СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) –
тов. СТАЛИНУ.
В дополнение к протоколу допроса участника антисоветской организации правых КУЗЬМИНА В.В. (наш № 55952 от 22 февраля с<его> г<ода>) направляю Вам его дневники, обнаруженные у него при обыске в Ярославской тюрьме.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР: Ежов (Н. ЕЖОВ)
23 февраля 1937 года.
№ 55968
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 293, Л. 1.
1.
Когда-нибудь, вспоминая щедринскую сатиру на историю помпадуровской России, напишут продолжение знаменитой истории города Глупова с портретами деятелей советского коммунизма – всех этих ОРДЖОНИКИДЗЕ, КАГАНОВИЧЕЙ, МОЛОТОВЫХ и прочих тщеславных человекообразных. “Гвоздем” этой портретной галереи будет, бесспорно, ДЖУГАШВИЛИ-СТАЛИН, социалистический УГРЮМ-БУРЧЕЕВ, старая обезьяна, приказывающая именовать себя не иначе, как вождем русского народа, даже не только русского, но вождем всех времен и народов, причем не просто вождем, но великим, любимым, родным, гениальнейшим, железным. Все эти отъевшиеся и обалдевшие от жиру отцы отечества, денно и нощно лезущие через трупы и кровь на исторические пьедесталы, неустанно позирующие перед фотографами в позе самовлюбленных болванов, которых осыпают розами, хризантемами и прочими растениями, переименовавшие все российские города, улицы и предприятия в свои имена, по-видимому так и будут помещены в натуральном своем виде, как они печатаются в современных многочисленных изданиях, основанных на предположении, что у их читателей отсутствует какое-либо чувство юмора.
“Каждый день вождей портреты
Лица мудры и тучны,
Так и ждешь, что вот с газеты
Вдруг захрюкают они”.
Понятно, сатирик не забудет и знаменитых большевиков-оппозиционеров, которые тоже ведь работают на “вечность”, на историю. Сколько их было, этих групп, и непризнанных де-юре вождей пролетариата. Целый маскарад! Как будто у ЩЕДРИНА и имена-то напрокат взяты. Шляпниковцы и коллонтаевцы! Мясниковцы… Децисты. (Децисты – мелкобуржуазники и децисты-госкаповцы). Троцкисты. (Эти делятся на множество течений, но в основном – правые троцкисты-признаватели и левые троцкисты-отрицатели). Зиновьевцы! Бухаринцы. Сырцовцы…
Что это за люди? Чего им надо? Чего они так пекутся о бедном пролетариате? Чем они отличаются от власть имущих? Сталинцы их – оппозиционных большевиков – честят как контрреволюционеров, как авангард мировой буржуазии. В последнее же время просто как “подонков”, как сборище “гадов”, “фурий”, “вредителей”, “шпионов”, “диверсантов”. Это относится одинаково и к тем, кто капитулировал, но сидит в тюрьме или ссылке, и к тем, кто не капитулировал. В свою очередь, оппозиционные большевики за словом в карман не лезут и отвечают сталинцам, что у них не диктатура пролетариата, а совсем другое, что сталинцы – это термидорианцы, бонапартисты, бюрократы, а также гады и негодяи. В своей среде общность некоторых задач в борьбе со сталинцами не мешает внутренней дифференциации. Каждая из групп считает, что истинно отражает интересы пролетариата только она, а прочие в этом смысле исторически и политически неполноценны и поэтому объективно, помимо, так сказать, своего желания льют воду на мельницу мелкой и даже крупной буржуазии. В общем все, в том числе и земной шар, разделено на 360 частей, и идет борьба со всеми частями. Вот здесь и разбирайся, особенно если во время так ожидаемой демократии все это выплывет наружу, запоет на все голоса, закричит, начнет доказывать, опровергать…
И действительно, трудно разобраться, как будто бы тюремные большевики и впрямь другие люди, чем господствующие большевики. Они говорят не просто ведь о диктатуре пролетариата, но о диктатуре истинной, подлинной, настоящей. Они отделены от господствующих большевиков реальной кирпичной стеной тюрем, господствующие большевики украли у них молодость, их здоровье и многое другое. Они окружены ореолом мученичества за мировую революцию, нимбом страдальчества за дело пролетариата не только одной страны, но всех стран. Правда, сатирик с горькой усмешкой отметит тут, как часты в истории маскарады, как часты драмы и комедии с переодеваниями. СТАЛИН ведь тоже некогда носил тюремный халат и был изгоем.
А разве якобинцы сознательно стремились к тому, чтобы политические свободы, права человека, права народа, общественная безопасность окончились политическим рабством наполеоновского абсолютизма? Для лучших якобинцев, как и для старой гвардии, сидевшей по тюрьмам и застенкам царской России, как и для теперешних большевиков, сидящих за решеткой сталинской тюрьмы, – их лозунги не были пустыми словами, но искренним убеждением, за которые многие из них отдали жизнь. Сам Бонапарт вырос в школе Робеспьера, как СТАЛИН рос в школе ЛЕНИНА. И для Наполеона Робеспьер всегда оставался великим гением. И те самые якобинцы, которые в свое время мобилизовали все силы демократии для спасения революции, сделали НАПОЛЕОНА своим идеалом. Они прозвали его Робеспьером на коне. ПРУДОН метко говорит, что его 18 брюмера можно считать как бы отмщением за 9 термидора. И Наполеон заполнил якобинцами свой главный штаб, свои советы, свою администрацию. Он возвел их в дворянство, он раздавал им титулы князей, герцогов, графов, баронов, отмененные еще в начале революции. Он восстановил в армии упраздненное звание маршала и ввел орден почетного легиона. Для коронационной церемонии в соборе Богоматери, как говорит ОЖОРО, все было сделано, чтобы поразить пышностью, недоставало только 500 человек, погибших в борьбе против всего этого. Якобинцы выразили диктатору всю свою преданность, как и большевистская гвардия. Они создали формулу посвящения: император – это значит революция, император – значит демократия.
Оппозиционные якобинцы-большевики, те, кто сначала не узнал парусов, чьи ткани они сами соткали, некоторое время шумели, фрондировали, а затем все эти КОЛЛОНТАИ, ШЛЯПНИКОВЫ, БУХАРИНЫ, РЫКОВЫ, ТОМСКИЕ, ПЯТАКОВЫ, РАКОВСКИЕ, СОСНОВСКИЕ и прочие быстро упали ниц к сапогам победителя. И только небольшие остатки, осколки старых групп продолжают еще упорствовать, считая, что они видят истинного бога, что они в отличие от СТАЛИНА представляют истинную диктатуру пролетариата. Они призывают хранить вчерашний день, и на праздниках Октябрьской годовщины, за решетками, распевая нестройно Интернационал, пытаются доказать себе, что они и есть истинные наследники Октября.
Этот спектакль взаимной грызни среди людей, молящихся одному и тому же богу, эта конкуренция, взаимопоедание друг друга со сценами капитуляции и сбрасывания бутафории, когда обнаруживается, что противники, до того усиленно стремившиеся к отделению друг от друга, в сущности принадлежат к одному и тому же лагерю – как все это раскрывает интимное политической сферы, борьбы за места. Интернационалы, начиная с первого, были, в сущности, банками с пауками, которые ели друг друга. ЛЕНИН добрался до своей роли, убрав с пути ПЛЕХАНОВА, БОГДАНОВА, МАРТОВА. Все это так же старо, как и ново. Сообщение Светония о Тиберии: выбрал 20 сенаторов из тех, которые были ему особенно преданы, чтобы составить нечто вроде ближнего совета. Спустя несколько лет их оставалось лишь двое или трое – остальные были отправлены к праотцам.
И все это является интимным содержанием не только политической сферы, но сущностью всей цивилизации, основанной на разделении труда, где одни получают монополию на образование, на искусство, политику, жизненный комфорт, а другие обречены на работу в качестве прислуги, крестьян, шоферов, чернорабочих, шахтеров. При этом в каждом из этажей существуют, в свою очередь, свои высокие и “теплые места”. Надо сталкивать других, пробиваться локтями, употреблять тысячу всяких ухищрений, чтобы чего-нибудь достигнуть, “выйти в люди”.
Один из героев повести БУДАНЦЕВА “О страданиях ума”, говоря о своих впечатлениях о русских университетах, отмечает: “Люди необыкновенно упорны и несправедливых антипатиях и вражде. И это очень печально – именно среди таких людей. Каждый в одиночку загрыз бы десяток других и питался достоянием трупов. Но это невозможно, и они группируются. Гнусные и бессмысленные интриги, враждуют, объединяясь, – кто по чинам, кто по национальному признаку. Между профессорами великороссами, поляками, немцами не стихает смехотворное подобие войны, изображающей в малых масштабах междугосударственные распри, но злее, скучнее, безысходнее. Они группируются, но как назвать такую солидарность людоедов, которая делает их еще беспощаднее к врагам из других кружков”.
И дальше БУДАНЦЕВ делает одно характерное замечание: “Каждая минута содержала напоминание, что существовать можно только по милости службы, не наукой, не талантом мыслить, а тем, что уживаешься со средой, которая злорадничает – с мальчишки, де, слезает спесь, – и которая между усмешками потрепывает покровительственно”.
И вот кусочек нравов литературной среды. Речь идет о советских поэтах. “Значительная часть наших поэтов замкнулась в литературной среде. Эта идущая в стороне, замкнутая в ограниченном кругу жизнь ничего не может дать поэту, вызывая скуку, утомление от сплетен и интриг, взаимного поедания друг друга и склонности “отдохнуть” от всего этого за бутылкой вина, за картами и т.д. И так идет жизнь довольно большого количества поэтов. Посещение издательства, редакции журнала и при этом разговор, что вот такой-то, у которого рифма глагольная и метафора никудышная, и то, и се, и пятое, и десятое, вот он напечатался там-то, да заключил договор там-то. Ему покровительствует такой-то. А такой-то сказал про ваши последние стихи то-то и то-то, а раньше он говорил совсем другое. Затем с утомленной головой и раздражением против “политиканов” и “бездарностей” – отдых с каким-нибудь очередным другом за вином и продвижение тех же разговоров с созданием молниеносных блоков и оборонительно-наступательных союзов против вчерашних союзников. И наконец, ночью со “свежей головой” – творчество. А с утра опять то же самое”. (УСИЕВИЧ. О поэзии. Лит<ературная> газета от 5 ноября 1933 г.)
Наиболее чистым, свободным от всего наносного, затемняющего проявлением духа дарвиновской борьбы в современной цивилизации разделения труда является дух “американизма”, о котором говорит ЗОМБАРТ в своей работе о “Судьбах американского пролетариата”.
“Мы наблюдаем у всех американцев, начиная с мальчика-разносчика, неутомимое стремление подыматься вверх через головы других. Идеалом американцев является не одно приятное пользование своей жизнью и не достижение гармонии самодовлеющей личности, а одно лишь движение вперед. Отсюда вытекает его неутомимость и безустанное стремление к деятельности, а также не знающая стыда и совести конкуренция во всех областях. Быть больше других, становиться крупнее”.
х х
х
Взаимная конкуренция на почве борьбы за “тепленькие” местечки, взаимное поедание во всех областях общественной жизни получают относительно свободное выражение в условиях, когда система эксплуататорского разделения труда имеет своей надстройкой демократию. Тут каждый рекламирует свой товар, строит свою собственную демагогическую платформу против другого несмотря на отсутствие действительного противоречия принципов. Тут раздолье для улова избирателей, голосов, для маскарада, для обмана окружающих насчет своей истинной сущности и т.д.
ЗОМБАРТ, ОСТРОГОРСКИЙ, БРАЙС и др<угие> очень хорошо показали нутро политики и демократии и, в частности, борьбу двух главных американских партий, как охоту за должностями.
“Т<ак> н<азываемая> система дележа добычи, – пишет ЗОМБАРТ, – господствует в СШ, вообще говоря, со времени президенства Джексона (1829-1933 г.). Система эта основывается на следующем положении: “Добыча принадлежит победителю”, в главных чертах она сводится к тому, что должности распределяются не по служебным достоинствам соискателей, а по их принадлежности к той или иной партии. Правящие партии уже в течение многих лет с полным успехом применяют испытанное средство “обезвреживания” известнейших вождей рабочих путем предоставления им доходных должностей. В данную минуту известнейший вождь горнорабочих Джон МИТЧЕЛЬ берет на себя обязанности вице-секретаря по делам штата в Вашингтоне. Подсчитано, что за небольшое число лет в ряды чиновничества перешло в Массачусетсе 13 вождей рабочих, в Чикаго – 30. После этого можно ли быть социал-демократом и требовать коренных изменений существующего общественного строя, когда перед глазами все время носятся образы грядущего, более чем сытого существования. Каким нужно обладать самоотвержением, чтобы вечером проповедовать своим товарищам о безвыходности политики господствующей партии или о необходимости социалистического движения, когда днем одним из дельцов “большой” партии предложена кандидатура на доходную должность или обещан жирный куш при дележе “добычи”, которая достанется после победы на выборах”.
Профессиональные политики, добиваясь местечек на верхних этажах в системе разделения труда, спекулируют на всем: на противопоставлении себя правительству, тогда как они ничем принципиально не отличаются от тех, кто сидит в правительстве, на настроениях избирателей, на нищете, лишь бы достигнуть своего. Демократически настроенные политики ныне не настолько примитивны, чтобы не понимать, что рабов – всех этих рабочих и крестьян, которые делают для них вещи, сеют хлеб, строят дома, стирают белье, добывают уголь, – можно назвать “товарищами”, обращаться с ними так, как будто они “равные” с ними, давать им избирательное право, выпускать для них даровую газету и ловить их на этой “демократической” удочке.
“Выборная агитация”, на которую тратятся огромные деньги, сводятся прежде всего к простой покупке профессиональными политиками голосов. “В среднем голос негра, – пишет ЗОМБАРТ, – стоит три доллара. Впрочем, большую часть голосов, даже голосов низших слоев народа, приобрести такими грубыми приемами нельзя. В силу этого руководители партий снискивают себе расположение широких масс беднейшей части населения помощью, оказываемой им в беде и нужде; одному ссужают они доллар, другому достают бесплатный железнодорожный билет, третьего в холодный день снабжают углем, четвертому дарят на Рождество курицу. Больным покупают лекарство, родным умершего продают за полцены гроб и т.п. Наряду с этими услугами идет щедрое угощение в распивочных. К каждому избирателю, по меткому выражению ОСТРОГОРСКОГО, подъезжают с его слабой стороны. Одному из избирателей надо получить из полиции разрешение на продажу в разнос или на открытие питейного дома, другой нарушил строительный устав или чувствует за собой какое-либо другое прегрешение – “механизм” приводит все в порядок, оказывая на надлежащие власти давление в пользу своего клиента, что возможно ввиду того, что власти эти (как выборные лица) по большей части в руках вождей партии. Но иногда профессиональные политиканы начинают действовать в другом направлении, налагая штрафы на упорствующего избирателя и, если не всегда привлекают его на свою сторону, то, по крайней мере, наводят страх на других. Так, если дело идет о человеке, служащем в каком-либо учреждении штата или города, то политиканы добиваются его отставки; если избиратель имеет мастерскую, фабричная инспекция допекает его строгим надзором”.
КЭНТ, теперешний сотрудник биржевого “Уолстрит-Джорнал” пишет, описывая собрания делегатов, где намечаются кандидатуры: “Делегатов, будто бы представляющих народ, волочат и тянут, покупают и продают индивидуально и пачками, убеждают или надувают, независимые делегаты всегда в слабом меньшинстве”.
х х
х
Но в условиях господства одной партии, как это имеет месте в СССР, в Германии, в Италии, политический маскарад становится если не невозможным, то в высокой степени затрудненным. Разводить демагогию, изображать из себя заклятого врага режима и правительства, в то время как по существу нет коренных разногласий, а есть лишь разногласия раздутые, надуманные, несущественные, и дело сводится к тому, чтобы самим сесть к кормилу правления и эксплуатировать социальные низы, – вся эта демократическая обыденность, более или менее безопасная в странах с демократическим режимом, становится дорогостоящей роскошью в странах тотального государства, в странах, где за каждую даже полуоппозиционную мысль приходится расплачиваться утерей места, квартиры, жизненного комфорта, разрушением семьи, ссылкой и тюрьмой.
И здесь обнаруживается очень характерная черта всех этих якобы оппозиционных партий и группировок, всей будто бы радикально настроенной интеллигенции: они в большинстве капитулируют, убедившись, что правительство держится крепко. Начинается массовая капитуляция, как это имело место, в частности, в СССР и в Германии. Люди отказываются от себя, своих убеждений, наговаривают на друзей. Доносы! Подлость! Оппозиционность и все эти высокие фразы оказываются просто болтовней фарисеев, которые прикрывали фразами о пролетариате, социализме свои собственные интересы.
РЮТИН – один из авторов платформы, написанной так архиреволюционно и страстно, что, кажется, человек не задумывается отдать все в борьбе за то, что написано, – капитулирует. РАКОВСКИЙ! Его считали левее Троцкого. Ему посылали из тюрьмы телеграммы, какие можно посылать только самому господу богу. И какие им статьи написаны против режима. Такие люди не могут капитулировать. И вот однажды все это пошло к черту, и он откровенно заявил, что, будучи троцкистом, он занимался “спекуляцией на трудностях”, “на обострении социальных противоречий в отдельных отраслях хозяйства, на разнобоях в снабжении рабочих и т.д.”
Наиболее непримиримые из оставшейся кучки его сторонников, до того считавшие его идеалом пролетарского революционера, конечно, не задумались определить его в подлецы, проститутки и предатели. Они забыли, проклиная РАКОВСКОГО, что его поведение и поведение их – это лишь два разных выражения одного и того же, что благодаря этому они часто сходятся, что эти неизбежные определения того строя, который они сами защищают. И как бы для иллюстрации этой общности некоторые из тех, кто так энергично ругал РАКОВСКОГО, капитулировали сами.
А почему, в сущности, и не капитулировать?
Ведь для политиков, журналистов, писателей, для интеллигенции, если она стоит на почве современного разделения труда и считает, что бороться против того, что на свете существуют классы: интеллигенция, рабочие, крестьяне, – нелепо и утопично, есть только два выхода в жизни:
Или добиваться лучших мест со славой, комфортом и прочим, употребляя для этого самые различные средства и, в частности, альтруистические идеи; или, если игра не удастся, то сдаваться на милость победителю – т.е. капитулировать. Что же делать? Независимость? Совесть? Но какая в конце концов разница, кому служить: красным, синим, зеленым или коричневым, – раз приходится выбирать между привилегированным положением интеллигентного труда или тюрьмой. Ведь служить так или иначе нужно. Спускаться же вниз по социальной лестнице – стать к станку, пойти на землю, – разве это выход? Переход от пера и кабинета к станку – нелегкая вещь. И потом там тоже независимости нет. Приходится поэтому пожертвовать своими убеждениями, присмотреться к другим, чтобы жить в приличных условиях. И на этот путь вступает большинство. Стихотворцы остаются на Парнасе ценой того, что начинают писать оды вождю. Художники остаются художниками ценой того, что пишут портреты власть имущих или что-нибудь в этом роде. Это обычное явление даже и в странах демократии – в антидемократических странах все это выглядит лишь резче и очевидней. Но вот почитайте, например, чем занимаются лучшие писатели Франции для того, чтобы не быть выбитыми из писательской колеи: писатели рекламируют пылесосы, трубочные табаки, муку для детей. Роллан Доржелес написал роман по заказу фабриканта пулеметов ГОЧКИС. Марсель Прево описал манеру курить для фабрики папирос. Поль Валера написал книгу “Два человека на море” для лаборатории патентованных медикаментов. Члены академий и лауреаты литературных премий соревнуются друг с другом в изяществе стиля в описании ветчины “Олида”, папирос “Лаки Страйк” или шелковых чулок “Марни” (Лит<ературная> газета от 20 февраля 1935 г.).
А что же делать, когда люди, кроме писать, ничего не умеют? Приходится писать что угодно, лишь бы существовать. Писательское достоинство! Но это не предмет первой необходимости.
БАКУНИН в “Государстве и анархии” хорошо описывает путь молодых бюрократов: “В Турецкой Сербии нет ни дворянства, ни очень больших поземельных собственников, зато образовалась новая бюрократическая аристократия, состоящая из молодых людей, воспитанных большей частью на казенный счет в Одессе, Москве, в Петербурге, в Вене, в Германии, в Швейцарии, в Париже. Пока они молодые и не успели развратиться на государственной службе, эти молодые люди отличаются большей частью горячим патриотизмом и даже в последнее время демократизмом и социализмом. Но лишь только они поступают на службу, железная логика положения, сила вещей, присущая известным иерархическим и выгодным политическим отношениям, берет свое, и молодые патриоты становятся с ног до головы чиновниками, продолжая быть и патриотами, и либералами. Но известно ведь, что такое либеральный чиновник, он несравненно хуже простого и откровенного чиновника-палки.
К тому же требования известного положения всегда оказываются сильнее чувств, замыслов и добрых побуждений.
Возвратившись домой, молодые сербы, получившие образование за границей, по образованию, а главным образом и по обязательствам своим в отношении правительства, на счет которого они по большей части содержались за границей, а также и потому, что для них решительно невозможно отыскать другие средства существования, должны идти в чиновники, сделаться членами единственной аристократии, существующей в крае, членами бюрократического класса. Вступив же в этот класс, они становятся поневоле врагами народа. Им хотелось бы, быть может, и весьма вероятно, особенно в начале улучшить его положение, а они должны его давить и грабить. Достаточно прожить год-два-три в таком положении, чтобы с ним освоиться и, наконец, примириться при помощи какой-нибудь либеральной или даже демократически-доктринерской лжи, а такой ложью наше время богато. Раз примирившись с железной необходимостью, против которой они бунтовать не в силах, они становятся уже отъявленными мошенниками, тем более опасными для народа, чем либеральнее и демократичнее их публичные заявления”.
х х
х
Интимные расчеты интеллигентов, политиков, даже тогда, когда они остаются наедине с самим собой, не всегда так циничны, как обязывало бы их собственное положение. Одни по молодости и неопытности, потому что мало видели жизнь и людей, не знали кухни и выгребных ям политики, вращаясь лишь в столовой с ее чистыми скатертями и в гостиной, не знали прозы политики культуры и увлекались ее поэзией, другие – потому что не имеют мужества посмотреть прямо самим себе в душу и предпочитают тьме низких истин их возвышающий обман, третьи – потому что никогда не пробовали осмыслить и связать свое я в какую-то цельность, отдаваясь то одним, то другим влечениям воли, чуждому влиянию, порывам чувства, четвертые – потому что они рабы прочитанных книг, искажающих и фальсифицирующих жизнь и людей, и цитаты из вождей для них большая реальность, чем сама жизнь, – словом, так или иначе, в силу сложности мотивов человеческого поведения значительное количество политиков, интеллигентов даже и не понимают по-настоящему своего положения, живя в мире фальшивых абстракций. Благодаря этому, в сущности, мало поэтичная борьба политиков и интеллигентов за свою карьеру, за место в системе эксплуататорского разделения труда, освещенная ложным светом всяких абстракций о прогрессе и культуре, сентиментальных, псевдогероических и всяких иных, восхваляющих интеллигенцию, рассуждений выглядит далеко не такой циничной, какой она является по своему объективному содержанию, и имеет своих “святых”, своих героев, свои каноны и свою романтику. Было бы даже странно для современной цивилизации, если бы дело обстояло иначе: порабощение колониальных народов белой расой тоже ведь имеет своих героев и свою романтику. Находится немало среди интеллигентов и, в частности, политиков таких, которые из одного честолюбия готовы отдать каплю за каплей свою кровь в надежде, что история воздвигнет им памятник, к которому не зарастет народная тропа, что их имена будут гореть огненными буквами в веках, а школьники и чувствительные девицы будут держать под подушкой их раскрашенную всеми цветами ложной поэзии эксплуататорскую чепуху и плакать, вспоминая, как эти герои совсем не думали и о себе, а всю жизнь страдали за бедный пролетариат и за народ.
Нередко даже среди опытных политиков и интеллигентов вообще встречаются люди, которые не знают, чего они, собственно, хотят. Ленин в свое время возмущался “политической невоспитанностью россиян, сказывающейся, между прочим, в неумении искать точных доказательств по спорным и важным вопросам, в наивном доверии к восклицаниям и выкрикам, к заверениям и клятвам заинтересованных лиц”.
Нет настоящей ” американской” последовательной борьбы за ясно определенные и четко поставленные задачи. Нет того, чтобы знали:
“Одной лишь думы власть
Одну, но пламенную страсть”.
Троцкий вдруг выскочит с лиричнейшей статьей о Есенине, которая никак не вяжется с внешним образом Троцкого, мефистофельским обликом вождя, чувствующего себя на параде железных колонн мирового пролетариата, и которая является какой-то реакцией на это его, полное позы, театральности и исторического самолюбования, я. БУХАРИН же, типичный русский интеллигент, – вдруг разражается грубой публицистической бранью над гробом Есенина совершенно в духе троцкиста Сосновского.
Можно этак подумать, что БУХАРИН и не идеолог правых в партии, не крестьянофил и не автор ложного врастания кулака в социализм. Тоже реакция на свое внешнее я.
БУХАРИНУ в глубине души было противно быть тем, что он был – защитником всех этих правых отговорок и оговорочек, всей этой пошлой мудрости: “тише”, “осторожнее”, “лучше меньше, да лучше”.
Троцкий, объединяя большую грушу людей в партии, вел их на борьбу под фанфарой ультрареволюционных лозунгов, но сам, в глубине души, не верил в победу и, самое главное, не хотел ее. Его больше бы устраивала роль культурной, яркой, поправляющей, эффектной оппозиции. Он был слишком интеллигент, слишком журналист и слишком западноевропеец для Россини, чтобы действовать в том духе, как действовал Сталин, знавший точно, чего он хочет, прочитавший и усвоивший Макиавелли и его тезис о вооруженных пророках, которые побеждали и невооруженных, которые, как Савонарола, гибли. В аналогиях Троцкого с великой французской революцией с самого начала слышались ноты трагической безнадежности. А был бы Троцкий политиком типа Сталина, Ленина, знающим, чего он хочет, он произвел бы государственный переворот раньше, чем сумел сделать это Сталин, имевший для этого гораздо меньше средств и ресурсов.
Точно так же не знал точно, чего он хочет, БУХАРИН – истерик, рассеянный профессор в нелепых сапожках и со сбитым на сторону галстуком, святоша и циник, левый и правый поочередно и одновременно, человек, умеющий видеть много ходов вперед и не способный провести активно и последовательно ни одной из задуманных комбинаций.
Клаузевиц говорит о решительности как о своеобразном складе ума, побеждающем в человеке всякий иной страх страхом перед колебаниями и медлительностью.
Бухарин никогда не был решительным, он всегда во власти сомнений и не знает точно, чего он хочет, не то брать власть, не то ехать на охоту.
Мережковский в своем “Александре I”, пусть, может быть, преувеличенно, но вместе с тем очень метко рисует образы декабристов.
“Да людей мало, – подтвердил Бестужев и с тем же преувеличенным жаром прочел стихи Рылеева. – Всюду встречи безотрадные, ищешь, суетный, людей, а встречаешь трупы хладные иль бессмысленных детей”.
“Да, трупы хладные – вздохнул Рылеев и опустил голову. – Ты что думаешь, Саша: других обличаю, а сам? Нет, брат, знаю: и сам подлец. За жену, за дочку, за теплый угол, да за звучный стих отдам все, – все свободы. А Якубович – тот бы за свою злобу. Каховский – за свою славу, Пущин за свою честность, Одоевский за свою шалость”. – “А я?” – “А ты (т.е. Бестужев) за картинки, за девчонок, за аксельбанты флигель-адъютантские. Щелкоперы, свистуны, фанфаронщики наговорили с три короба, а только цыкни – и хвост подожмем. Эх, Саша, Саша, знаешь, брат? Все мы, кажется, осрамимся, в лужу сядем, ничего у нас не выгорит, ни черта лысого. Не по силам берем, руки коротки. Наделала синица славы, а моря не зажгла – правду говорит Пущин”.
А вот другая тоже очень характерная оценка.
“Послушайте, Каховский, – говорит Бестужев Каховскому. – Вам Рылеев ничего не говорил о думе?” – “Ничего”. – “Не понимаю, право, что он томится? Такому человеку, как вы можно бы открыть все. Никакой, впрочем, Думы и нет, вся она в одном Рылееве”. – “А как же Трубецкой, Пущин, Одоевский…” – “Пешки в руках Рылеева, он берет все на себя и объявляет мнения свои волей диктатора, обманывает всех и самого себя. Революция – его точка помешательства. Недурной человек, но весь в воображении, в мечтах, ну, словом, поэт, сочинитель, как все мы, грешные. Годимся только для заварки каши, а расхлебывать приходится другим. Не говорил ли вам, что цареубийство не должно быть связано с обществом?” – “Говорил…” – “Ну так в этом вся шутка. Он приготовляет вас быть ножом в его руках, нанесет удар и сломает нож.
Вы – лицо отверженное, низкое орудие убийства, жертва обреченная. Кровь падает на вашу голову, а они умоют руки, вас же первые выдадут”.
Каховский сначала был охвачен яростью против Рылеева, но затем, выпив, признал, что он и действительно сирота.
В этом мире и не нужно ему ничего: ни славы, ни счастья ни даже свободы. Между тем Бестужев хотел его использовать для уничтожения общества во главе с Рылеевым и создания своего общества, причем Каховского сделать своим орудием.
х х
х
Разные исторические костюмы. Разные страны. Разное оформление демагогии. А суть, несмотря на богатство форм выражения, – одна и та же. Она заключается в том, что класс людей-организаторов, управляющих, класс людей умственного труда добивается разными путями самоутверждения в системе эксплуататорского разделения труда. И какие бы лозунги мастера политических дел ни выдвигали, раз они практически оставляют нетронутым основы цивилизации – ее разделения труда, – они вынуждены будут логикой вещей лишь накладывать заплатки на старую дребедень.
Опыт социально-экономической практики показывает, я об этом достаточно говорил в первой части настоящей работы, что решение коренных социальных проблем невозможно по пути как фашизма, так большевизма и социал-демократизма. Борющиеся между собой фракции II и III Интернационала выражают собой борьбу класса организаторов за право сидеть на шее у классов производителей и использовать для своей борьбы пролетарские массы.
Всю правомерность подведения людей умственного труда под класс понимали хорошо. Маркс и Энгельс.
“Разделение общества на эксплуатирующий и эксплуатируемый классы, на господствующий и подчиненный было необходимым следствием прежнего незначительного развития производства. Рядом с огромным большинством населения, поглощенного исключительно трудом, образуется свободный от непосредственного производительного труда класс, который берет на себя работу об общих нуждах общества, руководство работами, государственные дела, отправление правосудия, науку, искусство и т.д. Таким образом, в основе классового разделения лежит закон разделения труда (Анти-Дюринг).
Таким образом, никакой Америки нет в том, что бюрократия, интеллигенция, вообще люди свободные от непосредственного производительного труда представляют собой класс. В положительном эскизе нового общества Маркс и Энгельс выставляют требование ликвидации разделения труда. Все дело, однако, заключается в том, что этому хорошему лозунгу предпосланы исключающие его предпосылки. По Марксу и Энгельсу основой социалистического строя является строй мирового крупного централизированного и концентрированного производства с сопутствующим ему разделением труда, но при уничтожении частной собственности. Этот строй мы и имеем теперь в форме СССР. Практика СССР для всех, кто хочет изучать действительное положение вещей и не обалдел от книг и газет, показывает, что вопреки предположениям о решающей роли в эксплуатации масс частной собственности и анархии производства в СССР, несмотря на отсутствие частной собственности и анархии производства, эксплуатация не только не ослабела, не говоря уже об уничтожении ее, но значительно выросла, расширилась по сравнению с капитализмом. Разные демократические свободы, которые в урезанном виде и имеют место в капиталистических странах, в СССР вообще уничтожены. Сам СССР оказывается каким-то ухудшением, завершением тенденций старого капитализма и капиталистической эксплуатации без частных капиталистов и помещиков. Роль же помещиков и капиталистов взяло на себя социалистическое начальство, сосредоточившее у себя все средства государственного насилия и фактическое распоряжение производством и хозяйством, формально принадлежащим пролетариату, а в дальнейшем всему народу, от имени которого социалистическое начальство, бюрократия осуществляет свое господство. Вот это и есть живой социализм Маркса. Он, конечно, выглядит не таким раем, как это представляется Марксу, но здесь уж ничего не попишешь, большевики честно выполняли учение Маркса.
Другое дело, если оказалось, что трудности капитализма в снабжении и обеспечении людей, эксплуатация, государственный гнет, – все это упирается в более сложные и коренные причины, нежели злая воля капиталистов, анархия и частная собственность.
В первой части своей работы я показал, что сущность дела заключается в производстве, в распределении производительных сил, в организации труда. Раз большевики встали на путь крупного концентрированного и централизированного производства с сопутствующей ему организацией всех элементов хозяйства, то им ничего не оставалось, как стать новыми угнетателями и эксплуататорами.
Но и в качестве таковых они, однако, не отказались от марксистской доктрины уничтожения разделения труда.
Очень часто в печати приводится цитата из Ленина:
“Ясно, что для полного уничтожения классов надо не только свергнуть эксплуататоров, помещиков и капиталистов, надо отменить еще и всякую частную собственность на средства производства, надо уничтожить как различие между городом и деревней, так и различие между людьми физического и умственного труда” (“Великий почин”).
Но как это можно сделать, оставаясь на почве такого уклада производства, который неизбежно вызывает и развивает классовые противоположности?
Здесь у Маркса конкретно ничего не сказано. Приходится советской бюрократии и идеологии советского коммунизма думать самим. И они начинают истолковывать проблему ликвидации противоположности между городом и деревней, между умственным и физическим трудом так, что действительно скоро и за коммунизмом дело не станет.
Всякий рост механизации в сельском хозяйстве, постройка домов городского типа в деревне, стахановское движение, ликвидация безграмотности и т.д., – все это производится под понятие мероприятий, осуществляющих ликвидацию противоположности между городом и деревней, между умственным и физическим трудом.
В результате, конечно, в газетах болтают и треплются, а дело все остается по-старому: эксплуатация человека человеком остается, и не только остается, но совершенствуется.
х х
х
Если сталинский режим – это Калибан, не желающий видеть, что он безобразен, то оппозиционные большевистские группировки – это Калибан, смотрящий в зеркало и приходящий в ужас от того, что он там видит, но не понимающий или притворяющийся непонимающим, что это есть его собственное отражение. Это типичная форма того отчужденного мышления, которая так свойственна миру разделения труда. Маркс в свое время отмечал, что “там, где существуют политические партии, каждая партия видит причину всякого общественного зла в том, что вместо нее у кормила правления стоит другая, ей враждебная партия”… “политический разум есть только политический разум, ибо он мыслит в границах политики. Чем он изощреннее, жизненнее, тем неспособнее он понять социальные недуги… Принцип политики – воля. Чем одностороннее и, стало быть, совершеннее политический разум, тем более верит он во всемогущество воли, тем более слеп он по отношению к естественным и духовным границам воли, тем он, следовательно, неспособнее открыть источник социальных недугов” (том 1, изд. 1923 стр. 428).
Практически эта иллюзия отчужденного мышления выгодна и дает возможность оппозиционным большевикам, эксплуатируя в сущности общие и им трудности и недостатки противника, обманывать окружающих насчет своей собственной сущности, представлять себя в виде ангелов, несущих рай, в отличие от ада противника, и таким образом облегчить себе тернистый путь к власти над эксплуатируемыми массами.
Никакой положительной программы, принципиально отличной от проводимого курса, ни у одной из групп оппозиционеров-коммунистов нет. Все они очень старомодны. Это люди “Коммунистического” манифеста и 1-го тома Капитала.
Однако для них потерян огненный пафос, дерзновение и широта, которыми одухотворены эти произведения. Современные большевики-оппозиционеры во многом разуверились, стали куда скучнее и все толкуют на сугубо-оппортунистический лад. Потом, конечно, цитаты из Троцкого, Ленина, Р. Люксембург. Если “молодежь” прежнего призыва российских марксистов имела в своих рядах большую группу людей, которые своими работами как в области программы и тактики, так и в области истории и философии существенным образом обогатили библиотеку марксизма [x], то послеоктябрьское оппозиционное поколение жило, главным образом, проеданием этого капитала, не создавая ничего нового. Эти взрослые школьники, твердящие заученный урок, отличные мастера политической и вообще жизненной скуки, продолжали “молоть солому”, которую уже двести раз молотили, не получив от нее ни единого зерна.
Эти люди, к сожалению, почти безнадежно убиты марксизмом с самого детства.
Тот кто хочет знать точку зрения, напр<имер>, так называемых госкаповцев, тому совсем не нужно читать статей молодых госкаповцев. Надо взять работы Бухарина, надо прочесть работу Осинского “Строительство социализма” (1918 г.).
Тот, кто хочется ознакомиться с точкой зрения троцкистов, тому надо рекомендовать прочесть работы самого Л.Д. Ничего своего. Только и слышишь: “Как сказал товарищ Троцкий в “Проблемах”, как сказал товарищ Троцкий в письме от 21 октября” и т.д. и т.д.
Основные споры ведутся не в плоскости противопоставления существующей советской практике своей положительной программы, что только и может являться подлинной содержательной критикой. Противопоставить-то как раз нечего: традиционное болтание между НЭПом и военным коммунизмом уже слишком старо, болтание между большевизмом и социал-демократией свежее, но тоже с бородой. Кроме того, сама господствующая фракция сталинцев-большевиков все эти колебания проделывает и тут же вскрывает этим самым свою общность с тюремными большевиками-оппозиционерами. А оппозиционерам выгодней сказать, что они совсем иные, что они так, как сталинцы, ни в коем случае не сделали бы. Поэтому, уклоняясь от чего-нибудь положительного, большевики-оппозиционеры предпочитают вести таинственные споры о социальном существе существующего режима. Считается страшно революционным стоять на точке зрения отрицания диктатуры пролетариата в СССР. Про товарищей, дерзнувших это сделать, говорят: это левый товарищ. Левые товарищи всех, кто переходит на их точку зрения, поздравляют, пожимают им руки, очень трогательное зрелище, причем бывший правый товарищ, тот самый, которого поздравляют, краснеет от возбуждения, смущенно теребит себе пуговицу и вообще держит себя, как в первый день рождения.
Ну, хорошо! Вы отрицаете, что это диктатура пролетариата. Вы говорите, что ЛЕНИН не так описал диктатуру в “Государстве и революции”. Вы считаете, что кости МАРКСА зашевелятся от негодования, когда он узнает, что его имя и его борода сделались знаменем советского социализма? Что же вы хотите? Оказывается, они хотят истинной, подлинной диктатуры пролетариата по книжке Ленина. Люди проспали все на свете, проспали тот факт, что из семян крапивы и чертополоха выросли именно крапива и чертополох, как, собственно, и полагается по законам природы, и страшно удивлены почему это не ширазские розы. Они, видите ли, хотят САМИ посадить те же семена, будучи уверены, что на этот раз уже обязательно вырастет роза. Нет, положительно скучно в этом обществе пожилых мальчиков и девочек!
Или выходит молодой человек с марксистской прической, которую он систематически шевелит своей пятерней, и, держа в карманах брюк, пиджака, рубашки, а также в специальной толстой папке, лежащей перед ним на столе, тщательно исписанные листки с цитатами и вырезками, заявляет, что вот, де, мы, госкаповцы, предвидели то, что вы – троцкисты благодаря своей фракционной слепоте не видели: вы определяли фашизм как господство финансового капитала, опирающегося вместе с тем на мелкобуржуазную контрреволюцию, а мы видели в фашизме осуществление строя госкапитализма, социальным эквивалентом которого является фашистская бюрократия как класс. И вот начинается потасовка, кто-то радуется, кто-то не соглашается, кто-то несет такую околесицу, что ее вообще трудно надеть на какую-нибудь голову. И действительно: какой истинно пролетарский радикализм? Какое торжество марксистского предвидения! Госкаповцы видят новый общественный класс – бюрократию, а троцкисты – не видят его. Но почему же все-таки такое превосходство госкаповцев? Да просто потому что люди не понимают того, что понимают грамотные и более их последовательные троцкисты. Если определить фашистскую бюрократию как класс, то это значит надо признать, что и в СССР стоит у власти бюрократия как класс. Но это значит признать, что диктатура пролетариата осуществляется фактически классом бюрократии, который управляет его именем и обеспечивает известные преимущества пролетариату по отношению к крестьянству, городской мелкой буржуазии и т.д. Но тогда нужно логически признать и свою принадлежность к классу бюрократии и вообще внести ясность в свою концепцию рабочего государства. Здесь источник упорства. А госкаповцам – тем логика не нужна: приписывай свои черты противнику, чтобы о тебе подумали, что ты другой. Фашистская бюрократия? – класс. Сталинская? – класс. Ну а как ваша бюрократия, будет классом? Наша! Что вы, с ума сошли? Наша – нет. У нас истинная диктатура пролетариата, без бюрократии. Мы – не можем быть бюрократами. Здесь была бы логика – в отрицании бюрократии, если бы госкаповцы стояли на точке зрения немедленного уничтожения разделения труда, и не декларативного, а практически разработанного, – но этого-то как раз и нет. Они предлагают тот же строй с разделением труда и хотят сесть на спину рабочим и крестьянам, как тот же самый СТАЛИН, ГИТЛЕР, МУССОЛИНИ, РУЗВЕЛЬТ и проч<ие>. Кстати сказать, оппозиционные большевики и сталинцы очень хорошо разъясняют друг друга. СТАЛИН на словах куда радикальнее оппозиционеров; он ввел социализм, он говорит о шагах в направлении к уничтожению разделения труда и т.д. и т.п. Тюремные же большевики разъясняют, что никакого социализма нет, и это дело вообще очень долгое, об уничтожении же разделения труда вообще говорить нелепо.
Таким образом, они разъясняют не только свою собственную оппортунистическую сущность, но попутно откровенничают и за СТАЛИНА. А СТАЛИН, в свою очередь, откровенничает за оппозиционных большевиков, показывая своими заявлениями, как оптимистично расценивали бы свои мероприятия оппозиционеры, если бы они находились не в тюрьме, а у власти.
Возьмем теперь другую сторону тех же споров о социальном существе режима СССР. Согласно марксистскому талмуду получается, что основным и решающим критерием для характеристики общественных формаций являются формы собственности. Вот приходят децисты и, не отрицая этого талмуда, не выдвигая новой методологии, говорят: “СССР есть такой же фашизм”, – и опять празднуют победу недомыслия над троцкистами. Последовательные троцкисты, между тем, не хотят снимать противоположности между фашизмом и СССР. Они понимают, что снять эту противоположность – это не просто убрать какую-нибудь прогнившую балку, это значит надо послать к черту все мировоззрение. Снять противоположность – значит заявить, что различие государственной и частной собственности не является решающим, что Сталинский СССР находится в одной графе с фашизмом. В отношении сталинских большевиков признать это многим троцкистам и хотелось бы: чем крепче ругаешь, тем лучше. Но здесь проклятая логика. Вместе с этим надо будет признать и себя, свою систему если не фашистской, то находящейся с ней в одной плоскости, потому что троцкисты, хотя и не признают класса бюрократии, но упразднять-то бюрократию они не собираются, практически ломать современное разделение труда они не думают. Они разве лишь против наиболее одиозных форм классовой иерархии: всяких там чинов, званий, аксельбантов. Это надо отменить. Надо тряхнуть стариной, восемнадцатый годом! Тут они, конечно, забывают, что чины и звания – это вещь полезная, если стоишь на точке зрения разделения труда, что это упорядочивает отношения, организует армию и в конце концов к этому приходят, после того как немножко побесятся и перебесятся.
А госкаповцам тем логика – зачем же? Они просто рассуждают. Одно дело – у них, и другое дело – при господстве других партий. “Когда мы, де, придем к власти, то у нас не будет бюрократии – вот и все. Будет хорошо, хотя мы и не собираемся ломать существующего разделения труда. Мы не утописты”. Но это и значит, что если у троцкистов есть, по крайней мере, воображаемая ширма, спасающая их от соседства с фашизмом, в виде этого самого учения о роли форм собственности для определения общественной формации, то децисты не имеют и этой ширмы.
Троцкисты по-своему последовательны. Они веруют в Маркса и в то, что между капитализмом и социализмом, как учил Карл Маркс, не может быть какой-нибудь иной общественной формации, а, следовательно, и господства какого-нибудь иного класса, чем буржуазия и пролетариат. Другой вопрос, что все это выдумка, что реально вещи иначе обобщаются, чем обобщал их марксизм, но, во всяком случае, со своей доктринерской точки зрения они последовательны. И многие из них напряженно следят за сталинским опытом проведения в жизнь марксистской системы: что из этого получится. А децисты – те поставили крест на всем этом: СССР такой же фашизм, а фашизм есть господство нового класса – бюрократии. А вывод? Вывод – истинная пролетарская диктатура, т.е. надо вешать мочало и начать сначала.
Децисты-госкаповцы сквозь мутные и кривые стекла марксизма видят все же, что сталинский СССР и фашизм поразительно напоминают друг друга, и они, доводя схему МАРКСА о концентрации и централизации до логического предела, выражают эту общность подведением СССР и фашистских стран под государственный капитализм, но они не в состоянии понять, во-первых, того факта, что их собственный государственный социализм, который еще с давних пор путали с госкапитализмом ввиду искусственности дефиниций, ничем, по существу, не отличается от столь “ненавидимого” ими госкапитализма, во-вторых, узкий кругозор марксистской теории мешает им увидеть и оценить новые процессы в мировом капитализме, не имеющие ничего общего ни с госкапитализмом, ни даже с госкапиталистическими тенденциями. Верно, что сходство СССР и фашистских стран большое. Это не одно и то же, как говорят госкаповцы, но сходство безусловно, оно бросается каждому в глаза. И это сходство не потому, что там и там госкапитализм. Этого как раз нет. Но сходство, тем не менее, есть несмотря на различие форм собственности. Дело в том, что различие форм собственности не играет той решающей роли для определения формации, какую придал собственности марксизм. Госкаповцы же потому все красят в госкапитализм, что они хотят увидеть жизнь, но никак не ценой отказа от тезиса о решающей роли собственности.
Правильно, что капиталистическое хозяйство приняло в значительной мере чиновничий характер связанной экономики, планируемой и регулируемой государством. Но частная собственность осталась. Капиталисты – владельцы крупных предприятий стали до некоторой степени агентами, чиновникам государства лишь с более широкими полномочиями, инициативой и личной выгодой, чем имеют хозяйственники-бюрократы в СССР. С другой стороны, хозяйственники-бюрократы в СССР при наличии государственной собственности становятся все более похожими на владельцев капиталистических предприятий: все реже становятся переброски, текучесть, перемены службы, постепенно вводятся чины и звания, увеличивается ответственность директоров, им дается большая возможность маневрировать, вводятся формы хозрасчетов, центр по мере возможности разгружается от мелочной опеки над предприятием.
Жизнь дает, словом, наглядные уроки по вопросу о сущности классов, раскрывая их самый глубокий источник – разделение труда, пожизненные профессии, деление на организаторов и организуемых, начальство и подчиненных.
Я уже подробно разбирал в первой части настоящей работы, насколько обща, несмотря на разные формы выражения, организационно-хозяйственная проблематика капитализма и СССР.
Я доказывал что эта общность вытекает из того, что капитализм, а в еще большей мере советский социализм строятся на базе концентрированного, централизованного, специализированного производства с вытекающей из него формой разделения и организации труда: разделением города и деревни, разделением умственного и физического труда. Я доказывал, что эта система является виновником того кризиса мировой цивилизации, какой мы переживаем и какой еще покажет себя в мировой войне. Самое направление перестройки капитализма, имеющей место особенно в связи с последним экономическим кризисом, ярко показывает, как это я еще докажу в дальнейшем, что основы хозяйственной и социальных трудностей коренятся именно в этой организации производства.
В капиталистических странах благодаря тому, что там экономика не является в такой мере организованной и связанной, как в СССР, невыгодность и нерациональность современной крупной промышленности в сопутствующей ей организацией и разделением труда, проявляется в кризисах перепроизводства, в огромной хронической безработице, в крупных нарушениях обмена веществ в народном хозяйстве.
В СССР эти формы проявления невыгодности современной организации хозяйства подавлены и иначе направлены благодаря угрюм-бурчеевскому произволу над всеми элементами хозяйства и неслыханному росту эксплуатации народного труда. Кроме того, имеет значение, что в СССР более благоприятная, чем в других странах, экономическая география, а также факт меньшей урбанизации населения.
Но эта же социалистическая угрюм-бурчеевщина делает СССР и отсталым в сравнении с передовыми странами капитализма, тупым, негибким, неспособным быстро реагировать на требования хозяйства. Становятся архаичными и российские оппозиционные большевики, продукт общей отсталости страны, страдающей от марксизма, ленинизма, сталинизма. И здесь следует отметить еще одну черту большевистской оппозиции. До сих пор подчеркивались моменты сходства фашизма, сталинизма, социализма, оппозиционного большевизма как систем эксплуататорского разделения труда. Пора подчеркнуть и различие. Если пойти хотя бы мысленно на встречу мечтам будущих чиновников большевистской оппозиции о Кремле, то нельзя при этом отделаться от сопоставления фашистских и большевистских чиновников. Последние выглядят в сравнении с первыми, как старьевщики и во многом уступают им. Кадры большевистских чиновников ближе всего все же к обычным заскорузлым чиновникам, какими, к сожалению, всегда отличалась отсталая Россия.
х х
х
Есть еще один существенный вопрос – национальный. Именно здесь большевики-оппозиционеры, большевики-ленинцы отделают себя от господствующих большевиков, противопоставляя свой “интернационализм” “национализму” сталинцев, а последние, в свою очередь, заявляют о своем превосходстве и своем “интернационализме” в сравнении с гитлеровцами, “социал-шовинистами” и т.д. Как дело обстоит на самом деле? На самом деле, несмотря на известные различия всех этих политических течений, стоящих на позиции эксплуататорского разделения труда, их объединяет одна эксплуататорская сущность, выражением которой являются и их постановки национального вопроса.
Суть современного разделения труда – это порабощение классом организаторов, управляющих классов производительного труда. Это разветвляется в целую сложную систему господства – подчинения. В области национальных отношений последняя проявляется в порабощении одних наций другими в многонациональных государствах, в господстве больших государств над малыми, в господстве белой расы над цветными народами, в навязывании зависимым народам чуждой им английской, немецкой и т.д. идеологий.
Так как марксизм не покидает практически почвы современного разделения труда, то его идеологи и практики неизбежно попадают в колею тех отношений, которые проложены современной организацией хозяйства и людей. Совсем не случайно, что II Интернационал во время империалистической войны занял позицию социал-оборончества. Совсем не безосновательны ссылки русских социал-шовинистов (ПЛЕХАНОВ и др<угие>) на тактику МАРКСА в войне 1870 г., немецких (ЛЕНЧА, ДАВИДА и др<угих>) на заявления ЭНГЕЛЬСА в 1891 г. об обязательности для немецких социалистов защищать отечество в случае войны с Россией и Францией вместе; ссылки КАУТСКОГО на то, что МАРКС и ЭНГЕЛЬС, осуждая войны, тем не менее постоянно от 1854 до 1870-1871 и 1876-1877 г. становились на сторону того или иного воюющего государства, раз война все же разражалась. Это кажется несколько странным в сопоставлении с тезисом МАРКСА об интернационализме, с лозунгом, что “рабочие не имеют своего отечества”, с проповедью мировой революции. Ведь марксизм в идеале как раз стремится свести всех людей в единое мировое хозяйство, в единое мировое безнациональное общество. Лозунг самоопределения наций, который выбрасывала социал-демократия и большевики в особенности, носил, в сущности, демагогически-агитационный, тактический характер. ЛЕНИН это неоднократно разъяснял. “Отделение вовсе не наш план, но мы стоим за право отделения ввиду черносотенного великорусского национализма, который так испоганил дело национального сожительства, что иногда больше связи получается после свободного отделения. Право на самоопределение есть исключение из нашей общей посылки централизма. Исключение это безусловно необходимо перед лицом черносотенного великорусского национализма” (ЛЕНИН, XX, т. 1).
Конечно, российские большевики, немецкие социал-демократы и т.д. были бы рады сделать <так, как мечтали> империалисты “великих держав”, как мечтал об этом Ватикан совершенно в духе марксистского мракобесия, как мечтал об этом декабрист ПЕСТЕЛЬ, говоривший о всесветной революции на основе русской правды, как мечтал об этом Александр I, грезивший о власти Священного Союза над всей землей.
Но пока руки коротки, приходится ограничивать так или иначе свою мировую экспансию. Большевики по-своему неплохо защищали “единую”, “неделимую”, “великую” Россию. ЛЕНИН, выведенный из терпения, зло нападал на тех, кто бросал большевикам: “Осторожнее с политическим самоопределением наций. Как бы оно не повело к распаду государства”, – и писал: “Мы, социал-демократы, – враги всякого национализма и сторонники демократического централизма. Мы противники партикуляризма. Мы убеждены, что при прочих разных условиях крупные государства гораздо успешнее, чем мелкие, могут решать задачи экономического прогресса”. После “прощупывания штыком” Польши и неудачного марша на Берлин в 1922 г. пришлось ограничиться защитой исторически сложившихся границ и затем теоретически оформлять существующее положение в виде целой теории о социализме в одной стране, идти на компромиссы с окружением и т.д.
Но как навязывание националистического начала в духе великодержавных шовинистов, так и навязывание антинационального начала в духе социалистических иезуитов на самом деле не имеет ничего общего с освобождением людей. На деле это лишь форма порабощения человека. Причем марксистский интернационализм и космополитизм, от которого практически одного социалисты всех стран в решающую минуту для их государств отступали, представляет собой, в сущности, глубоко национальное начало, лишь мыслящее себя интернациональным. В сущности, это выражение психологии той части еврейства, которая, потеряв надежды на восстановление своего национального я, стремится всюду и везде приспособиться и ассимилироваться. Эти бродячие Агасферы, странствующие по лицу земли, пытаются, однако, сделать из этого своего особенного бытия, из этой своей исторически сложившейся судьбы универсальный принцип для всего человеческого общежития. Дух этих Агасферов становится близким и родственным не только евреям, но и людям других наций, если этим людям приходится вести бродячую, эмигрантскую жизнь, ассимилироваться в эмиграции и т.д. Кроме того, этот дух национального безличия может стать близким и людям доктринерского склада ума, ума отвлеченного, сухого, математического, смотрящего на людей как на абстрактные единицы.
Сами по себе как частные убеждения и национализм, и антинационализм, и всякие другие “измы” не заключают в себе насилия над духом других людей. Но в условиях современной цивилизации, когда власть имущие, класс организаторов и управляющих имеют все возможности распоряжаться не только достоянием, но и мыслями подвластных граждан, приход к власти людей тех или иных национальных особенностей создает возможности для порабощения людей других национальных особенностей и в национальном отношении.
Правительство СССР с этой точки зрения является прямым издевательством над социалистическими чувствами и самолюбием разных народов, загнанных под одну крышу СССР, – этой социалистической тюрьмы народов. СТАЛИН-ДЖУГАШВИЛИ, Лазарь КАГАНОВИЧ, Серго ОРДЖОНИКИДЗЕ, Вячеслав МОЛОТОВ, – не угодно ли видеть, “любимые” и “дорогие” вожди СССР. Чем это лучше господства шайки татарских ханов над Россией, поляков в период смуты, проходимцев-временщиков вроде БИРОНА, ОСТЕРМАНА, МИНИХА и т.п.
Нельзя себе представить освобождения общества без освобождения каждого человека. Но каждый человек – это мир индивидуальности. У каждого человека свой рост, свой темп роста, свои варианты и в ходе, и <в> расположении кровеносных сосудов, своя микроскопическая структура отдельных органов, свои особенности в строении извилин и борозд мозга, свой особый характер реагирования на внешние раздражения.
Ни Гиппократ с его известной схемой человеческих характеров, ни КРЕЧМЕР со своей классификацией, ни акад<емик> ПАВЛОВ, ни ШЕКСПИР, давший бессмертную портретную галерею, – никто не исчерпал и не может по самой сути дела исчерпать всего богатства цветов и оттенков человеческой личности. Но индивидуальные особенности обобщаются в известные и национальные, расовые отличия, которые связаны с естественной и исторической средой, в которой растет человек. Расовая физиология находится еще в зачаточном состоянии. Но для науки ясно и бесспорно наличие национальных и расовых особенностей: и подлинная мировая, интернациональная, общечеловеческая проблема заключается не в том, чтобы сделать всех безличными членами марксистского иезуитского ордена, а в создании таких общественных условий, при которых личность со всеми ее особенностями, будь то национальными или космополитическими особенностями, не была бы принесена в жертву целому, а получила бы благодаря своей максимально возможной свободе и независимости от государства, от целого возможность наиболее полным образом развить свое человеческое я.
А это как раз требует, как я доказывал в первой части работы, отказа от принципа разделения труда, от принципа господства класса организаторского труда. С этим связан и отказ от принципа крупного, тем более мирового национального или многонационального, государства. Национальный вопрос вообще не является чем-то самостоятельным, он – функция определенной социально-экономической системы. Система национальных государств при всей проповеди ее идеологами патриотизма, защиты отечества и т.д., – показала свою полную несостоятельность и с точки зрения обеспечения свободы, и признания национального я. Всегда господствующие классы, эти показные радетели патриотизма и отцы отчества, продавали и предавали оптом и в розницу своих подданных господствующим классам других наций в обмен за услуги по подавлению восстаний угнетенных в их собственных странах.
х х
х
Подвожу итоги: фашизм, социализм, – социализм социал-демократов, большевиков, оппозиционных большевиков, – все это идеологии класса эксплуататоров и паразитов. Паразитизм представителей этого класса организаторов и управляющих не в том, что они ничего не делают, а в том, что их рост и развитие идет за счет большинства других людей, имеющих столько же и сплошь да рядом больше прав на развитие своих способностей и вынужденных всю жизнь работать в сфере производительного труда за жалкий, рабский, обесчеловеченный уровень жизни, потому что при такой явно нерациональной экономически организации хозяйства, которая связана с разделением труда, в частности <с> разделением города и деревни, имеет место огромное недопроизводство. Этот уровень духовной и материальной жизни отнимает у большинства возможность жить полной, человеческой жизнью, ибо “великие страсти – духовные или чувственные – удел людей, не чувствующих голода, жажды и усталости”.
И всякий, кто действительно хочет бороться против эксплуатации человека человеком, т.е. взять из марксизма его лучшее, его задачи, а не систему учения, тот не может, если он честно продумал опыт почти столетнего развития марксизма, быть социалистом.
Центральной проблемой современности является организация борьбы производителей против классов организаторов и управляющих, борьба классов физического труда с привилегированным классом эксплуататоров и паразитов за немедленное полное уничтожите эксплуататорского разделения труда.
Вопрос стоит следующим образом:
1) Считать, что такое общество – утопия. Тогда остается пробивать себе дорогу и “выходить в люди” на основе тех путей, которые открывает современная система эксплуататорских отношений. Те, кто поймет “правила игры” в этой дребедени, те подобно СТАЛИНЫМ, ГИТЛЕРОМ и проч. и проч. будут иметь шансы на победу. Идеалисты же и романтики либо приспособятся, удовлетворившись малым, либо их идеализмом подотрут полы, а самих выбросят за борт, тем самым хищным щедринским щукам на растерзание. Щедринские щуки эти, как известно, очень любили всяких карасей-идеалистов и героев-неудачников.
2) Объявить действительную борьбу этому миру эксплуатации и порабощения, грубейшего попрания всего человеческого в человеке, став на путь совершенно новой идеологии и иного, следовательно, взгляда на жизнь, чем то дает эксплуататорский марксизм.
Глава II.
В первой части работы было показано практически в конкретном анализе и в цифрах возможность на основе того, что уже завоевано современной техникой и наукой, провести путем ряда переходных мероприятий ликвидацию современного разделения труда. Я не буду повторять этих выкладок, ограничившись для связи с последующим, итоговой картиной организации всех элементов общественного целого, как она представляется с точки зрения наличных ресурсов и существующей техники.
Вместо существующего принципа метрополий и колоний, вместо больших городов с многомиллионным населением, вместо огромного количества окуровских городков и сел, образуются путем разукрупнения одних и постепенного расширения других, а также создания вновь – аграрно-индустриальные города с населением в 50, 100 тысяч человек, а при условии блока в 200 и более тысяч. Города окружены сельскохозяйственной зоной, лесами и рощами.
Внутри города расположены усадьбы, достаточно хорошо и со вкусом отделанные в архитектурном отношении, с садом, огородом и необходимыми служебными постройками для стойлового содержания скота. Усадьба принадлежит семье. Земля общественная, продаваться не может и дается лишь в пользование по известным нормам. Кроме того, семье выделяется и часть общественной земли за городом для посевов различных сельскохозяйственных культур. Та часть сельскохозяйственных работ, которая может и должна быть механизирована, производится коллективным, кооперативным образом при помощи машинно-тракторных и конных станций. Та часть, которая связана с особенностями интенсивного хозяйства и требует тщательности, внимания, личной заинтересованности, – производится индивидуально самими жителями усадьбы, причем и здесь возможны всякого рода кооперации и соглашения, поскольку они удобны и выгодны. Формы ведения домашнего хозяйства также могут быть самыми разнообразными – от ведения хозяйства посемейно до кооперации ряда домов и квартала (приготовление пищи и т.д.).
В городе же находятся общественные фабрики, мастерские, обеспечивающие производство необходимых и возможных в этом районе продуктов промышленного и личного потребления. Производство ориентируется на малые формы, дающие возможность легко управлять работать в чистых и удобных условиях, а использовать все достижения современной науки и техники. Часть предприятий, которые связаны с особым сырьем, отсутствующим в другом или других районах и городах, ориентируются не только на снабжение своего города, но имеют более широкий рынок. Между городами, таким образом, имеет место достаточно живое хозяйственное и в особенности культурное общение, что предполагает достаточно широкое развитие всех видов транспорта, в особенности новых (авиация).
Управление хозяйственной и политической жизнью городов, представляющих собой небольшие государства, идет через выборную администрацию, построенную по принципу разделения властей, обеспечивающему гражданам полную свободу менять свои правительства. Города, находящиеся между собой в более тесной хозяйственной связи, образуют лиги, биржи. Эти междугородские лиги и комиссии в своем распоряжении никаких вооруженных сил не имеют и представляют собой просто деловые аппараты для собирания материалов, разработки и корректировки планов хозяйственного общения и т.д.
Усадьба является основной хозяйственной и бытовой ячейкой аграрно-индустриальных городов. Здесь идет на основе вполне демократической организации распределение работ, обеспечивающее возможность для каждого получить среднее и высшее образование в школах и университетах города и в течение своей жизни совмещать производительную работу с занятиями по администрации, в области научной, в области искусства в т.д. Каждый, таким образом, проходит путь от неквалифицированного к квалифицированному труду. Ни один член общества не становится только чиновником, только профессором, только художником, только рабочим и только инженером. Он всегда остается одним из участников работы в усадьбе и к этому прибавляет работу в тех или иных отраслях человеческого знания и практики.
На анализе основных затруднений современной цивилизации я показал, что именно этот способ новой организации народного труда дает возможность решить проблему увеличения продукции, а также уничтожить рабскую зависимость человека от государства и от производства. Если кратко охарактеризовать для сравнения с описанными типом агро-индустриального города, эволюции основных типов человеческих поселений, то при известных чертах сходства, которые бросаются в глаза, например, в сравнении с городами средневековья, становится ясным вместе с тем те огромные различия в особенности, которые обуславливаются возможностями современной науки и развитием техники промышленности и транспорта.
Седая древность знает примитивный город деспотии: Фивы, Мемфис, Вавилон, Ниневия, Иерусалим, Суз, Экбатаны, Сокошо Каво, Кашсена и т.д. Все это города-великаны. Территория Вавилона, например, – 484 кв. километров, т.е. приблизительно в 8 раз больше Берлина начала XX столетия и почти в 12 раз больше Дрездена. Окруженный огромными стенами, за которыми часто бродили разбойничьи племена, город древней деспотии – город властвующего племени, представлял собой разбросанную на больших пространствах неправильную сеть улиц с массой больших и малых групп домов, между которыми шли луга, пашни, пастбища, финиковые рощи, фруктовые езды. Единственная значительная постройка – это дворец повелителя в центре города, где жил и щедро кормился тысячеголовый штат придворных паразитов. Вблизи дворца – рыночный торг. В сумму народного производства такой город вносил в известной мере лишь продукцию садов и полей. Было также незначительное производство предметов роскоши. Основы же экономии такого города строились на тяжелых податях и дани с подвластных племен. К. БЮХЕР называет город примитивной деспотии логовищем, куда хищные звери тащат свою добычу.
Естественно, что разрушение этих городов типа Ниневия, Вавилона, Иерусалима сопровождалось обычно и разрушением политической самостоятельности древних царств: ассирийского, вавилонского, иудейского.
Классическая древность дает тип города как укрепленного местожительства землевладельцев и сохраняет его характер не как производящего города, но как преимущественно потребительского.
Древний Рим, центральный пункт огромного государства, город с населением до одного миллиона жителей, содержит за счет государственной раздачи хлебов до 2/3 своих жителей. Рим и приморские города типа Александрии живо напоминают старшейшие города деспотов. Греческие города были небольшими городами-государствами. Афины вместе с Пиреем едва ли имели более 150 тысяч постоянных жителей.
Идеал гражданина греческого государства – города – это непременно помещик, сельский хозяин. Ремесла представлены метэкам (чужеземцам) и рабам. Торговля играла значительную роль лишь в городах с гаванями. Все продукты в основном производились внутри самого комплекса: нет разницы между городом и деревней. Но все хозяйство построено на принципе рабства. Энгельс в Анти-Дюринге отмечает, что на каждого свободного жителя античного мира приходилось до десяти рабов.
Средневековье дает образ города – производящей общины. Последняя основывает свои доходные статьи на гармонически развитом мелком производстве. Город старался соединить в себе все отрасли ремесла, какими только вообще можно было в нем заняться. Но город и деревня в средневековье резко делят свои занятия. Деревня готовит сырые и пищевые продукты. Город перерабатывает и привозит для торговли издалека то, что не может быть произведено в его районе. Лишь ввиду транспортных условий город с окружающей его зоной деревень образуют замкнутую хозяйственную область, которая путем разделения труда сама себя содержит. БЮХЕР утверждает, что новейшие исследования средневековых городов не полагают больше 25 тыс. жителей ни для одного города: например, Страсбург и Нюренберг в ХV веке имели по 20 тысяч жителей, Аугебург – 18 тысяч, Франкфурт-на-Майне – 107 тысяч и т.д.
Наконец, на смену умирающим в течение с ХVI до конца ХVIII в. городам средневековья приходят, открыв эпоху массовых переселений, крупные города капитализма, города дифференцированного массового, крупного машинного производства, города – зависимые несамостоятельные части государственных механизмов, города, набитые людьми, как бочки сельдями. Население в них лишено воздуха, света, неба, садов. Сгрудившиеся в кучу огромные дома с дверями на улицу, кишащие автомобилями, с окнами, глядящими в окна соседей, с крохотным клочком загаженного миазмами и испарениями неба, видного из глубоких и мрачных городских колодцев-дворов, духота и шум подземного метро, поездов, автомобилей, которые давят обалдевшую публику, – достаточно сказать, что за один только 1935 г. в СШ убито по причине лишь одних автомобильных аварий 36 тысяч человек, причем количество убитых на 10 тыс. авто в СШ меньше, чем в других странах, – бессмысленность и дикость условий жизни крупных городов бросается в глаза на каждом шагу. По расчетам Корбюзье нужно три четыре часа лишней работы в день, чтобы тем, кто имеет эту возможность вырваться из города, оплатить дачки в окрестностях города. Огромное количество времени тратится впустую на переезды и разъезды. КОРБЮЗЬЕ пишет: “Современный город стал тревожным и удушливым, подобно громадному лагерю бродяг, скучившихся в своих фургонах посреди импровизированного беспорядка”. Именно под впечатлением современных городов УЭЛЛЬС написал свой кошмарный сон-роман “Грядущее”, где он рисует город с 30 миллионами жителей, ярус на ярусе, так что небо видно только с кровли небоскребов. Лифты, террасы, батареи огромных фонографов, кричащие в уши прохожим какую-то рекламную чепуху, небо, закрытое кишащими самолетами, гипнотизеры, внушающие полезные идеи, лечащие сумасшедших, люди-инфузории, работающие под какими-то страшно сложными номерами, социальные контрасты, развитые до предела – интеллигенция и управляющие наверху, а рабочие – внизу, под землей, как черви – черный ужас, навеянный современной цивилизацией.
х х
х
У меня имеется письмо одного из товарищей оппозиционных большевиков, прочитавшего работу об аграрно-индустриальных городах. Он пишет: “Вопрос поставлен неправильно. Автор предлагает утопию (я имею в виду не возможную осуществимость или неосуществимость выдвигаемого плана, а метод мышления). Речь идет не о том, что надо построить (возможно, автор во многих отношениях прав, считая невыгодной существующую концентрацию промышленных гнезд, возможно, будущее общество многое из предлагаемого осуществит), но ведь речь идет о том, где в экономической и политической действительности условия для подобной перестройки, как вырастет эта система из того, что есть налицо”.
Это, конечно, очень лояльное, даже недопустимо лояльное для большевика-марксиста, отношение к излагаемой теории, но вместе с тем здесь со всей остротой поставлен вопрос о неправильности самого метода. Корни этой аргументации очень глубоки, и поэтому крайне важно подробно рассмотреть аргументацию интеллигенции вообще, и марксистской в частности, в защиту основ современной цивилизации. Эти уважаемые “реалисты” – марксисты ведь на самом деле полны уверенности, что у них в руках ключ к познанию действительности, что одни они подлинные реалисты, а другие – утопии. Вбили им в голову, что воззрение, что нельзя покушаться на современное разделение труда, что господство интеллигенции именем пролетариата – есть закон, они и чувствуют себя на Олимпе науки. Они как будто забыли, что буржуазия и помещики тоже доказывали, что без них остановится производство, потухнет солнце и будет мрак и хаос, как в первый день творения. Однако эти уважаемые реалисты, полагающие что они берут в железо и бетон стихию и организуют действительность, на самом деле лишь жалкие рабы и лакеи, причем рабы не действительности, ибо действительность, как я покажу в дальнейшем, пошла не по тем путям, по которым думал автор “Капитала”, а рабы и лакеи умирающего старого капитализма, именно не нового, а старого, в котором рос Маркс и который воскресили, доведя до абсурда, отсталые чиновники марксистского мракобесия в России, рабы и лакеи омертвевших, заскорузлых догм. Они считают реализмом и образом будущего то, что Льюис Мемфорд назвал “палеотехнической эрой техники”, то о чем Зомбарт пишет: “Только тот, кто верит во власть дьявола, может понять, что произошло за последние 150 лет в Европе и Америке”. Загнать миллионы в вонючие городские клоаки, лишить людей живого общения с природой, создать режим всеобщего рабства, наизобретать миллионы средств для взаимоистребления, превратить человека в какую то дрянь и мечтать еще о продолжении этой дребедени под слащавой этикой социализма в мировом масштабе – это не химера, это трезвый учет фактов, а активно, как и подобает людям, опрокидывать всю эту гниющую на корню действительность и создавать условия, отвечающие человеческому достоинству, условия, в которых люди могли бы независимо и честно работать, не навязывая друг другу своих убеждений и не эксплуатируя таких же людей, как они, – это, не угодно ли видеть, утопия, это сказка.
х х
х
ШПЕНГЛЕР правильно отмечает, что “социализм в высшем, а не банальном смысле, как все фаустовское, есть идеал, исключающий другие идеалы”.
“Всякий западноевропейский человек без исключения находится под влиянием огромного оптического обмана. Всякий чего-то требует от других. Слова “ты должен” произносятся с полным убеждением. Вера в это и законность такого требования непоколебимы. Здесь приказывают и требуют повиновения. Вот что у нас называется моралью.
В западной этике все направление – притязание на власть, сознательное действие на расстоянии. В этом вполне сходятся Лютер, Ницше, папы и дарвинисты, социалисты и иезуиты. Их мораль выступает с притязанием на всеобщее и вечное значение. Это входит в состав необходимых условий фаустовского бытия. Кто иначе думает, чувствует, желает, тот дурен, тот отступник, тот враг. С ним надо бороться без пощады. Долг человека. Долг государства. Долг общества. Эта форма морали для нас сама собой понятна, она представляется нам подлинным и единственным смыслом всякой морали. Но этого не было ни в Индии, ни в Элладе. Будда давал пример для желающего. Эпикур подавал добрый совет. Это также основные формы высокой статической, основанной на свободе воли, морали”.
“Неправильно, – замечает далее очень метко ШПЕНГЛЕР, – связывать христианство с моральным императивом. Не христианство преобразовало фаустовского человека, а он преобразовал христианство. “Имеющие уши, да слышат” – в этом нет притязания на силу. Западная церковь не так понимает свою миссию. Врачи магического учения прославляли свои таинственные “………” [1], западные врачи придали своей науке принудительную силу закона”.
Этот принцип капиталистической цивилизации вполне затекает из самого строения и организации исторически сложившегося хозяйства, требующего единства воли, дисциплины и подчинения воли миллионов единой воле государства. Он исходит из всей практики жизни, делающей человека жалким элементом огромного целого, полностью зависящим от него во всех своих отправлениях – моральных и материальных. Марксизм и есть одно из идеологических выражений этого принципа лишения человека всякой самостоятельности.
Марксизм претендует на то, что он, как в точном зеркале, отразил действительность и ее законы. Все растет и развивается по бородатому Марксу. Все, что противоречит Марксу – утопично, не научно, буржуазная, мелкобуржуазная и всякая иная ложь. Марксизм и его верный сын – большевизм поэтому по самому существу своему отвергает демократию для изложения любых точек зрения. Марксизм есть “единственная, последняя, объективная истина”. Соответствие этой теории с практикой не могут изменить никакие будущие обстоятельства по той же простой причине, по которой вечна истина, что Наполеон умер 5 мая 1821 г. “Единственный вывод из того разделяемого марксистами мнения, что теория Маркса есть объективная истина, состоит в следующем. Идя по пути марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине все больше и больше (никогда не исчерпывая ее), идя по всякому другому пути, мы не можем прийти ни к чему, кроме путаницы и лжи”. (Ленин. “Материализм и эмпириокритицизм”. ГИЗ, стр. 104)
Понятно, что после всего этого марксистам остается только цитировать священные тексты, изучать их наизусть и считать несогласных либо за безнадежных дураков, либо за подлецов. Но так как в жизни такого абсолютного усвоения Маркса полностью достигнуть нельзя, и кроме того приходится давать ответы на допросы, которые старику даже и не снились, то, естественно, начинаются разные толкования текстов, начинается путаница, каждый считает, что он выражает Маркса, а все остальные идиоты и даже контрреволюционеры. Но практика марксизма выработала способ решения этих противоречий. Дело в конце концов решается просто: кто палку взял, тот и капрал, за тем, значит, законы действительности и тот понял, а остальных в тюрьму. В тюрьме же марксисты устраивают, в свою очередь, новую тюрьму для своих инакомыслящих – бойкотируют их и т.д., и так идет эта катавасия, проходит время, надоедает сидеть в тюрьме и кушать всякую дрянь, и вот они капитулируют: все это обставлено солидно, пишут заявления, которые составлены в высоких тонах, со ссылкой, с цитатами из Ленина, как он ставил вопрос еще в 1905 году, и все это сводится к тому, что вот, де, я, сукин сын и контрреволюционер, не сумел применить диалектический метод и теперь припадаю к стопам. Лишь немногие продолжают упорствовать, считая свой марксизм за настоящий и не извлекая никаких уроков из окружающего ни на предмет сущности марксизма, которым их лупят, как палкой, ни на предает самой действительности. Комедия удивительнейшая! Но и драма тоже.
Опытные вожди, съевшие собаку на марксистской практике, проникаются, конечно, цинизмом и пониманием людей. Они приходят к интимному сознанию, что им как начальникам коммунизма нельзя безусловно верить в Маркса, что этот режим полезен только для подчиненных, для масс, что им приходится часто быть самими Марксами. Так вырабатывается чувство двойной бухгалтерии. Они набирают себе такую компанию, чтобы она повторяла за ними все, хвалила их, превозносила и шла бы за ними в огонь и воду. Такую как раз компанию имел Ленин в лице так называемой старой гвардии, которую он в минуты откровенности и раздражения называл старыми дураками. Только имея таких людей, Ленин мог разговаривать с ними в период предоктябрьских дней, в период Брестского мира, как он разговаривал. Он прекрасно понимал, что эта шайка подручных связала с ним свою судьбу и испугается, если останется без своего предводителя. У Ленина всему научился и СТАЛИН. Он даже набрал себе компанию бессловесных подручных типа всех этих Калининых, Молотовых, Ворошиловых, Микояна, Кагановича и пр<очих> и провозгласил себя Монбланом и земным богом.
Он знает, что Бухарины, Радеки, Раковские в конце концов тоже марксисты. Пошумят, пошумят и решат, что история и ее железине законы за Сталиным, а не за ними, ибо есть лишь один единственный путь к социализму. Истинная же свобода для человека заключается в том, чтобы осознать эту необходимость после того, как ничего не вышло с собственными претензиями на руководство и на выражение железных законов марксизма. Честолюбие? Ничего не попишешь – приходится “самоограничивать” себя. Господин всегда в какой-то мере сам раб.
Вся эта марксистская религия, разработанная долгими размышлениями и опытом для утверждения господства класса организаторов и управляющих над производительными классами, претендующая на мировую монополию, представляет однако никакую не всеобщую истину, а всего лишь один из способов организации идей и практической действительности. Таких и иных способов существует и может существовать и в пространстве, и во времени много.
Не может быть абсолютного, всеобщего, единого общеобязательного знания, потому что невозможен охват действительности в бесконечности возможных ее вариаций. Герцен очень хорошо схватил это мирочувствование: “Только отнимая у истории всякий предначертанный путь, человек и история делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса. Если события подтасованы, если вся история – развитие какого-то доисторического заговора, и она сводится на одно выполнение, на одну …………, [2] возьмемте, по крайней мере, и мы деревянные мечи и щиты из латуни. Неужели нам лить настоящую кровь и настоящие слезы для представления провиденциальной шарады. С предопределенным планом история сводится на вставку чисел в алгебраическую формулу, будущее отдано в кабалу до рождения”. Однако это не так – “история импровизируется, она пользуется всякой нечаянностью, стучится разом в тысячу ворот, которые отопрутся … кто знает, в истории все импровизация, все воля, все … вперед ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силу, идти вдаль, куда хотят, куда только есть дорога”.
Человеческая история – это многообразие культур, различные миры представлений во взаимодействии с живой действительностью создают и свои миры практики, свои комплексы вещей, людей, идей. Одна теория со свойственным ей кругом противоречий и заблуждений даже в пределах собственных задач, приходит при взаимодействии с практикой к тому-то и тому-то, другая к тому-то и тому-то. Выясняется возможность сравнений, оценки, что лучше. В зависимости от оценки меняется мир представлений, меняется практика, которая, в свою очередь, создает основание для новых решений, и нигде нельзя поставить точку, поэтому что, возможно, и бывают самые причудливые сочетания сознания с практикой. И пусть то или иное представление о действительности кажется кому-то неверным, извращенным, все равно эта извращенность становится в какой-то мере фактом через самого человека, ибо сам человек и его жизнь есть факт этой живой действительности.
Это совсем не значит, что в природе и в истории нет никаких закономерностей, взаимообусловленностей, что можно делать все что угодно, все, что на ум взбредет, – нет, каждый человек всегда наталкивается на те или иные границы, указывающие ему на верность или неверность избранного им пути к решению таких-то и таких-то задач; это значит только то, что эти закономерности и взаимообусловленности богаты и широки. Все, что происходит, – происходит не без оснований и не без условий, но в самой жизни есть основания и условия также для другого, и людям всегда поэтому приходится выбирать, решаться на что и на какие основания опереться в своем действии.
Человеческое восприятие представляет собой “аппарат”, улавливающий действительность не такой, какой она есть отдельно от него, а то живое единство, ту реакцию, которая происходит между окружающим, с одной стороны, и человеком, с другом стороны. Причем человеком не абстрактным, но со всеми наличными его характеристиками, т.е. степенью и характером его развития, воспитанием его, социально-экономическим бытием, его физическими, возрастными и др<угими> особенностями. Таким образом, получается как бы “третий мир”, как в химии, например, если говорить сравнениями, синтез кислорода и водорода дает новое качество – воду. Это не значит, что благодаря такому характеру нашего восприятия человеку невозможно пробраться в мир вещи самой по себе, как она есть отдельно от человека. Если возможен синтез, соединение, то возможен и обратный процесс – разложения целого “третьего мира”, данного человеку в восприятии, на элементы и факторы, относящиеся к вещи самой по себе, с одной стороны, и на элементы и факторы особенностей мира человека, с другой. Доказано, что, например, муравьи видят химические лучи, которые невидимы для нашего глаза. Да и без муравьев можно захлебнуться от примеров. Совпадение работы сделанной человеком машины с тем, как она теоретически должна работать, означает, что вещь в этих пределах известна и сама по себе.
Процесс разложения “третьего” мира, мира человеческого восприятия, на его элементы и источники кажется ввиду указанного характера человеческого восприятия очень сложной и даже неразрешимой задачей, но тем не менее это возможно, и сопоставление восприятий друг с другом и по отношению к окружающему, которое как бы допрашивают, открывает для человека и его мышления дорогу в мир “вещей в себе”. Пределы и возможности познания этого мира каждый раз в какой-то мере ограничены, но при всем том человек получает в свои руки известные, подтвержденные экспериментом данные, о которых можно сказать, что для таких-то и таких-то целей эти данные соответствуют их назначению, что теоретическая и фактическая картины в таких-то и таких-то отношениях совпадают.
Я говорю о пределах и границах, потому что полный охват действительности в ее бесконечности невозможен, а каждый элемент действительности представляет собой окно в бесконечность, да и не нужен. Нам для обычной жизни, например, не нужны часы, которые бы отражали терции, хотя для известных задач и это нужно, и там свои измерители времени и своя степень “точности”. И горевать по этому поводу может только философский чудак. Таким образом, “бесконечность” не заключает в себе никакой безнадежности для человеческого знания. Каждая ступень познания, каждый мир восприятия несет с собой новые горизонты, новые вещи, новые сочетания красок, новое распределение светотеней, новые противоречия и новые возможности.
Вот опыт и показывает, что мир марксизма – это ограниченный мир, выросший из условия капиталистического концентрированного крупного производства, стоящий на его почве и развивающий его тенденции как в технико-экономической, так и в духовной сфере. Это мир, обрекающий человека на скучное и серое существование, на “добровольное” выполнение функций, предписанных “целым”, которое на деле раскрывается образом всесильного государства, в интересах “счастья” индивидуумов лишающих их всего, что в них есть живого.
Этот мир господства всеобщности пошлого коллективизма отнимает у человека право на его собственный мир, на свое духовное я. Быть солдатом целого, обезличенным членом партии, класса, винтиком огромной мировой машины, выражать себя в пределах “дозволенного” – вот моральный лейтмотив марксизма.
Но этот мир совсем не всеобщ и совсем не абсолютен, хотя он и стремится себя так представить, он так же не всеобщ, как не всеобща та действительность, порождением которой он является.
И если разговор в самом начале зашел об утопизме и реализме, то после этого отступления уместно вернуться к существу вопроса.
х х
х
Все более и более смешными становятся уверения марксистов, что марксизм есть “единственная, последняя, объективная истина” (Ленин). Попытки марксистских попов создать “рай” на земле обнаружили его утопизм. Становится все более очевидным, что марксизм видит действительность не такой, какой она есть, а через кривые очки своей схемы, которая для тех задач, которые она ставит перед собой, оказалась несостоятельной. Если она удовлетворительна для целей порабощения человека крупным централизованным производством, то ведь задачей-то ее ставилось, как известно, другое – освобождение личности. Само толкование действительности марксизмом все более отрешается от этой действительности, потому что выраженные марксизмом тенденции, особенно характерные для второй половины 19 и начала 20 века, в послевоенное время и особенно в связи с мировым кризисом перепроизводства 1929-33 г., начинают постепенно отступать перед тенденциями другого характера, о которых пророки из марксистской синагоги и не помышляли.
И с этой точки зрения уместно разобрать споры об оценках фашизма. Людям, вызубрившим со школьной скамьи тезис Маркса о том, что согласно железным законам истории будущее неизбежно принадлежит крупному централизованному производству, фашизм рисуется как политическая надстройка над если не ставшим, то во всяком случае неизбежно растущим в сторону госкапитализма капиталом. Имеются, как это обычно бывает, разноречия между отдельными представителями марксизма: насчет чего, в какой мере к теперешнему этапу можно приложить характеристику госкапитализма. Одни считают, что фашизм можно прямо записать как госкапитализм, другие, что рано, де, имеются пока еще незавершенные госкапиталистические тенденции, третьи считают, что госкапитализм как система вообще неприложим к капитализму, так как он погибнет в силу хозяйственных <присущих> ему противоречий неизбежно раньше, чем сумеет развить наличные госкапиталистические тенденции. С этой последней точки зрения фашизм был определен XIII пленумом ИККИ как “открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических и наиболее империалистических элементов финансового капитала”.
Если взять международный аспект споров о госкапитализме, мы получим те же точки зрения в применении к мировому хозяйству.
Одни считают возможным стоять на точке зрения ультраимпериализма, считая что капитализм дойдет до этого предела, завершающего логику концентрации и централизации в мировом масштабе. Другие считают, что это лишь абстрактная возможность, что капитализм неизбежно взорвется раньше, и что только мировой пролетариат, победивший под знаменами Маркса, сумеет организовать мировое целое.
С этой точки зрения марксисты не знают, что делать им с обнаружившимися тенденциями к автаркии. Одни истолковывают это как частный случай борьбы национальных империалистов за мировую гегемонию. Другие подчеркивают, что автаркия, означая распад мирового хозяйства, говорит о том, что капитализм загнил и стал реакционным: пролетариату надо немедленно взяться за мировую революцию и вырвать власть у сгнившей буржуазии, чтобы не допустить “распада” и организовать мировое концентрированное производство на основе социализма.
Люди, которые важно спорят и пишут на эти темы, делают серьезные лица и воображают, что говорят о действительности. На самом же деле эти милые школьники зубрят старые уроки, не понимая, что изменился маршрут капитализма. Развитие пошло не в сторону концентрации и централизации, а в сторону технической децентрализации, в сторону увязки трудового баланса города и деревни, в сторону “нового” капитализма.
Часть марксистов чувствует, что происходит что-то такое, что не вмещается в “Капитал” Маркса, и старается выпутаться из положения при помощи теории о “мелкой буржуазии”.
У марксистов как что-нибудь неясно, так притаскивается за волосы мелкая буржуазия. Так, Каутский, доказывает, что фашизм есть диктатура мелкой буржуазии. Штампфер в “Новом форвертсе” (от 8 апреля 1934 г.) определяет немецкий фашизм как “громадный полип” на теле капитализма. Отто Бауэр пишет о том, что фашизм одинаково подчиняет своей деспотической власти и крупную буржуазию, и пролетариат. Тальгеймер доказывал, что фашизм – это “бонапартизм”. Троцкий писал о том, что фашизм – это “мелкобуржуазная контрреволюция”, и что крупная буржуазия в Германии должна примириться с тем, что фашистское правительство время от времени “роняет плевки на ее лысину”.
Зиновьев в статье “Первомайские размышления о фашизме” (Правда 1 мая 1934 г.), ссылаясь на авторов этих “мелкобуржуазных” концепций, которые, кстати сказать, все же лучше видят через мутные очки марксизма жизнь, чем доктринеры и старые болтуны вроде самого Зиновьева, вместе с тем удачно атакует их с точки зрения марксистской ортодоксии. “Всем этим концепциям, – пишет он, – общее то, что они фашизм рассматривают как нечто наносное для “нормального” капитализма, что они не хотят видеть в фашизме определенной формы диктатуры буржуазии в период всеобщего кризиса капитализма и нарастания революционных боев. На деле у всех этих авторов получается апология капитализма. Капитализм, выходит, “не виноват” в появлении фашизма. Получается, что фашизм не вырос из недр империалистического капитализма, не вызрел в лоне его, а свалился невесть откуда. Получается, что фашизм пришел к власти вопреки крупной буржуазии, против воли финансового капитала”.
Ну, а дальше начинается типичная для Зиновьева болтовня с восклицательными знаками. “Предвидел ли революционный марксизм, предвидел ли ленинизм появление на свет божий фашизма? Конечно, предвидел. Достаточно назвать работу В.И. Ленина “Империализм как новейшая стадия Капитализма”… Конечно, никто не мог в ту пору предвидеть конкретную форму. Но основное Ленин, опираясь на Маркса и Энгельса, предсказал… Еще в начале XX в<ека> при выработке первой партийной программы Ленин” и т.д. и т.п.
Предсказал, предвидел, и не надоест человеку болтать. Старику и невдомек, что Маркс давно умер, что жизнь идет совсем не так, как “предписали” ей марксисты.
х х
х
В первой части работы “На новом пути” были уже приведены соображения и данные в доказательство того, что современное капиталистическое производство и связанное с ним разделение труда не оправдывает себя, что эта система неэффективна. Эту неэффективность я свел к следующим более подробным характеристикам:
1) непроизводительность современной технологии, увеличивающей окольный путь производства;
2) огромные потери труда в связи с размещением крупной промышленности и сельскохозяйственных предприятий;
3) рост непроизводственных отраслей;
4) рост потерь и расходов в связи с антисоциальной организацией труда.
Не возвращаясь к прежним данным, я считаю необходимым привести новые данные в подтверждение развитой точки зрения. Наиболее универсальным показателем всех процессов в капиталистическом народном хозяйстве является цена. Отсюда понятно, насколько важен анализ динамики цен оптовых и розничных в современном капитализме. За большой промежуток времени.
Если рядом с этим сопоставить также данные динамики заработной платы, то мы будем иметь весьма существенный материал для ответа на вопрос о том, растут или снижаются трудовые затраты на производство продукции.
Известный индекс Уорена и Пирсона констатирует рост мировых оптовых цен с 1850 г. по 1910 г. на 20%. Общий уровень цен, высчитанный Такером, вырос за этот же период на 34%. (Конъюнктура мирового хозяйства № 3 за 1934 г.)
Волна дороговизны – повышения цен особенно значительна в конце XIX и в начале XX в. Я не буду загружать статью многочисленными таблицами цен на главнейшие продукты промышленного и личного потребления (оптовые и розничные, мировые, по различным странам). Интересующиеся детально вопросом могут изучить эти таблицы, составленные на основе заграничных источников, по книге В. Серебрякова “Движение цен в современном капитализме” (Соцэгиз 1935 г.).
Укажу лишь, что по данным американского исследователя цен Фредерика Миллз<а> оптовые цены в САСШ за период с 1901 г. по 1913 г. ежегодно росли в среднем на 1,8%. ВОЙТИНСКИЙ для довоенного периода (1901-1912 г.) устанавливает по английским данным среднегодовое повышение оптовых цен на 2,7%.
Уровень мировых оптовых цен в 1926 г. был на 50-60% выше довоенного.
Рост дороговизны, конечно, более яркое выражение получает в динамике розничных цен. Разрыв между ними весьма значителен.
По данным П. Дугласа за период с 1894 г. по 1913 г., оптовые цены в СШ на 29 пищевых продуктов питания поднялись на 33%, розничные цены на 50%.
СЕРЕБРЯКОВ, анализируя заграничные данные, совершенно правильно утверждает, что для современного капитализма можно выдвинуть в качестве типичного явления то положение, что в совокупных издержках, падающих на товар, доля издержек обращения превышает долю издержек производства.
Установлено, однако, что в противоположность тенденциям роста дороговизны, которыми в особенности отмечается конец XIX и начало XX века, в послевоенный период пробивает себе дорогу, правда, с большим трудом, тенденция к снижению цен.
В послевоенном снижении цел, конечно, играет большую роль ликвидация инфляционных моментов. Но и элиминируя влияние этих моментов, исследователи цен констатируют тенденцию к снижению. Миллз считает, что “нынешняя рецессия имеет тенденцию восстановить ситуацию 1913 г.”
При этом, однако, важно отметить, что монопольные цены в общей динамике цен занимают особое положение.
Даже в период кризиса перепроизводства монопольные цены по ряду товаров упали весьма незначительно, а по ряду других даже повысились.
ФАЙНГАР в статье “Тенденции движения капиталистической себестоимости в кризисе” (сборник “Кризис и загнивание капиталистической промышленности”. Изд<ательство> Комакад<емии> 1936 г.) констатирует на основе данных Германии, что капиталистические монополии в условиях кризиса еще сильней подняли так называемые постоянные издержки производства вследствие колоссального роста амортизации. Что касается так называемых пропорциональных издержек, в частности, сырого и вспомогательного материалов, то ввиду монополий и неравномерности падения цен в кризисе цены на основное промсырье (чугун, уголь и т.д.) за период кризиса поднялись и стоят выше довоенного.
Эта картина роста дороговизны, в которой лишь в последнее время намечаются слабые тенденции к возвращению на уровень 1913 г., должна быть дополнена картиной эволюции заработной платы. Маркс в свое время на основе изучения положения рабочего класса пришел к выводу, что широкие слои рабочих нищают не только относительно в сравнении с ростом доходов имущих классов, но и абсолютно. К этому же выводу пришел и Ленин, детально изучая положение рабочих в России. ПАЖИТНОВ в работе “Современная дороговизна на Западе и в России” (Харьков 1912 г.) писал: “Если перевести на мясо, то окажется, что заработная плата строительных рабочих стоит теперь ниже, чем она была в конце первой половины XIX века перед падением крепостного права”. А. РЫКАЧЕВ в работе “Цены на хлеб и труд” в С.-Петербурге за 58 лет приходит к тому же результату, пересчитывая зарплату не на мясо, а на муку.
Альбер ТОМА в своей работе “Вторая Империя” (1852-1870 год), описывая рост промышленного развития в эпоху Луи Наполеона, констатирует, что в то время, как в период 1827-47 г., цена на хлеб оставалась на одинаковом уровне, а цена земледельческих и фабричных продуктов обнаруживала заметную тенденцию к понижению, и, таким образом, повышение заработной платы действительно означало увеличение дохода; в период с 1827 [3] до 1870 г. и в особенности от 1850 до 1866 г. цены на все предметы потребления сильно возросли. В общем цена фабричных изделий быстро поднялась на 15%, а с<ельско>х<озяйственных> продуктов на 67%. КОРБОН в своем исследовании о положении парижских рабочих пришел в 1863 году к тому выводу, что цены на все съестные припасы возросли на 55%. Он же показывал в 1863 г., что наемная плата за небольшие парижские квартиры за последние 25 лет в среднем повысилась на 70%. Строительные увлечения ОСМАНА, переслаивавшего Париж, давали себя знать. В конечном итоге реальная заработная плата не только не поспевала за ростом номинальной, но во многих случаях испытывала значительное сокращение. Альбер ТОМА считает весьма характерным для того времени заявление, в частности, делегата от типографщиков на лондонской выставке 1862 г., сказавшего: “За последние 12 лет цены на квартиры и на съестные припасы возросли по крайней мере на 50%, тогда как моя заработная плата вряд ли увеличилась на 9-10%, так что в итоге получилось уменьшение благосостояния на 40%”.
Обобщенным выражением новых явлений в капиталистическом хозяйстве: роста тенденции к децентрализации, курса на “малые формы” в технике, ослабление разрыва между промышленностью и сельским хозяйством, – является и все увеличивающаяся автаркия, сказывающаяся в росте экономической независимости стран друг от друга. Старые промышленные страны увеличивают удельный вес собственного сельского хозяйства. Налицо ясно выраженное стремление ставить у себя не хватающие виды производств. Приобретает большое значение ставка на использование новых местных видов сырья, способного заменить импортное, на всевозможные заменители и т.д., получение пряжи из дерева, синтетические нефтепродукты, пластмассы и т.д. Особенно ярко это проявляется в Германии.
Мягкий металл, алюминий, сталь, пластмассы идут на смену меди, цинку, олову, свинцу. На место стали и вообще тяжелых металлов идут алюминий, магний и их сплавы. Уже в настоящее время общая ценность получаемых ежегодно нежелезных металлов “превосходит ценность выплавляемого в мире чугуна”. [xx] Автаркия характерна и для СССР, хотя здесь она выросла из несколько других процессов, чем в капиталистических странах.
Если мировое капиталистическое производство стоит в 1936 г. на уровне 1928-29 г.г., то индекс мировой торговли готовыми фабрикатами составляет 60-85% уровня 1929 г. Почти полностью прекращен экспорт капиталов. [xxx]
Тухнет на глазах мечта ультра-империалистов и социалистов о мировом хозяйстве как едином огромном заводе с диктаторским центром во главе.
Муссолини в свое время очень правильно охарактеризовал положение мира. “Кризис, которой мы переживаем вот уже в течение пяти лет, это не один из обычных экономических кризисов. Он не относится к той категории регулярно повторяющихся сравнительно коротких кризисов, которые рассматриваются банкирами и промышленниками как естественные события в круговороте хозяйственной жизни. Сейчас мы переживаем настоящий кризис цивилизации, захватывающий всю социальную и экономическую организацию народа”. (………) [4].
Наиболее ярким политическим выражением новых тенденций в капитализме является фашизм, стремящийся найти выход из кризиса цивилизации на путях изменения старого разделения труда, но вместе с тем сохранения и упрочения господства класса управляющих и организаторов над производителями. Именно из этой роли фашизма и вытекает его борьба против старого капитализма, борьба за государственное связывание крупной буржуазии и частных монополий, поддержка притязаний средних слоев, восстановление крестьянства и окрестьянивание пролетариата.
х х
х
После сказанного уместно вновь вернуться к исходному пункту: утопичен ли метод мышления, который приводит к программе немедленной ликвидации современного разделения труда через агро-индустриальные города или, наоборот, утопичен другой, социалистический метод мышления, который вырос из условий старого умирающего капитализма. Опыт показывает, что то, что было реального в схеме марксистского социализма, осуществлено в практике советского социализма. Эта реальность – есть реальность эксплуататорского общества на базе развитых до предела тенденций концентрации и централизации. То же, что было в нем самообманом, вся эта напыщенно-религиозная болтовня о “рае на земле”, о “счастье”, о “гуманизме”, “любви”, “свободе”, – так и осталось самообманом и обманом. Самообманом для наивных и идеалистов. Обманом для понимающих “что к чему” политиков. Так или иначе, но советский социализм истолковал и использует в своей практике и эту утопическую часть марксизма.
Но этот же опыт показал, что на концентрации и централизации мир клином не сошелся, что претензии марксизма на всеобщность нелепы, что окружающие советский концентрированный социализм страны капитализма все больше уходят от старого капитализма, взяв курс на децентрализацию и связанную с этим перестройку ландшафта и быта. Тенденции этого нового капитализма находятся в полном противоречии с марксистской политической экономикой, социологией и философией. Общим остается господство класса эксплуататоров и в СССР, и в капиталистических странах, общим пока остается наличие в той и другой хозяйственной системе крупного концентрированного производства, но тенденции развития хозяйства лежат в разных направлениях, поскольку советские большевики не отходят от марксистского принципа концентрации. Конечно, совсем не исключено, что и в СССР начнется пересадка самими большевиками тех форм, которые создает западный и американский капитализм, но это будет происходить уже в прямом конфликте с “Капиталом” Карла Маркса.
Опыт капитализма и советского социализма на многое раскрыл глаза. Поколебались многие непоколебимые и священные истины, причем было видно, как из них сыпались труха и еще какая-то дрянь. История с большой буквы часто теряла свои провиденциальные платья, шокируя стыдливость доктринеров, и оказывалась голенькой живой практикой живых людей.
Раскрылась практически социология собственности – частной и общественной. Обнаружили себя коренные проблемы и трудности современной цивилизации. Все это создает возможность ставить социальную проблему иначе, чем ставил ее “Комманифест” 1848 г.
Можно, конечно, еще сказать: агро-индустриальные города утопичны, потому что их нет, но в этом смысле утопично все, что направлено на изменение существующего. Такая социология превращает всю человеческую историю в утопию. Если в ней и имеется какой-либо смысл, то это тот, что нужно подчиняться современным эксплуататорам, вождям, начальству, которым по штату, де, полагается делать историю, а остальным – подчиняться и исходить из этой реальной предпосылки. Это, собственно, и есть интимное содержание рабочего материализма социалистических “концентраторов”.
Однако, к счастью, социалистические концентраторы становятся все более потешными и архаичными. Их марксизм вскрыл свою ограниченность. Жизнь же требует новых, более реалистических методов познания и изменения мира. Марксизм лишь провозгласил “действительность”, но сам остался в плену гегельянства и абстрактного умствования. Поэтому он все более отчуждается от живой действительности и раскрывает вполне свое существо религиозной идеалистической формы сознания.
“Многие из оппозиционных “концентраторов” и “диктатурщиков” чувствуют, что мировой марксистской революции не получается, что жестокая жизнь идет мимо их схем, и проникаются пессимизмом. Как обычно в таких случаях бывает, крах собственных иллюзий кажется им кризисам революционного движения, реакционным возвращением к первобытной диктатуре и даже чуть ли не светопреставлением.
Она далеки от мысли, что крахнули-то, собственно, они, а не окружающий мир, который, по всей вероятности, будет жить и развиваться. Будет развиваться, лишь меняя формы, и борьба угнетенных против их эксплуататоров. Возможно, что не умрет и мировой пролетариат, обойдясь как-нибудь без спасителей-марксистов.
Но есть среди “диктатурщиков” и такие, у которых можно брать уроки хорошего расположения духа, этим хоть кол на голове теши. Сделаются они дремучими старцами, но останутся верными рыцарями концентрации и централизации. Юные душой, они по-прежнему будут писать статейки о мировой социалистической революции, едином мировом хозяйстве под единым руководством единой марксистской партии, о единой фабрике-кухне для мирового пролетариата, единой базе, и, возможно даже, наиболее левые из них – о единой концентрированной уборной для всего мира.
х х
х
Жизнь подводит к основной и главной теме нашего века – уничтожению разделения на пожизненные профессии, в частности уничтожению противоположности между умственным и физическим трудом.
Ликвидация этого разделения труда становится необходимой не только с точки зрения интересов развития сельского хозяйства и промышленности, но и с точки зрения дальнейшего культурного роста человечества.
Любопытно, что этот тезис выводит из себя не только многих из интеллигентов вообще, но и марксистов в частности, хотя не кто иной, как Маркс и Энгельс защищали в свое время этот тезис.
Эта эволюция взглядов марксистской интеллигенции сама по себе является аргументом, раскрывающим действительный эксплуататорский смысл, который реально заключен в марксизме, в противоречии с его благими пожеланиями.
Современные марксисты стали более реальными и практичными, нежели их предки, они поняли, что никакого уничтожения разделения труда из марксистской системы не получается, и все это является в лучшем случае неплохо составленной молитвой для праздничных дней. Впрочем, может быть лет этак через сто, двести это и осуществится, но сейчас об этом могут думать только несерьезные люди.
Каждый будет заниматься умственным трудом, науками, искусством, что это получится – недоумевают интеллигенты. Им кажется это бедламом. Они прочно стоят на позициях разделения людей на “экономические породы”. Они считают своей миссией производить духовные ценности, а стирать белье, мыть посуду, доить коров, сеять хлеб, делать вещи – это разве их дело.
Представьте себе оперную балерину или философа за доением коровы. Нет, вы только представьте! Ужас! Вы что, хотели бы и Пушкина, Гейне, Гете заставить заниматься на скотном дворе? Вы просто хотите разрушить культуру, у вас будет общество не высококультурных людей, а людей, которые за все берутся и ничего толком не знают. Исчезнут гениальные поэты, музыканты, писатели, политики, философы! Будет господство посредственности. Какая-то деревенщина или всеобщая фабричная каторга. А если я не хочу доить корову, не хочу сажать ваших там огурцов или капусты, а предпочитаю всю жизнь сидеть над научным изобретением или философской системой, тогда мне что делать?
Уж если радикально перестраивать общество, то почему бы не подумать о том, чтобы дать каждому возможность делать все то, что он хочет, чтобы была полная и неограниченная свобода? Неужели нельзя обойтись без принудительного труда? И потом, почему я эксплуатирую кого-нибудь, если я мирно сижу себе в кабинете и пишу фельетон для газеты. Я же не ворую деньги, я не пью ничью кровь. Пойду в редакцию и получу в конторе причитающиеся мне деньги. На них я куплю то, что сам я не делаю и не могу делать? Почему это эксплуатация?
Все эти ходовые пошлости интеллигентного сознания представляют собой образец рафинированного хамства и недомыслия. Самым любопытным здесь является рассуждение о свободе и принудительном труде. Считают возможным говорить о свободе и принудительном труде в таком широком смысле, что теряется всякий смысл в употреблении этих понятий. С этой точки зрения любой труд, даже самый легкий и приятный, нужно считать выражением запрещения и принуждения, потому что человек, даже если бы он не хотел, должен трудиться, раз он хочет есть, пить, одеваться, мыслить и т.д.
Прикидываясь непонимающими, что необходимость труда дана человеку как условие его существования, они говорят о свободе в этом смысле, хотя это является явным абсурдом.
Речь мажет идти о свободе выбора занятий. Но и эта свобода не может пониматься неограниченно, безусловно. Всякое общество, раз необходимость трудиться является основой его жизни, необходимостью, от которой можно освободиться лишь голодной смертью, так или иначе должно регулировать и координировать движение труда. Если оно откажется от этого, процесс производства просто не сможет состояться. Не может общество допустить, чтобы люди убежали от сельского хозяйства, чтобы не работали шахты, электростанции, канализация, водопровод и т.д. Не может общество пойти на то, чтобы все бросили бы работу и стали бы писать, положим, стихи о свободе.
Вопрос о свободе или несвободе труде может решаться лишь относительно, в плоскости конкретного сравнения между собой систем распределения и регулирования труда. При таком сравнении можно, не впадая в отвлеченности, говорить о том, где больше или меньше свободы, где больше или меньше зависимости.
И если с этой точки зрения характеризовать те системы, которые существуют фактически, программные системы социалистических партий и систему агро-индустриальных городов, то окажется, что наименьшая зависимость и наибольшая свобода дается как раз системой агро-индустриальных городов.
Система современного разделения труда исходит из формально признанного, с рядом исключений, тезиса о свободе труда, но по самому своему существу она этой свободы и независимости не дает и дать не может. Уже одна привязанность человека к пожизненной профессии, к одной специальности, обедняя и уродуя человека в общечеловеческом смысле, создает огромную зависимость от данной работы, потому что его занятие является единственным источником существования. Использование капиталом и государством этой зависимости превращает человека в настоящего раба. Это касается и интеллигенции, которая по самому роду своих функций становится в этой системе проституткой.
Уничтожение разделения труда уничтожает и эту рабскую зависимость человека от одной специальности как единственного источника к существованию.
В системе современного разделения труда необходимая пропорциональность по отраслям и видам производства материального и духовного поддерживается целой сложной механикой построения самого хозяйства и совокупностью экономических и внеэкономических мероприятий: системой образования и воспитания, системой классового распределения средств производства, системой заработной платы, системой всевозможного рода ограничений и условий, необходимых для работы в том или ином месте, системой всевозможных дисциплин: профессиональной, партийной, кооперативной, военной и т.д., системой различных полицейских мероприятий вроде той же паспортной системы и т.д.
Я уже не говорю об откровенно принудительных концлагерях социалистической России.
О свободе говорится условно: отсутствие факта прямого внеэкономического давления на избрание человеком определенного рода занятий уже рассматривается как свобода, и это действительно свобода в сравнении с системой прямого принуждения.
Но в целом вся эта система “свобод” представляет собой переложение одним классом – классом организаторов и управляющих – всей производительной работы на плечи рабочих классов.
И в сфере самого непроизводительного труда работы “неприятные”, “позорные”, “нечистые” отдаются особым людям, которые выделяются в специальные профессии: шпионов, провокаторов, палачей, наемных убийц. Господствующие находят средства и их держать в полной от себя зависимости, так что им некуда податься.
“Чистая” интеллигенция считает себя незапятнанной и благородной. Ограниченность ее кругозора позволяет ей думать так о себе совершенно искренне. Но по сути дела все эти “чистые” и “благородные” во много раз хуже самых “нечистых”, ибо те, по крайней мере, просто угнетены и доведены до полного обесчеловечивания, тогда как эти самодовольные и самовлюбленные ханжи, думая, что они делают “чистые дела”, всей своей работой укрепляют и поддерживают то здание разделения труда, при котором из людей, которые в детстве все были одинаково “чисты” и с удивлением привыкали к окружающей чепухе, из одних получаются маститые профессора, академики, наркомы, полковники, а из других – прачки, угольщики, неграмотные крестьяне, кухарки, а из третьих – солдаты, палачи, провокаторы, бандиты, тюремная стража.
Профессора, политики, журналисты важно болтают о чести, благородстве, человеческом я, потому что за счет других надели на себя белые перчатки, которые другие надеть не могут, именно в силу “закона” разделения труда.
Советская интеллигенция, в том числе и большевистско-оппозиционная, мечет гром и молнии по поводу теорий расизма. Она только не дает себе труд понять, что ее платформа разделения труда в десятки раз безобразней и бесчеловечней, чем проповедь расовой градации, расы – это имеет под собой какие-то биологические основания. Верно, что фашизм использует эту теорию для цепей порабощения и эксплуатации. Но деление людей на экономические породы, на крестьян, на рабочих, на интеллигенцию, что это такое? Это тот же расизм, но расизм экономический, не имеющий под собой никакого другого основания, кроме забитости народных масс, которые под страхом репрессий начальства должны работать на “хозяев” и интеллигенцию, отдавая им свои руки, свое тело, свою молодость и жизнь.
Пусть выбор занятий в современном строе разделения труда может быть назван в известном смысле свободным, потому что он не всегда вынуждается прямым внеэкономическим принуждением, но и в таком случае характеристика этой свободы остается характеристикой эксплуататорского разделения труда.
Только система, при которой те же и еще во много раз больше формальные свободы опираются на такое построение хозяйства, где тяжесть неквалифицированных работ не перекладывается на плечи “париев”, но в какой-то мере разделяется всеми в течение жизни, – только такая система есть действительно система свободного выбора трудовых функций, на основе того, что никто не имеет права и не может эксплуатировать и жить за счет другого.
Острой проблемой культурного роста человечества является проблема уничтожения или, по крайней мере, сокращения всех работ, не служащих физическому и духовному развитию человека, работ тяжелых, неприятных, одуряющих, вредных. Конечно, сделать все работы приятными нельзя, всегда останется противоречие субъективных оценок, это только социалисты, практически организуя ад, мечтают о каком-то рае, где совершенно в духе религиозной метафизики исчезают все противоречия и человеческие страдания, и социалистические праведники пребывают в состоянии неуклонного блаженства, а именно: ни черта не делают, так как все делается машинами, а они, как в раю у Магомета, занимаются поеданием бананов и райских птиц, пьют, не пьянея, вино, мажутся благовониями, спят со множеством вечно юных гурий и все время славословят Аллаха. В советском раю, к слову сказать, выполнен только последний пункт этой программы, но зато о нем можно сказать, что он не только выполнен, но и перевыполнен.
Но если нельзя все виды труда вымазать в одну слащаво-розовую краску, то сделать труд несравненно более здоровым и человечным не только возможно, но и прямо необходимо. Однако усовершенствование орудий и приемов труда имеет несравненно больше шансов для развития не в условиях отделения умственного труда от физического, а при условиях, когда каждый так или иначе проходит школу как неквалифицированного, так и квалифицированного труда. История техники учит как раз, что громадное большинство изобретений, двинувших вперед цивилизацию, было сделано не профессиональными учеными, а людьми простого труда, самоучками, рабочими, имевшими то преимущество перед людьми академических кабинетов, что они хорошо знали практику, страдали от этой практики и искали поэтому напряженно возможностей для улучшения средств работы. В самое последнее время в СШ изобретена машина для сбора хлопка. Долгое время изобретательский и конструкторский ум бился над машиной, которая была бы дешева и одновременно не рвала бы хлопка. Теперь это удалось братьям Джону и Маку Вест.
Характерна биография изобретателей. Они из бедной фермерской семьи и в молодости работали сами на хлопковых полях в качестве батраков, получая полцента за фунт собранного хлопка. Тяжелый труд под знойным солнцем натолкнул их на мысль механизации уборки. Несмотря на бедность и многие неудачи братья не бросали своей работы и после длительных экспериментов в поле сконструировали с успехом рентабельную машину.
х х
х
Принцип беспрекословного подчинения целому, раскрывающемуся в образе государства, разработан и проводится в самых многообразных выражениях: подчинение вождю как воплощению целого, подчинение партии (“Голос партии – закон”), принцип правоты большинства, принцип службы классу, народу, человечеству, прогрессу и т.д. и т.д. Отсюда создается и ритуал современного служения богу целого. Знатная доярка или домашняя хозяйка должны быть на седьмом небе блаженства, если… сам “вождь” народа “поздоровался” с ними в Кремле за ручку. Женщина родит пятого младенца и посылает письменное спасибо ”великому” и “любимому” СТАЛИНУ. Детей на демонстрации обучают кричать ура СТАЛИНУ за то, что они существуют на свете. Молодой летчик, совершивший большой перелет, должен прослезиться от энтузиазма, когда его целует неопрятный старик, вообразивший себя “отцом народа”, причем, если бы летчик не то что попробовал бы протестовать, но просто сказать холодную ответную речь и высказать несколько иронических замечаний в кулуарах по поводу этого самого старика, ему бы, как своих ушей, не видать ни звания героя Советского Союза, ни тридцати тысяч наградных. Какая-то дикая фантазия в стиле Гофмана. Помните: играет скрипач, публика в восторге, но вот появляется на сцену какой-то монстр, и скрипач с изумлением видит, что овации за его игру получает монстр. Монстр кланяется и вообще чувствует себя героем, куда бы ни появлялся этот урод, повсюду и везде он похищает то, что не принадлежит ему.
Человек сам по себе ничто. Он “человек” лишь в меру своего рабства перед целым и его выражениями. Жена капитана I ранга – это почетная штука. Но без капитана она сразу теряет свой блеск и становится обычной единицей.
Итальянский писатель Виргилий Строппа в романе “Теленок из Мантагана”, получившем премию в 1934 г., так рисует идеал одного из своих героев: “Людей не будет. Будет сила и подчинение. Люди утомили меня. Я верю, что в Литтории найду толпу такую невежественную, что она в состоянии служить лишь исполнительницей чужих предначертаний и, следовательно, полностью отдавая свои силы, не сможет ни на что претендовать. Это будут люди-автоматы. Я мечтаю о целом легионе людей-автоматов, молчаливо, без единого протеста надвигающихся на леса и болота, способных только подчиняться”.
Все формы сознания современной цивилизации разделения труда полны обезличенности. Но характерно, как жизнь организует взаимоотношение классов в этой обезличенности.
Политики и вообще гуманитарная интеллигенция, поскольку они стоят на позиции современного разделения труда, объективно борются за свое эксплуататорское место в этой системе, но им представляется своя роль – искренне или лицемерно – так, что они борются не за свои личные интересы, а за интересы пролетариата, народа и т.д. Они выразители классовых, общественных интересов. Они “спасители пролетариата”. Они “жертвуют своими личными интересами”. У них “личной жизни, в сущности, и нет”.
И они действительно в системе разделения труда – жрецы целого, они специалисты по обществу. Как всякие специалисты, они читают только и прежде всего специальную литературу. Они “профессиональные революционеры”. И, будучи в оппозиции, они, как губки, вбирают в себя всю оппозиционность, разбросанную в слабых и часто микроскопических дозах в населении. Лишения и потери, которые им приходится терпеть в ссылках и тюрьмах, еще более укрепляют их в обезличенности, в мысли, что они борются не за себя, а за бедный пролетариат. И нередко лучшие и благороднейшие стремления человеческой души к самопожертвованию и борьбе за общее дело находят в этом умонастроении себе пищу.
С другой стороны, рабочие и крестьяне, простой люд, лишенный настоящего образования, заполняющий подвалы и нижние этажи здания рабства и обезличенности, те, кто являемся рабом-альтруистом по самому своему положению, в отличие от господ-альтруистов или стремящихся стать господами, т.е. кто действительно работает на других, не получая ничего взамен, думают просто и эгоистично о своих личных повседневных нуждах и говорят откровенной прозой. Так как им всемерно разъясняется мысль, что они без авангарда, без партии, без вождей не сумеют защитить своих интересов и обязательно собьются с пути истины, то часто во время драк своих спасителей между собой за “дело рабочего класса” они говорят: “Ну и пусть себе дерутся. Они люди с понятием, с образованием. Господь им поможет”.
Эгоизм эксплуатируемых и угнетенных на самом деле тоже форма обезличенности, потому что это слишком маленький эгоизм, практически мирящиеся со своим рабством и поэтому с рабством других людей. Это та самая проклятая ограниченность потребностей, о которой в свое время говорил ЛАССАЛЬ. Этот эгоизм не поднимается до действительного сознания прав своей личности, до понимания общественных причин своего угнетения и необходимости организованной борьбы с ним.
Но довольно часто все эти формы обезличенности дополняются ее новой формой, перевернутой наизнанку обезличенностью. Она оказывается в этом случае необузданным, скотским, антисоциальным эгоизмом. Разочарованные в массах и альтруистически-прямых идеалах, политики и интеллигенты вступают на этот путь, снимая ставшую ненужной маску защиты “целого” и обнаруживая далеко спрятанное интимное души современной цивилизации. Фашистский писатель Ганс ПАЛЛАДА в романе “И мы имеем ребенка” дает этот тип. “Он полон ненависти и презрения к людям. Он радуется, видя, что все презренны. Он наслаждается своим одиночеством. Он вредитель. Он недруг, он – самое антисоциальное, что только можно придумать. Он всем дает пощечины. Он считает это справедливым. Он не нуждается ни в ком, он считает, что такими должны быть все мужчины. Он презирает глупость, презирает слабость, презирает все чувства, всех женщин, всех вообще людей. Всех, кроме себя”.
Мир обезличенности создает и свой жизненный тонус, это тонус глубокого пессимизма, безрадостности, подавленности. Убита радость полноты жизни, живого ощущения природы, нет чувства независимости, инициативы, самодеятельности. ЗОМБАРТ, изображая современную цивилизацию как дело рук какого-то дьявола, пишет, что на место прежнего живого чувства природы пришла “сложная смесь из школьной учебы, часов, газет, зонтиков, книг, канцелярии, политики и электрического света”. Этой утерей радости жизни пронизана вся неказенная литература. Прочитайте нашумевшую в Европе книгу Луи СЕЛИНА – “Путешествие на край ночи”. Это подлинная энциклопедия разложения и умирания. Даже советские издательства, обычно выпускающие казенно-апологетическую халтуру, и те должны были выпустить роман ЭРЕНБУРГА “Второй день”. Центральный герой этой вещи – ПЕЧОРИН советских дней, образ “старика в 22 года”, “печального странствователя, во всем разочарованного и умирающего от какой-то ни к чему непривязанности”. Он хочет приспособиться к советскому целому, раствориться в нем, уверовать в кузнецкую домну, стать машиной или заводной игрушкой, как все, петь хором комсомольские лозунги и делать при этом радостный вид, но это никак не удается, он слишком много читал и думал, чтобы выполнять эту роль искренне, и вот начинается двойное существование – осторожное юродство, проглоченные угрозы, насмешки под замком.
Он говорит своей любимой: “Хорошо Сенька говорит. Он на рабфаке. Он будет красным профессором. Он научится носить галстуки и цитировать МАРКСА по первоисточнику. Его сын будет выбирать галстуки сообразно с цветом пиджака и цитировать не только МАРКСА, но даже КАНТА. Спрашивается, что будет делать его внук. Писать поэмы о галстуках? Опровергать МАРКСА с помощью НИЦШЕ? Нюхать кокаин от мировой тоски? Или подготовлять новую революцию? То, что мена раздражает, ИРИНА, это не жестокость революции, но ее бессмысленность”.
“Допустим, что он гениальней поэт. Тогда он через пять лет замолчит. Или сойдет с ума. Или повесится. Можешь почитать историю русской поэзии. Она началась с двух трупов и двумя трупами кончилась. Скучно, Ирина, так скучно, что, кажется, встал бы и завыл, как собака”. Характерно его объяснение с профессором перед самоубийством: “Вы не подумайте, что я какой-нибудь контр. Я прекрасно понимаю, что они правы. Они учатся культурно сморкаться. Я все перепробовал. Я бросил математику – кому это теперь нужно. Конечно, вас признают. Но вы – мировая слава. Я уехал на стройку. Не помогло. Что же мне теперь делать? Я должен с ними жить. Вы даже не понимаете, что это такое. У меня тетрадка в сундуке, а у них хоровое пение. Они отобрали Ирину, и это вполне естественно. Почему вы не запретили выдавать нам книги. Надо бы сразу сказать: “Готовьтесь к чугуну”. Вообще по отношению к ним я негодяй. Но что же мне делать? Для меня они не люди. Все как один. Называется коллектив. Проще говоря – стенка. Вот я и расшиб себе голову. Больше я не хочу никого обижать. Хватит. Надо вот, как они говорят, “смыться”.
–––––––––––ооОоо–––––––––––
Интеллигенты весьма опасаются, что если их не будет существовать как специального пожизненного класса по делам каления и искусства, то культура погибнет. Как известно, сомнения этого порядка в истории высказывались всеми классами, уходившими со сцены. В частности, капиталисты тоже доказывали в прозе и стихах, не говоря уже о пушках и пулеметах, что без них управлять нельзя.
Ничего кроме реакционной болтовни в этих воззрениях нет. Только полнота жизненных условий и может создать действительную обстановку для проявления дарований, так как в несравнимой степени расширяется селекционное поле культуры, расширяется не только потому, что все люди попадают в него, но и потому, что разнообразие жизнедеятельности позволяет легче ориентироваться в том, к чему больше всего способен человек, и найти таким образом “себя”.
Апологеты современного разделения труда поднимают на щит ГЕТЕ, ПУШКИНА, ТУРГЕНЕВА, ТОЛСТОГО и строят следующий силлогизм: если вы в строительстве новых форм жизни отрицаете условия их воспитания, то вы тем самым отрицаете и возможность появления подобных звезд в будущем.
Возможно, конечно, что не будет таких звезд. Но почему не быть более ярким. Разве история науки и искусства не знает крупнейших имен, которые были совсем неодносторонние в своей жизнедеятельности. ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ был превосходным живописцем, выдающимся архитектором, инженером, знаменитым скульптором, отличным фортификатором, музыкантом и импровизатором. Бенвенуто ЧЕЛЛИНИ был знаменитым ювелиром, превосходным модельщиком, хорошим скульптором, фортификатором, воином и музыкантом. И разве заслуживают консервации общие условия жизни ПУШКИНА, который перед смертью дал им такую характеристику в письме к ОСИПОВОЙ: “Поверьте мне, жизнь, какая она ни на есть приятная привычка, а все же заключает в себе горечь, которая делает ее под конец отвратительною. Свет – это гадкая лужа грязи”. А что сказать об условиях жизни ТОЛСТОГО, когда он сам не нашел ничего лучшего, как публично предать их проклятию. И разве сами произведения лучших людей и звезд первой величины в искусстве не представляют собой написанных кровью сердца воззваний против окружавших их условий, внутренний механизм которых и составляет именно эксплуататорское разделение труда.
Сторонники разделения труда отстаивают культуру, которая давала ход отдельным героям, одиночкам, забивая и превращая в навоз сотни и миллионы талантов, которые, будь бы они поставлены в благоприятные условия, были бы не единицы, не десятки, а сотни и тысячи крупнейших дарований во всех областях.
“Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей, потрудившихся здесь на земле”, – пишет КАРЛЕЙЛЬ в своих беседах “Герои и героическое”. Разумеется, в условиях, когда большинство людей самим принципом разделения труда отброшено от истории и вычеркнуто из жизни, и когда история пишется интеллигентами, превозносившими только людей из класса организаторов и управляющих и считающими, что только интеллигенция – соль земли, в этих условиях на сцене остаются только герои господствующих классов и отдельные выдвиженцы из социальных низов.
“Чтобы достигнуть чего-нибудь большого в науке, технике и искусстве надо отдать одному делу всю жизнь”, – говорят защитники современного разделения труда, – Иначе получится все и ничего, ибо, – тут они поднимают назидательно палец, – нельзя объять необъятного”. Этим они хотят создать впечатление, что уничтожение разделения труда предполагает, что все люди становятся специалистами во всех отраслях человеческого знания. Они иначе не могут полемизировать, как не доведя предварительно мысль противника до нелепейшего абсурда. Можно подумать, что кто-то из сторонников уничтожения разделения труда отрицает необходимость серьезного труда и предлагает прыгать с пятого на десятое. Но ведь это же чепуха. Уничтожение разделения труда не означает, что люди становятся ходячими энциклопедиями. Имеется в виду сочетание форм производительного и непроизводительного труда при предоставлении свободы человеку расти и совершенствоваться в любом и любых направлениях. Во всяком случае, если бы даже та или другая область знания и требовала бы полного посвящения ей и только ей всей жизни, то это не может служить исходным принципом культуры, потому что не человек для науки, а наука для человека. Аргумент о посвящении всей жизни только одной определенной профессии – это и есть уродство современного разделения труда. Чтобы быть поэтом, надо всю жизнь корпеть над стихом, чтобы стать врачом, надо всю жизнь провести в больнице, но этим же самым говорят, что кто-то должен всю жизнь мыть посуду, подметать полы, стричь овец, доить коров и т.д. Смущает также интеллигентов, что уже сейчас в отраслях интеллигентного труда много народа и слишком много конкурентов, что же будет, если монополия будет совсем потеряна. Уже сейчас нельзя за всю жизнь прочесть всего, что понаписали интеллигенты. Что же будет тогда? Ужас! В каждом доме свои музыканты, свои художники, свои поэты, балерины, философы, инженеры. А почему бы и не так? Почему это возможно в хороших аристократических домах? И почему это ужас, когда становится возможным в каждой семье? Появятся семейные альбомы, сделанные своими художниками, большой семейный литературный архив, дневники, мемуары, различные красивые вещи, сделанные руками членов семьи. Искусство примет интимные формы и станет ближе к выражению человеческого я.
И почему то, что выдается, что отличается особенной силой, блеском и глубиной, не найдет широкой аудитории, вплоть до аудитории всего мира?
–––––––––––ооОоо–––––––––––
МАРКС в свое время со всей глубиной поставил проблему социальной революции:
“Общество, от которого изолирован рабочий, есть общество совсем другого содержания и совсем другого объема, нежели политическое общество. Это общество, от которого его отрывает его собственная работа, есть сама жизнь, физическая и духовная жизнь, человеческая нравственность, человеческая деятельность, человеческие наслаждения, человеческая сущность. Человеческая сущность – есть истинная общественность людей. Безнадежная изолированность от этого содержания несравненно всесторонне, невыносимее, ужаснее, противоречивее изолирования от политического общества; точно так же устранение изолирования и даже частичная реакция, восстание против него тем бесконечнее, чем человек бесконечнее гражданина и чем человеческая жизнь бесконечнее политической жизни”.
Не перестановка людей в государственных кабинетах, не смена одних эксплуататоров другими, а полное уничтожение эксплуатации человека человеком – вот подлинная тема нашего века. Не назад к прошлому, а вперед.
Н. ОСИНСКИЙ в статье “Великие времена” (“Известия” 1 мая 1936 г.) очень правильно подметил характерную черту нашего времени: “Строй общества, где одни почему-то проводят время в бессмысленной праздности, а другие в тяжком труде, где один “разумный” человек угнетает другого разумного человека, где массы людей – и притом трудящихся полезнейших членов общества – почему-то лишены образования, обречены на прозябание в вонючих хибарках, на голод, нищету, вынужденную безработицу, – этот строй уже устарел для человечества, оно уже переросло его”.
С этой точки зрения он анализирует лозунги, под которыми отъявленные эксплуататоры вынуждены теперь осуществлять свою эксплуатацию. Итало-абиссинская война велась под лозунгом: 1) ликвидации рабства и варварства на африканском континенте в последнем прибежище их – Абиссинии, 2) прирезки земли для пролетарской страны – Италии, для ее бедняков-переселенцев, для ее безработных, могущих найти промышленные занятая в Абиссинии за счет варваров, эту землю не использующих.
В Германии объявлено бесклассовое общество. Провозглашено, что отныне существует только единый германский народ и что все являются “товарищами по народности” (“……………”).
ОСИНСКИЙ по понятным соображениям воздержался приводить лозунги и внешнюю фразеологию советского социализма. Но эта фразеология в одинаковой мере свидетельствует о том, что и советский народ вырос, чтобы современные социалистические эксплуататоры могли откровенно и нагло попирать человеческое достоинство трудящихся. Действительно, строй эксплуатации хотя и живет, но морально он умер.
Правда, в советских газетах попадаются и откровенно разъясняющие истинную суть дела заметки. Чего стоит описание, например, Рязанской пехотной школы им. Ворошилова (“Известия” 20 марта 1936 г.).
На каждого курсанта приходится “единица обслуживающего персонала. Даже пыль с пирамиды, на которой стоит винтовка курсанта, и ту стирает уборщица”… “В вестибюле пехотной школы курсантов встречает представительный швейцар в расшитой золотом ливрее”.
Швейцары в золотых ливреях! Денщики и даже денщицы!
Разве это не образ советского социализма?
Но когда эксплуататоры, в том числе и социалистические, осуществляют свою диктатуру в масках, когда они вынуждены сами легально писать о необходимости борьбы с эксплуатацией, когда советская печать, ругая и критикуя фашизм, рикошетом критикует и советский строй, тогда угнетенным уже легче сопоставлять факты и фразеологию, жизнь и лозунги, подниматься к пониманию причин своего рабства.
Утопистами, Дон Кихотами Ламанчскими – рыцарями печального образа ныне являются не те, кто считает необходимым практически и немедленно ликвидировать существующую систему эксплуататорского разделения труда, но те, кто, разочаровавшись в лозунгах, тянет обратно к демократическому капитализму, кто реалистически стоит на позициях эксплуатации.
Социальная революция на основе уничтожения эксплуатации человека человеком – вот что ставится исторически в порядок дня. Лозунги этой революции:
1) Долой капитализм!
2) Долой советское социалистическое рабчтво!
3/Долой буржуазную демократию, освящающую господство помещиков и капиталистов.
4) Долой диктатуру пролетариата – эту вывеску для диктатуры класса бюрократии.
5) Долой систему крупных империй и государств.
6) Долой колонии.
7) Долой национальный гнет и строительство государств по принципу объединения одной нации против другой нации.
8) Долой разделение на город и деревню.
9) Долой монополию интеллигенции на высшее образование, искусство и науку.
10) Долой пожизненное порабощение индустриальным трудом рабочих.
11) Долой пожизненное порабощение сельскохозяйственным трудом крестьян.
12) Долой политиков-профессионалов, не желающих участвовать в производительном труде.
13) Долой профессиональную армию!
14) Долой ссылки, концлагери и тюрьмы!
15) Долой чины и звания!
16) Организация государства на основе разделения властей, на основе равных, прямых и тайных выборов, на основе свободы всех партий и союзов без исключения.
17) Вооружение трудящихся и организация отрядов по борьбе с паразитизмом.
18) Децентрализация промышленности и разукрупнение городов-гигантов.
19) Организация агро-индустриальных городов на основе международно-правовых отношений города к городу и создание лиг и вольных союзов городов для хозяйственного и культурного общения друг с другом.
20) Всеобщее среднее и высшее образование на основе совмещения учения с производительным трудом.
21) Право каждого человека быть не крестьянином, не рабочим, не интеллигентом, а просто свободным и независимым человеком, живущим полной и разносторонней жизнью.
Июль 1936 г.
Ярославская тюрьма.
(Продолжение следует).
ВЫДЕРЖКИ
ИЗ СТАТЬИ КУЗЬМИНА “НА НОВОМ ПУТИ”.
3. ГОСУДАРСТВО.
Проблема управления – есть проблема государства. Марксизм учит, что государство в конце концов отомрет и как орган классового господства, и как орган народа. Диктатура пролетариата, оказывается, уже не государство, а полугосударство. По этим вопросам много книг. Дело, однако, не в том, как то или иное явление назвать, важно по существу поставить вопрос, как это сделал Маркс в “Критике Готской программы”. Там он, упрекая авторов этой программы за то, что они не интересуются будущей государственностью коммунистического общества, пишет: “Вопрос ставится так: какому превращению подвергнется государственность в коммунистическом обществе. Другими словами, какие общественные функции останутся тогда, аналогичные государственным функциям”. В самом деле? Должно быть, управление хозяйственным процессом? Обеспечение единства народного хозяйства? Регулирование? Планирование? Известные принудительные нормы в тех случаях, когда нарушается необходимая в процессе производства дисциплина?
Но в какой бы мере ни были развиты эти функции, как бы мягки ни были меры принуждения в случаях нарушения определенных законов и правил – это все элементы государственности. Только в том случае, когда каждый человек не нуждался ни в чем, в людях и обществе, добывал все необходимое себе сам, как идеальный Робинзон Крузо, только в этом случае не было бы необходимости ни в каких организационных связях, не нужно было бы групповой общественной дисциплины, ответственности, и человек был бы “свободен”. Но раз мы такого общества не знаем, то государственность есть везде, где есть общество. Классовая государственность – это одна из форм государственности, она может быть изжита. Централизованное по-военному государство – определенная форма государственного устройства, ее можно заменить другой. Но уничтожить государство как совокупность общественных организационных функций можно только на бумаге.
Можно, конечно с поповской елейностью болтать о рае будущего, когда отпадают будто бы всякие принудительные нормы, все вечно улыбаются от счастья, и делается даже беспредметным всякий разговор о каком бы то ни было антагонизме между одним и другим человеком, между личностью и обществом.
Но в этой болтовне нет и тени попытки разобраться в деле. Это просто какая-то моральная валерьянка для успокоения совести деспотов и их апологетов. Конкретные безобразия всегда хорошо вяжутся с отвлеченным гуманизмом и неопределенной мечтой о будущем. Но и как представление о будущем, оно по своему содержанию очень характерно для метафизики современной цивилизации.
Собирательный метафизик (эпикурейцы, гедонисты, МИЛЛЬ, БЕНТАМ, МАРКС и т.д. и т.д.) устанавливает всеобщее счастье и наслаждение. При этом забывает добавить, что оно заключается в навязывании всем смертным ограниченного, узкого, насквозь субъективного, прокуренного и проплеванного представления о счастье, сконструированного сочинителями его. Само “счастье” или “наслаждение” может быть не чем иным, как только одним из проявлений жизни со воем богатством действительных мотивов поведения, с рефлективными и сознательными действиями, с низшими и высшими волевыми актами, со всем разнообразием характеров, целей и устремлений, ибо люди зачастую действуют, не зная, что это принесет – счастье или несчастье, и лишь после обнаруживается истинное содержание достигнутого, а в своих высших волевых актах часто сознательно идут на лишения, А метафизик, обедняя жизнь, превращает категорию “счастья” в универсальный закон поведения и мышления, в смысл и цель жизни,
Между тем, задача заключается не в навязывании этой метафизики окружающему, а в изменении действительности сообразно исторически развившимся разнообразным потребностям и вкусам людей.
Собирательный метафизик говорит об отмирании противоречий между людьми, о каком-то спенсеровском абсолютном равновесии и гармонии и полагает, что это очень хорошо. Но если даже допустить, что эта ерунда осуществляется, то пусть он добавит, что это означает, что это не более как царство механизированных кукол, которые тупо соглашаются с изречениями других кукол, представляющими собой абсолютные нормы. Т.к. они абсолютны, то спорить против них и тем более бороться бесполезно. Даже глупо. А куклы все считают себя умными и “мыслят” все одинаково. Что это за общество дремучей скуки, взаимоугодничества и подлаживания, безличности, бесстрастности, чиновничьего служения абсолютному?
Это общество – не общество, это больная химера метафизического уродства, мертворожденный плод доктринерского убожества с претензией на всеобщую форму мышления и бытия.
Собирательный метафизик исключает в будущем всякие принудительные нормы и правила, но ему, к сожалению, не всегда задается вопрос, какой ценой это покупается.
Метафизик хочет, чтобы в его обществе его формам мысли и поведения все бы подчинялись добровольно. Это он и называет свободой. Свобода как познанная необходимость. Он настолько нагл и настолько безнадежный доктринер, что требует от всех, чтобы не было никакой оппозиции его “абсолютным истинам”, никакого неподчинения его решениям, проведенным благодаря стечению благоприятных обстоятельств в качестве законов. Он не хочет применять к людям санкций, потому что уверен, что люди сами к себе будут применять эти санкции. Он хочет упразднить рабство, сделав людей добровольными лакеями. А так как обратить всех в лакеев – это сумасшедшая утопия, то метафизик на практике окажется лицемером и во имя абсолютности и всего “хорошего” станет ярым апологетом самых жестоких мер. Нет, лучше уж пусть метафизик признает открыто принудительные меры и не требует, по крайней мере, чтобы ему отдали в заклад душу.
По существу же вопрос заключается не в отмене принудительных санкций, а в том, во-первых, чтобы предоставить людям самим экономическим строением общества наибольшую независимость от государства, чтобы человеку не приходилось сталкиваться с ним буквально во всех жизненных отправлениях, как это имеет место в современном государстве и что объясняется современным разделением труда, от которого метафизик и не думает отказываться. Во-вторых, в изменении характера санкций, чтобы они не носили той печати зверства, которая накладывается современным обществом с его нищетой и низкой оценкой человеческой жизни. Но вообще упразднить санкции так же невозможно, как невозможно установить всеобщее единодушие, упразднить борьбу людей за свои мнения, нарушения и, следовательно, преступления против того порядка вещей, который справедливо или несправедливо, но может считаться неправильным и который и действительно всегда может быть заменен другим порядком, не исключающим, в свою очередь, новых противников и новых его нарушителей и разрушителей.
Какова же форма государственности в аграрно-индустриальном городе?
Наиболее целесообразно развить здесь принцип разделения властей, разработанный в свое время Локком и Монтескье и положенный в основу буржуазной конституционности. Существуют три власти – законодательная, исполнительная и судебная, причем одна из них ограничивает другую и этим обеспечивает формальную возможность для граждан легально менять те правительства, власть которых выходит за пределы закона. Разделение властей в условиях буржуазного господства превращается в значительной мере в конституционную иллюзию, как и сама конституция, потому что реальные рычаги господства над хозяйством находятся в руках буржуазии. ШПЕНГЛЕР отмечает обычай, который издавна вырабатывался у американцев: партии представляют избирателям одну программу, а трестам, которые их оплачивают, – другую, причем первая публикуется, а вторая приводится в исполнение. Маркс и в впоследствии Ленин в “Государстве и революции” отвергли самый принцип разделения властей как ненужную фикцию, заменив его принципом единой и нераздельной диктатуры пролетариата. Проведение этого принципа в жизнь действительно уничтожило все иллюзии и обеспечило такое бесправие и беззаконность, которое было невиданно в странах буржуазной демократии. Но, если бы даже октябрьская революция и провела бы разделение властей, то это едва ли бы улучшило положение.
Государственная форма – это надстройка. Любая форма государственности в конце концов наполняется тем содержавшем, которое ей дает хозяйство, экономика, производство. Сами возможности обратного воздействия надстройки на базис, на экономику ограничены, в последнем счете, этой экономикой. При тех производственных предпосылках, которые изложены выше, меняется, однако, и содержание государственности, и принцип разделения властей может получить реальное значение.
Прежде всего, в описываемой системе нет классов. Классообразование и эксплуатация одного класса другим происходит в силу трех главнейших факторов:
1) недостаточное развитие производительных сил и как следствие этого дефицит продукции. Тогда начинается борьба за жизнь, и наиболее сильные и вооруженные завоевывают себе господствующее положение над другими, обеспечивая за счет их труда свой жизненный уровень.
Эта предпосылка устраняется при реорганизации промышленности и сельского хозяйства. То отставание сельского хозяйства и главнейших отраслей промышленности, которое характерно для современности, может быть ввиду более рационального использования трудовых ресурсов и ликвидации многих статей непроизводительного труда преодолено в короткие исторические сроки.
2) Частная собственность на средства производства. Это тот рычаг, при помощи которого в условиях недостаточного развития производительных сил эксплуататорский класс осуществляет свое господство, держа в зависимости бедноту и рабочих (ссуда под проценты, сдача в аренду земли, кабальная плата за пользование лошадью, орудиями труда и т.д.)
Но аграрно-индустриальный комплекс исключает частную собственность на землю и на средства производства. Кооперативная обработка производится на всех полях.
3) Пожизненное разделение труда, при помощи которого люди делятся, как выражался Энгельс, на различные “экономические породы”, на организаторов, фактически распоряжающихся средствами производства от имени общества, и исполнителей. Организаторы, администраторы, чиновники, имея в своих руках все средства государственного насилия, обеспечивают себе привилегии, присваивают особый образ жизни за счет труда остальных. Но в системе аграрно-индустриальных комбинатов нет пожизненного разделения труда. Интеллигенция, в том числе и административно-технический корпус, крестьянство, рабочие не существуют как классы. Существуют функции, но через эти функции так или иначе проходят все.
Различия, которые могут быть в аграрно-индустриальном комплексе связаны не с эксплуатацией, а с трудом, и отражаются только в узкой сфере потребления. Было бы, конечно, нелепостью всех сделать совершенно одинаковыми. Тот, кто сумеет хорошо поставить свой плодовый сад, тот будет получать и больше фруктов. Тот, кто будет работать лучше на производстве, тот получит и больший заработок. Важно, что общество дает каждому, не эксплуатируя другого, добывать себе средства к существованию и обеспечивать вебе соответствующий уровень потребления и образования. Если бы этого не было, то получилась бы эксплуатация лентяями и менее способными своих более трудолюбивых и более способных сограждан. Получилось бы, кроме того, отсутствие стимулов в труде. Но тем не менее и здесь возможны многообразные формы помощи отстающим, менее способным, более слабым.
Кроме того, важно отметить, что, поскольку будут иметь место различия, зависящие не от производительности труда, а от естественных, преимуществ тех или иных земель в комплексе, то они могут быть корректированы установлением дифференциальных рент, идущих в общественный фонд и на общественные кооперативные цели. При описанных условиях политическая надстройка получит достаточно крепкий фундамент, при котором ее устройство может служить дополнительной гарантией, что стоящие у руля управления не узурпируют прав избравшего их народа. Более конкретно основные контуры управления рисуются так.
Имеется определенная конституция, оформляющая всеобщее равное, тайное и прямое избирательное право. Конституция принимается всеми четырьмя властями. Законодательная власть представлена законодательным собранием, созываемым, положим, раз в год.
Съезды готовит и собирает комитет партий и организаций, который состоит из представителей всех политических партий и объединений, имеющихся в стране, на паритетных началах. Комитет проводит всю избирательную работу, публикует программы и планы партий и т.д. Законодательное собрание избирает исполнительную власть, правительство, в котором власть может быть отдана одной партии или блоку близких партий и организаций. Обязанности и круг мероприятий правительства предопределен определенными решениями, одобряющими представленную программу и план той или иной или нескольких партий и организаций. Особым порядком собирается судебное собрание, в котором не может быть людей, совмещающих свои обязанности членов судебного собрания с членами организаций других властей. В случае, если исполнительная власть нарушает принятые ею обязательства, комитет партий имеет право апеллировать к судебному собранию, если вопрос может быть решен в порядке судебном, а если нет, то может в крайнем случае собрать законодательное собрание на чрезвычайную сессию.
Здесь не имеет смысла детализировать все отношения и права, важен принцип взаимоограничения. Вооруженная сила – народная милиция или армия – делится на три равных части, так что каждый из органов власти имеет реальное значение. Прикрепленная к той или иной власти часть армии может действовать только по ее директивам. Ни народная милиция, ни избранные в государственные органы представители не могут быть оторваны от производительного труда. Все они остаются участниками семейного хозяйства и должны, как и остальные, добывать себе хлеб насущный. Многие из выборных вообще не отрываются от всего круга прежних трудовых обязанностей и лишь периодически собираются на правительственные совещания. Небольшое количество лиц из избранных в правительство, равно как и ряд военных руководителей в течение срока избрания совмещают землепашество только с работой по управлению, как и ряд чиновников невыборных. Они получают соответствующее вознаграждение за свою административную работу.
Корни системы подкупа, семейственности, зависимости, лишающей человека возможности открыто сказать свое мнение из-за боязни потерять свое место, здесь подрезаются вполне, потому что каждый имеет возможность добывать себе средства к существованию в своем хозяйстве, во-первых, и в других подразделениях труда, во-вторых, потому что он не привязан к месту пожизненной одной профессией. Коли тот или иной член общества, работая в госучреждении, не считает для себя возможным подчиняться дисциплине госаппарата, положим, при господстве нелюбимой им партии, он может оставить место и найти другую точку для приложения своих сил. Родь общественного мнения, народа вырастает в огромной мере. В руках аграрно-индустриального комплекса, в сущности, лежит центр тяжести всей народнохозяйственной системы. Здесь, а не в центре решается подавляющее большинство вопросов текущей жизни в силу самого устройства хозяйства. Власть имеет непосредственное соприкосновение с избирателями. Здесь осуществляется до известной степени тезис Руссо о небольших государствах, которые он считал наиболее приспособленными для осуществления демократии, народоправства. Так как ряд предприятий агро-индустриальных городов имеет рынок вне данного комплекса, а, с другой стороны, предприятия других городов обслуживают, в частности, и его, то регулирование и планирование этих предприятий и “внешнеторговых операций” проводится межкомплексными лигами областного, республиканского и мирового значения. Эти межгородские лиги состоят из представителей находящихся у власти в аграрно-индустриальных городах правительств. Эти лиги на совещаниях соответствующего масштаба утверждают и производственные планы предприятий соответствующего типа, планы внешнеторговых операций, намечают программы культурных связей и т.д. Избираемые лигами центры никаких вооруженных отрядов в своем распоряжении не имеют и представляют собой небольшие деловые аппараты для собирания материалов, корректировки и разработки планов и проведения принятыми лигами решений.
–––––––––––––––––––––––––––––
Директора фабрик, заводов, кооперативных предприятий выбираются рабочими коллективами на определенный срок. Решающие производственные вопросы обсуждаются на собраниях, которые ввиду доступности для всех образования не могут быть некомпетентными. Следует подробней основаться на управлении и регулировании в хозяйственно-бытовых бригадах – первоначальных ячейках а<грарно->и<ндустриального> города. Известно, каким деспотом в старой крестьянской семье был отец, старший брат, но не будет ли и здесь почва для эксплуатации одних членов бригады другими? Для деспотизма? Самодурства?
В бригаде, семье или, как мы ее иначе назовем, безразлично, – несовершеннолетние пользуются одинаковым правом голоса.
План работы на год с распределением обязанностей и труда в домашнем хозяйстве, в сельском хозяйстве, в промышленности и в учреждениях, учебный план и т.д. обсуждаются и намечаются сообща. Равным образом коллективно принимаются все важнейшие решения по вопросам быта и хозяйства. Повседневной работой руководит избираемый и сменяемый спустя известный срок член бригады. Часть зарплаты, получаемой за работы на стороне, поступает в общий фонд, который тратится соответственно общим решениям. То, что заработано сверх определенной доли, идет в полное личное распоряжение. Устанавливаются также делимые н неделимые фонды. Неделимым фондом являются постройки, производственные инструменты, общая мебель и общая хозяйственная утварь. Личной собственностью являются предметы узко личного потребления и все то, что куплено на необобществленную часть заработной платы. Кроме того, у каждого в общем фонде имеется определенный процент, который выдается в случае его выдела на новое обзаведение. Выход из бригады, равно как и прием в нее – свободный. В случаях внутренних распрей, а также в случаях, когда решения бригады идут вразрез с общими конституционными установлениями аграрно-индустриального города, любой член бригады имеет возможность найти суд на неправильные решения у местных властей. Таким образом, бригада не является полным хозяином судьбы своих членов, и ее возможный произвол ограничен.
4. О ПЕРЕХОДЕ К НОВОЙ СИСТЕМЕ.
Этот строй хозяйства и культуры не потребует какого-либо переходного периода, затягивающегося на пятилетия и десятилетия. С самого начала общество может быть поставлено на рельсы новой системы. Рамки ее принципов настолько широки, что в их пределах возможно очень длительное и органическое продвижение вперед, не только не нарушающее основ нового строя, но развивающего эти основы. Однако, если в этой системе нет того “переходного периода”, который обычно служит строем противоположных отношений, нежели проектируемая цель, то она все же не может быть осуществлена в буквальном смысле слова – сразу и полностью, без переходных мероприятий. Но прежде чем перейти к ним, необходимо выяснить расстановку существующих классов в отношении к новому строю.
Что и кому он дает? Где друзья и где враги? Аграрно-индустриальный комплекс предполагает ликвидацию частной собственности на средства производства – на землю и орудия труда. В СССР это уже проведано и проблемы не представляет.
Что же касается до положительного содержания этого лозунга – наделение граждан землею, – то практически для колхозников это означает расширение приусадебных участков за счет ликвидации животноводческих и зерновых колхозов и совхозов. Ликвидация налогов и советско-крепостнического сельского хозяйства не может не вызвать одобрения у крестьянства. Равным образом нет оснований ожидать оппозиции и со стороны европейского и мирового крестьянства, которое, как правило, имеет мелкое и мельчайшее хозяйство, обремененное налогами и долгами.
Пострадают здесь только крупные фермеры, помещики, т.е. ничтожное меньшинство. Уязвимым местом является коллективизация имеющихся у крестьян средств производства, но это с избытком компенсируется передачей в их коллективное распоряжение машин и инвентаря, построек государственных и частных собственников и передачей в семейное пользование скота и удобрений, принадлежащего ныне эксплуататорам (раздел овец, коров, коз, свиней и т.д.). К этому нужно прибавить, что в те сельские пункты, которые явятся базами аграрно-индустриальных комбинатов, направляется часть городского населения и передается известная доля средств производства, культурных ценностей, взятых из разукрупненных городов в качестве первоначального фонда на обзаведение. Совмещение с<ельско>х<озяйственного> труда с промышленным крестьянством может только приветствоваться. Фабричная работа не является для современного крестьянства чуждым делом.
В городе новый строй имеет все основания найти друзей среди большинства рабочих. В СССР рабочие – недавние выходцы из деревни, и с<ельско>х<озяйственный> труд не является для них новостью.
В других странах значительная часть рабочих связана с с<ельским> х<озяйством>. Среди рабочих – даже в условиях теперешнего рабочего дня, а не четырехчасового или трехчасового, как это можно провести с самого начала в аграрно-индустриальных комплексах, – большая тяга к земле. В связи с тяжелыми условиями жизни в городах среди рабочих существует большое движение к земле.
В докладе комитета из представителей крупной промышленности САСШ в качестве одной из мер борьбы с перманентной безработицей предлагается: “Постепенно должны быть построены мелкие фермы для обеспечения элементарных жизненных нужд семейств, желающих уйти из городов”. (“Мир<овое> хоз<яйство> и мир<овая> полит<ика>”, дек<абрь> 1934 “Нью-Дил”). Англия в течение вот уже ряда лет практикует предоставление рабочим с<ельско>х<озяйственных> участков. В 1934 г. в Англии в ряде городов 50.000 чел<овек> выразили желание “осесть на землю” (“Мир<овое> хоз<яйство> и мир<овая> полит<ика>”, программы английских партий в аграрном вопросе, № 1 за 1935 г.).
Если учесть, что реорганизация многих промышленных городов в аграрно-индустриальные комплексы даст возможность рабочим улучшить свой быт за счет выселения из хороших домов бюрократии, за счет ликвидации многих учреждений и использования этого фонда под жилища, если учесть сокращение рабочего дня и передачу значительной части национализированного фонда (пригородные хозяйства, скот, хозяйственная утварь и т.д.) в пользование рабочим бригадам, оседающим на землю и т.д. – то выгоды рабочих от реорганизации уже с самого начала весьма значительны.
Хуже дело обстоит со служилой интеллигенцией, разными свободными профессиями, которые не приспособлены к производственному труду, часто презирают в душе ручной труд и считают, что философия, высшая математика, музыка, живопись и стихи являются единственными делами, достойными культурного человека. Интимную философию “свободных профессий” хорошо выразил один из героев Д. ЛОНДОНА – ТЕРРЕНС, молодой талантливый философ: “Я благодарю бога, говорит он, за то, что есть четвероногие, которые таскают взад и вперед плуг по полям, и двуногие, которые добывают уголь и золото, и дураки-крестьяне, благодаря которым у меня такие мягкие руки”. Именно в среде ученых, техников, инженеров, писателей, партийных функционеров, рабочих деятелей, мечтающих о маршальском жезле, именно в этой среде, привыкшей жить в мире фальсифицированной идеологической жизни под гипнозом ежедневной прессы, повторяющей изо дня в день пошлости и банальности, именно в этой среде, считающей свое существование, отчужденное от производства, высшим достижением цивилизации и представляющей себя в поле не иначе как в роли дачников, вылезших из машины, чтобы набрать букет полевых цветов, – в этой среде, конечно, лозунг превращения их в земледельцев вызовет не только удивление, но и сопротивление. Ведь это именно та среда, где рождаются лучшие карьеры современности, Цезари и Бонапарты современной цивилизации, Цицероны парламентской болтовни и т.д. и т.д. Они полны мессианства. От их имени пишет Чейз – “Америка все еще имеет пролетариат, но каждый новый автоматический процесс уменьшает его количество и политическую значимость. Контроль над производством переходит к ученому, технику, инженеру. Когда этот класс осознает свою силу и значение, мы можем ожидать поразительных политических событий. Он может действовать скорее, более непосредственно и разумно, чем когда-либо действовала масса полуграмотных рабочих”. СССР-овские идеологи менее откровенны, чем ЧЕЙЗ. Они еще стыдливо прячутся под одну рубрику с пролетариатом и говорят от его имени, но это не меняет сути дела.
БАКУНИН еще давно предвидел этот выход на авансцену науко-политического сословия. “И эти двадцать или тридцать ученых должны управлять миром! – восклицал он. – Можно ли себе представить деспотизм нелепей и отвратительной этого. Во-первых: вероятнее всего, что эти тридцать ученых перегрызутся между собой, а если соединятся, то это будет назло всему человечеству. Учений уже по своему существу склонен ко всякому умственному и нравственному разврату, а главный порок его – это превозношение своего знания, своего собственного ума и презрение ко всем незнающим. Дайте ему управление, и он сделается самым несносным тираном, потому что ученая гордость отвратительна, оскорбительна и притеснительней всякой другой. Быть рабами педантов, что за судьба для человечества. Дайте им полную волю, они станут делать над человеческим обществом такие опыты, какие ради пользы нации делают теперь над кроликами, кошками и собаками. Будем уважать ученых по их заслугам, но для спасения их ума и их нравственности не должно давать им никаких общественных привилегий и не признавать за ними другого права, кроме общего права проповедовать свои убеждения, мысли и знания”.
Однако было бы оплошностью зачислять всю интеллигенцию в ряды врагов соединения физического и умственного труда. В конце концов не всякий интеллигент удовлетворяется своим положением, при котором приходится есть хлеб, добытый ценой эксплуатации других, не всякий хочет всю жизнь киснуть за бумагами в канцелярии, хотя бы это была и министерская канцелярия, или вечно просиживать стулья в библиотеке. Наконец, новое положение хорошо тем, что оно дает самостоятельность, материальную базу для нравственной и умственной независимости, для свободы творчества, спасение от мира угодничества, холуйства и лакейства, который составляет внутреннюю пружину казенной политической экономки, официозной философии, академической науки, чиновничьего искусства.
Кто явится подлинным врагом – это буржуазия и “дворянство” в буржуазных странах и в СССР – высшая и в своей большей части средняя бюрократия – вся эта новая паразитическая банда секретарей, комиссаров, полковников, начальников коммунистической партии, только и думающая о том, чтобы как-нибудь удержаться на тепленьких местечках, ценность которых они тем более понимают, что часть современной бюрократии поднялась с низших этажей и подвалов разрушенного прежнего общества, сидела за решеткой и видела изнанку живая; их окружение, питающееся с барского стола, – газетные рептилии, ученые карьеристы, жены ответработников, проститутки советских салонов и т.д. Они, конечно, многое потеряют от переворота: их квартиры, их дома, их курорты и дачи, клубы, учреждения, секретные фонды, персональные машины и все то, что они успели награбить, – все это будет национализировано и передано рабочим и бедноте.
Таким образом, этот переворот по самой своей сути отвечает интересам трудящихся. Он реорганизуют не только политическую жизнь – реорганизация одной политической жизни – это просто перестановка стульев в Кремле, белом доме и т.д. – он реорганизует всю жизнь, он уничтожает основы той отрешенности от человеческой жизни, которая составляет удел большинства трудящихся; он уничтожает рабскую пожизненную привязанность к земле, к станку, к канцелярскому столу, полную зависимость от кулака-хозяина или государства, нищету материальной и духовной жизни, неустойчивость и беспросветность положения с его страхом за завтрашний день.
Этот переворот – есть социальная революция.
Макиавелли с истинным цинизмом политика, раскрывшего внутренние пружины революций, оставляющих по-прежнему эксплуататорскую систему, писал, что тиран должен уяснить себе, что “только немногие из среды народа ищут власти, большинство желает свободы, чтобы жить в безопасности”. Первых можно лишить жизни или удовлетворить разными почестями, что же касается большинства народа, его легко удовлетворить учреждениями и законами. Это рассуждение МАКИАВЕЛЛИ представляет собой истину для революций, оставлявших народ в прежнем положении и выдвигавших впредь лишь кучку политиков. Массовый человек, обычно просто и трезво мыслящий, всегда чувствует, стоит ли за то или иное бороться или лучше остаться а стороне. Отсюда та пассивность масс к демократии, к политическим партиям, к их лозунгам, которая была констатирована не раз.
Достаточно сказать, что перед войной вся масса организованных в политические и профессиональные организации рабочих составляла лишь 20% всего рабочего класса. Теперь влияние 2-го и 3-го интернационала не больше, если не меньше. За что бороться? Чтобы рабочие остались рабочими, крестьяне – крестьянами, а интеллигенция – интеллигенцией? Если кто в этой борьбе по-настоящему, интимно и заинтересован – так это небольшое меньшинство, стремящееся, по выражению МАКИАВЕЛЛИ, к власти и славе. Но какое дело столярам, сапожникам, крестьянам, уборщицам, доменщикам, машинистам, шоферам до того, кто именно будет их эксплуатировать. Однако изменение всей жизни, реальная революция в основах современного труда, быта и образования, особенно в эпоху, когда хваленая цивилизация намерена показать рекорды в предстоящей мировой бойне, – эта революция может рассчитывать на самый широкий отклик в среде трудящихся, обесчеловеченных современным разделением труда.
Борьба за новую систему аграрно-индустриальных комплексов может быть успешной, конечно, только тогда, когда будет обеспечена прямая поддержка десятков и сотен миллионов.
Поэтому любая демократия, дающая возможность знакомить широчайшие круги трудящихся с политическими лозунгами, является шагом вперед по сравнению с той тюрьмой, которую представляет собой современный СССР и фашистский строй.
И первой задачей в СССР является установление такой системы, которая давала бы возможность легально сменять правительства, которая бы обеспечила широкую свободу слова и печати для всех партий и позволила бы ознакомить широкие круги с программами политических течений. Только в обстановке демократии, если обстоятельства не ускорят политического воспитания масс в военном кризисе и политических пертурбациях типа февральской революции в России, – может быть подготовлена борьба за проведение принципов уничтожения современного разделения труда и эксплуатации человека человеком. Но лишь только сторонники уничтожения современного разделения труда получат возможность действовать – их задача заключается в осуществлении новых принципов без всяких переходных периодов – этой фальшивки, выдуманной для того, чтобы болтать о высших целях и прекрасном будущем черев 50-100 лет, а между тем деловито загребать чужими руками жар. В данной связи не имеет смысла касаться всей стратегии и тактики перехода и возможных вариантов. Это сама по себе слишком большая и значительная тема, чтобы останавливаться на ней в работе, имеющей цель обосновать саму необходимость новых принципов. Здесь важно в грубых чертах показать возможность посадить хозяйство на новые основы без переходного периода, но с рядом переходных мер, смысл которых заключается в том, чтобы производить ломку старых принципов, материализованных в размещении городов и производительных сил, в размерах производства, во всем хозяйстве без катастрофических нарушений всех народно-хозяйственных связей и длительных провалов в производственных процессах. Вместе с переходом в руки коллективов работников данных предприятий, фабрик, заводов, капиталистических латифундий, а в СССР – колхозов и совхозов, должен быть произведен на основе предварительного широкого обсуждения раздел охваченных новой системой территорий на аграрно-индустриальные комплексы с организацией в каждом комплексе народной власти по принципу разделения властей. На основе разработанных и принятых трудящимися планов должно быть организовано землеустройство и строительные работы в новых комплексах.
В первую очередь важно выделить и организовать те комплексы, где уже имеется налицо значительная промышленность и где не нужно слишком больших перестроек, чтобы обвести го рода с<ельско>х<озяйственной> зоной и посадить население на землю. Также должны быть выделены ряд новых районов, которые должны будут вместить население разукрупняемых промышленных центров. Здесь должны быть предварительно выстроены жилища, перенесены ряд предприятий из центров и созданы условия для осаживания на землю нового населения. Разукрупняемые центры должны на основе заранее составленных планов перепланироваться за счет сноса старых кварталов, окружения районов с<ельско>х<озяйственной> зоной. Перенос предприятий вообще не составляет новости. Это часто практикуется за границей. В России в период эвакуации, происходившей во время империалистической войны, была почти полностью переброшена рижская и варшавская металлургическая промышленность. Во всех школах должно быть введено прохождение курса с<ельского> х<озяйства>, так необходимого для горожан. В тех районах, которые не могут быть сразу переведены на совмещение с<ельского> х<озяйства> и промышленного труда и которые временно будут иметь с<ельско>х<озяйственный> уклон, увеличивается до полной нормы земельное обеспечение путем расширения в СССР приусадебных участков, а за границей – парцелл. Но вместе с тем остаются крупные с<ельско>х<озяйственные> предприятия – совхозы, колхозы, чтобы дать возможность местным жителям при помощи этих хозяйств производить в необходимом количестве с<ельско>х<озяйственной> продукции для обмена ее с еще не реорганизованными промышленными городами на стройматериалы, машины и др<угие> промизделия. От налогов с<ельско>х<озяйственное> население освобождается. Во всех комплексах приступают к организации бригад, причем их важно подбирать так, чтобы в них комбинировались крестьяне, рабочие и интеллигенция. Это даст возможность учиться друг у друга и уничтожать взаимно беспомощность односторонности. Разукрупнение старых промышленных гигантов не может быть достигнуто сразу. Это должно быть сделано продуманно. Но все новое строительство жилищное и индустриальное должно быть ориентировано на новые принципы. Говоря об СССР, следует отметить, что в 1937 г СССР будет иметь 49,1 мил<лион> жителей в городах и поселениях городского типа, вырастающих на базе совхозов, МТС и заводов первичной обработки с<ельско>х<озяйственного> сырья. Это 27% всего населения. Всех городов и поселений городского типа в СССР в 1926 г. было 1152. Сейчас их гораздо больше. Из них городов крупных с населением свыше 100 тыс. на 1 янв<аря> 1933 г. имелось 66, причем 43 города имели население около 200 тыс., а большая часть – порядка 100 тыс. Города с населением до 100 тыс. могут быть посажены на землю довольно быстро и сразу же стать основами аграрно-индустриальных комбинатов. Полному разукрупнению подлежат около полсотни городов. Мелкие города – должны, наоборот, быть расширены за счет окружающего крестьянского населения и из уездных и глухих провинций стать большими комбинатами.
Чтобы перевести все население СССР на новую систему, потребуется, считая и “блочные комплексы”, не более 1000-1200 комбинатов разных размеров в зависимости от условий. В смысле перераспределения современных производительных сил и имеющихся ресурсов встретятся, конечно, большие трудности – во-первых, потому что их недостаточно, а, во-вторых, потому, что они распределены крайне неравномерно, ибо вся современная цивилизация строится на грабеже и истощении районов и целых континентов во имя организации огромных клоак, именуемых промышленно-торговыми центрами. Это тяжелое наследие современной цивилизации ставит вопрос о необходимости рационального размещения и перераспределения производительных сил и устранения больших трений, которые безусловно будут иметь место между богатыми и бедными районами и которые превратятся в большие конфликты, если предоставить дело стихии. Это ставит задачу на первых порах создания противовеса местническим крайностям, что может быть достигнуто путем организации на короткое время достаточно сильных центральных межкомплексных органов, которые могли бы синтезировать местные крайности и обеспечить рациональную перестройку народного хозяйства на возможно большей территории и на основе единого плана согласованного с отдельными районами. Это значит, что первое время система разделения властей должны быть не только внизу, но и наверху (законодательное собрание, исполнительная власть, судебное собрание). Лишь в меру реорганизации центральные органы теряют свое значение и превращаются в те своеобразные хозяйственные биржи или лиги, о которых было говорено выше.
Как бы то ни было, но всякое дальнейшее развитие производительных сил, хотя бы оно происходило и на базе капиталистической и советской эксплуатации, лишь усилит и умножит средства, подлежащие перераспределению. Точно так же в пользу и та переделка деревни, которая идет на основе внедрения механизации в капиталистических странах и в СССР. Техническое мышление становится все более всеобщим. Но ни то, ни другое нимало не отменяет необходимости всеобщей социальной реорганизации. Британскую империю, Америку “Мозгового треста”, шпенглеровскую Европу, советский эксплуататорский чиновничий социализм, колониальную Азию, – всю современную цивилизацию ждет судьба Римской империи. Централизованное экстенсивное, хищническое, основанное на расточении естественных и человеческих ресурсов хозяйство должно сойти со сцены, как некогда сошел со сцены Римский колосс, и уступить место в связи с ростом мирового человечества и новыми требованиями эпохи новому способу овладения богатствами земного шара через мировое, децентрализованное, интенсивное, заботящееся о качестве и глубине культурное хозяйствование во всех областях на основе высокой оценки жизни и способностей каждого человека.
Декабрь 1935 г.
Ярославская тюрьма.
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 293, Л. 2-121.
[х] ПЛЕХАНОВ, МАРТОВ, БОГДАНОВ, СТЕПАНОВ, ЛЕНИН, ТРОЦКИЙ, БУХАРИН, ЛУНАЧАРСКИЙ, ОСИНСКИЙ и др<угие>.
[1] Пропуск в тексте документа. В первоисточнике (“Закат Европы”) на этом месте находится слово “arcana”.
[2] Пропуск в тексте документа. В первоисточнике (“Былое и думы”) на этом месте находится выражение “mise en scène”.
[3] Так в тексте. Возможно, следует читать “1847”.
[хх] Лапиров-Скобло “Борьба за новые материалы”. “Правда” от 10 мая 1936 г.
[ххх] Конъюнктура миров<ого> хозяйства 1936 г. “Правда” от 3 августа 1936 г.
[4] Здесь и далее пропуск в тексте документа.
