ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
ГОРБАЧЕВА, Георгия Ефимовича – от 5 января 1935 г.
На поставленные мне следствием вопросы о практической деятельности зиновьевской организации дополнительно показываю:
Задачей зиновьевской организации была контрреволюционная борьба с партией и ее руководством, т.е. тем самым с советской властью.
Разбитая на фронте прямой политической борьбы, не имевшая там возможности для открытых выступлений, зиновьевская организация усилила свою активность для борьбы с партией на различных участках теоретического фронта.
Для тех из нас (зиновьевцев), которые специально работали на идеологическом фронте, открылась перспектива, которой мы и решили воспользоваться, – взять реванш за свое общее поражение, т.е. завоевать здесь авторитет и руководящее положение все для той же борьбы с партией.
Мне известны методы и приемы борьбы на фронте философии, истории и особенно литературы.
По линии перенесения к.-р. борьбы против партии в литературу мы руководствовались директивами, полученными мною и другими от ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА еще в 1928-29 г.г.
ЗИНОВЬЕВ, ранее мало интересовавшийся литературой, говорил со мной о ней подробно и в Центросоюзе, и у себя на квартире в Калош<и>ном переулке в эти годы. Рядом с общими директивами (возвращаться любой ценой в партию, поддерживать старые связи для сохранения себя в партии в качестве самостоятельной силы) он одобрял мою и ЛЕЛЕВИЧА борьбу с руководством РАППа в литературе и советовал ее продолжать. Это было мною воспринято как указание директивное.
Кроме того, ЗИНОВЬЕВ делал через меня попытки сплотить вокруг себя писателей. Формой этого сплочения было предложение ЗИНОВЬЕВА печатать в Центросоюзе книги связанных со мною писателей из “напостовской левой” (М. КАРПОВ, Ал. ТВЕРЯК, Ив. ВАСИЛЬЕВ, Ив. НИКИТИН). на темы сельской кооперации в издательстве Центросоюза.
КАМЕНЕВ при свиданиях со мною в 1928-29 г.г. интересовался состоянием литературы и одобрял мой переход к методологическим выступлениям в этой области, в особенности к выступлениям против теории РАППа.
Я, ЛЕЛЕВИЧ и ВАРДИН всегда рассматривали борьбу организованной нами группы “напостовской левой” против РАППа как борьбу в литературе под старыми зиновьевскими знаменами против тех же пороков в литературной политике, которыми, по нашему мнению, якобы страдала вся политика партии (т.е. притупление классовой борьбы, администрирование вместо руководства, потворство мелкобуржуазным элементам за счет интересов пролетариата).
На самом же деле вся политика “напостовской левой” строилась на недооценке крестьянства, неверии в силы пролетарской революции, вражде к партийной линии.
Иначе говоря, политический смысл борьбы моей и ЛЕЛЕВИЧА в литературе, одобренный ЗИНОВЬЕВЫМ и КАМЕНЕВЫМ, сводился к антипартийному противопоставлению зиновьевской платформы и зиновьевской группы теоретиков, претендовавших на руководство партийной линией.
Так проводилась контрреволюционная деятельность зиновьевцев в литературе.
Члены зиновьевской организации – экономист ЯКОВЛЕВ и историки ТАТАРОВ и ЦВИБАК, – давали мне и ЛЕЛЕВИЧУ ряд советов, как лучше организовать эту борьбу. ТАТАРОВ сам не раз выступал (позднее, в 1930 г.) на литературном фронте, что свидетельствовало о стремлении использовать все идеологические участки для выдвижения своих людей. И я, и ТАТАРОВ свои выступления старались всегда согласовывать.
“Литфронт”, организованный в 1930 г. при ближайшем моем участии, был соединением “напостовской левой” (в том числе и не зиновьевцев, но поддерживавших меня и ЛЕЛЕВИЧА в литературе, например, БЕЗЫМЕНСКОГО и РОДОВА) с группой, близкой к право-левацкому блоку “теоретиков” (ученики ПЕРЕВЕРЗЕВА, в том числе СЫРЦОВЕЦ, ЗОНИН). “Литфронт” являлся в литературе отражением праволевацких настроений, ЯКОВЛЕВ и ТАТАРОВ давали мне советы, как захватить влияние в “Литфронте”, мне и ЛЕЛЕВИЧУ, который, возвратясь из ссылки в ЗОТ, не входя официально в “Литфронт” , принимал участие в руководстве его деятельностью.
В 1930-31 г.г. я использовал институт Новой Русской Литературы Академии Наук для превращения его в базу и место отсиживания литфронтовцев при поддержке ЯКОВЛЕВА в бюро коллектива Академии.
В литературе свою борьбу против партруководства мы продолжали и после роспуска РАППа. Сперва мы с ЛЕЛЕВИЧЕМ выдвигали лозунг “партруководства в литературе”. Когда же партруководство, ликвидировав РАПП, взяло в свои руки всю литературную политику, я и ЛЕЛЕВИЧ с новой силой стали дискредитировать это руководство, квалифицируя его литературную линию как бюрократическую, казенную, ослабляющую политическую остроту литературного творчества. Эти формулированные мною и ЛЕЛЕВИЧЕМ положения я передавал в разговорах ЦВИБАКУ, ТАТАРОВУ, ЯКОВЛЕВУ, способствуя и здесь дискредитации и срыву партлинии.
Для нас, зиновьевцев, лозунг партруководства в литературе означал борьбу за свое, зиновьевское руководство, т.е. имел антипартийный, контрреволюционный смысл.
Когда я услышал (от беспартийного профессора ОКСМАНА), что якобы предполагается избрание КАМЕНЕВА в председатели Союза Писателей, я говорил об этом, выражая радость, ЯКОВЛЕВУ и ТАТАРОВУ, которые солидаризировались со мною. Радовало нас, конечно, здесь усиление зиновьевской группы на идеологическом фронте с точки зрения перспективы укрепления позиций зиновьевской к.-р. организации.
В разговоре с САФАРОВЫМ и ЯКОВЛЕВЫМ на квартире последнего осенью 1934 г. я квалифицировал съезд писателей как преимущественно “парад” с речами о всеобщих литературных достижениях при отсутствии серьезных споров по творческим вопросам и критики недостатков современной литературы. Оба мои собеседника солидаризировались с этой типично зиновьевской к.-р. оценкой съезда как официального и кричащего о преувеличенных достижениях. Это совпадало с оценкой нашей (я, ЯКОВЛЕВ, ТАТАРОВ) и других проявлений идеологической жизни страны как носящих казенный характер аналогий партруководства (например, так же расценивалось новое назначенное партией философское руководство).
Работу на философском фронте члены зиновьевской контрреволюционной организации (я в том числе) также использовали для борьбы против партии, для культивирования особо враждебных настроений против партруководства, против т. Сталина. Показателен следующий факт: после разгрома меньшевиствующего идеализма зиновьевец КАРЕВ начал работать в Академии Наук. М. ЯКОВЛЕВЫМ и мною был организован под руководством КАРЕВА семинар по изучению ГЕГЕЛЯ. В семинаре этом участвовали между прочим бывший до блока с ТРОЦКИМ зиновьевцем – КАМЕГУЛОВ (литфронтовец) и литфронтовец РОДОВ. Семинар этот сопровождался со стороны КАРЕВА, при поддержке моей и ЯКОВЛЕВА, постоянным издевательством над новым философским руководством, постановленным партией и выполнявшим ее директиву о политической активизации философии. Политический смысл этих издевательств ясен из того, что между собой – я, КАРЕВ и ЯКОВЛЕВ травили это новое руководство. Мы говорили, что оно способно лишь на апологию парт<ийного> руководства. Мы во враждебных выражениях говорили о т. СТАЛИНЕ и его роли в вопросах теории.
Так семинар под нашим руководством стал местом формирования антисоветских взглядов и превращен в орудие борьбы против партии. Само собой разумеется, что наши настроения и взгляды в какой-то степени просачивались и влияли на других участников семинара.
Об использовании области истории для борьбы против партии я знаю меньше. Мне плохо известна суть выступлений ЦВИБАКА и ТАТАРОВА, но очень показательно, что они (как прежде зиновьевская оппозиция в политике) считали себя “левыми” на своих участках, “сигнализировали” о буржуазных влияниях, борцами с правыми уклонами, т.е. и здесь они, выступая солидарно, исходили из той же оценки своей роли, которая была свойственна в политике зиновьевцам вообще, а в литературе нам, зиновьевцам-литераторам.
В области идеологии мы, зиновьевцы, для маскировки своей борьбы против партии считали своих людей на каждом участке теоретического фронта представителями подлинно революционной и прогрессивной мысли, передовыми борцами за якобы правильную теоретическую линию, против якобы казенной и штампованной, с нашей точки зрения, линии партии в данном вопросе.
Приведенные мною выше факты свидетельствуют о солидарности и сплоченности зиновьевцев разных участков теоретического фронта между собою во враждебном отношении к партруководству и в борьбе с ним.
Зиновьевцы помогали друг другу занять руководящие и авторитетные позиции в разных идеологических областях, действуя, как составная часть зиновьевской к.-р. организации, с круговой порукой и ответственностью друг за друга; на деле зиновьевцы занимали в разных конкретных идеологических вопросах антипартийные к.-р. позиции (КАРЕВ в философии, я и ЛЕЛЕВИЧ – в литературе).
В последние годы основным пунктом борьбы зиновьевцев – работников идеологического фронта против партии стала враждебная критика линии культпропа ЦК ВКП(б) как в его общей партийной установке, так и в отдельных пунктах его работы (литературная философия). Исходным пунктом нашей борьбы против партии в этой области стали клеветнические утверждения, что партия зажимает инициативу и творческую мысль, что партия разгромила ценные культурные силы на резких и неожиданных поворотах и что все это якобы привело к деградации теоретической мысли в стране. Эти положения неоднократно высказывались мною, ЛЕЛЕВИЧЕМ, ЯКОВЛЕВЫМ, ТАТАРОВЫМ, ЦВИБАКОМ, ВОРОНСКИМ (1932-34 г.г.).
Сюда также относятся многочисленные к.-р. разговоры в разных комбинациях собеседников и по разным поводам (я, ЯКОВЛЕВ, КАРЕВ, ТАТАРОВ, ЦВИБАК, ЛЕЛЕВИЧ, ВОРОНСКИЙ), особенно в период проработки письма т. СТАЛИНА и, в частности, в связи с моим исключением из партии за троцкистскую контрабанду. Из среды перечисленных лиц исходили к.-р. слухи и измышления о том, что партийным руководством применяется метод “битья по головам”, что это приводит к дезорганизации теоретической мысли, к стремлению теоретиков молчать, что это развращает молодежь своей неожиданностью, резкостью, политическими и организационными выводами, способствует нарождению приспособленцев, которым все равно кого бить и кого защищать и хвалить не только в частных, но и в самых общих политических вопросах.
Такая оценка идеологической линии партии была связана с общей нашей оценкой партийной линии как неправильной. Трудно было после хозяйственных успехов партии противопоставить что-либо цельное в области сельского хозяйства и индустрии. Поэтому мы сосредоточили свою враждебную критику на других важнейших сторонах партийной политики. Так, ЛЕЛЕВИЧ в 1932 году утверждал, что партийная политика строится на неправильной теории, так как якобы замазываются ошибки руководства в 25-27 г.г. Эти ошибка он формулировал следующем образом: блок партруководства с правыми, уступка им, разгром Ленинского политбюро и старо-большевистских кадров партии (т.е. оппозиционных), потому, де, линия партии эмпирична, партия плохо предвидит события и последствия своих мероприятий.
ЯКОВЛЕВ говорил, что партруководство не знает своих кадров на местах, которые слепо и без собственной мысли проводят ее директивы, не считаясь с местными условиями, отсюда, де, перегибы в коллективизации. Эту-то мысль о том, что и правильные директивы проводятся на местах и в отдельных звеньях парт<ийного> и сов<етского> аппарата автоматически, без обсуждения, я высказывал САФАРОВУ в беседе с ним на его квартире в 1934 г.
В основе этой мысли лежала старая зиновьевская идея о бюрократизации партаппарата и омертвении партийной жизни. Отношение к политике Коминтерна было также резко отрицательным. ВУЙОВИЧ говорил в присутствии моем и ЛЕЛЕВИЧА, что Коминтерн “провинциальное учреждение” в смысле малого внимания партии к нему и слабости его нынешнего руководства. Так же относился к Коминтерну САФАРОВ.
ДОМБСКИЙ при мне и ЛЕЛЕВИЧЕ насмешливо-враждебно отзывался о руководстве компартии Польши.
В основе этих разговоров лежало старое зиновьевское клеветническое обвинение партии в политике “национальной ограниченности”. Вывод, который делался из такого отношения к Коминтерну, сводился к подчеркиванию необходимости привлечения ЗИНОВЬЕВА к руководству Коминтерном (я, ЛЕЛЕВИЧ, ЯКОВЛЕВ).
Все эти факты свидетельствуют, что зиновьевская организация, членом которой я до последнего времени являлся, в основном стояла на позициях своей старой платформы, продолжая с этих позиций борьбу против партии и советской власти.
О практике установления беспринципных блоков членами зиновьевской организации по принципу “с кем угодно, лишь бы против руководства партии” свидетельствуют следующие факты: попытка моя и ЛЕЛЕВИЧА сблизиться с троцкистом ВОРОНСКИМ, которого мы сами считали правым и ликвидатором в вопросах культуры и литературы.
Сближение предполагалось в литературных вопросах на основе враждебности ВОРОНСКОГО к РАППу (1932 г.). Сближения в литературной практике не было, так как ВОРОНСКИЙ вообще не хотел писать по вопросам современной литературы, но получились “дружеские” разговоры о шаблоне и казенщине в литературной и вообще идеологической жизни.
И я, и ЛЕЛЕВИЧ сочувствовали правому оппортунисту в литературе ПОЛОНСКОМУ как травимому РАППом “культурному” и “независимому” журналисту, что ему и высказывали. После решительной полемики с учениками ПЕРЕВЕРЗЕВА я заключил с ними блок в “Литфронте” против руководства РАППа.
В основе всего этого лежала типично социал-демократическая мысль об идеологической жизни партии не как о партийно-руководимой, основанной на единой и цельной теории научной, воспитательной и художественной работы, а как об арене борьбы различных течений, о некоем “дискуссионном клубе”; а практически все это означало стремление получить свободную арену для пропаганды зиновьевских идей, арену для борьбы против генеральной линии партии.
В связи с разгромом зиновьевцев на ряде теоретических фронтов возникло решение принять и здесь тактику отсиживания для сохранения своих кадров. ЛЕЛЕВИЧ уходит в историю литературы, советуя мне делать то же. ЯКОВЛЕВ говорит мне, что надо писать не о малоталантливых писателях современности, а о классиках прошлого. Сам ЯКОВЛЕВ отходит от партийного руководства Академии Наук, стремясь к работе “спокойной” и узко-деловой. При этом все делают вид, что они люди, которым не дают активно работать: КАНАТЧИКОВ говорит, что ему осталось лишь писать воспоминания и романы, ЯКОВЛЕВ, что он – советский поповник.
Не случайна здесь и установка КАМЕНЕВА на проблемы классической литературы, печатание им в “Звеньях” только очень старых исторических материалов, его линия на работу в Пушкинском доме (институт русской литературы Академии Наук) только над прошлым литературы.
Написано мною собственноручно – ГОРБАЧЕВ.
ДОПРОСИЛ:
НАЧ. 1 ОТД. СПО УГБ: – ЛУЛОВ.
Верно: Казакова
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 127, Л. 89-98.
