно было шутит это Мадьяр или нет. Он привел еще разговор о том, что Мадьяр указывал, что Зиновьева обижают в связи с 15-летием освобождения Ленинграда. По-моему, Синани здесь проявил гнилое либеральное отношение к этим антипартийным, антисоветским разговорам со стороны Мадьяра. По-моему, надо написать и о том, что Синани не говорил партийной организации о протаскивании Сафаровым троцкистских установок в его книге.
ЧЕРНОМОРДИК: Он говорил об этом с Куусиненом.
СИНАНИ: Тов. Куусинен меня потом вызвал и спросил, как реагировал Сафаров на необходимость исправления тех мест, которые я указывал, потому что, если Сафаров опять допустит чепуху, то он в Коминтерне работать не сможет.
ГРЮНБЕРГ: К нам в редакцию приходил Мадьяр, я имею в виду события 30 июня в Германии. Мы обратили внимание в редакции на оценку, которою давал Мадьяр. Он писал, что мы имеем дело с кризисом верхушки фашистского руководства, а не с кризисом германского фашизма. Эта проблема для германской коммунистической партии очень большая. Мы знаем, что Синани вместе с Мадьяром вели проработку этих проблем, и германских, и т.д. Как же в этих вопросах Синани ничего не заметил у Мадьяра?
СИНАНИ: Я германских вопросов не прорабатывал.
ГРЮНБЕРГ: Я беру это только как пример. Нельзя допускать, чтобы при выработке этих вопросов, он не ставил своих установок и не протаскивал их. Совершенно очевидно, что здесь отсутствие достаточной бдительной и либеральное отношение.
КОТЕЛЬНИКОВ: Первое, что нужно отметить сегодня, это то, что Синани каждый раз расширяет свои сообщения. От первого собрания партийной группы до общего собрания у вас было время продумать этот факт. Партийный комитет исключает Мадьяра из партии. Нужно было разоблачить Мадьяра до конца, и Синани очень слабо выступает на общем собрании.
СИНАНИ: Конечно, я не сказал и одной пятой части того, что сказал здесь.
КОТЕЛЬНИКОВ: Почему? Это же все партийная среда, и это имело бы большое значение. Так вот, исчерпали ли вы сегодня сообщение об этом факте? Вы говорили об одностороннем разговоре по инициативе Мадьяра и о своей пассивности. Так ли это? У нас нет данных, чтобы не верить, но не хочется верить, зная политическую зрелость Синани и его активность. Трудно предполагать, чтобы такое одностороннее наступление Мадьяра по отношению к руководству партии вызвало такую пассивность у Синани. Если же вы сегодня сказали все искренне и до конца, то тем более вытекает отсутствие малейшего партийного чувства у вас в реагировании на этот факт.
Теперь о книге. Если вы и говорили об этом с тов. Куусиненом, то все-таки вы помогли Сафарову еще раз выкрутиться из этого дела и оставаться ему еще на некоторое время в Коминтерне и продолжать свое грязное дело.
Таким образом, мы имеем три факта мимо которых мы пройти не можем. Это вопрос о разговоре, вопрос о выступлении на общем собрании и вопрос о книге. Это нужно будет записать.
АЛИХАНОВ: Я хочу привести разговор, который был у меня с Мадьяром. Я с Мадьяром одно время лежал в больнице. Тогда стоял вопрос о снятии Зиновьева с “Большевика”. Мы говорили об ошибках редакции “Большевик”. Мадьяр мне сказал, что Зиновьев убит этой историей. Он мне сказал, что Зиновьев имел беседу со Сталиным до этой истории, что Сталин принял Зиновьева очень хорошо и спросил его, какие он имеет пожелания в отношении своей работы. Зиновьев высказал два пожелания: первое пожелание, чтобы его допустили работать в Коминтерне, и второе желание – относительно работы в “Правде”. Сталин ответил, что в Коминтерне не допустим, а насчет “Правды” подумаем. Несмотря на этот ответ Зиновьев ушел от Сталина окрыленным.
Я опросил Мадьяра, откуда он это знает, и он мне ответил, что ему лично это рассказал Зиновьев. Почему я вспомнил этот разговор? Я его связываю с разговором, который имел Синани. Мне кажется, что Мадьяр вел разговор и со мной, и с Синани, но в разном масштабе. С Синани он говорил более категорически.
Я согласен с тем, что нужно в той или другой форме указать Синани на то, что он просмотрел этот разговор. Кстати, я хочу привести еще одну вещь; я сидел у Фрейер<а> и играл в шахматы. Пришел туда Вильямс из Коминтерна. Он тогда работал в связи с подготовкой к конгрессу на каком-то совещании. Он рассказывает, что на совещании бились-бились над формулировкой, но Мадьяр сразу высказал мысль интересную: почему Гитлер победил, т.е., что Мадьяр сказал наиболее остроумно. Что же сказал Мадьяр? Он сказал, что на подъем реакционной волны повлияли наши трудности, в частности, ликвидация кулачества как класса, что это запугало мелкобуржуазные элементы Германии и толкнуло их в объятия гитлеризма. Я спросил, что же это за остроумие, ведь это оппозиционеры всегда старались указывать на наши трудности и выезжать на них. Фрейер меня поддержал, Вильямс не возражал, и на этом дело кончилось.
Я это привел к тому, что тогда в комиссии по тезисам участвовало 10-15 человек и, если бы было больше бдительности, мы бы скорее все это выявили.
ЧЕРНОМОРДИК: Я за то, чтобы снять вопрос о книге, потому что он имел разговор с Куусиненом. По поводу сафаровской книги была большая дискуссия, было записано, что там есть правооппортунистические установки. Правда, это было в 1932 г., но мы знали, что у него имеются всякого рода вывихи.
Суть вопроса о Синани заключается в том, что несмотря на то, что и Синани все это знал, в данном конкретном случае он не проявил настороженности, проявил гнилой либерализм и известную бесхребетность, не уловил, что идет антипартийный разговор, тревоги не подмял по этому вопросу. Это нужно записать, как серьезную ошибку Синани.
Что касается того, что Синани на собрании не все сказал, то известная вина в этом ложился и на меня. Я его все время торопил, но я думаю, что у него не было попытки скрыть что-нибудь. Я предлагаю это дело констатировать.
СИНАНИ: Здесь некоторые товарищи затрагивали вопрос о моей работе с комиссией по тезисам. Я не утверждаю, что Мадьяр во время своей работы в комиссии выдвигал только чисто партийные установки, но четких антипартийных установок я не заметил. Мы с тов. Куусиненом говорили об этом вопросе. Я вовсе не хочу прятаться за ширму тов. Куусинена, но, очевидно, линия Мадьяра была здесь настолько осторожна, что не только у меня, но и у других товарищей сомнений не возникало. Если вы хотите поставить вопрос о моей небдительности, это другое дело.
Теперь насчет этого разговора. Я не хочу себя оправдывать, но я сейчас передаю вам концентрированно весь разговор, ибо я старался вспомнить его как можно подробнее. Я слышал несколько раз казавшиеся мне искренними высказывания Мадьяра с глубоким уважением о Сталине и в этой беседе с Мадьяром, о которой я здесь говорил, я понял, это характеризует мою недостаточную бдительность, что у Мадьяра звучала определенная тревога по отношению к Сталину. В этом я ошибался. Естественно, я сейчас передаю все то, что я вспомнил, и поэтому в концентрированном виде это производит большее впечатление на Бужинского, но суть разговора от этого не меняется. Я согласен, что на этот разговор недостаточно реагировал, что не проявил достаточной бдительности. Я не согласен с тем, что говорил Котельников, ибо на общем собрании я имел всего 10 минут, я хотел еще кое-что сказать и на последний вопрос я отвечал, когда я уже уходил с трибуны.
Теперь последний: я думаю, и я абсолютно убежден, что я всей своей работой не заслужил того тона, которым говорит со мной Гериш.
Постановили:
1. Указать тов. Синани, что в разговоре с Мадьяром 7 ноября он проявил гнилой либерализм и политическую бесхребетность: в то время как Мадьяр вел явно антипартийный разговор, он, Синани, не только ничего не противопоставил этому разговору, но не сообщил о нем партийной организации.
2. Поручить тов. Котельникову об этом разговоре довести до сведения руководства ИККИ и информировать его о мнении партийного комитета по вопросу о Синани.
РГАСПИ Ф. 495, Оп. 65а, Д. 4569, Л. 61-69.
[1] В тексте ошибочно – “работе”.
