Секретарю ЦК ВКП(б)
тов. Сталину
копия Народному Комиссару Внутренних дел тов. Ежову
от Василия Владимировича Шмидта
Заявление [1].
Я совершил против партии и социалистической родины тяжкие преступления. Тщательно продумав весь преступный путь, который я прошел, я решил сам раскрыть свою и других участников антисоветской организации правых борьбу против партии со всей откровенностью и правдивостью.
Я хочу начать свое изложение, свои показания с самого начала возникновения организации правых.
Надо сказать, что создание кадров организации правых и подготовка к открытой борьбе против ЦК и его политики как по линии людей, которые группировались вокруг Бухарина (“бухаринская школка”), так и по линии профсоюзных кадров, группировавшихся вокруг Томского и меня, началось задолго до 1928 года. Это в такой же степени относится к людям, группировавшимся вокруг Рыкова и Угланова.
Если взять профсоюзную группу организации правых, в которой я лично принимал наиболее активное участие, то здесь дело обстояло так: как известно, после дискуссии с троцкистами о профсоюзах Томский и его ближайшие единомышленники подготовляли <сговор> с т<ак> н<азываемой> рабочей оппозицией, всячески поддерживая Шляпникова и его группу в профсоюзах (Шляпников вопреки решению ЦК был проведен в члены ЦК союза металлистов). Они же прикрывали антипартийные выступления Рязанова, который на одной из фракций пленума ВЦСПС при поддержке Томского провел упразднение НКТруда – за что В.И. Ленин меня тогда нещадно ругал, и лишь благодаря его вмешательству решение фракции было пересмотрено и отменено.
В связи с этим я хочу отметить, что уже на этой, более ранней стадии нашей борьбы против партии достаточно ясно обозначалась наша линия на собирание всех антиленинских сил внутри партии для борьбы против партии и Ленина.
В последующие годы эта линия получила наибольшее развитие. Уже на 4-ом Съезде профсоюзов со стороны Томского и других (в этом немалую роль сыграл Зиновьев) была прямая попытка использовать профсоюзы для борьбы против партии, выразившаяся в провале на фракции съезда предложений ЦК, за которые выступал сам В.И. Ленин.
Томский был после этого снят с работы и по предложению Ленина послан на работу в Туркестан. Как известно, тогда даже стоял вопрос об исключении Томского из партии.
Подготовляясь для нового нападения на партию, Томский подготовлял себе смену из людей, которых можно будет в этих целях использовать. Руководство ВЦСПС после снятия Томского с работы перешло в руки антипартийно-настроенных членов Президиума ВЦСПС, а именно: Лутовинов – активный член т.н. рабочей оппозиции, Коссиор Владимир – троцкист, Глебов-Авилов – впоследствии зиновьевец.
ЦК по предложению Ленина назначил двух представителей в президиум ВЦСПС для наблюдения за работой, так как обнаружилось, что ВЦСПС ведет антипартийную линию, направленную к обособлению профсоюзов от партии, от ЦК.
Новый состав президиума встретил в штыки представителей ЦК и не стесняясь прямо называл их “комиссарами ЦК”. Президиум ВЦСПС устраивал свои заседания отдельно, без представителей ЦК и в узком составе: Лутовинов, Коссиор, Глебов-Авилов, Мельничанский.
С возвращением Томского в ВЦСПС начался усиленный подбор своих людей, и их воспитание велось под лозунгом особой роли и значения профсоюзов, необходимости большей самостоятельности, поменьше опеки со стороны партии. Всячески одобрялся “удачный отпор” ЦК со стороны Лутовинова, Коссиора, Глебова-Авилова. Высказывалось совершенно определенное мнение, что ЦК “некомпетентен” в вопросах регулирования труда и рабочего законодательства. Всякое несогласие НКТруда с ВЦСПС рассматривалось Томским и основными членами президиума как явная измена им. Данное мною Ц<ентральному> Комитету согласие как Наркомтруда дать средства Соцстраха на строительство жилищ рабочих было предметом специального обсуждения в узком кругу ВЦСПС и расценивалось как непростительное поведение. Мне было предложено взять согласие обратно. Это мотивировалось тем, что сегодня ЦК, мол, возьмет средства из Соцстраха, а завтра возьмет средства профсоюзов, и таким образом профсоюзы лишатся своей самостоятельности. Томский из вопроса о средствах сделал принципиальный вопрос. Все с ним согласились, и мы бешено сопротивлялись решению ЦК взять средства Соцстраха на строительство рабочих жилищ. Томский тогда вошел по этому вопросу в блок с Зиновьевым. Это происходило уже в 1925-1926 году. За всем этим, конечно, скрывалась явная оппортунистическая линия Томского и нас, его ближайших единомышленников.
В результате этой политики Томского к 8-му Съезду профсоюзов образовалась вполне оформленная антипартийная профсоюзная группа, будущее ядро антисоветской нелегальной организации правых, в состав которого вошли: Томский, я – Шмидт (я был тогда Наркомтруда и член президиума ВЦСПС), Мельничанский, Догадов, Фигатнер, Угаров Ф., Гинзбург Лев, Гинзбург Абр<ам>, Иванов Николай, Чернышева Ольга, Королев П., Павлов (МГСПС), Лепсе Иван, Яглом, Немченко и Ударов. Оформлению этой группы предшествовали неоднократные нелегальные совещания на протяжении первой половины 1928 года, происходившие главным образом по воскресеньям на даче у Томского. Участниками этих совещаний бывали: Томский, я – Шмидт, Рыков, Бухарин, Смирнов А.П., Угланов, Полонский В., Котов, Уханов, Угаров, Мельничанский, Фигатнер, Яглом, Луговой. На этих совещаниях наряду с обсуждением тактических вопросов предстоящей борьбы с партией подвергалась резкой критике политика ЦК, которая клеветнически изображалась как гибельная линия.
Эти выводы делались на основании информации Бухарина, Томского и Рыкова о положении в партии. Бухарин клеветнически изображал дело так<им> образом, что “Сталин захватывает власть и собирается единолично управлять страной”, что Рыков, Томский и он, Бухарин, оттираются от руководства, что политика в отношении крестьянства неправильна и ведет страну к гибели.
Томский доказывал, что ЦК хочет разгромить профсоюзы, что они находятся под угрозой лишения их самостоятельности. Имеется опасность, что ЦК поставит над профсоюзами “комиссаров от П<олит>бюро”, и этому необходимо всячески противиться.
Рыков высказывался тогда относительно неправильности политики ЦК в области сельского хозяйства и индустриализации. Из этой неправильной оценки он делал вывод с особой настойчивостью, разумеется, при нашей поддержке, о необходимости изменить руководство партии и отстранить Сталина с поста генерального секретаря ЦК.
Не скупились мы на всякого рода гнусные нападки в отношении Сталина. Такой и подобной ей клеветой мы прикрывали свои капитулянтские позиции по решающим вопросам политики, позиции, уже тогда содержащие все основные элементы нашей программы капиталистической реставрации СССР. Так<им> образом, летом 1928 года из отдельных групп: “школки” Бухарина, правых профсоюзников во главе с Томским, Группы Рыкова, москвичей, шедших за Углановым, – сформировалась контрреволюционная организация правых, которая развернула открытую борьбу против партии. Первый открытый бой решено было дать на 8-ом Съезде профсоюзов. Для руководства борьбой против партии на этом Съезде и для использования его в политических целях организации правых – была выделена руководящая группа в составе: Томского, меня, Мельничанского, Угарова Ф. и Яглома. Эта группа должна была обеспечить проведение на Съезде резолюции в духе установки правых и, в частности, “дать бой ЦК” в вопросе введения в состав президиума ВЦСПС – Кагановича. Перед заседанием фракции Съезда в Деловом Дворе собралось нелегальное совещание в составе: Томского, меня, Догадова, Мельничанского, Фигатнера, Яглома, Чернышевой, Королева, Гинзбурга Льва, Лепсе, Ударова, Угарова, Славинского, Лугового, Михайлова В., Тихомировой и др<угих> представителей ЦК Союзов. Было решено, что Томский должен добиваться в Политбюро не посылать в состав президиума ВЦСПС Кагановича. Если это не удастся – поддержать в качестве представителя ЦК Андреева (его надеялись иметь на своей стороне как бывшего профсоюзника). Если это не пройдет, то уйти демонстративно с заседания Политбюро и на заседания фракции Съезда не являться. Этим давался сигнал выступить открыто против партии. Этим же Томский избавился от необходимости выступить в защиту решения Политбюро как член Политбюро.
Весь этот план был прежде всего направлен к тому, чтобы натравить делегатов Съезда на ЦК; ЦК, дескать, “несмотря на наше миролюбие и уступчивость хочет разгромить профсоюзы”, – и под эту завесу провести на Съезде нашу оппортунистическую капитулянтскую линию. Для выступления на фракции Съезда были выделены – я, Мельничанский, Догадов и Угаров. Выступить, однако, удалось только Мельничанскому и Угарову.
Во время заседания фракции Съезда на квартире у Томского непрерывно заседал главный штаб: Рыков, Бухарин и Томский, – который все время давал нам свои указания.
На фракции Съезда мы, правые, потерпели жестокое поражение. Рыков, узнав о поражении, немедля в большом негодовании на профсоюзы покинул заседание и ушел к себе на квартиру, Бухарин также крайне болезненно реагировал на поражение.
После поражения правых на Съезде на пленуме ЦК и в Московской партийной организации наша организация правых переходит на более конспиративные формы работы и по указанию центра <пред>принимает широкий двурушнический {характер} маневр.
Прежде чем перейти к изложению последующей борьбы правых с партией уже на основе этих новых установок, я хочу указать на некоторых членов партии, принимавших участие в нашей борьбе против партии. Летом 1928 года (июль-август) на дачу к Томскому приезжал часто Ягода и неоднократно участвовал в наших совещаниях. Приезжал он иногда с Рыковым, но чаще с Углановым и один. Это было как раз <в> период организации всех сил правых. В его присутствии мы говорили совершенно откровенно о том, что Сталин захватывает власть, что из Политбюро хотят устранить Бухарина, Рыкова и Томского, что необходимо дать ЦК отпор, что Московская партийная организация готова поддержать борьбу правых (информация Угланова) и т.д. Ягода, присутствовавший на этих совещаниях и при этих разговорах, хотя сам активно не выступал, но полностью солидаризировался с нами. Во всяком случае, он не возражал против очевидно готовящейся борьбы с партией.
В сентябре или октябре 1928 года я зашел к Ягоде в его служебный кабинет. Меня тогда возмущало поведение Полонского, который на первой стадии нашего организационного оформления был с нами. Я сказал Ягоде с возмущением, что “сволочь Полонский нас предает и что он (Полонский), кажется, начинает нас разоблачать в Московской парторганизации. Ягода начал меня успокаивать, говоря, что не стоит напрасно волноваться, что все уладится, и вряд ли Полонский может повредить нам.
Кроме того, Ягода был в очень близких к Рыкову отношениях. В период 1927-1928 года я очень часто встречал Ягоду и Рыкова вместе. К Ягоде я еще вернусь ниже в другой связи.
Еще один факт – это близость Шейнмана с Томским, у которого (у Томского) он также бывал летом 1928 г. Шейнман был очень близок к нам, правым, и в своих высказываниях определенно симпатизировал правым. Я считаю необходимым привести этот факт в связи с тем, что Шейнман из боязни, что привлекут как правого, остался с крупными суммами денег за границей (об этом мне говорил Томский). Несколько позже Томский был послан за границу для улаживания вопроса с денежными <средствами>, оставшимися у Шейнмана, и <чтобы> потребовать его возвращения [2]. По возвращении из-за границы Томский мне рассказывал, что он не очень старался уговорить Шейнмана вернуться в Советский Союз.
К этому же времени относятся стремления правых заполучить на свою сторону Горького. Для этой цели летом в июне 1928 года была на даче у Уханова в Серебряном бору организована встреча Горького с активом правых профсоюзников. На этой встрече с Горьким присутствовали Томский, я, Мельничанский, Догадов, Яглом, Фигатнер, Лепсе Ив<ан>, Угланов и Уханов.
Вторая встреча была у меня на даче в Болшево в 1929 году летом. Горький был в Болшевской Трудкоммуне и оттуда заехал ко мне. У меня были: Томский, я, Славинский, Бухарин и др<угие>. Бухарин имел с Горьким беседу о положении правых как обиженных, но успеха, кажется, не имел.
Переход к двурушничеству как тактике был обусловлен изменившейся <обстановкой> в связи с нанесенным нам партией и рабочим классом поражением. Это был маневр, рассчитанный на то, чтобы вывести наши кадры из-под удара и развернуть свою работу с новой силой уже в условиях подполья. Этот маневр в 1929-1930 годах принял форму обменных заявлений со стороны лидеров и участников организации правых об отказе от своих взглядов с признанием правильности генеральной линии партии. В соответствии с этим было решено, что часть профсоюзников законспирируются немедленно – это: Мельничанский, Фигатнер, Догадов и Славинский. Остальные профсоюзники и группа Бухарина решили продолжать открытую борьбу. В конце 1928 года или в начале 1929 года состоялось совещание на квартире у Бухарина, на котором присутствовали: Бухарин, Рыков, Томский, я, Котов, Угланов, Угаров, Куликов, Цейтлин, Розит и, кажется, Радин. На этом совещании была выработана Бухариным платформа правых, которая содержала обвинение ЦК в “военно-феодальной эксплуатации крестьянства”. Платформу должны были подписать не все, а только Рыков, Бухарин и Томский. На этом же совещании был оформлен центр правых, который не прекращал своей {деятельности} работы до последнего времени. В состав центра вошли: Бухарин, Рыков, Томский, я и Угланов. В работе центра принимал участие и Угаров Ф. После того, как нас разгромили на июльском пленуме ЦК, стала еще более очевидна необходимость расширить маневр двурушничества. В соответствии с этим в ноябре 1929 года на квартире у Рыкова происходит совещание, на котором формулируются изложенные выше соображения в пользу тактического отхода. На этом совещании присутствуют: Бухарин, Рыков, Томский, я, Угланов, Куликов, Котов, Угаров, Розит, Цейтлин, т.е. представители всех ветвей, всех составных частей организации. Принимается решение: первыми, в качестве, так сказать, “пробного камня” (посмотрим, мол, какой получится эффект!), подают на предстоящем пленуме ЦК заявление об отходе – Угланов, Котов и Куликов. Текст этого заявления сейчас же после совещания у Рыкова окончательно редактируется у меня на квартире. По предварительным предположениям я также должен был подписать это заявление, но Томский меня отговорил по соображениям, которые я изложил выше, и советовал выждать. Кроме того, необходимость мне лично воздержаться от официальных заявлений об отказе от правых мотивировалась еще тем, что это должно будет служить в некотором роде напоминанием для наших единомышленников и для тех, кто на нас ориентируется, что борьба продолжается. С другой стороны, факт неподачи мною заявления должен был увеличить по отношению ко мне настороженность со стороны руководства партии. С этим мы, конечно, считались, и поэтому мое дальнейшее участие в контрреволюционной работе организации обставлялось наиболее конспиративно. Этим, в частности, и объясняется, что по сравнению с именами других членов центра (Томский, Угланов и др<угие>) мое имя, по крайней мере для внешнего мира, оставалось несколько в тени. Это в значительной мере облегчило мою подпольную работу, которую я вел в Москве, а затем после моего откомандирования в начале 1933 года из Москвы – на Дальнем Востоке. О дальневосточном периоде буду говорить ниже.
С болезнью Томского и в силу указанных выше конспиративных соображений я временно отошел от контрреволюционного центра правых. Но еще до своей болезни Томский поставил мне определенную задачу объединить вокруг себя нескомпрометированных еще членов партии и сугубо осторожно вести себя. Вокруг меня тогда до 1932 года группировались следующие лица – Леплевский Г.М., Кирилл Орлов, Василевич, с которыми вел разговоры о том, что правыми уже не являются опасными для партии и что их зазря обижают и что необходимо в партии создать соответствующие настроения. Они сочувственно поддакивали. С приездом в конце 1931 года Томского после его болезни я вновь вошел в контрреволюционный центр правых. Это совпало с оживлением деятельности групп правых.
1932 год характеризуется значительной активизацией антисоветской деятельности нашей организации. На неоднократных совещаниях центра организации этого периода происходивших главным образом на даче у Томского в Болшево, на которых обычно {присутствовали} участвовали: Бухарин, Рыков, Томский, я, Угланов, реже Фигатнер и Славинский, – намечались перспективы дальнейшей работы.
Указывалось, что, хотя руководству партии, Сталину путем ряда маневров удалось несколько оттянуть неизбежную развязку, но основные противоречия в стране и партии не разрешены. Безусловные успехи первой пятилетки, успехи в области коллективизации, наша изоляция от масс, – все это вызывало бешеное озлобление против партии и прежде всего против Сталина как главного виновника нашего поражения и разгрома. В высказываниях Бухарина, Рыкова и др<угих> прежние разговоры о необходимости во что бы то ни стало устранить, убрать Сталина, – теперь уже стали звучать явно террористические нотки. В слово – убрать, устранить – вкладывалось определенное террористическое содержание.
На этих совещаниях центра было решено, что настал момент подвести итоги всей борьбы предшествовавшего периода, уяснить для себя и дать ответ единомышленникам на волнующие их вопросы настоящего и будущего, и что для этого надо оформить соответствующий документ.
Вопрос о составлении документа, который формулировал бы не только итоги, но дал бы программную и тактическую перспективу, – был решен на одном из совещаний центра в начале 1932 года. В принятии этого решения участвовали: Бухарин, Рыков, Томский, я и Угланов. Были сформулированы основные положения, нашедшие свое отражение в т<ак> н<азываемой> “Рютинской платформе”.
Рютинскую платформу я называю “так называемой”, потому что в составлении этой платформы участники нашей организации Рютин, Галкин и другие играли сравнительно второстепенную роль и, по существу, были подставными лицами. Действительными же авторами нашей платформы были члены центра организации: Рыков, Бухарин, Томский, Угланов и я.
Кроме того, по конспиративным соображениям было решено, чтобы в случае провала изобразить эту платформу как документ локальной группы правых, в данном случае Рютина, Галкина и других. Угланову было поручено оформить основные положения платформы в виде проекта через Рютина. В августе 1932 года в связи с тем, что текст платформы был готов, на даче Томского в Болшево собрались Рыков, Томский, Угланов и я. Само обсуждение платформы я уже застал в конце, так как пришел с опозданием. Из отдельных выступлений я запомнил выступление Рыкова, который, считал экономическую часть платформы неудовлетворительной, а часть, касающуюся террора, – написана хорошо и правильно. Томский говорил, что экономическую часть можно поправить – ведь главное не в этой части, а в разделе о терроре, а эта часть изложена правильно, и стоит ли спорить. Я поддержал Томского, и текст был одобрен. Текст был принесен Углановым и им же унесен.
Как я сказал, Рыков считал экономическую часть платформы неудовлетворительной (я помню, что в конце платформы формулировалась позиция центра в вопросах сельского хозяйства, торговли, индустриализации, финансов и т.д.).
Так вот, критика Рыкова экономической части платформы заключалась в том, что такие требования платформы, как приостановка коллективизации, роспуск совхозов, ликвидация МТС, замедление темпов индустриализации и т.д. сформулированы слишком открыто, слишком обнажают капиталистическо-реставраторскую позицию, и что об этом следовало бы сказать мягче, несколько завуалированнее. Однако сколько-нибудь серьезных споров это не вызвало. Что же касается о терроре, то Рыков, Томский, Угланов и я подчеркнули, что этот раздел написан хорошо и правильно, так как на протяжении нескольких страниц хорошо и правильно, так сказать, теоретически обосновывается, почему в современной обстановке террор или, как говорится в платформе, “насильственное устранение Сталина и его клики” является абсолютно необходимым и целесообразным методом борьбы. Таким образом т<ак> н<азываемая> “Рютинская платформа” суть выражение программы и тактики центра антисоветской организации правых.
Возвращаясь к августовскому совещанию 1932 года, где утверждалась платформа, я должен сказать, что Бухарина не было на этом совещании. Он был в отпуску. Это я вспоминаю в связи со следующим обстоятельством: как раз в это же время, т.е. в августе месяце 1932 года происходила конференция участников организации – бухаринцев, и так как в это время Бухарина не было в Москве, – работой конференции руководил Томский.
Случайно ли было отсутствие Бухарина из Москвы в момент утверждения и выпуска “Рютинской платформы” и в момент созыва конференции? Нет, это было не случайно, сознательно. Было условлено на одном из совещаний у Томского весной 1932 года, что на это время Бухарин должен уехать, чтобы скрыть его участие и чтобы можно было в случае провала сослаться на его непричастность как к платформе, так и к конференции.
Томский мне сообщил, что сам он на конференции не был, а видался с Слепковым и Жировым (из “школки”) и передал им в качестве установки центра правых основные положения нашей платформы, которые должны лечь в основу {решения} резолюции конференции. Позже я узнал от Томского, что конференция бухаринцев целиком одобрила наши установки как в экономической части, так и в части террора. Точно так же Томский мне сообщил, что после возвращения Бухарина из отпуска он его ознакомил с содержанием выпущенной платформы, которое Бухарин полностью одобрил.
Выше я уже сказал, что центр нашей организации решил войти в блок со всеми антиленинскими силами партии, и что этот блок в последние годы получил наибольшее развитие. На этом я считаю необходимым остановиться подробнее.
Прежде всего о блоке, о соглашении с троцкистами и зиновьевцами для совместной борьбы против сталинского руководства и для проведения в жизнь нашей платформы, являющейся не чем иным, как платформой реставрации капитализма в СССР. Наиболее ранние шаги руководства нашей организации в этом направлении известны – я имею в виду переговоры Бухарина и Каменева в 1928 году. Должен здесь подчеркнуть, что выступления Бухарина отнюдь не были сепаратными выступлениями. Эти переговоры Бухарин вел с ведома и согласия остальных членов центра: Рыкова, Томского, меня и Угланова. Эти переговоры базировались на нашей точке зрения, к которой мы пришли еще в начале 1928 года, точке зрения о том, что мы допустили ошибку, не присоединившись к троцкистско-зиновьевскому блоку еще в период 1926 года для объединения сил в борьбе со Сталиным. В связи с переговорами Бухарина и Каменева я вспомнил следующее: когда партии стало известно об этих переговорах, когда была обнаружена и опубликована запись об этих переговорах, сделанная, кажется, рукой Каменева, – Бухарин и Томский в беседе со мной выразили свое сильное недовольство Каменевым, упрекая его в неконспиративности. Эти упреки особенно относились к тому, что в записках Каменева было место, где (со слов Бухарина) говорилось: “Ягода с нами”, т.е. с правыми. А нашей связи с Ягодой, особенно в перспективе дальнейшей деятельности организации, мы придавали первостепенное значение. Должен сказать, что связь нашей организации с отдельными работниками ОГПУ – этим не исчерпывается. Я вспомнил вот еще какое обстоятельство. Кажется, в одной из бесед на даче у Томского (это было, вероятно, в середине 1932 года), беседе, в которой участвовали: Томский, я и Угланов, – зашел разговор о работниках ГПУ. Угланов остановился на Молчанове, который в ГПУ “занимается нашими делами”, который нам (как выразился Угланов) во всяком случае “пакостить не будет”.
На наши естественные вопросы Угланов ответил, что этот Молчанов работал в свое время в Иванове, что по своим настроениям этот человек определенно нам сочувствующий, и что там в Иванове Молчанов через близкого Угланову человека – Башенкова – был связан с местной группой правых, деятельность которой о<н> всячески поощрял.
Уже значительно позже, во время моего подробного разговора с Томским в 1936 году (о чем я буду говорить ниже), когда мы коснулись арестов правых 1932-1933 г., в том числе ареста Угланова, во время которых и Угланов, и другие легко отделались, а главное, что мы все, т.е. руководители, этими арестами задеты не были, Томский мне разговор 1932 года о Молчанове заметил в том смысле, что он (Молчанов) “оправдал наши надежды”. Возможно, что Томский в этой беседе несколько определеннее высказался о роли Молчанова, но сейчас вспомнить не могу.
Далее имел место следующий случай. В конце 1929 года или в начале 1930 г. Томский попросил у меня разрешения воспользоваться моей дачей для сугубо конспиративного совещания. Я спросил Томского, что это будет за совещание, и высказал ему свое опасение в смысле возможности провала. Я помню, что на мое замечание, что ГПУ может вас проследить, Томский мне многозначительно ответил: “Как раз в данном случае нам нечего бояться ГПУ”. Зная об участии Ягоды в некоторых совещаниях центра правых в 1928 году и вообще о его близости к нам (о чем я говорил выше), у меня мелькнула мысль, не предполагается ли участие Ягоды на этом совещании, о чем я прямо спросил Томского. Томский, ничего не сказав, утвердительно кивнул головой. Я согласился предоставить свою дачу. Несколько позднее Томский мне рассказал, что на даче у меня собрались: Рыков, Бухарин, Томский, Каменев и (как он выразился) еще “кое-кто”. Подробностей его рассказа я не помню, но в памяти у меня сохранилось из его рассказа такое впечатление, что это был сговор о совместных действиях правых и зиновьевцев.
Начиная с 1932 года вопросы блока и соглашения с представителями других антипартийных, антисоветских групп в связи с общей активизацией нашей деятельности начинают выдвигаться наиболее настойчиво. Этот пункт (вопрос о блоке) в числе других нами (центром) был формулирован и отражен в 1932 году в нашей платформе (т<ак> н<азываемой> “Рютинской”) в виде следующего положения (за точную формулировку не ручаюсь). “Неправильно было бы сейчас придерживаться старых внутрипартийных споров, что основным решающим вопросом должно быть: за или против Сталина и его политики и что на этой базе должны быть объединены все действительные “ленинские силы партии” для совместной борьбы за устранение Сталина”. В соответствии с этим положением дальнейшие разговоры с троцкистами и зиновьевцами приняли уже более реальный характер и принесли свои плоды: это мне сообщил Томский. Посланный в 1933 году из Дальнего Востока в Москву к Томскому за информацией, мой бывший секретарь Селивестров передал мне письмо Томского, в котором он сообщил мне, что с троцкистами у них полный блок, работа пошла живее, и обвинил меня в скупости информации. Это мне подтвердил Томский в 1935 году через его б<ывшего> секретаря Воинова. Однако подробности он мне естественно сообщить не мог.
Летом в июне 1936 года я опять был в Москве. Предварительно встретившись со Славинским и узнав от него, что Томский находится в Москве, я отправился к нему на дом. Дома я его не застал. Тогда я пошел к нему на работу в ОГИЗ. Так как обстановка в этот день не располагала к откровенным разговорам. Томский попросил зайти через два дня, сказав, что он постарается, чтобы “нам не мешали”.
В условленный день я пришел. Это было в конце июня 1936 года. Разговор начался с того, что я его информировал о своей контрреволюционной работе на ДВК (о чем скажу ниже), а Томский информировал меня о блоке с троцкистами, рассказав подробности, которые он раньше не мог сообщить. Томский мне сказал, что между центром правой организации в лице Бухарина и троцкистским центром в лице Пятакова и Радека уже в течение нескольких лет существует тесный контакт, что Бухарин, осуществляющий эту связь с Пятаковым и Радеком, обо всем информирует и согласовывает с ними (Томским и Рыковым) все свои действия. Что же касается содержания эти взаимоотношений с троцкистским центром, то я, поскольку мне позволяет память, постараюсь воспроизвести все, что мне в эту встречу сообщил Томский.
Еще в 1931 году, когда Бухарин работал в Наркомтяжпроме, он (Бухарин) установил прямую политическую и организационную связь с Пятаковым. Пятаков сообщил тогда Бухарину, что существует объединенный троцкистско-зиновьевский центр (Смирнов И.Н., Мрачковский, Зиновьев, Каменев и др<угие>), что к этому центру примыкает он (Пятаков) и Радек, но что они оба находятся на особо конспиративном положении. Пятаков в одну из встреч с Бухариным в том же 1933 году сообщил ему, что, будучи в Берлине, он, Пятаков, связался с Седовым, через которого получил директиву Троцкого о терроре и вредительстве. По этому вопросу Томский мне сообщил, что {этому вопросу} произошел обмен мнениями между Бухариным, Рыковым и Томским, в результате которого Бухарину было поручено сообщить Пятакову, что в вопросе террора и вредительства они разделяют точку зрения троцкистов, и что центр правых к таким выводам пришел еще в 1932 году (имелась в виду платформа).
После перехода Бухарина на работу в “Известия” связь с ним (Бухариным) от Пятакова перешла к Радеку. Это диктовалось соображениями удобства и конспирации. С этого времени Бухарин и Радек информировали друг друга {С первого} о положении дел в обеих организациях. Радек сообщил Бухарину, что установки Троцкого о терроре и вредительстве реализуются на практике. Подробности Томский мне не передавал. Он сообщил мне, что вредительскую работу возглавляет Пятаков. О терроре он сказал, что работа в этом направлении ведется, но какая именно и кто ее ведет – этого Томский мне не говорил, и я не знаю, посвятил ли Радек Бухарина, а Бухарин – Томского в эти подробности.
В этих же беседах был разговор о Молчанове – о чем я уже говорил выше.
И последнее, что я запомнил из информации Томского, это следующее: в начале лета или весной (точно не помню) 1936 г. Бухарин по каким-то делам, кажется, для приобретения каких-то материалов был командирован за границу; перед отъездом за границу Бухарин условился с Томским, что за границей он попытается сблизиться или, во всяком случае, позондировать почву насчет сближения с некоторыми видными меньшевиками. После возвращения Бухарина из-за границы (в 1936 г.) он сообщил Томскому, что имел встречу и беседу с Ф. Даном, в процессе которой он рассказал ему о существовании организации правых и просил его высказать свое мнение о возможных формах связи или сотрудничества. Об ответе Дана у меня из рассказа Томского осталось неясное представление о том, не то Дан дал уклончивый ответ, не то он обещал Бухарину ответить после того, как он этот вопрос обсудит со своими коллегами.
Теперь я вернусь несколько назад, чтобы осветить практическую контрреволюционную работу, которую я вел на Дальнем Востоке.
Еще в 1932 году на даче у Томского, на одном из совещаний в присутствии Бухарина, Рыкова, Томского и меня было решено, что мне надо ехать на периферию, что надо привлекать к контрреволюционной деятельности новых людей, особенно из числа нескомпрометированных перед партией, обрабатывать их и готовить для активной контрреволюционной деятельности, продолжать борьбу всеми способами и средствами против сталинского руководства, а также, где это удастся, проводить вредительство.
В 1933 году я постановлением ЦК был назначен директором Трансугля и уехал на Дальний Восток. При отъезде Томский мне напомнил о решении центра правых, и <я> обещал ему его выполнить. По приезде я начал с изучения людей. Две группы привлекли мое внимание. С одной стороны – группа шахтинцев-инженеров, осужденных и направленных на работу в Сибуголь (Матов, Яроцкий, фамилии остальных трех не помню). С другой стороны – Солдатенко (член ВКП(б), директор Востоксибугля (потом мой заместитель по Трансуглю), Митрофаненко (член ВКП(б), мой второй зам по Трансуглю) и Магницкий (или Магнецкий, точно фамилию не помню), бывш<ий> член ВКП(б), инженер, назначенный мною главн<ым> инженером группы рудников во Владивостоке, – общаясь с которыми, я быстро установил их контрреволюционные настроения.
Настроения группы инженеров-шахтинцев были явно нерабочие, саботажнические. Я вначале не делал попыток их обработки и привлечения к организованной контрреволюционной деятельности. Этой группе инженеров я передоверил бесконтрольно всю техническую сторону дела, зная, что, оставленные без контроля, они свою практическую деятельность направят к срыву работы Трансугля. Встречаясь неоднократно с Солдатенко и Митрофаненко преимущественно на квартире Солдатенко, из ряда бесед с ними я установил их враждебное отношение к партии и ее руководству. Особенно враждебно был настроен Митрофаненко, который заявил, что страна в результате неправильной политики руководства партии голодает, реальная заработная плата рабочих снижена и что необходимо начинать активную борьбу против руководства, являющегося виновником такого положения в стране.
Это дало мне основания на одной из встреч в марте или апреле 1933 года прямо поставить вопрос перед Солдатенко и Митрофаненко о необходимости начать действовать со срыва работы Трансугля. Оба они мое предложение приняли. Практически мы осуществляли нашу {практическую} вредительскую работу следующим образом. Митрофаненко было поручено организовать срыв работы Восточно-Сибирской группы рудников. Солдатенко был командирован в Москву с задачей добиться включения в Трансуголь Сучана и Черемховских рудников. Целью было в случае неудачи прикрыть отказом в присоединении этих рудников срыв работы в Трансугле; в случае, если бы присоединение удалось, – тогда срыв мотивировать тем, что чрезмерно выросли пределы Трансугля и с таким делом справиться трудно. Я выехал во Владивосток, поручив, как я уже указал, бесконтрольное техническое руководство деятельностью треста инженерам-шахтинцам.
Во Владивостоке я остановился на квартире у Магницкого (Магнецкого), которого мне рекомендовал Солдатенко как “своего” надежного человека. Магницкий – быв<ший> член партии, исключенный, если я не ошибаюсь, в связи с шахтинским процессом. Встречи с ним показали, что рекомендация Солдатенко правильная, и что Магницкий враждебно, антисоветски настроен. Я назначил его глав<ным> инженером дальневосточной группы рудников и привлек его к контрреволюционной деятельности, на что он дал свое согласие. Результатом нашей контрреволюционной вредительской работы к концу лета (август-сентябрь) 1933 года сказались на сильном понижении добычи угля и развал<е> руководства Трансугля. В сентябре 1933 года я был снят с работы в Трансугле постановлением ЦК как не справившийся с руководством в работе Трансугля.
В сентябре 1933 года я перешел на работу в Крайисполком, где работал по февраль 1934 года. На чистке партии в Хабаровске в 1933 году я под угрозой исключения из партии и для еще большей конспирации подал заявление в комиссию по чистке партии о том, что порываю и личную связь с Томским, с которым я был наиболее связан.
В начале 1934 года я был в Москве с целью информировать центр, в частности Томского, о своей работе. В этот мой приезд я посетил участника организации правых Славинского. К Томскому я в силу поданного мною заявления, что порываю личную связь с ним, не заходил, но через Славинского я передал Томскому, что это временно и что сейчас иначе нельзя, да и Славинский не советовал мне по конспиративным соображениям заходить. Славинский в беседе, касаясь террористических планов организации, мне сообщил, что возобновивший в 1933 г. связь с Томским – Яглом получил от него, Томского, директиву террористического характера для передачи в Ленинград участнику организации Королеву, имеющему в Ленинграде крепкую группу единомышленников. Яглом в том же 1933 году был в Ленинграде, связался с Королевым и передал ему эту директиву Томского. От Томского он передал, что установки у нас, у правых, остаются прежние, в частности о вредительстве.
С февраля 1934 года я перешел на работу председателем Хабаровского Горсовета. Я начал присматриваться к отдельным людям, обрабатывать их и расширять связи. В течение второй половины 1934 года и в начале 1935 года мне удалось завербовать трех лиц: Оганезова, кандидат<а> в члены ВКП(б), нач<альни>ка городского дорожно-строительного треста, Афанасьева, члена ВКП(б), зав<едующего> Горстроем, и Михайловского – член<а> ВКП(б), зав<едующего> городским коммунальным хозяйством.
Весной 1935 года – я поставил перед этой группой (Оганезовым, Афанасьевым и Михайловским) при встрече с ними у меня на квартире следующие задачи: изучение, подбор и вербовку надежных людей с созданием нелегальных законспирированных групп, с помощью которых развернуть практическую работу контрреволюционную деятельность.
Практически я поставил {себе} <перед> ними задачу сорвать городское строительство путем дезорганизации строительных работ, увеличения количества объектов строительства с таким расчетом, чтобы сорвать снабжение строек материалами и обеспечение их рабочей силой и этим самым удлинить сроки строительства и заморозить денежные средства.
Целью было – вызвать недовольство рабочих и служащих. Ставка на многообъектность была принята как средство сокрытия вредительства ссылками на нехватку рабочей силы и материалов.
К концу 1935 года каждый из участников (Оганезов, Афанасьев, Михайловский) имели свою группу в составе от 3 до 6 человек. Здесь я должен сказать, что решение центра о блоке со всеми антипартийными группировками, изложенное в платформе правых, мною проводилось на практике: Солдатенко – троцкист, Митрофаненко – б<ывший> участник рабочей оппозиции, Оганезов – троцкист, Афанасьев – троцкист, Михайловский – не был ни в одной оппозиции.
В конце 1935 года или в начале 1936 года в связи <с> проверкой партдокументов я почувствовал изменение отношения ко мне и угрозу разоблачения. Я собрал у себя на квартире – Афанасьева, Михайловского и Оганезова, сообщил им о своих опасениях и заявил, что буду добиваться разрешения выехать из Хабаровска. Мое решение об отъезде было одобрено, и <я> дал указания участникам группы оставаться в Хабаровске и продолжать свою к.-р. деятельность, соблюдая максимальную конспирацию, и ждать моих дальнейших указаний. С этим все согласились.
Второй причиной, по которой я упорно добивался поездки в Москву, было желание возобновить живую связь с Томским.
За время моего пребывания на ДВК я имел в 1934 году встречи с Серебряковым у меня на квартире. Были – я Серебряков, Фрумкин, Оганезов и Бенц. Во время обеда Серебряков в издевательских тонах рассказывал, как Фрумкин умно обманул Крайком партии в вопросе выполнения плана дорожного строительства по ДВК, уверив Крайком в % выполнения плана, значительно выше фактического. После обеда мы остались {вдвоем} с Серебряковым одни. В беседе, которую начал Серебряков, он сказал мне о Фрумкине как о человеке, связанном с ним по троцкистской деятельности, и просил оказать ему всемерную поддержку, используя мое положение как члена бюро Горкома и мое присутствие на заседаниях бюро Крайкома. Я ему обещал оказать Фрумкину поддержку, о которой он меня просил.
При проверке партдокументов я как член бюро горкома проверял парторганизацию Дальстроя. Я формально провел проверку, быстро закончил ее по Дальстрою и в акте проверки подчеркнул “заслуги” Фрумкина, о которых он мне на проверке сообщил. О том, что он играет видную роль в троцкистской организации, я само собою, разумеется, замолчал.
В 1935 году в январе и марте я был в Москве и заходил к Рыкову. Я зашел к нему в Наркомат в его кабинет. После обмена мнениями о положении на Дальнем Востоке я задал ему вопрос о положении дел в организации. Рыков обнаружил большую растерянность в связи с убийством Кирова, заметив, что “меня самого скоро упекут”.
На мой непосредственный вопрос ответил: “Зайди к Томскому, он тебе обо всем расскажет”, – т.е. ознакомит меня подробнее.
О своих сношениях и разговорах с Томским, в том числе и о моей беседе в 1936 году, я уже подробно рассказал выше.
Вот моя исповедь! Вот та правда, которую я решил рассказать Вам, как бы горька она ни была.
Я готов понести любое наказание в сознании того, что я раскрыл перед Вами всю правду.
Единственно, о чем я прошу, – это следующее: я твердо и бесповоротно решил порвать со своим тяжелым прошлым. Я окончательно решил рассказать Вам решительно все – до последней точки. Но я ведь сейчас держу ответ за довольно большой отрезок времени – отрезок, обнимающий почти десятилетие. Естественно, поэтому, что ряд фактов, имеющих значение, мог выветриться из моей памяти, но я твердо обещаю еще и еще раз продумать и все, что я вспомню, дополнительно сообщить.
Ну а если партия и советская власть оставит мне жизнь, я обещаю сделать все, что будет в моих силах, чтобы хоть в какой-нибудь степени загладить свои преступления, доказать, что я еще окончательно не потерянный человек, что я сумею в любом месте и в любых условиях все свои силы отдать великому делу строительства социализма в нашей стране.
15-го марта 1937
[Помета: Перепечатанный текст, присланный из НКВД – Ежовым 16.III.1937, – находится в делах группы 9 “Внутренние дела”]
РГАСПИ Ф. 588, Оп. 11, Д. 174, Л. 91-115. Автограф.
[1] Текст заявления написан на бланках протокола допроса.
[2] В документе эта фраза записана следующим образом: “Несколько позже Томский был послан за границу для улаживания вопроса с денежными оставшихся у Шейнмана и потребовать его возвращения”.
