Протокол допроса Л.Б. Каменева

 

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

КАМЕНЕВА, Льва Борисовича

от 19-го января 1935 года.

 

Я хочу рассказать все, что я знаю или о чем хотя бы подозреваю, о людях, с которыми мне приходилось встречать­ся или о которых я слышал, поскольку они выражали в какой бы то ни было степени антипартийные мнения, настроения и взгляды.

Прежде всего, хочу подчеркнуть, что мне кажется весь­ма опасным то настроение, которое проявили ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИН во время моей беседы с ними в 1932 году. Оба они были настроены резко враждебно по отношению к партийной линии и к руководству вообще, в частности, к тов. СТАЛИНУ.

Оба они считали невозможным оставаться бездеятельными и очень настойчиво говорили мне о необходимости связи между различными антипартийными группами, выдвигая как форму этой связи создание каждой группой строго законспирирован­ной тройки, которые бы поддерживали между собою сношения.

Они сказали при этом, что такая тройка у них существует в составе ШАЦКИНА, ЛОМИНАДЗЕ и, кажется, точно не помню фа­милии, – РЕЗНИКОВА. Помню, что это третье лицо находилось в Воронеже. На мой вопрос об отношении к СТЭНУ они отозва­лись пренебрежительно, сказав, что он человек невыдержанный, что он путается неведомо с кем и что ему нельзя доверять. Они были, несомненно, разочарованы, когда я назвал их затею ребяческой, указал, что опыт всей партийной жизни показыва­ет, что никаких тайных организаций в партии не может держаться, и что я считаю ребячеством затевать подобное дело.

В итоге разговора мне показалось, что они потеряли всякую надежду на меня, но ни капельки не разуверились в пра­вильности того пути, на котором они стояли. Во всяком случае, больше с подобными разговорами они ко мне не обращались.

У меня такое впечатление, что им доверять ни в коем случае нельзя. Ни о их настроениях, ни о их делах после того разговора я ничего не слышал кроме одного случая, который, по-моему, подтверждает высказанное мною впечатление. Случай этот таков: совсем недавно, уже после возвращения из Кисловодска, ЗИНОВЬЕВ мне рассказывал следующее: буд­то бы у тов. СТАЛИНА в Сочи за ужином в небольшой компании присутствовал и ЛОМИНАДЗЕ, который поднял тост за тов. СТАЛИНА, а когда присутствующие там заметили ему, что с его стороны этого мало, он вторично поднялся и нашелся сказать только одно, что он больше обманывать присутствующих не бу­дет.

ЗИНОВЬЕВ, передавая этот рассказ, назвал того, кто ему это рассказывал непосредственно, со слов самого ЛОМИНАДЗЕ. Я, к сожалению, не помню имени рассказчика; думаю, что, если у ЛОМИНАДЗЕ и МАДЬЯРА есть какая-нибудь связь, то этим рас­сказчиком был МАДЬЯР.

Считаю нужным передать этот рассказ, потому что мне ка­жется очень важным установление человека, который так непосредственно мог передавать этот факт, а затем и потому, что сам факт рассказа ЛОМИНАДЗЕ и тон, которым он был сделан, не могут свидетельствовать ни о какой искренности рассказчика, т.е. ЛОМИНАДЗЕ.

Возвращаясь к плану ШАЦКИНА и ЛОМИНАДЗЕ, я должен поставить с ним в связь следующий факт; должен признать, что в то время никакой связи между этими фактами не видел и то, что сейчас расскажу, просто забыл. Вспомнил это только теперь, тщательно напрягая память, чтобы установить мои от­ношения с ВАГАНЯНОМ [1].

Только теперь я вспомнил, что в 1932 г., вероятно, весной, а может быть даже и зимой 1931-32 г. ВАГАНЯН очень настойчиво, не менее двух раз, приставал ко мне с указанием на недо­пустимость пассивного поведения бывш<их> оппозиционных групп и, в частности, лично моего перед лицом тех тяжелых настрое­ний, через которые проходит страна.

Вспоминаю, что первый разговор он вел очень осторожно и говорил только о том, что было бы полезно хотя бы изредка без всяких взаимных обязательств собираться бывшим оппози­ционерам для обмена мнениями.

Несмотря на то, что я отнесся к его предложению и ко всем его рассуждениям отрицательно, он явился ко мне второй раз, вновь очень настойчиво предлагал выйти из состояния пассивности. Помню, что он при этом намекал на то, что мое отрицательное отношение к его предложению будет расцениваться в известных кругах просто как трусость; при этом, по-видимому, для укрепления меня в мысли, что дело поставлено на строго конспиративных началах, он сказал, что их тройка состоит из таких людей, как МРАЧКОВСКИЙ, И. СМИРНОВ и он сам.

Помню, что меня возмутил этот намек на трусость, и что я резко отклонил все его предложения, заявив, что ни на ка­кую конспиративную организацию я не пойду. Помню, что он был явно огорчен решительностью моего отказа, сейчас же встал, чтобы уйти, и сказал мне на прощанье: “Значит, это непоколе­бимо, Лев Борисович?”

Вспомнив теперь об этих разговорах с ВАГАНЯНОМ, я не могу не поставить их в связь с тем, что я услышал через несколько месяцев от ШАЦКИНА и ЛОМИНАДЗЕ. Мне кажется теперь, что оба предложения в своей основе имели единый организационный план и что обе группы знали друг о друге и что их тройки находились в каких-то отношениях; думаю теперь, хотя не имею фактических данных, что план строго конспиративной организации подобного типа мог быть выработан в среде упомянутых мною лиц только И. СМИРНОВЫМ, который еще во время открытой фракционной борьбы считался среди троцкистов как бы начальником штаба и лучшим организатором, причем ор­ганизатором именно подобного рода мелких и законспирированных ячеек.

Если я рассказываю такие детали, на которые в свое время сам не обратил внимания и весь смысл которых я оце­нил только сейчас, то потому, что, быть может, эти детали и мои догадки помогут правительству распутать все нити и уз­лы подполья.

Если же я указываю на мое отрицательное отношение к предложениям и ВАГАНЯНА, и ШАЦКИНА–ЛОМИНАДЗЕ, то ни в каком случае, чтобы снять с себя хотя бы малейшую ответственность. Я помню хорошо: конспирация с ВАГАНЯНОМ, ШАЦКИНЫМ, МРАЧКОВСКИМ и т.д. меня ни в малейшей степени не привлека­ла и тогда; что я не видел для нее никаких перспектив и никакой программы, поэтому так резко, ни с кем не совещаясь, я дал отрицательный ответ той и другой группе.

Эти две группы и по своему составу, и по тому настрое­нию, которое было у них в 1932 г. (ВАГАНЯНА я видел и в 1934 г., когда он приходил в издательство просить работу, но никаких политических разговоров я с ним не имел), пред­ставляются мне из всех известных мне групп и лиц наиболее вредоносными и опасными.

Следующую ступень по своей опасности, представляется мне, занимает ШЛЯПНИКОВ. Последние годы я с ним не встречал­ся, кроме случайных встреч, но я не видел и не слышал ни о каких признаках какого бы то ни было смягчения у него и у МЕДВЕДЕВА их резко враждебного настроения. Это несомненные враги, не очень даже стремящиеся прикрыть свою враждебность.

МЕДВЕДЕВА я считаю опаснее ШЛЯПНИКОВА, ибо всегда он выступал как человек, идущий до конца и не боящийся делать выводов из своих положений.

Перехожу к характеристике другой группы бывш<их> правых. До отъезда в Минусинск я несколько раз виделся с Томским по деловым поводам, но разговор переходил и на политичес­кую почву.

Я должен констатировать, что не заметил у него никако­го пересмотра враждебного отношения к партийному руковод­ству. Он мне ничего не предлагал и вообще, по-видимому, не имел никаких перспектив, но все его высказывания и характеристики положения в партии и ее руководителей были вполне достаточным свидетельством того, что он сохранил к ним свое совершенно отрицательное отношение.

Настроения его можно характеризовать такими словами: “Нас разбили, нам теперь уже больше не подняться, но все это сделано неправильно и отказываться мне не от чего”.

Помню такую его фразу: “Мы дали себя провести СТАЛИНУ (в ответ на мой вопрос, как правые сейчас оценивают свое участие в борьбе с нами в 1925-28 г.г.). Теперь он побе­дил надолго и будет долго нас мучить”.

После возвращения из Минусинска Томского я не видел. Последняя встреча моя с Рыковым происходила еще в его ка­бинете в Совнаркоме, следовательно, до снятия его. Он держался сдержанно, но тоже с видом человека, которому реши­тельно нечего пересматривать в своих политических мнениях.

Из фраз его помню только одну – на мой вопрос о на­строениях его единомышленников, он ответил приблизительно так: “Я и Томский думаем одинаково, а Бухарина я не понимаю, он занимается какой-то эквилибристикой и, кажется, надеется провести Сталина”

Отношение к линии Бухарина было у него в этот момент явно отрицательное.

Что касается самого Бухарина, то у меня нет никаких твердых данных для характеристики его настроений. Я видел­ся с ним несколько раз (два-три раза) в 1933-34 г.г. по чисто литераторским мотивам. Однажды он заходил ко мне в издательство с предложением написать статью для сборника Академии Наук, посвященную Ленину, статью “Ленин и дикта­тура пролетариата”.

На мой вопрос, почему он сам не напишет, он мне отве­тил, что боится придирок.

Второй раз я сам завез ему в редакцию “Известий” статью, которая была там напечатана. При этом он предлагал мне взять на себя редакцию литературно-критического отдела “Известий”. Я отказался, сославшись на занятость, на самом же деле потому, что считал политически неприемлемым для себя участие в редакции вместе с Бухариным и бестактным со стороны Бухарина предлагать мне это без ЦК.

В обоих случаях не было политических разговоров, но из отдельных выражений и недоговоренных слов и т.п. у меня составилось впечатление, что он ничего, по существу, не пе­ресмотрел, продолжает считать несправедливостью и случай­ностью свое отстранение от участия в руководстве партии и имеет как бы два идейных хозяйства: одно – для внешнего ми­ра, которое, вместе с тем, позволяет ему вести газету, и дру­гое – тайное; для себя, в которое, быть может, он никого и не впускает, но в котором в неприкосновенности остались все те чувства и мысли, которые он питал во время открытой борьбы с партией.

Повторяю, что для сделанных мною выше характеристик пра­вых у меня нет твердых и неоспоримых доказательств. Это – результат суммы впечатлений. Дать же эту характеристику счи­таю необходимым, потому что сам теперь убедился, какой опасный материал представляют хотя бы и недоговоренные, хотя бы и скрытые антипартийные настроения.

Несомненно, БУХАРИН хочет вернуться к руководящей роли в партии, заслужить доверие, но не потому, что он пересмотрел свои взгляды, а продолжая ту политику, о которой мне ска­зал еще в 1929 году: “Мы научены вашим опытом и не дадим се­бя вывести из строя так, как вы”.

Разница настроений у Томского и Бухарина, кажется мне, объясняется не той или другой степенью пересмотра своего от­ношения к партии, а только тем, что Томский производит впечатление человека, махнувшего рукой и не видящего для себя ника­ких перспектив, в то время как Бухарин моложе, подвижнее, легче умеет маскироваться и далеко не махнул еще рукой на свое будущее в партии.

Настроение СМИЛГИ мне не совсем ясно, хотя мы с ним и встречались за последние два года несколько раз (приезжая из Ташкента, он неизменно заходил в издательство), но прямых политических разговоров между нами не было, и я не имел слу­чая услышать от него сколько-нибудь связанного изложения его настроений или мнений. Каких-нибудь злостных выходок против линии партии или ее руководителей я от него не слышал. Ка­ких-нибудь злостных сведений из области своей работы он мне тоже не передавал.

Мне думается, однако, что он принадлежит к тем людям, которые считают себя как бы в отпуску от политики, но гото­вые явиться на сборной пункт по первому сигналу, и тогда окажется, что они ни в чем не изменили своего отрицательного отношения ко всей последней эпохе партийной деятельности.

Я не слышал от СМИЛГИ, чтобы он был связан с какой-ни­будь группой или чтобы за ним кто-нибудь стоял. Правда, в 1932 г., когда я формировал редакцию издательства Академии и пригласил его взять на себя редакцию отдела иностранных мемуаров, он мне сказал, что у него есть группа знакомых моло­дых историков. И, действительно, роздал ряд работ РОХКИНУ [2], ВОЛКОВУ, СТАРОСЕЛЬСКОМУ и др<угим>.

Ряд из этих работников, как я узнал потом, был привле­чен к делу рютинцев. Помню, что, вернувшись из Минусинска и встретившись со СМИЛГОЙ, я посмеялся над ним, сказавши: “Что же вы хвастались своими молодыми историками? Ведь они оказались рютинцами”. На это СМИЛГА ответил мне: “А черт их знал, что они рютинцы”.

В 1932 г. со мною вместе в Главконцесскоме работал ТРИ­ФОНОВ. Из его рассказов я понял, что он встречается довольно часто со СМИЛГОЙ, и что СМИЛГА передает ему те данные, которые он почерпает из своей работы в Госплане.

Отношение ТРИФОНОВА, а, следовательно, и СМИЛГИ, в то время к проводившейся политике и их оценка положения в стране были отрицательные. У ТРИФОНОВА, на мой взгляд, это носило несколько обывательский характер, т.е. он не делал из своих взглядов никаких политических выводов и обобщений, а просто указывал, что там-то плохо, то-то делается не хорошо, главным образом, обращая внимание на невыполнение плана в области угля и металла.

Со СМИЛГОЙ я встретился еще осенью 1932 г. в Гаграх. Политических разговоров и здесь я не припомню. Кажется, мне, что я рассказал ему о существовании рютинской платформы. Помнится, что он воспринял этот рассказ, как нечто новое для себя.

Ни ТРИФОНОВА, ни СМИЛГУ считать стоящими на партийных позициях нельзя.

Вообще, суммируя свои впечатления за последние годы от ряда бывших руководителей оппозиционных групп или их актив­ных участников, я полагаю, что многих из них нужно характе­ризовать как людей, находящихся “в отпуску”, т.е. как людей, ничего не пересмотревших, отнюдь не отказавшихся от враждеб­ного, а часто и в высшей степени враждебного отношения к ру­ководству партии, но считающих, что сейчас делать нечего и что остается ждать какого-нибудь момента, когда они смогут высту­пить активно.

Кроме указанных выше лиц я, например, считаю, что к этому разряду людей относится УГЛАНОВ, что бы он ни говорил и как бы себя ни вел.

Последний разговор с УГЛАНОВЫМ (вероятно, зимой 1931 г.) случайно, на улице, где он меня нагнал, запомнился мне потому, что он употребил в разговоре такую формулировку: если будет война, то мы будем драться по колено в крови.

Я не понял и переспросил его. Тогда он сказал, что, по его впечатлениям, настроение крестьянства таково, что раньше, чем идти на фронт, придется усмирять обширнейшие крестьян­ские бунты. На мой несколько злорадный вопрос: “Что же, Вас все покинули?” – он мне ответил: “Нет, ошибаетесь; когда я бываю в Москве, я захожу к КОЗЛОВУ (бывш<ий> член бюро МК), он хороший парень, вокруг него собираются ребята”.

Вероятно, есть ряд других людей в таком же настроении, о которых я не знаю. Укажу только, что одной из точек накоп­ления, если не прямо враждебного, то сильно критического отношения к текущей политике партии, является В.И. НЕВСКИЙ. Это свое критическое настроение он настолько не умеет сдер­живать, что даже поставил меня однажды в неловкое положение перед беспартийными, разразившись на каком-то редакционном собрании издательства в конце 1933 г. речью в защиту необхо­димости свободы мнений и свободы критики. Причем говорил так нелепо и с таким ясным намеком, что кто-то ему мешает разрабатывать исторические вопросы с полной свободой, что вызвал возражения не только присутствующих партийцев, но и ряда беспартийных. Я вынужден был тогда в заключительном слове дать ему решительно отпор.

Он несколько раз очень хвалил как своего ученика моло­дого историка ПАРАДИЗОВА. Последнего я видел несколько раз по издательским делам и беседовал на литературные темы, но не на политические. НЕВСКИЙ, во всяком случае, относится к числу людей, внутренне не примирившихся с партией.

Из литераторов, с которыми мне приходилось встречаться по работе, я считаю таким же и И.А. ТЕОДОРОВИЧА.

Переберу теперь людей, о которых мне напоминало следст­вие: ЗОФ – от него у меня двойственное впечатление. Я пом­ню, что в 1932 г. ЗИНОВЬЕВ с некоторым удивлением рассказал мне, что к нему явился неожиданно ЗОФ как бы с покаянием за отход от нашей группы, рассказывал при этом о скверном положении в стране, в частности, о голоде на Украине и гово­рил, что наша роль еще не сыграна, что правительство находится в таком затруднении, что оно должно будет нас поз­вать. Но, когда уже в 1933 г. я случайно увидел ЗОФА в доме отдыха в Форосе, он ничего подобного мне не говорил, а, наоборот, с восторгом отзывался о своей работе и о больших успехах на Украине. Ни я ему, ни он мне не напом­нили о посещении им ЗИНОВЬЕВА.

С ПРЕОБРАЖЕНСКИМ я встретился только на 17-м съезде партии после своей речи, и короткий разговор с ним про­извел на меня впечатление того, что он действительно пересмотрел свои взгляды и действительно помирился с партией.

СОКОЛЬНИКОВ порвал с нами окончательно и давно. Мы живем с ним рядом, но за последние 3-4 года он ни разу не зашел ко мне и вообще явно показывал, что не желает хотя бы личных отношений, так же как лично и окончательно порвал ПЯТАКОВ.

О ПОЛУЯНЕ (каком из двух, не помню) я слышал от ЗИНОВЬЕВА, что, вернувшись из поездки по Кубани, он плакал и говорил: Вот до чего довели Кубань, что вместо прек­расной пшеницы, там выше головы всадника все заросло сорняком.

Я считаю очень опасным человеком САФАРОВА. Опасным, благодаря неустойчивости своего характера, быстрой смене настроений и постоянной готовности делать самые острые выводы из любого положения.

Раньше, чем перейти к характеристике ЗИНОВЬЕВА, укажу еще на кое-какие вещи, которые, может быть, и не имеют значения, но которые партия должна знать.

Во время съезда ЗИНОВЬЕВ передавал мне следующие впечатления: он сидел рядом с КУБЯКОМ и КОМАРОВЫМ; все время съезда у них было настроение какое-то скептически-ироническое. ЗИНОВЬЕВ говорил мне: “видно, что этих людей, по существу, ничего не интересует, а оживились они только к моменту выборов ЦК и, когда услышали свои фа­милии в числе кандидатов в ЦК, один из них написал другому записку: “И то хорошо, по крайней мере, с кварти­ры не прогонят”.

ЗИНОВЬЕВ говорил мне, что прочел эту записку, когда ее писал один из них.

В 1932 г. рядом с нами в доме отдыха ОГИЗа – жил несколько дней РОТШТЕЙН. Раз или два он зашел ко мне, при этом он резко отрицательно отзывался о положении, созданном политикой партии, говоря, что он ничего в этой политике не понимает, что она ведет к обеднению страны и т.д.

Должен добавить, что, когда я встретился с РОТШТЕЙНОМ вновь в 1934 г. в Остафьеве, у него не было и следа тех настроений, или, по крайней мере, он мне ничего о них не говорил. Наоборот, он с полным восторгом и удовлетво­рением, в ответ на мой вопрос, как он живет, сообщил мне что он написал письмо т. СТАЛИНУ и получил полное удовле­творение, что благодаря т. СТАЛИНУ он имеет теперь возможность целиком отдаваться своей работе, что он устроен превосходно материально для этой работы и т.д.

Должен, чтобы не возвращаться, сказать еще о СТЭНЕ. Я с ним познакомился и встречался ближе только в 1932 г.

Он был настроен весьма критически к политике партии и лично к т. СТАЛИНУ, но производил впечатление одиночки, выражающего свои личные мнения, и человека, по существу, мало интересующе­гося политикой.

У меня разговор с ним очень быстро переходил на темы ли­тературные и философские.

Теперь расскажу, как было действительно дело с так назы­ваемой рютинской платформой. В самом конце октября 1932 г., вполне оформив свой отпуск и имея на руках уже путевку, я в последний раз заехал на дачу, чтобы забрать нужные книги и т.п. Это было вечером, часов в 9; во время ужина от ЗИНОВЬЕ­ВА пришла его домработница и сказала, что ЗИНОВЬЕВ просит меня подняться к нему. Я застал у ЗИНОВЬЕВА СТЭНА. Как только я зашел, ЗИНОВЬЕВ, передавая мне какой-то документ, сказал: “Проч­ти и скажи, откуда, по-твоему, этот документ может исходить”. На мой вопрос, в чем дело, он мне ответил: “Вот, мы с СТЭНОМ спорим, кто бы мог это написать, прочти и скажи свое мнение”. Я тут же прочел этот документ и сказал, отчетливо помню: “Это какие-то взбесившиеся правые”. ЗИНОВЬЕВ на это сказал: “Вот и я думаю так же, а СТЭН настаивает, что это идет от ле­вых”. Я тогда сказал: “Но СТЭН же знает, от кого он получил, следовательно, по этому он может судить, откуда это идет”, и прямо спросил СТЭНА: “От кого Вы получили?” СТЭН мне ответил: “‘Этого сказать я не могу, да это и не характерно, а почему Вы думаете, что это идет от правых?”

Я стал указывать на отдельные пункты документа, которые, по-моему, подтверждали мою мысль. Я запнулся об один пункт.

Не помню, ЗИНОВЬЕВ или СТЭН сказали мне: “Но ведь мы же знаем правых, кто же по-твоему лично мог это написать?” Я ответил, что первой напрашивается мысль, что это произведение пера БУХАРИНА, но что я не думаю, чтобы он дошел до такой точки кипе­ния, которая чувствуется в этом документе, и, что поэтому я не решаюсь приписать его БУХАРИНУ, но СТЭН продолжал настаи­вать, что это все-таки идет из левых кругов и вскоре, заторо­пившись, уехал, так как уходил его поезд. Не помню, при СТЭНЕ или же после его ухода, я сказал: “За такие вещи будут стре­лять и будут правы”.

Должен прибавить, что, рассказывая через несколько дней об этом документе СМИЛГЕ и ШАЦКИНУЛОМИНАДЗЕ, я все еще на­ходился под тем же впечатлением и тоже употребил ту же харак­теристику: “За такие вещи будут стрелять и будут правы”.

Через несколько дней я получил телеграфное предписание явиться в ЦКК и, приехав в Москву, пришел к ЗИНОВЬЕВУ, все еще не связывая своего вызова с этим документом.

На квартире ЗИНОВЬЕВА я застал, кроме него, ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА и, кажется, ХАРИТОНОВА. Был еще и 4-й, но кто именно – не помню.

Тут только мне ЗИНОВЬЕВ сказал, что документ, который нам показал СТЭН, принадлежит рютинцам (что меня, помню, очень уди­вило, ибо я никогда не слышал и не подозревал, чтобы РЮТИН мог играть роль вожака иди идеолога какой-нибудь группы), что СТЭН арестован, и что ЦКК привлекает нас к этому делу.

Дальнейшее известно. Теперь расскажу то, что я знаю о связях по международному движению.

Лично у меня никаких связей не было. Что касается ЗИНОВЬ­ЕВА, то я вспоминаю три случая, о которых он мне рассказывал и которые могут иметь некоторое значение.

Нужно сказать, что ЗИНОВЬЕВ вернулся из Кустаная, очень напуганный успехами фашизма. Фашизм, причина его побед в Германии, дальнейшая его судьба в первое время занимали ЗИНОВЬЕВА целиком, и почти ни о чем другом он не говорил. Понемногу выяснилось для меня, что испуг перед фашизмом толкает ЗИНОВЬЕВА к ревизии тактики Коминтерна за послед­нее время.

Я не могу сказать, чтобы отдельные критические замеча­ния ЗИНОВЬЕВА на эту тему слились в какую-нибудь закончен­ную систему, которую он продумал до конца. В общем, однако, его критические замечания можно сгруппировать вокруг 3-х пунктов:

1). он подчеркивал, что характеристика II-го Интернациона­ла как социал-фашистского оказалась неверной;

2). что тактику единого фронта надо было начать прово­дить раньше и, главное, не настаивая так твердо на отделе­нии масс от вождей;

3). (это было уже после появления в газетах сведений о едином фронте во Франции) Что, если бы в Германии проводи­лась политика единого фронта по типу французскому, то, быть может, удалось бы предотвратить приход к власти Гитлера.

Однажды, помню, ЗИНОВЬЕВ “возвысился” до такого обобще­ния: ясно, де, что по всей Европе идет громадная волна фашизма и что противостоять ей мог бы только рабочий класс в целом, а теперь, де, фашисты бьют рабочий класс по частям, сначала коммунистов, потом социал-демократов.

Эта точка зрения сопровождалась, конечно, критическим отношением к деятельности Коминтерна; в связи с последним я и вспоминаю вышеуказанные три разговора. Первый относит­ся к докладу, сделанному ЗИНОВЬЕВЫМ в Институте Мирового Хозяйства. Он пришел ко мне на следующий день после доклада и с увлечением рассказал, что доклад был принят очень хорошо, что после доклада вокруг него собрался ряд руководящих лиц Коминтерна (он назвал, помнится, ПЯТНИЦКОГО, ГЕККЕРТА и БЕЛА-КУНА), поздравляли его с докладом и что кто-то из наз­ванных лиц вслух сказал: “Вот это председатель Коминтерна”.

Другой раз ЗИНОВЬЕВ рассказывал о своей беседе с кем-то из немцев, кажется, с ГЕККЕРТОМ. Помнится, он передавал, что впечатление у него получилось очень печальное, что в ЦК гер­манской партии склока, что настоящего руководства нет, что вождем является ПИК, но что и он разложился и собирает ков­ры, что было бы хорошо, если бы ЗИНОВЬЕВ вернулся в Комин­терн.

После встречи, по-видимому, случайной на улице с ПЯТНИЦ­КИМ ЗИНОВЬЕВ рассказывал, что у него такое впечатление, что ПЯТНИЦКИЙ отдает себе отчет в скверной работе Коминтерна и тоже не имел бы ничего против его возвращения в Коминтерн.

Все эти разговоры ЗИНОВЬЕВА, повторяю, не носили харак­тер какой-нибудь продуманной, законченной политической линии, а скорее жалоб и выражения сомнений и колебаний, общий смысл которых, однако, явно клонился к ревизии тактики Коминтерна.

Я должен признать, что не придавал всему этому особого значения и даже не давал себе труда спорить с ЗИНОВЬЕВЫМ, зная как часто меняется у него настроение и давая себе яс­ный отчет, что под всем этим кроется какая-то смутная надеж­да на то, что его еще призовут в Коминтерн для “исправления его ошибок”. Я даже как-то посмеивался над ним, говоря: “Вижу, что тебя все еще тянет в Коминтерн”.

В конце концов, эти ревизионистские настроения по пово­ду тактики Коминтерна привели к тому, что ЗИНОВЬЕВ явно под­пал под влияние литературы ТРОЦКОГО. Это было в самое последнее время после возвращения его из Кисловодска, т.е. уже в ноябре мес<яце>. Он получил доступ к литературе ТРОЦКОГО в Ин­ституте Маркса и Энгельса и, начитавшись ее, как-то пришел ко мне и, рассказывая о том, что прочитал, упирал на два пункта: во-первых, что ТРОЦКИЙ вошел в французскую социалистическую партию (что было новостью для него и, тем паче, для меня), и что наши газеты почему-то об этом молчат, во-вторых, что, про­читав статьи ТРОЦКОГО, он получил такое впечатление, что ТРОЦКИЙ, конечно, не прав в своей положительной программе, но почти во всем прав в своей критике, особенно в международной об­ласти.

Это был, несомненно, рецидив троцкистских настроений, ко­торый я себе объяснял тогда тем, что в литературе ТРОЦКОГО ЗИНОВЬЕВ нашел подтверждение и как бы завершение своих критических настроений по отношению к тактике Коминтерна, и тем, что вывод из “Большевика” вновь кинул его в настроение озлоб­ления.

В связи с этим, вспоминаю еще, что ЗИНОВЬЕВ несколько раз обращал мое внимание на фельетоны ПЯТНИЦКОГО в “Правде” о положении Коминтерна (которые я так-таки и не прочел), в кото­рых он вычитал капитуляцию 3-го Интернационала перед вторым. Когда я с удивлением спросил, что это значит и как это ПЯТ­НИЦКИЙ мог в “Правде” пропагандировать капитуляцию Коминтер­на, ЗИНОВЬЕВ объяснил мне это так, что между строк статьи ПЯТНИЦКОГО можно прочесть: пусть 2-й Интернационал предъявит нам какие угодно требования – мы все примем.

Должен к этому прибавить, что уже давно прошли те време­на, когда мы с ЗИНОВЬЕВЫМ показывали предварительно друг другу рукописи своих статей и советовались о их содержании. Во всяком случае, за последние два года ни я ЗИНОВЬЕВУ, ни ЗИ­НОВЬЕВ мне своих статей не показывали. Я должен признать, что почти ни одной из его статей, даже в печатном виде, я не читал и не могу, поэтому, сказать, нашло ли в его статьях в “Большевике” хотя бы завуалированное выражение описанное мной выше его настроение.

Вот все, что я в данный момент могу вспомнить о людях и настроениях, известных мне в последнее время.

Должен добавить, что я пришел, к сожалению, поздно к тому убеждению, что для дела компартии опасны не только пря­мые враждебные настроения и группы, но и те люди, которые хранят про себя свое отрицательное отношение к политике партии или к ее руководству, и поэтому я горячо желаю рассказать и выявить все, даже самые невинные на первый взгляд, настроения подобного рода.

 

Л. КАМЕНЕВ.

 

Допросили:

 

ЗАМ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР: (АГРАНОВ)

ЗАМ НАЧ. СПО ГУГБ НКВД СССР: (ЛЮШКОВ)

 

Верно: нрзб

 

 

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 206, Л. 26-43


[1] В тексте здесь и далее ошибочно – “Ваганьян”

[2] Рохкин Григорий Евсеевич, род. в 1890 г. в г. Волковыкске. Был ректором Всеукраинского института марксизма. Одновременно читал лекции по всеобщей истории на рабочем факультете при Харьковском технологическом институте и Коммунистическом университете в 1923 году. Действительный член кафедры истории европейской культуры при Украинском институте марксизма (1927). Затем работал в Москве в Институте красной профессуры. Член ВКП(б), исключен в 1932 г. за оппозиционную деятельность. В том же году арестован по делу «Союза марксистов-ленинцев» (группа Рютина) и приговорен к 5 годам ИТЛ. Освободился 8 февраля 1937 г. Повторно арестован 28 марта 1937 г., приговорен к расстрелу и расстрелян 10 сентября 1937 г.