Копия
В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (БОЛЬШЕВИКОВ)
ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ.
Великий Иосиф Виссарионович!
Я лишил себя права обращаться в ЦК как большевик… Я обращаюсь КАК ПРЕСТУПНИК, КОТОРЫЙ ХОЧЕТ ПОКОНЧИТЬ СО СВОИМ преступлением и просит помощи партии. Я дал свои показания следствию, здесь я должен объяснить прежде всего путь к преступлению.
Гнусно и позорно, что нужно было поставить меня пред лицом социалистической родины, перед ответственностью за убийство великого большевика, чтобы я решился рассказать о своих преступлениях и о преступлениях других контрреволюционеров с партбилетом. Еще буржуазные революционеры знали, что “кто делает революцию только наполовину, тот роет себе могилу”. Нельзя было возвращаться в партию мировой пролетарской революции и строительства социализма после ряда лет самой ожесточенной антипартийной и антисоветской борьбы, не очистив себя ЦЕЛИКОМ И БЕЗ ОСТАТКА от настроений, идей, всего строя мыслей, политических связей и круговой поруки контрреволюционной троцкистской оппозиции. Преступно было становиться в строй армии победоносного социализма с раздвоенностью чувств и мыслей, с сомнениями дезертира и предателя, которые тогда (в 1928 г.) загонялись вглубь для успокоения жалких остатков партийной совести. Из этого в дальнейшем ничего другого, кроме самого низкого и вероломного двурушничества, кроме самой гнусной амальгамы “партийно”-показной внешности с контрреволюционной сущностью выйти не могло. Активное и руководящее участие в контрреволюционном зиновьевско-троцкистском заговоре против партии, ее ленинского ЦК и ее гениального вождя – превратило меня из человека когда-то партийного, имевшего силы и мужество додумывать и решать коренные политические вопросы до конца, в “полупартийного”, т.е. антипартийного урода и вырожденца. Возвращаясь в партию в 1928 году, я думал: “С идеей второй партии и создания двоевластия в стране, с троцкистской, меньшевистско-белогвардейской теорией отрицания возможности построения социализма в одной стране я субъективно покончил. Значит, я сжег мосты за собой искренне и честно”. В действительности, сила субъективного отталкивания от ТРОЦКОГО и его “верных” далеко перевешивала прямое желание возвратиться в партию ради честной работы в ней. В действительности, с контрреволюционной идеей свержения партийного руководства не было покончено, разгром и крах контрреволюционного оппозиционного блока только отодвинули на время, на задний план эту идею, черпавшую свою живучесть в злобной неприязни к ленинско-сталинскому ЦК. В действительности, даже тогда, когда я полагал, что как раз в это время я ближе всего подошел к партии, я радовался, что партия не заставила меня разоблачать сеть оппозиционной контрреволюционной организации. Свою верность той каиновой круговой поруке заговорщиков против партии и социализма, которая оказалась оболочкой для пули, поразившей КИРОВА, я сохранил. Мне казалось, что я искренне и чистосердечно возвращаюсь к партии, с которой я был связан на всем своем жизненном пути с 14 лет. В действительности же я принимал за возвратившуюся “партийность” горечь похмелья после контрреволюционного опьянения. За “партийность” я принимал свой горький осадок против банкротов – вождей антипартийной и антисоветской борьбы, в частности, против ТРОЦКОГО и ЗИНОВЬЕВА. Антипартийная, антисоветская борьба, оторвали, оторвали людей от партии, от рабочего класса, сделали этих людей враждебными, и нельзя было головным путем победить этот отрыв, эту отчужденность, эту въевшуюся уже в мозг враждебность к пролетариату – строителю социализма, к его партии. В Саратове в 1928-29 г.г я стал ощущать первые признаки того, что я возвращаюсь к жизни, т.е. к партии, вырываюсь из гнусного подполья лишних людей, израсходовавшихся целиком в борьбе против партии. Партия оказала мне чрезмерное доверие, перебросив на работу в КИ, и здесь, не пройдя достаточно нужной перекалки в низовой, черновой работе, я стал снова сползать под откос, сначала незаметно для себя, а потом все быстрее и быстрее, пока в 1932 г. не оказался в самой сердцевине нового контрреволюционного заговора против партии в качестве активного его организатора.
Великая партия ЛЕНИНА–СТАЛИНА создала и вырастила мощный, невиданный мир социализма. За эти годы она шагнула дальше, чем все человечество когда-либо шагало вперед за целое столетие. Заводы, машины, поля, люди, десятки миллионов людей, все стало новым, переплавилось в ленинско-сталинском тигле в непобедимый сплав социализма. А мы, ничтожные и низкие заговорщики, чуждые и враждебные этим всемирно-историческим победам и людям – их творцам, чем дальше воздвигалась социалистическая стройка, чем больше росло напряжение большевистских мышц, тем больше “слабели духом”, разлагались заживо, и трупный яд и вонь этого своего контрреволюционного распада преподносили друг другу как новое откровение, как новую платформу “спасения партии”. Так же, как в 1917 г. страну и революцию нужно было спасать от “спасителей родины и революции” – дановско-черновско-савинковского толка, нужно было в эти годы избавлять партию от “спасителей” типа ЗИНОВЬЕВА, ЕВДОКИМОВА, САФАРОВА, МРАЧКОВСКОГО, СМИЛГИ и т.п.
Большинство участников контрреволюционного зиновьевско-троцкистского блока “вернулись” в партию, как кусок ржавого железа вторгается под кожный покров, чтобы заражать организм. Подрывники этого контрреволюционного подполья, замаскированного партбилетом и дымовой завесой всяческих “лояльных” деклараций, выродились настолько, что не могли рассчитывать на хотя бы самую отдаленную возможность найти какой-нибудь общий язык с партийными пролетариями, с беспартийной рабочей массой. Но именно поэтому мы усиленно варились в собственном соку, все больше и больше усиливая свое разложение и втягивая в трясину всех, кто так же, как и мы великолепной силой пролетарского натиска на всю дрянь прошлого отбрасывался в загробный контрреволюционный мирок внутренней эмигрантщины. “Борьба за коммунизм, за партию, за пролетарскую революцию”, которой клялись мы и божились, претворилась для нас, лишних людей контрреволюционного подполья целиком в борьбу против гениального ленинца – стального вождя, против ЦК, за приход к власти вождей контрреволюционного ренегатства. Распад личности, бытовое разложение, утрата всякого самоконтроля, или рука об руку с политической дегенерацией. В кругу бывших ленинградских комсомольцев-вырожденцев, из среды которых вышел подлый убийца-фашист, контрреволюционная заговор<щи>ческая деятельность преступно и неизменно сплеталась с бесшабашной пьянкой и развратом. Я несу всю полноту ответственности за этих вырожденцев, которые находились под моим влиянием с 1934 г. Эту вырожденческую среду, которая стала агентурой кровавых интервентов, постоянно питали контрреволюционные слухи, сплетни, информации зиновьевского центра, который их годами настраивал в духе бесшабашной зверино-фашистской ненависти к вождям партии. Культ “угнетенных невинностей”, “учеников ЛЕНИНА, затравленных СТАЛИНЫМ”, спаивал разношерстый антипартийный сброд, объединявшийся на пьянках, для игры в козла, для смакования клеветнических сплетен о “драках в ЦК”, для обсуждения текущего момента во внутриэмигрантском духе, и в конце концов дошедший до прямой службы поджигателям контрреволюционной войны против СССР, фашистским палачам.
ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ не один уже десяток лет известны партии как олицетворение безудержной антипролетарской блудливости в соединении с поистине исключительной политической трусостью, люди, всегда хватавшие бессмертного ЛЕНИНА за локоть, когда дело шло о нанесении смертельного удара врагам пролетариата, всегда бросавшиеся, как бешеные шавки на великого СТАЛИНА, чтобы тотчас же затем расплакаться чернильными покаяниями, а затем снова начать клеветать на него и ЦК, они оказались головкой того гнилостного нарыва, который вскочил на теле партии. ЛЕНИН говорил, что сплетня – оружие контрреволюционной буржуазии. Зиновьевско-троцкистская сплетня-провокация была подорожной для НИКОЛАЕВА и КОТОЛЫНОВА.
Зиновьевская организация, прошедшая школу такого мастера контрреволюционной провокации и сплетни, как ТРОЦКИЙ, организация, основанная выдающимися хамелеонами-ловцами “слушков” вроде МАДЬЯРА и серьезными организаторами их распространения от БАКАЕВА до ГЕРТИКА, – это прежде всего – организация, базирующаяся на контрреволюционной сплетне, клевете и провокации. Сплетню ЛЕНИН считал орудием контрреволюционной буржуазии, понимая это в том смысле, что этим путем ниспровергнутый класс пытается влиять на политику. Все контрреволюционные группировки и организации – от рютинцев до зиновьевцев, троцкистом и ломинадзевцев, – переняли от буржуазии для потребностей буржуазно реставраторской политики это отравленное оружие. Однако, зиновьевская организация побила все рекорды в этом отношении. Объясняется это тем, что именно этот метод подпольного воздействия на политическую жизнь оказался как нельзя более подходящим для людей зиновьевского толка и типа – спекулянтов контрреволюционного подполья, начиная с XV съезда неизменно уклонявшихся от того, чтобы нести ответственность за свои поступки.
Сплетня у зиновьевцев стала осью всех контрреволюционных построений и планов На клевете вырожденцы строили свои расчеты, клевета стала их гашишем, их опиумом, без которого они не могли прожить и дня. Эти гашиш и опиум ублаготворяли манию величия банкротов, всегда жаждавших воскурения фимиама их подленькому самолюбию “непризнанных спасителей”. В торговле контрреволюционно-клеветническими наркотиками сближались, соединялись и сообща ткали ткань контрреволюционного заговорщичества все антипартийные группировки – от оголтелых троцкистов типа СМИРНОВА–МРАЧКОВСКОГО и зиновьевцев до СТЭНА и ЛОМИНАДЗЕ, старавшихся не подносить очень близко пальцы к огню и в то же время получать тепло от разложенного контрреволюционного костра.
Банкроты, заговорщики и двурушники всех мастей торговались друг с другом насчет того, насколько сбавить темпы строительства социализма, в каком проценте сорвать развертывание социалистической промышленности и строительство колхозного строя. Другой программы, кроме программы торможения и движения назад, никто из нас не имел. Ни одной своей положительно формулированной и самостоятельной идеи о путях строительства социализма за период двух пятилеток не выдвинула и не могла выдвинуть ни одна из контрреволюционных группировок. Все мысли и идеи свелись к идеологическому оформлению буржуазно-реставраторской реакции против социализма. Именно такая потрясающая политическая безыдейность контрреволюционной кружковщины должна была с неизбежностью порождать обобщение всех реакционных тенденций против социализма в идее борьбы против сталинского руководства. Всемирно-исторические колоссальные победы этого руководства все больше и больше вырывали пропасть между нами и социалистической действительностью, которая нам становилась тем более чуждой и непонятной, чем больше она росла и овеществлялась. Мы остались внутренне чужды и враждебны центральной идее эпохи – идее строительства социализма, гениально формулированной СТАЛИНЫМ, и всю свою реакционную злобу лишних людей контрреволюционного подполья мы обратили против организаторов великой стройки. Политически в антипартийном подполье слились в одну сплошную реакционную массу все контрреволюционные антипартийные группировки. Мы стали конденсаторами контрреволюционной злобы и ненависти остатков эксплуататорских классов и приводным ремнем бандитов империализма, и мы должны нести на себе весь ужас политической ответственности за убийство КИРОВА, который был убит не пулей наймита зарубежных фашистов, присланного из-за границы, но пулей, отлитой в нашем подполье мерзости и запустения.
Реакционная безыдейность, вдохновляемая лишь одним желанием тащить страну назад, изо дня в день кормила напряженную озлобленность против руководства, которому везде пророчили провалы, а озлобленность против руководства раздувалась и раздулась до перерожденческой буржуазно-реставраторской ненависти к пролетариату – строителю социализма.
Чудовищна, невероятна небывала в истории эта степень падения людей, которые всем своим политическим развитием и счастьем быть участниками борьбы миров обязаны пролетариату! Но факт остается фактом. Мы дошли до такой потери революционного лица, что в 1932 г. предприняли попытку бросить как вызов Ленинско-Сталинскому ЦК платформу, склеенную и сшитую из зиновьевско-рептильных расчетов на то, что “ЦК лопнет при первой серьезной внутренней или международной передряге”, из спекуляций на всесокрушающую силу “инфляции”, из тезиса ЗИНОВЬЕВА – СМИЛГИ о мелкобуржуазном вырождении и коррупции – пролетариата и пролетарской молодежи страны победоносного социализма, из соучастия Мрачковского спецпереселенцам, из сафаровской паники перед сочиненной “размычкой” с крестьянством, из мадьяровско-ломинадзевских “опасений” возрождения классов через партийно-советское руководство, из “деклараций” о банкротстве III Интернационала. Коли такое общее выступление в 1932 году не состоялось, то это объясняется тем, что трупные черви из чувства самосохранения не посмели вылезти на поверхность, доползти до приемной ЦК. Они предпочли продолжать и дальше действовать способом “бактериологической войны”, надеясь, что так или иначе, но в результате отравления партийной атмосферы бациллами контрреволюционной клеветы и провокации где-нибудь и что-нибудь прорвется в пункте особо высокого напряжения. После особенно частых и оживленных встреч 1932 года, когда контрреволюционные заговорщики против партии ЛЕНИНА–СТАЛИНА рассчитывали заприходовать на свой счет известные преходящие трудности при переходе от первой ко второй пятилетке, все кружки подполья, испугавшись арестов и разгрома рютинцев, вернулись к обычному образу жизни, к подпольной сапе, к ползучей контрреволюции, к отравлению колодцев.
“Пролетариат окрестьянился, победы социализма ведут его к вырождению”, – этот старый тезис отца ревизионистского проституирования социализма, Эдуарда Бернштейна, антипартийные подрывники сделали не только своим, но и использовали для того, чтобы обосновать продолжение глубокого подкопа под основы большевистской партийности и советского строя. Выродки в отместку за свое банкротство и разложение объявили выродком – пролетариат!
Атмосфера внутренней эмигрантщины и политика войны слушками, сплетнями, провокациями – вскормила и вспоила негодяя НИКОЛАЕВА и его ближайших пособников. С годами люди уже свыклись с мыслью, что их отделяют от пролетариата и противопоставляют ему годы, равные столетиям. Это контрреволюционное отчуждение от пролетариата и его авангарда, это фашистское перерождение – отлилось в систему политических взглядов, вполне совпадающих с белогвардейскими установками ТРОЦКОГО: “Пролетариат переродился, на плечах переродившегося пролетариата привилегированная бюрократия ведет борьбу с крестьянством, ведя к гибели страну”. То, что ТРОЦКИЙ проделывал и продолжает проделывать за границей, натравливая на СССР подлых псов капитала и поджигателей войны, в СССР дублировала зиновьевская организация, “наш колхоз” Мрачковского и Смирнова И.Н., рютинцы и, на некотором показном отдалении от них, ломинадзевцы.
В антипартийном контрреволюционном подполье рождалась и росла, и затвердела эсеровско-фашистская идеология “инициативного меньшинства, страдающего и борющегося в одиночку, так как пролетариат утратил свое классовое сознание и организованность”. Эта идеология была одновременно идеологией, питавшей террористические настроения и поиски “выхода” в контрреволюционном бандитизме.
Участники контрреволюционного троцкистско-зиновьевского блока несут на лице клеймо проклятия, клеймо Каина, клеймо убийцы – НИКОЛАЕВА. Из контрреволюционных сплетен, клевет, провокаций, встреч с горе-вождями, подпольных переговоров и зиновьевских и хамелеонско-мадьяровских методов бактериологической войны была отлита пуля убийцы, превзошедшего своей чудовищной низостью фашистских убийц Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Я отвечаю за все это. Я – тяжкий преступник перед партией и советской властью, выродок, растоптавший в грязи свое собственное большевистское прошлое. Я прошу о наложении на меня самой жесточайшей кары. И в то же время я прошу Вас, великий вождь, прошу ЦК дать мне возможность искупить свое тяжкое преступление, чтобы, много позже, – доказав работой своей, всеми своими поступками, всем своим поведением готовность и способность служить делу партии ЛЕНИНА–СТАЛИНА, – я смог вернуться в ее ряды как рядовой боец. Вне надежды вернуться в партию для меня нет и не может быть жизни. –
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 126, Л. 52-61.
