Заявление Н.И. Бухарина следователю НКВД Л.В. Когану

 

Лазарь Вениаминович,

 

Т.к. мне неудобно говорить при других, а Вы вчера (правда, по нашему уговору) меня не вызвали, то я Вам пишу.

Меня очень беспокоит тот факт, что, мне кажется, Вы изменили свое отношение ко мне (не как человеку, а как к подсудимому на процессе). А сейчас как будто наступает самая тяжелая стадия. Я себе объясняю это дело так: Вы должны помогать и мне (как мой следователь, до известной степени за меня ответственный – в условном смысле), и гораздо более прокурору. Так как наступает стадия, где начинаются разногласия между тем, что я говорю и что запротоколировано в показаниях, и тем, что хочет прокурор (хотя и не “гигантские”), Вы не хотите вмешиваться в эту историю – пусть он сам, мол, выходит как хочет. Или Вы чувствуете, что дело идет к развязке со смертными исходами, и Вам внутренне хочется отшиться от меня – ибо это не особенно приятная музыка. Или кто-либо остался не совсем доволен моим поведением на суде (хотя Вы мне говорили обратное etc.). У меня после вчерашнего создалась просто боязнь ловушек (не нужных)… Я, в особенности после вчерашней контроверзы о пораж<енчестве>, должен не преувеличивать своей вины по Икр<амову> и Ходжаеву, и здесь опять неизбежны разногласия. Я совсем не уверен в том, когда я буду выступать. То же со свид<етелями> по 18 году, etc. Я излагаю сейчас путано, ибо неважно очень себя чувствую метафизически. Вывод из сей мазни, вывод, который в то же время есть просьба к Вам: ради бога, Вы себя не насилуйте, я пойму все, Вы мне просто прямо скажите: ну, теперь, Н.И., идите сами как хотите – и кончено. Мне это будет во сто раз легче, чем мучиться соображениями, догадками, etc. и видеть, что и Вы не в своей тарелке. Я не обижусь и не упаду духом {…}. Так хуже. Но помните о чаше [1]. Вы это мне обещали, а я крепко надеюсь, что Вы меня здесь не обманете: никакие интересы не требуют последнего. Для меня это важно. Я психологически созрел к такому концу. А все повышающаяся атмосфера [2] на процессе еще более подготовит к тому, чтобы устало-равнодушно посмотреть и на конец оборвавшейся жизни. Я верю Вам, что Вы эту мою просьбу исполните, и прошу Вас не добавлять мне лишнего огромного огорчения и не разочаровывать меня в моей глубокой вере в то, что тут-то у меня вера моя прочна.

А о делах текущих не знаю уже что сказать: буду плыть по воле волн.

 

Ваш подследственный

 

Н. Бухарин.

 

<4 марта 1938 г.> [3]

 

 

 

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 431, Л. 127-127об. Автограф.


[1] Слово “чаше” подчеркнуто двумя чертами. В личном письме И. Сталину от 10 декабря 1937 г. Н. Бухарин писал: “…Если меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! … Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом…”

[2] На этом месте у Н. Бухарина, видимо, кончились чернила, и последующие (и выделенные курсивом) фразы написаны карандашом.

[3] Датируется по содержанию письма. Диалоги с прокурором, о которых идет речь в письме, происходили на вечернем заседании процесса 3 марта 1938 г. В “Записи разговоров по объекту “В-87” (т.е. в протоколе прослушки камеры Н. Бухарина в тюрьме особого назначения НКВД на Лубянке) за вечер 4 марта 1938 г. зафиксирована следующая реплика Н. Бухарина: “…я написал письмо следователю. Я сижу больше года, а меня один раз допрашивали, тогда как мне предъявляют страшное обвинение против меня, а я первый раз слышу фамилию Шаранговича. Если бы меня прокурор спросил про Шаранговича, я бы сделал грандиозный скандал, я бы вот такой вставил кол в задницу прокурору!!”