ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
АНИШЕВА Анатолия Исаевича от 30/XII-1934 года.
На поставленные мне следствием вопросы дополнительно показываю:
1. На что ставила ставку контрреволюционная зиновьевская организация как Москве, ее московский центр, так и наша ленинградская контрреволюционная организация?
Не на победу социализма, так как всякий успех социалистического строительства в СССР отдалял и делал все более проблематичным ожидание быть снова привлеченным к руководству.
Для нас всех было ясно, что никакой положительной программы у нас нет. Ее даже и не пытались вырабатывать, прикрываясь, как это делал, например, ГЕРТИК в разговоре со мной и НАТАНСОН, что не будучи у руководства – нельзя и выработать такой программы.
Ставка была на трудность, на поражение Сов<етской> власти. Это была изменническая ставка на крестьянское восстание, на недовольство рабочего класса, на поражения коммунистических партий на Западе и т.д.
Троцкистский тезис о Клемансо не сошел со сцены.
Именно ставкой на поражение Сов<етской> власти были предательские разговоры о том, что насильно загнанное в колхозы крестьянство в случае войны не пойдет защищать Сов<етскую> власть.
Это положение совершенно ясно формулировалось ЕЛЬКОВИЧЕМ (приезжавшим для связи с ленинградской организацией после дела ЗИНОВЬЕВА–РЮТИНА), являясь несомненно установкой не только ЕЛЬКОВИЧА, но и тех, у кого ЕЛЬКОВИЧ получал директивы и установки, т.е. руководящего центра зиновьевской организации.
Рассказы о голоде на Украине, рассказы о том, что на Сев<ерном> Кавказе выселяются целые деревни, рассказы о крестьянских восстаниях (ЕЛЬКОВИЧ), – все это подхватывалось, раздувалось так, как это могли делать только прямые контрреволюционеры, именно эти путем ожидающие исполнения своей задачи – вернуться к руководству.
Мой рассказ о том, что на свекловичных плантациях на Украине завелись волки, имел место на “чаепитии” у БАКАЕВА летом 32 г., где кроме БАКАЕВА и КОСТИНОЙ были я, ЕЛЬКОВИЧ и ГЕССЕН. Этот рассказ был подхвачен как показатель того, что руководство не в состоянии справиться с организацией колхозного производства.
Рассказы РУМЯНЦЕВА о якобы провалах займовой кампании (начало 1933 г.), также как и информация САФАРОВА (в 1932 г. у него на квартире) о волне забастовок, – все это воспринималось как факты, подтверждающие правильность нашего положения о неизбежном крахе руководства. А этого краха ждали с нетерпением, т.к. другого пути вернуться к руководству – это для всех нас было ясно – нет.
Раздувание слухов о восстаниях и забастовках, о провалах на хозяйственном фронте сопровождалось слушками о разногласиях в ЦК.
В этой контрреволюционной, измен<щ>ической атмосфере ожидания краха политики коллективизации, краха хозяйственного строительства, краха Коминтерновского руководства и внешней политики мы вращались все это время.
2. Совершенно естественно, что стремление блокироваться с кем бы то ни было против ЦК, против партии вытекало из той контрреволюционной позиции, на которой мы находились.
Отсюда попытка блокироваться с правыми (29-32 г.). Со слов НАТАНСОН я думаю, что, кажется, в конце 32 года были встречи с троцкистами (СМИРНОВ И.Н.).
БАКАЕВ и КОСТИНА бывали на квартире у троцкиста УФИМЦЕВА. У УФИМЦЕВА (у С. СИМАШКО [1] – жены УФИМЦЕВА) ночевала незадолго перед арестом УФИМЦЕВА НАТАНСОН (в начале 1933 года).
Сведения об арестах и ссылках троцкистов (СМИРНОВ, УФИМЦЕВ и другие) воспринимались совершенно так же, как и аресты членов нашей организации, т.е. с контрреволюционным озлоблением против руководства партии, против ГПУ.
Написано мною собственноручно – АНИШЕВ.
Допросил: Нач. 1 отд. СПО УГБ – ЛУЛОВ.
Верно: Подпись.
Верно: Полунина
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 126, Л. 74-76.
[1] В тексте ошибочно – “Семашко”.
