Стенограмма очной ставки между
Сосновским и Бухариным в ЦК ВКП(б) от 7.XII.1936 г.
ЕЖОВ: Когда вы вернулись из ссылки?
СОСНОВСКИЙ: В феврале 1934 года.
ЕЖОВ: По возвращении из ссылки, когда вновь примкнули к троцкистской организации?
СОСНОВСКИЙ: В начале 1935 года.
ЕЖОВ: С кем были связаны?
СОСНОВСКИЙ: С Радеком в первую очередь.
ЕЖОВ: Вам было известно, что Радек является членом троцкистской организации?
СОСНОВСКИЙ: Не сразу, с первых встреч я этого не обнаружил. Сначала таких разговоров не было, и уже в начале 1935 года это стало для меня ясно.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Когда вы подали заявление, вы продолжали работать?
СОСНОВСКИЙ: Да, это было обманом с моей стороны. Тут был только частично искренний шаг, чтобы посмотреть, проверить себя, так как я 5 лет находился в строгой изоляции. Но я не могу сказать, что это не было обманом с моей стороны.
ЕЖОВ: Когда Радек рассказал о существовании троцкистской организации и, в частности, о составе центра?
СОСНОВСКИЙ: Это было в начале 1935 года.
ЕЖОВ: Кого называл Радек в составе центра?
СОСНОВСКИЙ: Он назвал себя и Пятакова как оставшихся руководителями центра.
ЕЖОВ: Говорил он вам о существовании блока с зиновьевцами и правыми?
СОСНОВСКИЙ: Да, он говорил о существовании блока. В одном серьезном разговоре он сказал о новой платформе, что для меня было неожиданным, и о том, что на этой платформе стоят и зиновьевцы и правые.
ЕЖОВ: Именно?
СОСНОВСКИЙ: Он в качестве руководителей правых назвал Бухарина, Рыкова и Томского.
ЕЖОВ: А на какой именно платформе?
СОСНОВСКИЙ: Кроме всего{ прежнего}основной вопрос, это был вопрос о терроре.
ЕЖОВ: Значит, вам Радек заявил, что на основе платформы террора объединились и правые, и зиновьевцы, и троцкисты?
СОСНОВСКИЙ: Да, причём сообщил, что этот блок с правыми санкционирован Троцким.
ЕЖОВ: Связал ли он вас с кем-нибудь из правых?
СОСНОВСКИЙ: Нет. Это произошло без него. Ещё в 1934 г. Бухарин пригласил меня на работу в “Известия”. Самый переход произошёл осенью, после моей поездки на курорт. Именно тогда я приступил к работе в “Известиях”. Как я уже сказал, в начале 1935 года состоялся откровенный разговор с Радеком, и я узнал от него, что Бухарин является участником организации…
БУХАРИН: Смотрите, пожалуйста, мне в глаза.
СОСНОВСКИЙ: Я хотел это сделать и без вашего приглашения. От Радека я узнал, что правые участвуют в этом блоке, в том числе и Бухарин. Причём этому предшествовал такой случай: я шёл в “Известия” с опасением, что буду встречен там подозрительно, недоверчиво, как человек, вернувшийся позже всех троцкистов из Сибири. Я и встретил со стороны части партийцев такое отношение к себе. Однажды меня Радек встретил и спросил: как работается в “Известиях”? Я сказал, что мне трудно вжиться в коллектив, я чувствую себя чужаком. Со стороны руководителей партийного коллектива ко мне не совсем доверчивое отношение. Радек сказал: ничего, Николай Иванович свой человек, он тебя поддержит.
Тогда я этот “свой человек” понимал так, что мы с Бухариным работали в “Правде” почти с 1918 года, и он меня хорошо знает. Но позже, когда мы с Радеком разговаривали о другом, я понял смысл этих слов.
Надо сказать, что на последнем партийном собрании, которое происходило после процесса, когда я вернулся из отпуска, целый ряд партийцев говорил в отсутствие Бухарина (это зафиксировано в стенограмме) о том, что он создал для меня и Радека атмосферу особого покровительства.
МОЛОТОВ: В каком году это было?
СОСНОВСКИЙ: Это теперь, после процесса. Они приводили примеры, особенно моего привилегированного положения, и, в частности, Радек говорил, что Бухарин не дает обижать Сосновского, т.е. критиковать его статьи и т. д. Говорили, что Бухарин приехал однажды на редакционное собрание и сообщал, что вот-де, статьи Сосновского одобряют такие-то из членов Политбюро, что многие выступавшие ораторы расценивали как желание терроризировать их при попытках меня критиковать.
ЕЖОВ: Конкретно с Бухариным как членом центра правых, в каком году вы начали вести разговоры относительно платформы террора и о конкретных мерах борьбы с партией?
СОСНОВСКИЙ: В начале 1935 года, после того, как я имел этот разговор с Радеком.
БУХАРИН: Вы со мной говорили о терроре? Вы после этого мерзавец совершенно исключительного масштаба!
СОСНОВСКИЙ: Слово мерзавец может относиться не к тому, что я сейчас говорю, а к тому, что я делал раньше, к тому, что я принял платформу террора. Если бы меня именно за это упрекнул Бухарин, это было бы верно.
БУХАРИН: Откуда я знал, что вы приняли эту платформу.
СОСНОВСКИЙ: Я приходил к Бухарину как к редактору не один раз с некоторыми жалобами, что вот встречаю такое-то враждебное отношение к моим статьям и т.д. Такие разговоры между нами происходили, и вот в один из таких разговоров Бухарин начал говорить о встречных жалобах: “Ты думаешь, моё положение легче? Меня со всех сторон клюют”. Он даже выражался более нецензурно, иллюстрировал выступление против него “Правды” и “За индустриализацию”. Ведь моё положение такое, говорил Бухарин, что я как затравленный.
И это было неслучайно, в этом была система. Так как я от Радека уже знал о Бухарине, я задал ему вопрос: а разве нет оснований к тому, чтобы на тебя нажимали? Он меня спросил: что ты подразумеваешь? Я сказал ему, что знаю от Карлуши в чём дело. И после этого разговор пошёл по существу, т.е. о платформе, о том, что идёт борьба, о том, что борьбу вести трудно. Это было постоянным припевом в этих разговорах. Таких разговоров было два или три, и каждый раз Бухарин говорил, что стало трудно, нужна дьявольская осторожность, потому что кругом большая настороженность и подозрительность.
ЕЖОВ: Где эти разговоры происходили?
СОСНОВСКИЙ: У Бухарина в кабинете весной 1935 года. И затем вскоре, тоже весной, был второй разговор. Эти разговоры были уже после того, как я связался с Радеком. Это сопровождалось соответствующими попытками или стараниями Бухарина укрепить моё положение в редакции, а, следовательно, и за пределами редакции.
ЕЖОВ: Скажите о конкретном разговоре с Бухариным относительно состава центра правых.
СОСНОВСКИЙ: Во время этих двух бесед и назывались фамилии: Рыкова, Томского и Бухарина как членов центра правых.
ЕЖОВ: Это вам Бухарин подтвердил?
СОСНОВСКИЙ: Я его спросил, кто работает в центре правых?
ОРДЖОНИКИДЗЕ: А вы откуда узнали о центре правых?
СОСНОВСКИЙ: А мне Радек сказал, что для переговоров с блоком больше всего уполномочен Томский, и что он, Радек, сносится с Бухариным. Причём Радек рассказал мне, что они с Бухариным проводят время на Сходне, где была дача “Известий”, и где всё время бывали вместе Радек и Бухарин. Радек рассказывал даже о комических вещах, в частности о том, что Бухарин целые ночи проводит в спальне у Радека, и там они имеют возможность по душам разговаривать. В редакции, где вечная сутолока, вести такие разговоры трудно.
ЕЖОВ: После 1935 года были такие беседы?
СОСНОВСКИЙ: Были, но уже не такого характера, а более или менее мимолетные. Последний раз был разговор в начале мая 1936 года, тоже перед моим отъездом в отпуск. Я пришёл по личному редакционному делу к Бухарину, спросил у секретарши: свободен ли Бухарин. Она говорит, что у него сидит товарищ из Ленинграда, из Института истории техники, но он, вероятно, скоро уйдёт. Я зашёл в кабинет и увидел там молодого человека. Когда я зашёл, разговор оборвался. Я решил подождать, пока они кончат, и затем изложить свои дела. Но они перестали разговаривать, и в результате после паузы Бухарин с ним распрощался. А когда он ушел, Бухарин с большим раздражением стал мне говорить, что вот его людей в Ленинграде арестовывают, институт его закрывают. Все это он говорил в очень озлобленном тоне. Опять повторял, что стало трудно, кругом подозрения, напор, что приходится быть дьявольски осторожным и т.д.
ЕЖОВ: Нельзя ли рассказать конкретно, какие разговоры о терроре велись с Радеком?
СОСНОВСКИЙ: И Радек, и Бухарин исходили из того, что другие пути борьбы исчерпаны. Путь легальной внутрипартийной борьбы, голосованием, подсчётами{, он} себя не оправдал. И чем дальше, тем смешнее будет пытаться внутрипартийными способами добиться руководства и завоевать это руководство. Других способов устранить руководство нет. Причем Бухарин мне говорил, что вы – троцкисты, ставили вопрос не только об изменении политики, но и о том, что данное руководство должно быть сменено. Оставалось, перебравши что угодно, учитывая, как складывается настроение в низах, в массах партии, прийти к выводу, что других способов не остаётся. На эту тему было больше разговоров с Радеком, но были и с Бухариным.
ЕЖОВ: Нет ли у вас конкретных фактов переговоров с Бухариным или фактических материалов?
СОСНОВСКИЙ: Ведь всё это происходило наедине. Если бы печатались прокламации или другие документы, я мог бы располагать этими материалами. Но это{ все} были {только }разговоры наедине. Причём я должен сказать, что возглас Бухарина меня не совсем удивил, потому что во время одного из разговоров, где говорилось о трудностях и о настороженности, он говорил: имей в виду, что нужно быть таким осторожным, что если меня спросят, я скажу: я знать не знаю и ведать не ведаю.
БУХАРИН: Классический провокатор!
СОСНОВСКИЙ: Так что я этому не очень удивляюсь. Конечно, никаких других доказательств у меня нет. Мы разговаривали один на один, в его кабинете, на его диване.
Я хотел с этого начать свой рассказ, почему я пришёл к необходимости, к сознанию сделать то, что делаю с запозданием. Я подвел итоги своей жизни. Я думаю, вы понимаете, что{ прямых} других доказательств у меня нет, нет ни стенограмм, никто нас не подслушивал.
Когда, в самые последние дни, я был приказом по “Известиям” уволен, освобождён от работы в “Известиях”, это было 7-го октября, я решил всё же выяснить свое положение. Поэтому по телефону созвонился с Талем, чтобы он меня принял. Таль назначил мне явиться в редакцию 13 октября в 12 часов ночи. Я не знал, что Бухарин там, потому что он отсутствовал много месяцев. И, придя к Талю, я узнал, что впервые в этот день Бухарин вышел на работу. Тогда я решил повидаться с Бухариным. Мое положение было очень неопределённое, я чувствовал, что дело может не только ограничиться увольнением из “Известий”. Я послал{ ему} Бухарину маленькую записочку: “Мне нужно с тобой поговорить несколько минут”. Бухарин мне тоже ответил запиской: “Предмета для разговора сейчас нет, а я не апелляционная инстанция”. Я ему ответил на это дело опять запиской, переданной через секретаршу: “Мне в голову не приходило апеллировать к тебе. Я понял, что мое увольнение это результат работы комиссии ЦК, которая работала по пересмотру состава редакции. Что касается предмета для разговора, мне кажется, предмет для разговора есть. Впрочем, тебе виднее”. И ушёл.
Я расцениваю эту записку как продолжение того же разговора, т.е. – я от тебя отопрусь при первой надобности. Записка его это подтвердила. То, что я ему ответил, что предмет для разговора есть, а, впрочем, тебе виднее, он мог истолковать совершенно недвусмысленно, что предмет для разговора у нас есть. Предмет для разговора сейчас как будто бы и подошёл.
Я эту его записку разорвал и хотел бросить, но потом положил в кошелёк, чтобы бросить её не в редакции. Случайно оказалось, что она у меня сохранилась и при обыске была взята.
Я думал, что всё это значит. У нас давнишние хорошие отношения по работе в “Правде” в течение стольких лет. Что означает, что предмета для разговора нет. Я понял так, что это сжигание мостов и тактика полного отрицания.
ЕЖОВ: Стало быть, вы утверждаете, что, вернувшись из ссылки в 1934 году, вы связались вначале с Радеком, который информировал вас о существовании троцкистской организации, о существовании центра, назвал среди руководителей Радека и Пятакова и сообщил потом, что правые в лице Бухарина, Томского и Рыкова блокируются{ на той же платформе} с троцкистами, причём в основу блока положена платформа террора?
СОСНОВСКИЙ: Да.
ЕЖОВ: В 1935 году, весной 1935 года и потом несколько позже перед вашим отпуском, вы имели разговор с Бухариным, из которого вам стало ясно, что Бухарин достаточно осведомлён и о составе центра, и о блоке, и о платформе?
СОСНОВСКИЙ: Вполне.
ЕЖОВ: Причём разговор шёл с Бухариным не только в плоскости наличия этой платформы, но и её обоснования?
СОСНОВСКИЙ: Всё это я подтверждаю.
ЕЖОВ: Бухарин, каким образом Сосновский попал в “Известия”?
БУХАРИН: Я в качестве предварительного заявления, относящегося к Куликову, сказал, что никогда не имел с ним никаких столкновений и конфликтов и считаю его субъективно честным человеком. Но после того, что Сосновский изволил здесь докладывать, я могу сказать о нём только противоположное. Выступление здесь Сосновского, а также его показания я считаю классической провокацией совершенно неслыханного масштаба.
В его рассказе верны только две вещи. Это то, что я по-человечески о нем заботился до последней капли крови и текст записок, которыми мы обменялись. Это правильно. Все остальное представляет тонкую, беллетристическую, как и подобает Сосновскому-фельетонисту, очень хорошо подстроенную вещь.
Как он поступил в редакцию? Он был в “Социалистическом земледелии”. Я знал из протоколов Политбюро, что Политбюро решило восстановить Сосновского в партии. Я знал литературное дарование Сосновского, я хотел как следует поставить литературную часть “Известий” и поэтому обратился к тов. Сталину с разрешением занять Сосновского в газете. Сталин мне это разрешение дал.
Относительно привилегированного положения Сосновского. Это верно, и это могут подтвердить целый ряд работников. Сосновский часто приходил ко мне: не хватает денег, нет того-то. Я думал, человек вернулся в лоно партии, пострадал, надо дать ему подняться. Я думал, что всяческие сомнения его легче всего ликвидировать тем, чтобы дать ему возможность посмотреть наиболее хорошие места в Союзе, как раз по аграрной линии. Я договорился с Беталом Калмыковым и дал возможность Сосновскому провести некоторое время в Нальчике.
Если Сосновский просил у меня денежных ассигнований, я это делал. Я относился к Сосновскому самым человеческим образом, как только мог относиться, и увидел сейчас этого зверя перед собой.
Что касается записок, то это верно, мы обменялись такими записками. Но здесь Сосновский недоучел одного обстоятельства, а именно, того, что текст этой записки я согласовал с новым секретарём редакции Кривицким и Талем, который там был. Я сказал им: Сосновский наседает и просит его принять. Мы условились, что я должен написать, что предмета для разговора со мной нет. По согласованию с ними я эту записку и написал. Тут получилась промашка во всей концепции Сосновского, который этого недоучел. По этому поводу можно спросить Кривицкого и Таля.
Верно то, что я говорил Сосновскому о том, что меня клюют. Может быть, говорил ещё хлеще, потому что действительно у меня было много неприятностей. Но неслыханной провокационной клеветой является всё остальное, что говорил Сосновский, от начала до конца.
МОЛОТОВ. Неправда?
БУХАРИН: На 100%. Это есть злостная, гнусная клевета от начала до конца, и здесь Сосновский мстит мне за то, что я отказался с ним разговаривать. Я утверждаю, что все его показания относительно состава центра, блоков, относительно разговоров с Радеком – все это на 100% совершенно рассчитанная ложь. Его показание относительно того, будто я советовал ему, и сам это делаю – все отрицать, это есть рафинированная провокационная ложь от начала до конца. Я к Сосновскому проявлял максимум настоящей человечности, а он проявляет сейчас максимум подлости, возмутительной и рассчитанной подлости!
ЕЖОВ: В прошлом взаимоотношения с Сосновским у вас были плохие?
БУХАРИН: Нет, неплохие.
ЕЖОВ: До последнего дня?
БУХАРИН: У нас были хорошие отношения. Я о нем заботился. Вы можете допросить по этому поводу людей, которые это знают.
МОЛОТОВ. Словом, личных оснований у него нет?
БУХАРИН: Мне кажется, имеет значение финал, когда он попросил разговора со мной, а я ему отказал.
СОСНОВСКИЙ: Почему?
БУХАРИН: Если комиссия ЦК удаляет Сосновского, то я не инстанция для апелляции. Я понимаю отлично, что нахожусь на подозрении и что, если Сосновский удалён комиссией ЦК, значит, что-то подозревается. Я считал статью Сосновского, которая была напечатана, страшно искренней, и я оценивал эту статью Сосновского как одну из самых искренних статей, которые были напечатаны в прессе, в связи с обратным приёмом бывших троцкистов. Когда мы жили в Нальчике, я постоянно его поддерживал. Я всегда оказывал ему помощь.
СТАЛИН: Почему вы не поговорили с ним?
БУХАРИН: Я по этому поводу посоветовался с Кривицким и Талем, причем Таль мне сказал: Николай Иванович, с ним говорить не стоит вам, я сам с ним поговорю. Кривицкий сказал то же самое. Так как я посоветовался с товарищами, которые пользуются доверием ЦК и посажены в газету для того, чтобы осуществлять это доверие, я их совету последовал. Сосновский на это, конечно, мог разозлиться при его характере концентрированной злобы.
СОСНОВСКИЙ: А ты видел её у меня?
БУХАРИН: Я видел. У нас как-то стоял вопрос относительно заботы о людях. Шел разговор об одной товарке, фамилию её не помню. Сосновский, который получал у нас тысячи рублей, которому мы закупали шерстяные фуфайки и прочее, выступает и говорит: в редакции со мной обращаются как с парием, я не имею того-то и того-то, причём выступает против этой женщины с совершенно невероятной злобой, хотя она ни ухом, ни рылом этой злобы не заслуживала. Он способен на дикую, коварную, концентрированную злобу.
Я с ним вёл разговоры о терроре, как он говорит. Это не шутка, это черт знает что такое. Я не только <не> вел разговоры, я не могу себя приучить к тому, чтобы такое слово, как террор, стало привычным.
СОСНОВСКИЙ: Я, то же самое, не мог себя приучить.
БУХАРИН: Значит ты двурушник! Ты двурушничал, писал такое письмо, которое всеми было принято за самое искреннее письмо. Ты после этого самый глубокий негодяй, который мог вполне рассчитать всё, чтобы потопить кого угодно, и чтобы спасти свою шкуру.
СТАЛИН: Ты, во-первых, не ругайся. Чем он мог спасти? Какой ему интерес?
БУХАРИН: При той системе двурушничества, которую проводили троцкисты и зиновьевцы, у них был рассчитан целый ряд заранее намеченных шагов.
ЕЖОВ: Откуда мог Сосновский знать о{ наличии} составе центра правых{ в центре, о наличии} состав московского центра, конкретно называя фамилии людей?
БУХАРИН: Это очень простая вещь. Если нужно было топить бывших правых, то известны все их имена. Такой центр существовал, не террористический центр.
На пленуме ЦК тов. Сталин сказал о том, что Радек признал свою вину. А ведь Радек со мной рассусоливал такую степень искренности! Он мне говорил: раз ты попал в такое положение, надейся на старика, как он называет Сталина, он тебя в обиду не даст, Сталин – девять десятых нашей победы. Перед самым арестом Радека прибежала ко мне его жена и сказала, что Радек просил передать, что он абсолютно чист и невиновен, что на нём нет ни пятнышка, и я ему верил. Он не раз предупреждал меня относительно возможных оговоров. Он подозревал, что в ГПУ сидят агенты дефензивы, польские шпионы и т.д. Берегись оговора!
ЕЖОВ: Почему же Сосновский не оговаривает другого?
БУХАРИН: Если нужно оговорить бывших правых, сказать, что они входили в какой-нибудь центр, то это легче всего сделать, так как имена их известны.
МИКОЯН: Кому нужно оговаривать правых?
БУХАРИН: Вы не знаете сейчас, виновен я или нет. Вы считаете, что я или виновен, или нет. И вы все говорили, и Сталин говорил: мы тебя поддержали, мы тебя пощадили. Но поймите, что все эти категории звучат как положительные только в том случае, если человек виновен. А если человек не виновен, а я себя считаю абсолютно невиновным…
МИКОЯН. И сейчас, после показаний Куликова?
БУХАРИН: Да, ни на йоту. Я себя считаю виновным за 1928 год, но я себя считаю абсолютно невиновным перед партией за все последующие годы. И никакая сила в мире никогда не заставит меня признать противоположное, чему бы меня ни подвергали.
МОЛОТОВ: Что за чепуха? Кто и чему вас подвергает!
СОСНОВСКИЙ: Относительно эпитетов Бухарина. Бухарин меня знает лучше, чем все здесь присутствующие. Никогда в жизни не только таких слов, которые он сейчас произносит по отношению ко мне, но вообще ничего подобного за весь тот период с 1918 года, как он меня знает, он никогда не произносил.
Я имел встречу с Рыковым в 1935 году по делу. Я получил жалобу на наркомат, решил её проверить, пошёл к Рыкову и провёл у него несколько часов. Почему я теперь, зная от Радека, что Рыков есть член центра правых, почему я Рыкова не оговариваю? Потому что я с Рыковым вел только тот разговор, который я вам передал. Оговаривать его не могу, потому что не имел с ним таких разговоров. А от Радека я знал…
БУХАРИН: Это и есть оговор и ложь.
СОСНОВСКИЙ: Коль скоро два человека говорят про одно и то же, но один говорит, что это было, а другой утверждает, что этого не было, – конечно, не мы себе судьи. Я доверия заслуживаю не так много. Статья, о которой говорит Бухарин и которая произвела впечатление искренности, была искренней только в какой-то части, потому что я хотел на свободе подумать и посмотреть. Я был 5 лет в изоляции, довольно строгой, я отстал от жизни, озлобление было большое. И поэтому то, что Бухарин и ЦК, очевидно, приняли за искренность, было только частично искренним, а на самом деле этот поступок нужно назвать своим настоящим именем. Поэтому теперь, когда я решил сказать партии правду, этот негодяй (обращаясь к Бухарину) теперь называет меня негодяем, а тогда, когда я обманывал…
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Вы теперь за партию?
СОСНОВСКИЙ: Да, но я не заслуживаю доверия.
ОРДЖОНИКИДЗЕ. А когда вы писали своё письмо во время процесса, вы были за партию?
СОСНОВСКИЙ: Когда я прочитал в газетах все эти документы, будучи в Нальчике, я был потрясен, и нынешний мой разговор с партией начался, по существу, тогда.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Чем же вы были потрясены?
СОСНОВСКИЙ: Я не отдавал себе отчёта в этих делах. Но когда я увидел все эти вещи, как их воспринимают все, вплоть до моего сына и моей жены, я понял другое. Я бросил все и поехал сюда. В поезде я наблюдал, какое отношение к этому делу, я многое понял, я подвел итоги всей своей жизни. Должен сказать, что когда я был арестован в 1929 году как троцкист, с первого дня и до конца я себя чувствовал в состоянии войны с партией. С момента, когда я прочитал обвинительный акт, увидел, как воспринял это мой сын, а мне уже 52-й год, я подвёл итоги и увидел, что мое имя будет проклятием для моих детей. Я увидел, что я зашёл так далеко, дальше чего некуда идти. Конечно, я мог изобразить дело так же просто, как этот гусь (обращаясь к Бухарину), и сказать: знать не знаю, и ведать не ведаю.
БУХАРИН: Первоклассный фокусник!
СОСНОВСКИЙ: Я веду борьбу с партией с 1920 года.
ВОРОШИЛОВ: Давненько!
СОСНОВСКИЙ: Это действительно давно. Всю мою сознательную жизнь я вредил партии, причинял ей, начиная с профсоюзной дискуссии, с маленьким перерывом, много вреда. Кое-что я сделал полезного, но это тонет в том вреде, который я причинил партии. И чем больше я имел доверия в партии, тем хуже я себя вел. Мне возврата в партию нет. Доверия у вас я больше просить не могу. Что мне остается делать? Только сказать правду.
Конечно, Бухарин пытается все отрицать. Почему же я избрал объектом человека, к которому у меня было лучшее отношение, с которым никогда не было никаких конфликтов. Бухарин начинает философствовать, что у нас – троцкистов – выработан дьявольский план топить честных людей. Это не совсем так. Радек на партийном собрании в “Известиях”, которое длилось четыре дня, выступал в защиту Бухарина и, исходя из того, что он, Радек, чистый человек, ручался головой за Бухарина и приводил аргумент: Каменев и Зиновьев – негодяи, на процессе законспирировали настоящий центр и теперь для того, чтобы отвести глаза, топят{ настоящих} честных людей.
А ведь я-то знаю, что такое Радек. Бухарин говорит, что он 100%-й человек. Хорошо. Вот небольшая иллюстрация, небольшой эпизод. В “Известиях” Зорич написал статью о сочинском курорте. “Известия” её долго не хотели помещать. Почему? Потому что Зорич очень хвалил то, что делается в Сочи. Наконец, обратился к Бухарину, почему не пускают статью? Бухарин хотел сначала, чтобы выкинули абзац, где очень хвалят Метелева за умелую работу, или какой-то другой абзац. После этого Бухарин разрешил статью напечатать. Статья эта всё же подверглась критике, и когда шёл разговор о всей этой сочинской истории, то говорили: разве Сталин что-нибудь в архитектуре понимает? Этот разговор происходил в присутствии Бухарина, Зорича и Ляма. Когда тов. Шкирятов вызвал к себе Ляма и Зорича и спросил, какой разговор происходил в присутствии Бухарина, они пытались вилять и отрицать всё, но это было установлено.
Но не в этом суть. А когда они из КПК вернулись к Бухарину, то этот 100%-й святой говорит: как можно работать, когда из трех человек один доносит в КПК. Кто это рассказывает партии о том, что говорят о вождях? Мне все это рассказал Зорич. Если Бухарин такой 100%-й человек, каким себя изображает, как он может допускать такие вещи, что продают нас в КПК. Это характеризует человека.
Я могу для характеристики сообщить другой эпизод. Это относится к другой физиономии Бухарина и характеризует его как человека, умеющего влезать в доверие. Вся тактика Бухарина построена на завоевании доверия в ЦК, в партии. Он очень заботился, чтобы и я вошёл в доверие. Поэтому очень часто, когда я писал статьи, он говорил: вставь здесь имя Сталина. Конечно, он опять скажет, что это ложь. Но оказалось, что при обыске у меня забрали записку, написанную рукой Бухарина по поводу одной моей статьи: “для тебя необходимо упоминание о Кобе”. Всеми этими искусственными способами он хотел, чтобы я добился уважения, и меня сочли за иного человека.
Что это означает, как не фальшивую, искусственную дипломатию, уменье влезать в доверие партии, а за спиной делать другое?
{Конечно, мне доверять нельзя. }Я двурушничал меньше, чем другие, но{ я двурушничал} я до последних лет боролся с партией и, подав заявление, я обманул партию{ и в этот раз}. У меня не было искренности, у меня были задние мысли, я думал присмотреться, может быть – да, может быть – нет. И начиная со связей с Радеком…
ЕЖОВ: Оказалось, нет?
СОСНОВСКИЙ: Да.
ВОРОШИЛОВ: О терроре, когда вы узнали?
СОСНОВСКИЙ: Я был в{ такой} строгой изоляции.{ что не знал об этом совершенно.} Никаких связей из изолятора ни с кем не поддерживал. Когда я узнал об этом от Радека, меня это буквально ошеломило, и мы с Радеком полночи разговаривали на эту тему. Тут нужно было отшатнуться – я не отшатнулся. Он понял, что я его единомышленник. Вот к чему привела эта проклятая инерция!
Я хотел ещё сказать об одной вещи – не знаю, насколько это уместно. Во время профсоюзной дискуссии в газетах в конце печатались отчёты о голосовании за резолюцию Томского, Ленина и замечания, сведения, которые доставлялись тов. Сталиным. Однажды я встретил Иосифа Виссарионовича во дворе Кремля и спросил: почему вы обостряете эту борьбу? Сталин мне сказал: вы думаете, речь идёт о той или иной профсоюзной резолюции? Речь идёт о том, кому руководить партией. Троцкий считает, что Ленин устарел и руководить не может, а мы считаем, что Ленин должен руководить партией. Нужно создать ЦК, в котором Ленин имел бы прочное большинство, чтобы колебаний и шатаний больше не было.
Неужели Троцкий мог претендовать заменить Ленина? Меня тогда урезонивали и говорили: очевидно, ты не просвещён…
ВОРОШИЛОВ: Хотя помогаешь ему изо всех сил.
СОСНОВСКИЙ: Да, совершенно верно. Сталин мне, как будто старому большевику, не чужому человеку, пытался это объяснить. Сейчас, когда дело дошло до террора, понятно, что эти слова Троцкого об устранении Ленина, т.е. слова и мысли о терроре, возникли не в 1931 году, а гораздо раньше. Если бы я был большевиком не дефективным, как об этом кто-то выразился на процессе, я бы понял это своевременно.
Вот итог моей жизни. Сейчас мне клеветать на этого 100%-го человека незачем. Какой мне расчёт? Меня спрашивали на следствии, с кем ещё я имел дело? Ни с кем. Есть у меня мои бывшие приятели, но я с ними не разговаривал на эти темы. Поэтому никого не могу и не считаю нужным оговаривать.{Почему же я их не оговариваю} Я фактически назвал две фамилии, с которыми непосредственно имел дело – это Радек, во-первых, Бухарин – во-вторых.
БУХАРИН: Относительно статей Сосновского. Совершенно верно, я говорил относительно того, что Сталин заступался за статьи Сосновского. Как-то на заседании Политбюро тов. Мехлис сделал довольно резкий выпад против Сосновского, а Сталин бросил реплику: ты говоришь так потому, что не у тебя Сосновский пишет. Я увидел в этом проявление добавочного доверия по отношению к Сосновскому и счел своим долгом поощрить Сосновского. Поэтому, когда публика часто подкапывалась под Сосновского, я за Сосновского заступался.
СТАЛИН: Сервилистические чувства, сервилизм.
БУХАРИН: Вы не знаете современной газетной жизни. Мы очень часто вставляем соответствующие слова в те или иные статьи, потому что считаем, что для бывших оппозиционеров, каким являюсь, в частности, я, это абсолютно необходимо.
ЕЖОВ: Кто тебя, ЦК что ли, заставлял это делать?
СТАЛИН: Для партийца это оскорбительно.
БУХАРИН: Я припоминаю один такой эпизод. По указанию Климента Ефремовича я написал статью относительно выставки Красной армии. Там говорилось о Ворошилове, Сталине и других. Когда Сталин сказал: что ты там пишешь, кто-то возразил: посмел бы он не так написать. Я объяснил все эти вещи очень просто. Я знаю, что незачем создавать культ Сталина, но для себя я считаю это целесообразной нормой.
СОСНОВСКИЙ: А для меня вы считали это необходимым.
БУХАРИН: По очень простой причине, потому что ты бывший оппозиционер. Ничего плохого я в этом не вижу. Относительно Зорича я должен сказать следующее. Кто поместил эту статью? Я – несмотря на сопротивление. Зорич меня благодарил после этого. Я действительно сказал, разве можно заставить Сталина следить за каждым стеклянным шаром.
СТАЛИН: Конечно, я не архитектор, в архитектуре не понимаю. Ну, какой тут грех!
БУХАРИН: У нас постоянно, в нашей газетной работе, возникают споры – сказать это слово или другое. Конечно, если по каждому спору нас будут таскать в ЦК, тогда невозможно работать, потому что известный минимум доверия обязательно должен быть.
МИКОЯН: А ты обижаешь человека, который сообщает в ЦК.
БУХАРИН: Я нисколько не обижаю, я сообщил об этом Шкирятову. И вообще, почему меня хотят заподозрить в том, что я старался оставить на работе этого Ляма? Мехлис у меня просил, чтобы я ему отдал Ляма.
КАГАНОВИЧ: Если взять вашу версию о том, что вы говорили с Сосновским, будто вас клюют и т.д., получается следующее: вы – кандидат в члены ЦК,{ не раз исключавшийся из партии} редактор “Известий”, присутствующий на заседаниях Политбюро, – с человеком, который сидел 5 лет в тюрьме, был исключен из партии и только что восстановлен, заводите разговор о том, что вас клюют и прочее. Какие родственные чувства толкали вас на этот душевный разговор?
БУХАРИН: Я не только Сосновскому об этом говорил.
КАГАНОВИЧ: А я спрашиваю о Сосновском. Троцкист с 1920 года, как он сам об этом заявляет, только что восстановленный в партии…
СОСНОВСКИЙ: Ещё не восстановленный в партии.
КАГАНОВИЧ: Тем более. Какие родственные, душевные чувства толкали вас на то, чтобы, будучи наедине с ним, жаловаться на то, что вас клюют?
БУХАРИН: Прежде всего, Сосновский поступил ко мне на работу после того, как он был восстановлен в партии. Это всем было известно. Я ему не жаловался. Я говорил, что мне трудно. Мне трудно работать, потому что меня клюют.
КАГАНОВИЧ: А кто же вас клевал? Просто душа душу чует.
БУХАРИН: Меня клевали в “Правде”, меня клевали в аппарате. Я много писал и Сталину и Серго.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 260. Л. 51-72.
Опубликовано: Вопросы истории. 2002, № 3, с. 18-28.