ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
СЛЕПКОВА, Александра Николаевича, от 19.III.33 г.
Показал:
Наша группа, говоря о задаче смены партийного руководства, имела в виду дискуссию как метод достижения этой цели. Перспективы “дворцового переворота” и “террора” были чужды группе в целом и мне в частности.
После ознакомления с содержанием платформы “марксистов-ленинцев” в разговорах по поводу этой платформы наша группе проявила враждебное отношение к лозунгу “свержения сталинского руководства силою”.
Рассказывая Угланову о содержании платформы, изложенной мне Стэном, и говоря о своем согласии с рядом установок платформы, я, вместе с тем, характеризовал платформу, прежде всего из-за этой установки на “свержение силою”, как антигосударственную, антисоветскую, так как свержение силою партийного руководства означает и свержение силою советского руководства; в заключение я спросил Угланова, какая авантюристическая группа могла выдвинуть подобную установку, на что он ответил мне, что не знает.
Однако обостренная критика партруководства, и т. Сталина в частности и в особенности, приводила к тому, что в отдельные моменты высказывались и настроения более агрессивного характера, нетипичные для группы, но тем не менее имевшие в отдельных случаях место.
Так, если не ошибаюсь, под новый 1929 год у меня на даче на вечеринке член нашей группы Влад. КУЗЬМИН, напившись, забегал в столовую и кричал: “Долой Сталина” и еще что-то, смысл чего сводился к идее устранения силою Сталина от руководства. Я его тогда избил, но в группе он остался и после этого.
Осенью 1932 года, когда несколько членов группы говорили по поводу платформы, Влад. КУЗЬМИН в начале разговора выразил в какой-то форме положительное отношение к платформе “марксистов-ленинцев” в целом, не отгородившись даже от лозунга “свержения руководства силою”.
В этот же период ко мне однажды пришел примыкавший к группе, хотя и не являвшийся ее членом, АРЕФЬЕВ и стал рассказывать в довольно сочувственном тоне о плане “дворового переворота”, который ему развивал какой-то его товарищ. Я был так ошарашен этим рассказом, что оборвал АРЕФЬЕВА, не дал ему кончить; насколько я понял, рассказ о плане включал и применение террора к т. Сталину.
Я резко обругал АРЕФЬЕВА, назвав этот рассказ “пьяным бредом”, предложив ему впредь не затрагивать подобных тем, сказав ему, что ему надо бросить пьянство и начать роботу над собой, – тогда он не будет прислушиваться к подобным планам. Он со мной согласился. После этого разговора с АРЕФЬЕВЫМ я стал избегать его и отдалять от группы, но связи с ним не порвал; подобных тем он больше со мною не затрагивал, но из одной беседы с КУЗЬМИНЫМ я увидел, что АРЕФЬЕВ и ему говорил о своих террористических настроениях уже после разговора со мной. КУЗЬМИН, имевший разговор с АРЕФЬЕВЫМ, спросил меня, почему я “отшиваю” АРЕФЬЕВА от группы и отдаляю от себя. Я ответил КУЗЬМИНУ, что АРЕФЬЕВ совсем спился, несет авантюристическую ахинею, что он говорит, хотя, по-моему, и не серьезно, о “дворцовом перевороте”, не лишен террористических нестроений, вообще АРЕФЬЕВ, по-моему, изрядный дурак.
КУЗЬМИН ответил на это репликой: “АРЕФЬЕВ не так глуп, как тебе кажется”.
Оглядываясь теперь назад и оценивая свое антипартийное поведение, я категорически отрицал наличие у меня и у моих ближайших политических друзей террористических нестроений, должен вместе с тем признать, что член группы КУЗЬМИН уживался в группе несмотря на прорывавшиеся у него террористические нестроения, и что я, выслушав АРЕФЬЕВА, ограничился тем, что отчитал его по-домашнему, а не сообщил, как это должен был бы сделать, об этом рассказе в ЦКК и ОГПУ.
Таким образом, я с тяжелым чувством должен признать, что антипартийная атмосфера в группе была такова, что подле нее и даже внутри ее (в случае с КУЗЬМИНЫМ) имелись террористические нестроения.
Со своей стороны, лично я должен признать, что, таким образом, мною проявлено попустительство террористическим настроениям.
Записано с моих слов правильно, мною прочитано.
Верно: С. Эдельман
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 189, Л. 141-143.
