Секретно.
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б)
тов. СТАЛИНУ.
Направляю Вам заявление арестованного ВУЙОВИЧА, В.Д. на мое имя.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ
ДЕЛ СОЮЗА ССР: Г. Ягода (ЯГОДА)
21 февраля 1935 г.
55448
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 212, Л. 151.
НАРКОМУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР –
тов. ЯГОДА
Перед тем, как пролетарский суд скажет свое революционное слово о моих контрреволюционных действиях против партии и советской власти, я считаю необходимым обратиться к Вам со следующим заявлением.
Возвращаясь в партию после заявлений о полной солидарности с политикой партии в конце 1929 г., значительно позже Зиновьева и его контрреволюционной группы, с жалкими остатками б<ывший> группы “безвожденцев”, мне одно время казалось, что я поступил более честно по отношению к партии, возвращаясь после действительного признания своих политических ошибок и контрреволюционных действий. На самом деле это было совершенно не так. Я воображал, что по ряду вопросов партия в борьбе с правыми восприняла взгляды контрреволюционной троцкистско-зиновьевской оппозиции, и что это дало возможность мне и тем, кто подписывал заявление, вместе со мною написать заявление о солидарности с политикой партии. Результаты этого контрреволюционного двурушничества не заставили себя долго ждать: часть людей в Ленинграде во главе с ЕЖОВЫМ возобновили в скором будущем контрреволюционную работу и понесли заслуженную кару; другая часть, вместе со мною, возобновила связи с ЗИНОВЬЕВЫМ и его группой и погрязла снова в преступную антипартийную, антисоветскую контрреволюционную работу этой группы.
На протяжении 1930-1932 г. я поддерживал связь и принимал активное участие в работе московской зиновьевской группы. Не протяжении всего этого времени сторонники б<ывшей> зиновьевской оппозиции, сохранившиеся в Москве, старались всячески сохранить личную связь между собою, придавая своей контрреволюционной работе самые разнообразные виды.
Основная задача состояла в безграничном преувеличении трудностей, встречающихся на пути генеральной линии партии, отнесение их за счет якобы неправильной линии партии, с одной стороны, и в всемерной дискредитации руководства партии и, в частности, т. СТАЛИНА – с другой.
Любой совершенно правильный маневр партии, вытекающий из соотношения классовых сил на данном этапе, освещался как отклонение от ленинской политики, и на этой почве сеялось недоверие и враждебное отношение к руководству партии.
Актив б<ывшей> троцкистско-зиновьевской контрреволюционной оппозиции, группировавшийся вокруг Зиновьева, так же как и тот, который объединялся вокруг СМИРНОВА И.Н. и других людей, близких контрреволюционеру ТРОЦКОМУ, не верил в правильность генеральной линии партии.
По вопросу об индустриализации страны мы преувеличивали трудности освоения техники и нового строительства, отрицали факты большевистских темпов индустриализации, ожидали провала этого грандиозного, невиданного в мировой истории, строительства, начатого по почину т. СТАЛИНА и проводимого под его железным большевистским руководством. Преувеличивая и извращая отдельные отрицательные факты, мы освещали их в таком духе, который ничем не отличался от освещения белогвардейской и меньшевистской печати.
Группа не верила также в победу коллективизации в деревне, занимая и в этом вопросе контрреволюционную позицию на отдельные частные ошибки и затруднения. Группа, вдохновляемая контрреволюционером ЗИНОВЬЕВЫМ, смотрела <на него> как на трамплин, который может помочь ей вернуться к руководству. Поэтому в 1932 г. ЗИНОВЬЕВ искал союзников и в б<ывшей> группе правых контрреволюционеров РЮТИНА, и в группе б<ывших> “левых” контрреволюционеров ШЛЯПНИКОВА, лелея надежду, что временные затруднения в деревне приведут к срыву коллективизации, и что его блок со ШЛЯПНИКОВЫМ и РЮТИНЫМ усилит его позиции в партии. Гнусность и контрреволюционность такого отношения к этому величайшему делу партии Ленина-Сталина на пути преодоления противоречий между городом и деревней и ликвидации классов ни в чем не отличается от оценки коллективизации со стороны худших классовых врагов страны советов.
На вопросы внутрипартийной демократии группа продолжала смотреть по-старому, распространяя самую гнусную клевету о режиме в партии. Огромный политический рост партии, невиданная сплоченность ее рядов вокруг ЦК и тов. СТАЛИНА, непоколебимое политическое единство партии и несравнимый рост ее влияния во всей стране, – все это оставалось книгой за семью печатями. Группа продолжала говорить об отсутствии партии и ЦК и изображала роль т. СТАЛИНА в партии в таком виде, который мог вызвать только крайнее озлобление и ненависть по отношению к человеку, под руководством которого партия и Коминтерн обеспечили неуклонное победоносное шествие к социализму пролетариата и колхозников в СССР и заложили основы для победы пролетарской диктатуры во всем мире.
В своем падении мы зашли так далеко, что ЗИНОВЬЕВ в разговоре со мною осенью 1932 г. выразил совершенно открыто свое желание, чтобы тов. СТАЛИНА не было больше в руководстве партии, какими бы средствами это отстранение ни произошло.
Группа недооценивала огромный рост секции Коминтерна в странах капитализма, их большевизацию и сплочение крепкого руководства компартии в целом ряде стран и смотрела на вытекающую отсюда, предвиденную в свое время ЛЕНИНЫМ и СТАЛИНЫМ большую самостоятельность братских компартий как на проявление национальной ограниченности со стороны ВКП(б) и ее уход от борьбы за мировую революцию.
Все это показывает, что группа оставалось на контрреволюционной троцкистско-зиновьевской платформе, обманывая систематически партию, положив метод контрреволюционного двурушничестве в основу своего отношения к партии и создавая такую атмосферу, в которой неизбежно родились преступники и поднявшие руку на тов. Кирова. Не разных этапах контрреволюционная троцкистско-зиновьевская оппозиция по-разному боролась против партии и советской власти, выполняя всегда социальный заказ классового врага.
В момент крайнего озлобления остатков кулачества и международной буржуазии перед грандиозным строительством социализма и победоносным шествием страны советов навстречу бесклассовому обществу, подонки б<ывшей> зиновьевской оппозиции не дрогнули перед гнуснейшим убийством т. Кирова, продолжая выполнять заказ классового врага.
Ответственность за это убийство падает, однако, не только не непосредственных исполнителей, и не только не руководящую головку б<ывшей> зиновьевской группы, но и на каждого участника группы, активного или неактивного, который принимал участие в ее контрреволюционной деятельности или зная о ней, скрывал об этом перед партией.
Такая атмосфера создавала полное притупление партийности и ответственности перед революцией. Лучшим доказательством этого является мой разговор с ЗИНОВЬЕВЫМ в присутствии ШЛЯПНИКОВА осенью 1932 г., когда на мое сообщение о контрреволюционных слухах о состоявшемся якобы покушении на тов. СТАЛИНА на одном из партийных заседаний ЗИНОВЬЕВ ответил: “Чего народу хочется, о том он и говорит”, – на что ни ШЛЯПНИКОВ, ни я не реагировали по-партийному ни во время разговора, ни потом.
Я считаю своим величайшим преступлением перед партией, что тогда же не сообщил в ЦКК об этом разговоре, ибо совершенно очевидно, что такие же разговоры ЗИНОВЬЕВА, если они имели место, с другими участниками группы могли сыграть определенную роль в деле создания или поддержки террористических настроений и планов в среде, окружающей группу, и способствовать совершению преступления – убийству т. Кирова.
Одновременно я скрыл тогда от партии, что встреча ШЛЯПНИКОВА с ЗИНОВЬЕВЫМ, случайным свидетелем которой я на короткое время оказался, носила характер восстановления политического блока для борьбы с партией, используя временные затруднения в деревне, хотя для меня это было совершенно ясно.
Вместо разоблачения этой контрреволюционной деятельности и открытой борьбы с ней я ограничился тем, что порвал личные связи с руководящей головкой Зиновьевской группы, сохраняя, однако, личные отношения с рядом участников б<ывшей> зиновьевской оппозиции (ЗОРИНЫМ, ЛЕЛЕВИЧЕМ, ОСИНСКОЙ, ГЕРЦБЕРГОМ, ПОЗДЕЕВОЙ, НАУМОВЫМ, МАДЬЯРОМ). После Рютинского дела у меня было намерение углубить этот разрыв, однако я этого не осуществил и, как показали дальнейшие события, это было не случайно.
Весной 1933 г. партия сделала мне предупреждение, сняв меня с работы в Коминтерне и отправив на работу в г. Ташкент. Я это предупреждение не понял и не сумел использовать его для коренной переоценки ценностей, для выправления своего оппозиционного контрреволюционного прошлого. Не сделав этого, я, совершенно неизбежно, не сумел провести в жизнь и свое намерение порвать всякие личные связи с б<ывшими> оппозиционерами и взяться по-большевистски за работу, на которую партия поставила меня в г. Ташкенте. Поэтому в Ташкенте я общался главным образом со СМИЛГОЙ И.Т. и ШАЦКИНЫМ Л.А., а в своих наездах в Москву продолжал встречать вышеуказанных людей. Оказанную мне партией помощь я принял как якобы несправедливое и необоснованное снятие с политической работы, и это, со своей стороны, способствовало тому, что и в новой обстановке я не сумел вести себя как подобает члену партии.
Верно, за последние два года, далеко от Московской группы зиновьевцев, в гуще огромной большевистской работы, проделанной партией в Средней Азии, я сумел пересмотреть свои взгляды по всем основным вопросам политики партии и Коминтерна. Мне казалось одно время, что у меня никаких разногласий с партией нет.
Однако первое новое испытание показало, что я глубоко ошибался, что яд контрреволюционной деятельности б<ывшей> троцкистско-зиновьевской оппозиции глубоко засел во мне.
Верно, во время своих немногочисленных встреч с перечисленными выше участниками б<ывшей> зиновьевской оппозиции за последние два года я открыто говорил о том, что партия по всем вопросам была права, и что я полностью разделяю линию партии. Это вызвало соответственное поведение со стороны этих людей, не желающих упускать меня из своей среды и понимающих, что до тех пор, пока я не сделаю все партийные большевистские выводы из своей политической позиции, они с полным правом могут считать меня своим человеком.
Этих выводов я не сделал ни в начале 1933 г., ни после убийства т. Кирова.
Я был на свободе около месяца после того, как стала известна гнуснейшая роль подонков б<ывшей> зиновьевской оппозиции, организаторов и исполнителей убийства т. Кирова и когда для каждого стала ясна контрреволюционная, предательская роль всей зиновьевско-троцкистской группы в целом в этом деле. Я имел полную возможность обдумать поведение всей группы в целом и свое личное после возвращения в партию. И я не сумел сделать единственно правильного вывода: рассказать немедленно партии все, что я знаю, и дать политическую оценку контрреволюционных действий всей группы и своих собственных. Таким образом я сам поставил знак равенства между своим контрреволюционным двурушническим поведением в 1930-32 г.г. и своим глубоко антипартийным и антисоветским поведением в 1933-34 г.г.
Рвать с контрреволюционным прошлым можно и нужно, и только до конца и бесповоротно, иначе, как это доказывает мой пример, повторное скатывание в контрреволюционное болото неизбежно.
Для меня сейчас совершенно ясно, какой огромный вред нанесли мы делу революции, и я приму любое наказание карательных органов пролетарской диктатуры как вполне заслуженное.
Я знаю, как партия относится к заявлениям людей, которые столько раз уже обманывали ее, и насколько партия права в этом. Тем не менее я не могу закончить это заявление, которое кладет конец гнусному контрреволюционному периоду в моей жизни, не сказав Вам, ЦК ВКП(б) и КПК при ЦК ВКП(б), что я до конца понял и до конца порвал со своим контрреволюционным прошлым, и что жестокий урок полученный мною, послужит отправным пунктом для новой революционной жизни.
Мои преступления перед партией очень тяжелые. Ни забыть, ни простить их нельзя. Я понесу заслуженное наказание, но самое тяжелое из всех наказаний – это исключение из партии, это нахождение вне рядов огромной армии строителей социализма, которые под руководством партии и великого СТАЛИНА победоносно строят бесклассовое общество. Мое прошлое не дает мне право говорить о доверии. Но я прошу дать мне возможность в более близком или в более далеком будущем на практической работе в качестве рядового работника великой стройки заслужить, завоевать заново право и высокую честь стать активным борцом в рядах передового авангарда мирового пролетариата, в рядах большевистской партии ЛЕНИНА–СТАЛИНА.
16/II-1935 г.
Очень прошу Вас довести это заявление до сведения ЦК и КПК при ЦК ВКП(б).
Верно: М. Белкин
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 212, Л. 152-161.
