6-го апреля 1933 г.
Внутренний изолятор ОГПУ
(“особого назначения”)
к. 52. Лубянка
(отослано 8 апреля)
Тов. АГРАНОВУ.
Тов. ЯГОДА.
5 копий:
ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ
” тов. КАГАНОВИЧУ
ЦКК тов. РУДЗУТАКУ
НКТП тов. ОРДЖОНИКИДЗЕ
тов. БУХАРИНУ
( 0-53 и 675)
Ув<ажаемый> т. Агранов!
письмо 7-е, предпоследнее.
Вы меня все же не вызываете! А ведь c 15 марта прошло порядочно много времени. Я написал Вам за это время шесть писем, и это не личные письма, а показания (письма от 16, 20, 27 и 31 марта). С просьбой о вызове, на основе Вашего же обещания, обращался неоднократно. Ведь Вы обещали меня вызвать после того, как я дам Вам письменный ответ на вопросы, поставленные Вали мне 15 марта. Вместо этого меня 3 апреля, через 18 дней вызвал тов. ГОРОЖАНИН. Я опять-таки не буду останавливаться на событиях, происшедших за этот промежуток времени и 3 апреля, скажу только, нехорошо вышло 3 апреля: ничего не вышло и неловко было.
Так вот, т. АГРАНОВ, если разрешено мне будет апеллировать к чувству простого юмора, которое, я думал, нельзя терять даже при неудачном ходе следствия, посмотрите, как и что получилось.
На 47-й день следствия – 3 апреля – делается, неудачная, правда, попытка уличить меня в том, что я не хочу сказать “прямо”, был ли я у СЛЕПКОВА или нет! Зачем это вообще нужно? Ведь ЦКК и ОГПУ (доклад делал т. МОЛЧАНОВ) это уже “установлено” (см. пост<ановление> ЦКК). На этом основании меня: 1) арестовали, 2) обвинили в контрреволюции, 3) исключили 7 марта из партии и 7-го же мне об этом сообщили, 4) 47 дней ведут следствие, 5) записали после ряда примечательных событий мои показания 13 марта, 6) имеются мои письма в ЦК, т. Ягоде, Вам и т.д. Ведь все это делалось в течение 47 дней. На основе показаний СЛЕПКОВА, который осужден по делу РЮТИНА и привлечен снова, как я узнал от т. РУТКОВСКОГО, потому что скрыл о какой-то конференции и т.д. Ему после этого дали полную веру и ОГПУ, и ЦКК. Я по поводу показаний СЛЕПКОВА от 13 февраля 1933 г. говорил устно: 19, 28 февраля, 2 и 7 марта. 13 марта они мне были, когда, наконец, записывались мои показания, зачитаны. Я на них письменно ответил. 15 марта говорил с Вами, писал Вам в письмах об этом же. И на 47-й день все повернулось вспять. Будто бы больше ничего и не было! “Был, мол, или не был?” Ведь это, простите, теперь, после пост<ановления> ЦКК о том, что я был и т.д., похоже на анекдот, когда для идеологической подготовки предварительно допрашивают девицу – читала ли она Пушкина или нет. Причем ведь дело обстоит так, что, если читала, то ложись, и, если не читала – ложись. Конец один! А я ложиться, т. Агранов, вообще не собираюсь. А имеет ли отношение этот вопрос (о Пушкине!) к обвинению меня в к.-р., я Вам дал 27 марта в своем письме полную возможность проверить.
Что же, однако, со всем остальным, т. Агранов? Так-таки просто все сейчас свелось к тому – был или не был! Позвольте, а где же “колебания” в течение 1932 года, а “политическое сближение” у АСТРОВА, а “мемуары” КУЗЬМИНА, а “показания” ИДЕЛЬСОНА, включенные даже в пост<ановление> ЦКК, а? Не потому ли их мне больше не повторяют (ведь я просил проверки опред<еленных> вещей), что после моих объяснений, данных и в письмах к Вам, все эти, с позволения сказать, “факты”, поставленные в связь с обвинением меня в контрреволюции, выгладят, как известный “факт” Саши Черного:
“А за окном сосет рябой котенок суку, –
Сей факт с сияющим лицом вношу как ценный вклад в науку”.
Вы меня за 47 дней превратили в какое-то “конгениальное” создание. В каких только водах меня не мыли, чем только не пробовали, как только не изощрялись. Закупорили на 1½ месяца с лишним так, что по меньшей мере можно подумать: от первого слова или вещи, которыми я свяжусь с внешним миром, все следствие будет опрокинуто, и “контрреволюция восторжествует”.
Ведь тут Вы тоже непоследовательны: если я контрреволюционер, тогда по отношению ко мне оправдываются все и всякие метолы следствия, тогда нужно было бы держаться до конца.
А то ведь после 22 марта, что ни день – то передача!
А я, как Вы изволили заметить 15 марта, действительно “мыслящая личность”, хотя и одинокая теперь. Ну вот я и стал мыслить: держали меня так долго без передач, а теперь пошло. Значит… значит дело “у наших”, “на воле” обстоит примерно так: та к.-р. организация, к которой я по достоверным показаниям КУЗЬМИНА (других я не слыхал) “колебнулся”, после “жестокого удара”, нанесенного ей моим арестом, “оправилась”, подсобрала силы, нагло “напирает” на аппарат следствия и всячески “сигнализует” мне: “держись, мол, “наши” еще не разбиты!” Здорово, а, т. АГРАНОВ! Чем это хуже, чем вся концепция следствия и его поведение по отношению ко мне. Это же просто логическое продолжение этой “концепции”. Ну-с, после этих “сигналов” я, понятно, как Вы видите, “приободрился”…
Или вот, например, разрешили получить книгу “с воли” – Сенеку – “Трагедии”. Я как “мыслящая личность” смотрю, соображаю: ага, новая книга! Значит… не обошлось без Томского; по-видимому, это по меньшей море однофамилец того Томского, который, согласно опять-таки достоверным показаниям самого СЛЕПКОВА (смот<рите> пост<ановление> ЦКК от 7III) “посылал” (!?) меня к последнему (СЛЕПКОВУ) узнать о “платформе” (!), о каковой СЛЕПКОВ “ничего не знал” (см. показания), и, в свою очередь, побежал к нашему общему вождю и идейному вдохновителю – УГЛАНОВУ. УГЛАНОВ, как мне говорил т. РУТКОВСКИЙ 10/III, во всем сознался. А я ведь просил – уличите меня, допросите УГЛАНОВА, который во всем сознался, – какую я, грешный, роль играл в его и СЛЕПКОВА организации, с которой, по пост<ановлению> ЦКК, “поддерживал связь”. Я просил об этом еще 27 марта. Ведь это так просто – узнать, просто спросить: сколько раз и где в течение последних 3-х лет, а особенно в “критическом” для меня (см. матер<иалы> следствия) 1932 году, я с ним встречался, связывался, разговаривал и на какие темы. Ведь рядом же мы с ним были, в одном комиссариате с моим вождем и идейным вдохновителем! Так что же показал УГЛАНОВ, т. АГРАНОВ? Между прочим, что показал и СЛЕПКОВ по тем вопросам, которые я просил согласно Вашего разрешения (объективность следствия, помните?) выяснить у него и записать, спрашивал уж который раз: молчат следователи, молчите Вы, т. АГРАНОВ, и еще хотите, чтобы у меня было хорошее настроение, когда такое глубокое неведение кругом! Вы думаете – я издеваюсь, а чем было тогда в этом отношении следствие? и чем оно кончилось 3 апреля, т. АГРАНОВ? Нельзя же такие вещи, как арест, исключение из партии без вызова меня в ЦКК, обвинение в к.-р. – 49 дней следствия, и какого следствия! – превратить сейчас в нечто вроде “дела о звуке” (М. Кольцов) – “был или не был” – и по этому поводу писать такие замечательные “протоколы”, как 3 апреля. Я и тут логически продолжил следствие, не больше.
А вот у меня, простите за новое “вмешательство в ход следствия, все же такое “впечатление” вообще, и от 3 апреля в особенности, что 15 февраля c<его> г<ода> ( день моего ареста) Вы твердо решили обо мне – “поймали, мол, бобра”! и скоро убедились, иначе и не могло быть, что поймали-то себя за собственные волосы и не знаете теперь, как выйти из положения, и поэтому не вызываете меня, и поэтому всячески тянете эту канитель в отношении меня и придумали эту неудавшуюся штуку с протоколом, чтоб только дотянуть до конца следствия. Я теперь не прошу больше о разговоре, т. АГРАНОВ, о нет. Я, однако, очень прошу снова и снова о свидании с женой. Согласен сам его обставить (обставите и Вы) любыми ограничениями, например: “А и Б не говорить”, ” черное и белое не произносить” и т.д. Просто не умно отказывать в этом, особенно при таком положении дела. Это нужно не столько для меня, сколько для нее – человека больного. Кроме того, мало ли что будет – мне “на всякий случай” надо подготовиться. Очень Вам благодарен за то, что после единственного, к сожалению, разговора с Вами, режим был улучшен. С 1 апреля я получаю даже газеты. Дело, ясно, идет вперед. Привет
Т. Агранов! если устраивают мне на 47 день в такой форме допрос – значит, есть колебания, сомнения, тогда допустим ли с какой бы то ни было точки зрения был мой арест. И после этого мне смеют говорить – вопреки фактам – о моем якобы “плохом” отношении к ОГПУ!
Верно: В. Агас
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 38-43.
