Спецсообщение Я.С. Агранова И.В. Сталину с приложением заявления Е.В. Цетлина

Предыстория

Подлежит возврату в V сектор СО ЦК

СТРОГО СЕКРЕТНО

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

ВСЕСОЮЗНАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ (большевиков).

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ.

П6014 30 апреля 1933 г.

Т.т. Молотову, Кагановичу, Антипову, Ярославскому, Бухарину, Полонскому, Ежову, Стецкому.

По поручению т. Сталина посылается Вам письмо Е. Цетлина от 26.IV.33 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ: экз. № _______ на 15 листах.

ЗАВ. СО ЦК

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 81.

[На бланке Объединенного государственного политического управления при Совнаркоме]

СОВ<ЕРШЕННО> СЕКРЕТНО

27 апреля 1933 г.

№ 50237

СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б)

тов. СТАЛИНУ.

Направляю Вам копию заявления Е. ЦЕТЛИНА от 26.IV.-33 г.

ЗАМ. ПРЕД. ОГПУ: Я. Агранов (АГРАНОВ)

[Помета И. Сталина: Молотову, Кагановичу, Ярославскому, Бухарину, Полонскому, Ежову, Стецкому. И. Ст.]

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 82.

[Штамп: размножено: 30.IV 1933 г.

15 экз. (подпись) Мишустина]

[Штамп: Разосланы 30.IV 1933 г.

№ П 6014]

Ув<ажаемый> тов. АГРАНОВ!

Прошу это письмо, которое предназначается только лично тов. СТАЛИНУ, переслать. Прошу Вас все же передать мою просьбу, что я прошу его сначала ознакомиться с письмом, а потом решить, размножать <ли> его, потому что мое мнения я сказал – писать мне этого, м<ожет> б<ыть>, не следовало бы до устного разговора. Если все же будете почему-либо перепечатывать на машинке, прошу прислать копию для исправления.

С тов<арищеским> приветом – Е. ЦЕТЛИН.

Верно: В. Агас

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 83.

ТОЛЬКО ЛИЧНО

Дорогой тов. СТАЛИН!

Я не буду ни словом останавливаться на вопросе о том, почему все то, что пишу сейчас, не сказал на следствии. Вы увидите, что мне не нужно было это говорить на следствии по делу о моей к-.р. Я вообще не хочу это дело – арест, следствие, приговор ворошить.

Моя главная задача – показать, как могло возникнуть и укрепиться, а тем самым и разрушить глубоко укоренившееся предубеждение против меня, которое удержалось до сих пор, несмотря на все исключительные доказательства своей верности и преданности партии, которые я дал за последние два года.

Предубеждение это состоит в том, что я будто бы играл какую-то специфическую роль у т. БУХАРИНА в отношении группы СЛЕПКОВА. Тут все поставлено на голову. Трудность для меня сейчас, тов. СТАЛИН, состоит не в том, что мне надо “выкручиваться”, а в том, что у меня слишком много доказательств обратного, и я не знаю, что привести, ибо многие и многие вещи были, по-видимому, в течение последних двух дет неверно истолкованы или остались просто неизвестными. Постараюсь выделить поэтому самое существенное.

Как произошел мой разрыв с группой СЛЕПКОВА?

Я был исключен из партии в 1929 г. (почти уверен, что обстоятельства моей чистки были неверно Вам освещены, но у меня, к счастью, сохранился протокол). Исключение это я перенес крайне болезненно. Несмотря на то, что в середине 1930 г. (по Вашей инициативе и по Вашему указанию) я был восстановлен в партии, я не только первую, но и вторую половину 1930 года, осложненную как историей с заявлением тов. БУХАРИНА после 16 съезда, не в состоянии был ничего делать. Я пришел к выводу, что отказа от своих взглядов далеко не достаточно, что нужно самому посмотреть, как и что изменилось кругом. Я уехал в длительную командировку на Урал и в Сибирь, побывал на новостройках, в Кургане и т.д. Впечатления этой поездки были настолько глубоки, что они-то и сыграли решающую роль и определили все мое дальнейшее поведение и в смысле разрыва с группой, и в смысле той позиции по отношению к этой группе, которую я защищал в совместной работе перед т. БУХАРИНЫМ, и в смысле самой нашей работы. Свои впечатления и выводы в начале 1931 года я излагал в десятках писем т. БУХАРИНУ, делал два раза доклад т. СЕРГО, который может подтвердить, в каком я тогда был воодушевлении.

Я впрягся в работу, как только мог. Об условиях этой своей работы скажу после.

Тот факт, что я в 1931 г. разорвал с группой, с ней связан не был, это не открывается никем. Это так и было.

Как обстояло дело в 1932 году?

У меня отношения с группой в силу того, что целиком был увлечен работой, в этой работе всячески отстаивал партийную линию, были плохими, натянутыми, я их и они меня избегали. Связь я имел только с т. ГОЛЬДЕНБЕРГОМ, РОЗИТОМ, ИДЕЛЬСОНОМ, которые подобно мне ушли на практическую работу и работали, особенно т. ГОЛЬДЕНБЕРГ, неплохо. Даже АЙХЕНВАЛЬДА, МАРЕЦКОГО, которые были в Москве, я видел только тогда, когда они по своим аспирантским делам приходили к Н.И.

В чем была разница в моем и т. БУХАРИНА отношении к груше и отдельным се представителям. Тов. БУХАРИН считал возможным и старался их переубедить, я считал это дело безнадежным, потому что, если весь опыт начиная с 1928 г. людей ничему не научил, то это значит, что люди живут прошлым, нового не понимают. Зная об их настроениях, я неоднократно говорил Н. Ив., что он должен перед ними вопрос поставить ультимативно, что иначе получается такое положение, что на него взвалят ответственность не только за их убеждения, но и за их действия. Но, к сожалению, самый характер отношений у Н. Ив. с группой исключил возможность для него такой резкой постановки вопроса. Я утверждаю, что все влияние, которое мог оказывать на него в нашей совместной работе, я использовал и направил в сторону того, чтобы добиться ультимативной постановки вопроса. Я бы, вероятно, добился этого, если бы не обстоятельства последнего исключения СЛЕПКОВА в Самаре, которое было ЦК отменено. Причины исключения СЛЕПКОВА на этот раз очень тяжело поразили Н. Ив.

Несмотря на это я продолжал ставить перед ним вопрос об отношениях с группой, о такой моей позиции группа знала. Я привел тов. АГРАНОВУ 25 апреля достаточно яркую и оригинальную характеристику их отношений ко мне и просто из брезгливости не хочу это записывать. Эта характеристика показывает, как бессмысленно было говорить о моем колебании в сторону группы именно летом 1932 г. И совершенно поэтому не случайно я и в 1932 г. исключал посещение АСТРОВА, которое я объяснил, я почти никого из них не видел во время двухмесячного своего отпуска, который проводил под Москвой, никто из них, а они были все в Москве, ко мне не приходил, ни я к ним. Факт, сообщенный мной тов. АГРАНОВУ, относится к июлю-августу 1932 г. Как же тогда с посещением СЛЕПКОВА. С группой порвал, СЛЕПКОВА 2½ года не видел, связи с ним никакой не поддерживал, против группы боролся и вдруг такое показание СЛЕПКОВА. Я представил себе, как глубоко должно было быть возмущение мной у Вас и у других т.т. после получения показаний СЛЕПКОВА. Во-первых, скрыл, во-вторых, как-никак мое неучастие в деле РЮТИНА–СЛЕПКОВА фигурировало также как одно из доказательств непричастности т. БУХАРИНА к “деятельности” СЛЕПКОВА и его группы. И я вполне понимаю, что ЦК после этого мог санкционировать такие меры репрессии по отношению ко мне. А я на следствии мог, т. СТАЛИН, сказать по этому поводу все или ничего. Почему я не хотел все сказать в связи с этим делом, Вы увидите из дальнейшего.

Как обстояло дело с показанием СЛЕПКОВА?

Вам из предыдущего должно быть ясным, что отношения т. БУХАРИНА с группой несмотря на то, что в основном он проводил линию переубеждения их, меня очень волновали, я боялся, что неопределенность этих отношений может привести к тому, что т. БУХАРИНА сделают ответственным за их “работу”, что они его подведут.

Перед своим отъездом в отпуск тов. БУХАРИН ясно сообщил, что до него дошел слух, что по Украине гуляет какой-то документ за его и еще кого-то подписью, что это его беспокоит. Вы знаете, что летом он получил провокационное письмо о готовящейся якобы в Москве всеобщей забастовке, и письмо это немедленно отправил тов. ПОСТЫШЕВУ. Мы не исключали возможности провокации, и тут я спросил Ник. Ив., сообщил ли он об этом в ЦК, на что он ответил, что это только непроверенный слух, говорить об этом неудобно, но просил меня, если я еще что-нибудь об этом услышу – немедленно ему сообщить, и уехал.

Я не помню точно, от кого в нашем аппарате, я смогу это точно установить, потому <что> все свои опасения, все что я знал и узнавал, я ни от кого в секрете не держал, я снова услыхал о каком-то документе, которой гуляет. Что это, от кого – я не знал, моей первой мыслью было сообщить тов. БУХАРИНУ. Но он уехал – мы с ним никакой связи не имели, адреса он не оставил, а только единственный раз мне удалось до него добиться через тов. ЕВДОКИМОВА. Меня эта мысль так беспокоила, что я решил несмотря на то, что я с этими людьми ничего общего не имел, именно потому, что тов. БУХАРИНА нет, проверить у кого-нибудь из этой группы об этом документе, в связи с этим поговорить и посоветоваться, т.к. используется имя тов. БУХАРИНА, объяснить им, что каждый их шаг против партии поставит Н. Ив. в тяжелое положение. Кто из них в Москве, я не знал и знать не мог. Со слов тов. БУХАРИНА знал, что СЛЕПКОВ восстановлен, поехал лечиться и посылается в Ростов. Я просил следствие неоднократно установить у СЛЕПКОВА, которому следствие и ЦКК доверили полностью, следующее: я не видел и не был никогда связан со СЛЕПКОВЫМ последние 2-2½ года, я не знал точно, в Москве ли он, я не знал, дома ли он, о встрече с ним по всему этому уславливаться не мог. Пришел я наугад. Мой приход был для него неожиданным, а я его совершенно случайно застал дома. Цель моего прихода и причину я объяснил выше. В чем состоял разговор. Я ему рассказал факт о документе, о котором знал только со слов Н.И. БУХАРИНА, о подтверждении этого. Сказал ему в связи с этим, что был такой же случай с письмом в Москве, что есть похоронное настроение на Украине, что именно поэтому они должны понять, что если желают сохранить отношения с Н. Ив., нужно бросить всякую мысль о борьбе против партии. СЛЕПКОВ меня заверил, что он едет работать, рассказывал мне о том, что переменил профессию, занялся вместо русской – западноевропейской историей. Я ему рассказывал о своей работе и т.д. Я ушел от СЛЕПКОВА совершенно успокоенный. Как могло в результате этого разговора, который длился около одного часа, получиться сакраментальное короткое сочетание: ТОМСКИЙ–ЦЕТЛИН – платформа – СЛЕПКОВ–УГЛАНОВ, – я до сих пор не понимаю. Я уже думал, м<ожет> б<ыть>, я действительно запамятовал, хотя память у меня, как показывает и следствие, очень хорошая, м<ожет> б<ыть>, я в одной из встреч с тов. ТОМСКИМ, о характере, причине которых писал ЦК 7 апреля, я и ему сказал об этом документе, о своих опасениях за группу СЛЕПКОВА, м<ожет> б<ыть>, я действительно и от него слыхал о существовании какого-то документа. Если это было так, что мне стоило это подтвердить: узнал от члена ЦК тов. ТОМСКОГО о существовании какого-то документа (платформы), он мне советовал проверить СЛЕПКОВА, не знает ли он. Из показаний СЛЕПКОВА следует, что ни я, ни СЛЕПКОВ, ни тов. ТОМСКИЙ не знали, что это за документ, кому он принадлежит. Это, по словам СЛЕПКОВА, еще следовало узнать у УГЛАНОВА. Что мне стоило все это признать, чем это меня порочит при всех вышеописанных обстоятельствах, которые все можно проверить. И я, по совести говоря, готов был после приговора и после отправки такое заявление сделать: м<ожет> б<ыть>, я запамятовал, м<ожет> б<ыть>, я дал повод СЛЕПКОВУ дать такое показание. Но сбило меня окончательно то, что в вагоне по дороге в Верхне-Уральск от БАШЕНКОВА я узнал, что его допрашивали, был ли он на даче у ТОМСКОГО, что он знает о встречах УГЛАНОВА с ТОМСКИМ перед пленумом. Поймите же, что получается: ТОМСКИЙ, значит, судя по этому, имел прямую непосредственную связь с УГЛАНОВЫМ, и вместо того, чтобы у него узнать то, что ему нужно, посылает меня, пришедшего к нему не по своему желанию, а по просьбе ОПИТ, по конфликтному (острому) делу, разговор наш кончается тем, что мы ни в чем не сошлись, посылает меня к СЛЕПКОВУ, о котором я не знал даже точно, в Москве ли он, узнать о документе у УГЛАНОВА, о связи которого со СЛЕПКОВЫМ я представления не имел, в то время как УГЛАНОВ работает рядом со мной в комиссариате, и мне стоило подняться на один этаж, чтобы с ним поговорить. Вот как создаются легенды. Больше того, когда я вошел в вагон, узнав, что в нем же в Верхне-Уральский изолятор, осужденный на 5 лет, едет СЛЕПКОВ, я несмотря на то, что собирался апеллировать в ЦК, что единственным показанием против меня было показание СЛЕПКОВА, и я зверски всем этим должен был бы интересоваться, я попросил немедленно ИДЕЛЬСОНА передать СЛЕПКОВУ, чтоб он не подходил ко мне, чтобы не вышло неприятности. (Это ведь тоже можно проверить, об этом все ехавшие знают).

Если мне представится возможность, я обязательно у т. ТОМСКОГО проверю и в ЦК сообщу, говорили ли мы с ним что-нибудь на эту тему, что именно, и в ЦК сообщу, что все это не имеет никакого значения, что я подробно на этом остановился не потому, что это есть основная мысль моей записки, а потому, что пытаюсь сам понять – в чем дело, будет ясно из дальнейшего.

После разговора со СЛЕПКОВЫМ известие о его аресте в связи с делом РЮТИНА и платформой РЮТИНА, о которой я тогда впервые у, меня крайне ошеломило. Я твердо решил, что СЛЕПКОВ меня обманул, меня поразило это, но я пытался объяснить это тем естественным недоверием, которое у них было ко мне из-за моей позиции к группе.

Я ждал приезда Н. Ив., который ничего не знал. Тогда я пришел к нему в день его приезда после пленума, он уже знал обо всем. Я ему сказал: Вы должны от группы СЛЕПКОВА сразу же отмежеваться. Он мне ответил, что написал уже заявление и условно отмежевался, так как документов еще не читал. Почему я, однако, даже об этом разговоре не сообщил в партийную организацию, потому что мне тов. БУХАРИН через пару дней сообщил, что согласно показаниям СЛЕПКОВА он документа не видал и не читал. Я опускаю многое, что для убедительности мог бы привести о многих вещах после пленума, о своих выступлениях, работе, разговорах с Н. Ив., и перейду к январскому пленуму ЦК и ЦКК 1933 года.

Вам хорошо известно состояние Н. Ив. БУХАРИНА во время пленума. Так как он считал, что СЛЕПКОВ к труппе РЮТИНА не имеет отношения, он не хотел отмежевываться от него открыто и всячески этого добивался на пленуме. Ему была крайне тяжела история со СМИРНОВЫМ–ЭЙСМОНТОМ, потому что с ней были связаны и тов. ТОМСКИЙ, и тов. РЫКОВ. У него сумасшедше тяжело сложились всякие другие дела. Так как я знал, что Ник. Ив. нужно выступать, я пришел к нему, увидел его состояние, спросил его – готовился ли он к выступлению, взял его набросок, конспекты, сел к столу и написал на 8-9 страничках, сделал поправки, замечания и предложения. Мои поправки относились, главным образом, к тому, что ряд формулировок не совпадали или отклонялись от принятых партией формулировок, мои замечания состояли в том, что я предложил остановиться на ряде вопросов, которые подчеркнуты в тезисах. Предложения же общие к выступлению состояли в следующем: 1. от Вас потребуют, прежде и раньше всего, чтобы Вы говорили с подъемом и энтузиазмом. Итоговый пленум, имеет исключительное значение и т.д. (мне потом Ник. Ив., смеясь по поводу совпадения, говорил, что тов. КАГАНОВИЧ ему то же самое сказал перед выступлением), 2. нужно обязательно твердо и ясно сказать о Вашем отношении к партийному руководству, 3. нужно четко и резко отмежеваться от группы ЭЙСМОНТА–СМИРНОВА, 4. нужно открыто отмежеваться от группы СЛЕПКОВА. (Причем устно, зная, что Ник. Ив. этого не хочет, я добавил, что это нужно сделать в интересах этих людей. Это и только это может на них подействовать), 5. наконец, я прибавил несколько ободряющих строк и ушел.

После своего выступления Ник. Ив. мне сказал дословно следующее: “Вы много для меня сделали, но то, что сделали на этом пленуме, я Вам никогда не забуду”. Пишу обо всем, тов. СТАЛИН, потому что я ведь “злой гений” БУХАРИНА по общему представлению, не так ли?

Ник. Ив. был уверен, что ему больше не придется выступать. Увидел я его только после пленума и сразу же определил, что он что-то от меня хочет скрыть. Нескоро, но он мне сообщил о выступлении тов. ВОРОШИЛОВА вообще и в частности обо мне. Так как вообще тут не место и не время говорить о переживаниях, я лапидарно и коротко все остальное изложил. Я задал тов. БУХАРИНУ только один вопрос: “А Вы что ответили?..” – “Я по поводу Вас, – ответил Ник. Ив., – не выступил, т.к. мне обязательно задали бы вопрос о СЛЕПКОВЕ, и мне пришлось <бы> по этому поводу говорить”. Во всей глубине я всего этого не понял, понял только здесь, но я тут же подал Ник. Ив. мотивированное заявление об освобождении меня от работы с приложением проекта приказа и ушел домой с твердым намерением больше на работу не выходить. Тов. БУХАРИН пошел к тов. ВОРОШИЛОВУ упрашивать его, чтобы он вычеркнул место обо мне из стенограммы. Я об этом узнал после и с ним по этому поводу поругался. Ник. Ив. пошел так же к тов. СЕРГО просить его, чтобы он уговорил меня остаться. Я же заявил, что на работу не пойду, что мне оставаться нельзя и потому, что этим я несмотря на то, что оценка мне дана на пленуме абсолютно неверная, прямо противоположная тому, что есть на самом деле, только подтвержу слова тов. ВОРОШИЛОВА, потому осветить вопрос обо мне нужно было на пленуме и т.д. Я привлек своих т.т. по работе для того, чтобы убедить тов. БУХАРИНА меня отпустить, не сказав им о том, как Ник. Ив. в отношении меня на пленуме поступил, а просто сообщив им о выступлении тов. ВОРОШИЛОВА и обо мне. Ник. Ив молчал, потому что вопрос стоял именно так – либо сказать о действительном моем отношении к группе СЛЕПКОВА, тогда нужно открыто от последней отмежеваться, либо он сохраняет “благородство” в отношении СЛЕПКОВА, но тогда нет никакой возможности исправить оценку обо мне, ибо именно тов. БУХАРИН действительное положение дела знал. Тов. БУХАРИН ушел, обещал еще завтра снова зайти, а я ему написал то письмо, которое у меня взято при аресте, которое целиком и по тону, и по существу подтверждает то, что Вам пишу. Это можно просто сличить. Это письмо к нему не попало, потому что он, не дав мне ответа, не подписав приказа, уехал, даже не предупредив меня об этом, а оставил мне записку о том, что он сделал по отношению ко мне ужасную вещь и что он только просит меня не уходить, не поговорив с тов. СЕРГО. Эту записку я тоже [1] могу представить. Что мне было делать? Пленум прошел, характеристику я получил, исправить ее без тов. БУХАРИНА и против него я не мог и не хотел, оставаться на работе не могу, т.к. этим я подтверждал характеристику.

В тот же день я позвонил тов. СЕРГО, звонил три раза следующие дни, но приема не добился, а я хотел попросить, чтобы он меня отпустил. Тов. СЕРГО же по телефону сказал, чего Вы там нервничаете, работайте. Тогда я сам, поставив гриф Ник. Ив., назначил ему зама, намереваясь к приезду Ник. Ив. ввести его в курс дела, стал сговариваться о поездке на Ново-Тагильский завод. Что мне было еще делать? Я стоял за отмежевание от группы, эту линию проводил, меня поставили на одну доску с ними и еще хуже, оценили меня как угрозу создания новой группы. Я всячески старался и тащил на себе львиную долю той практической работы, которая послужила серьезным основанием для того, чтобы оценить и как проверку тов. БУХАРИНА, и возвратить ему политическое доверие, меня поставили в положение, что я долгой был с этой работы уходить (я не боюсь упреков в нескромности, но в том, что я был душой работы, в этом тов. БУХАРИН в разговоре с ВОРОШИЛОВЫМ сказал правду), да еще с такой политической характеристикой. Почему я сам не пошел в ЦК и не сказал? Потому что, тов. СТАЛИН, считал, что в сравнении с тем политическим результатом, который дал тов. БУХАРИНУ пленум, вопрос обо мне – вопрос пустяковый, потому что, как писал в письме тов. БУХАРИНУ, боялся быть обвиненным в назойливости, потому что изменить все это я мог только против тов. БУХАРИНА и не считал это целесообразным сделать ни после пленума, ни на следствии. Вот почему я ждал приговора, вот почему все время утверждал, что неизвестно, нужно ли все это записывать, не нужно ли просто все это рассказать, и пусть ЦК решит, целесообразно ли политически. Если бы это политически кого-нибудь компрометировало, и в том числе тов. БУХАРИНА, – другое дело. Не выходит, по-моему, хотя я считал и считаю это абсолютно правильным. У меня нет другого выхода, я написал.

Пишу все это через силу. Написал, как говорил вначале, далеко, далеко не все, могу все это сделать, если это нужно, в десятки раз более убедительным приведением новых фактов, документов, новых свидетельств, объяснением тысячи и одной подробности, которые могли ввести в заблуждение в отношении меня. Но считаю своей обязанностью добавить следующее: после приезда Ник. Ив. я ставил тот же вопрос об уходе вплоть до дня моего ареста. Не осуществил этого в силу ряда причин, которые мне неудобно приводить, потому что они не меня касаются. Могу Вам переслать письмо тов. КАГАНОВИЧУ, которое лежит у меня дома, где я прошу против воли т. БУХАРИНА меня снять.

О моей работе не буду давать характеристик, но хочу, чтоб Вы знали, что высшие оценки ценя после моего ареста не могли служить основанием для подхода ко мне. Накануне своего ареста я делал в ячейке отчет о своей работе Бюро ячейки в присутствии тов. БУХАРИНА. Политическая линия была признана правильной, работа политически заостренной и насыщенной и в этом же духе, далее я написал большую статью об итогах январского пленума и поместил ее в журнале “Техническая пропаганда”, фактическим редактором которой состоял я; накануне ареста выступал на общем собрании ячейки снова и снова (в который раз!) с признанием своих ошибок 1929 года. Я ни на что не жалуюсь. Прошу только скорее обо мне вопрос решить. Думаю, что если Вы знакомы с материалами следствия и прочли это письмо, поймете, почему я написал такую отчаянную записку Вам отсюда.

Я ничего не хочу сказать в осуждение тов. БУХАРИНА. Если Вы сочтете нужным, вызовите его и прочтите ему письмо или лучше, чтобы пощадить его нервы, проверьте факты. Когда я просил направить ему некоторые мои письма, я отнюдь не хотел цепляться за него, когда я писал в показаниях: “Имя тов. БУХАРИНА употреблено только потому, что оно приведено в показаниях такого-то”, – я хотел ему показать, вот кого ты убеждал. Когда я писал, что БУХАРИН должен знать, контрреволюционер ли я, неужели Вы думаете, что я такую вещь мог писать серьезно? Я хотел ему показать – вот до чего уже дошло и т.д. в том же духе. Если хотите, то мне трудно с ним будет сохранить даже личные отношения. Почему я просил передать ему и во время первого свидания с женой в конце следствия передал, чтобы он не смел вмешиваться, чтоб он устранился. Потому что для него плохо и то, и другое. Плохо, если он вмешается, ибо каждый ему справедливо может сказать, а почему промолчал на пленуме, значит, сейчас ты просто выгораживаешь. Если он молчит, значит, подтверждает обвинения. Но я решил – лучше последнее.

Поразило меня, однако, что он, во время ареста СЛЕПКОВА просивший специального разрешения на помощь СЛЕПКОВУ и его семье, не мог даже проведать мою семью, несмотря на все, что я для него сделал.

Но это уже относится к области лирики и морали.

Забыл еще сказать об условиях своей работы. Их можно коротко охарактеризовать. По отношению ко мне справедливо было бы поставить вопрос, как я не стал оппозиционером, когда отношение партийных организаций определялось ко мне тем, что ячейки мне в течение 2-х лет не давали никакой партнагрузки, а культпроп ЦК (эту часть аппарата ЦК я имел в виду в своем письме тов. БУХАРИНУ, а не весь аппарат ЦК) руками ГОРЕЛОВЫХ контролировал, а руками БОГУШЕВСКИХ (“Техника”) поправлял.

Я еще забыл Вам о многом сказать: о КОССАКОВСКОМ, о том, что я несмотря на то, что лично очень любил тов. УГАРОВА, был против посвящения ему книжки и отстаивал КОССАКОВСКОГО в интересах дела. И вот так все остальное, тов. СТАЛИН. Вот так обстоит с излюбленной версией, что я “накручивал” тов. БУХАРИНА.

Еще раз, несмотря на все, несмотря на то, что ничего не знаю о поведении т. БУХАРИНА в отношении меня после моего ареста, вполне серьезно прошу: щадите его нервы. Поэтому и это письмо пишу только Вам.

С тов<арищеским> приветом – Е. ЦЕТЛИН.

26.IV.-33 г.

Верно: В. Агас

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 84-98.

[1] В тексте ошибочно – “тому”.