Дорогой тов. СТАЛИН!
Я пишу Вам в состоянии полной растерянности. Не знаю, что делать с Ник. Ив., что же мне с ним делать?
Он находится в состоянии глубокого потрясения, глубокого нервного расстройства, от несправедливо обрушившихся на него ужасных обвинений, оттого он и решился на такой странный, странный и необдуманный шаг. Я его умоляла не делать этого, не затевать никаких голодовок, не писать об этом, умоляла, но напрасно, он был одержим этой идеей, он уже ненормальный человек и не судите его за это строго. Отнеситесь как к больному, измученному большим горем, когда свои же его клеймят (он мне все время говорит: ты пойми, ведь, это свои, которых я так люблю и ценю, мне не верят, поэтому так тяжело) из-за проклятых клеветников, действительных врагов нашей страны.
Он, лежа почти круглыми сутками, не спав, занимался читкой и разбором присланных материалов.
Он часами истерически рыдал и рыдает о Серго, ему горько, что не смог быть в это время вместе со всеми вами.
Все это отняло последние силы. Он уже третьи сутки отказывается от пищи и не пьет кроме сырой воды ничего. Все это ложится на уже измученный, истощенный нервно организм (да он и раньше полуголодал), он прямо угасает на глазах, лежит уже с совсем синими губами, красными от слез глазами, начинается уже и головокружение.
Теперь, поскольку он об этой голодовке сообщил ПБ, я на него никак, никакими силами воздействовать не могу, он только сердится, когда я прошу хоть немного поесть.
Тов. Сталин, дорогой, я прямо умоляю Вас что-нибудь сделать, нельзя ли позвонить, сказать, что голодовка ему запрещена. Тогда, я думаю, он подчинится. Или что-нибудь другое, что Вы сочтете возможным. Ведь я, как дважды два четыре знаю, что Ник<олай> ни в чем не виноват, оттого так мучительно переживает он эти ужасные обвинения.
Р.С. Простите, что я воспользовалась именем Н.И. для отправки письма, иначе отправить было трудно, а также за то, что отняла время на его чтение, очень уж тяжело – невыносимо.
22.II.1937 г.
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 291, Л. 99-100.