ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
произведенного Нач<альником> 4 Отд<еления> СПО – КОГАН Л., от 25/XII-34 г.
На поставленные мне следствием вопросы показываю:
Как это могло случиться, что я, считавший себя честным членом партии, очутился на одной скамье подсудимых с белогвардейско-фашистскими террористами. Случайно ли это и кто в этом виноват.
Отвечаю со всей определенностью: это не случайно, я и сам в этом виноват.
Для того, чтобы показать, как это произошло, я должен начать свою исповедь с 15-го съезда партии.
Когда ЗИНОВЬЕВ и его группа подали съезду заявление, группа так наз<ываемой> ленинградской “левой” за Зиновьевым не пошла. Она считала: 1) что ЗИНОВЬЕВ продолжает маневрировать, что она считала более недопустимым; 2) что постановления партийного съезда есть левый зигзаг, непрочный, такого рода установка была у всей ленинградской оппозиции до съезда, в этом нас убеждал ЗИНОВЬЕВ; 3) что с ТРОЦКИМ нам не по пути, ибо, поскольку мы исключены из партии, всякая деятельность вне партии приводит к образованию второй партии и к явной контрреволюции. К этой группе принадлежал и я. Когда САФАРОВ и САРКИС были высланы, в Москве осталось несколько человек (я, КОТОЛЫНОВ, ТАРАСОВ, А. АЛЕКСАНДРОВ, ОСИНСКАЯ, МАДЬЯР, ДОМБСКИЙ), которые представляли единую группу (правда, с внутренними противоречиями) и которые поддерживали письменную связь с САФАРОВЫМ, САРКИСОМ, НАУМОВЫМ, ВУЙОВИЧЕМ и живую связь с ленинградской группой “безвожденцев”. Сложилось так, что я был центром этой группы. Наша установка была такая: против фракционной борьбы, за выжидание, ибо, поскольку, мол, политика партии – маневр, а с классами так маневрировать нельзя, то раньше или позже создастся такая обстановка, когда мы войдем в партию без отказа от своих взглядов. На этой основе мы создавали наивные и доморощенные теории, переписывались, обменивались мнениями, информировались насчет положения у зиновьевцев и троцкистов, вступать с которыми в какое-либо политическое отношение считали, однако, недопустимым. Я сам в этот период написал ряд писем САФАРОВУ, САРКИСУ, НАУМОВУ, получал от них ответы с такими же доморощенными теориями. Полученные ответы мы обсуждали на упомянутой выше группе.
Вскоре, однако, мне стала ясна вся никчемность такой позиции и круглая порочность основного тезиса о “маневре” партии. К этому выводу пришли и другие, и мы твердо решили, что наш путь – обратно в партию. Московская группа пришла к этому решению раньше, и мы, в частности, я и А. АЛЕКСАНДРОВ выезжали в Ленинград, чтобы убедить ленинградскую группу, в среде которой было много противников этого. В этот же период А. АЛЕКСАНДРОВ, РУМЯНЦЕВ и др<угие> были несколько раз у т. ЯРОСЛАВСКОГО, которого информировали о наших взглядах, о решении просить партию о приеме, о самостоятельном пути возвращения в партию (мы продолжали считать путь Зиновьева – неискренним) и, по его совету, возвращались в партию, составляли текст заявлений, в редактировании которых я принимал участие. Это заявление мы послали САФАРОВУ, чтобы он подал заявление вместе с нами. Оказалось, что он, не дожидаясь нас и не информируя нас, сам подал заявление и только потом прислал нам его с рекомендацией присоединиться к его заявлению. Этого мы не сделали. Подали свои заявления в ЦКК и, когда САФАРОВ вернулся, встретили его холодно, виделся раз или два и больше с тех пор не встречался, ибо думал, что САФАРОВ как руководитель не мог так поступить, оставив нас, политически несильных, на произвол судьбы.
Когда я был восстановлен и др<угие> также, наша группа, естественно, распалась.
ЗИНОВЬЕВ, которого я в этот период видел, сказал мне: “Вот видите, я оказался прав, надо было подавать вместе”. В этот период я возобновил свои посещения ГЕРТИКА, на квартире которого бывал довольно часто. Там все время были политические разговоры, приходил то один, то другой, передавались политические “новости”, сплетни, строились всяческие комбинации и т.п.
Я был уже не совсем “своим”– отщепенцем. Это с одной стороны, а с другой стороны то, что мои взгляды эволюционировали в другую сторону, привело к тому, что я все реже бывал там, вскоре из Москвы уехал, а когда через пару лет вернулся, то продолжал изредка посещать ГЕРТИКА. Из других б<ывших> зиновьевцев, я в приезды в Ленинград посещал ЛЕВИНА В. и БАШКИРОВА, в Москве – НАУМОВА, БЛИНКОВА. С остальными встречался лишь случайно, на улице, в театре (один раз встретил в театре ЗИНОВЬЕВА, но политических разговоров не было). Что касается НАУМОВА и БЛИНКОВА – они личные взаимоотношения с зиновьевской средой порвали. (БЛИНКОВ – совсем, а НАУМОВ встречался, кажется, только с САФАРОВЫМ, который в этот период был настроен враждебно к ЗИНОВЬЕВУ).
Каждый жил своей партийной, служебной жизнью – так мне казалось, но я глубоко ошибся.
Что касается себя, то я подавал заявление в партию совершенно искренне. Для меня один вопрос был тогда не решенным – это вопрос о руководстве. То, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ обанкротились полностью, это я понимал; руководство партией я мозгами признавал, но признания душой у меня еще не было, оно пришло постепенно и приблизительно в тот период, когда партия праздновала 50-тилетие т. СТАЛИНА, я полностью не только осознал, но прочувствовал роль т. СТАЛИНА, и с этого периода я сам себя считал уже сталинцем.
Но я был плохим, негодным сталинцем. Я не порвал своих связей с зиновьевцами. Я с ними встречался, хотя все меньше было у нас точек соприкосновения, особенно с того момента, когда выявилась попытка ЗИНОВЬЕВА–КАМЕНЕВА столкнуться с правыми. Я слушал их разговоры, иногда возражал, иногда нет, до сведения партии эти разговоры не доводил, относился к ним примиренчески, интеллигентски, и этим самым признаю, что безоговорочно покрыл их контрреволюционную сущность. Я слышал от ГЕРТИКА сплетни о разногласиях в Политбюро, слышал от него же, что ЗИНОВЬЕВА ссылают неправильно, что он болен и вряд ли вернется, и другие клеветнические инсинуации, направленные против руководства партии и советского правительства. И у меня не нашлось большевистских качеств, чтобы сделать из этого большевистские выводы, хотя для меня было уже чуждо все это. Я делаю эти оговорки не для того, чтобы ослабить свою вину, а, наоборот, – усиливаю этим свою вину и показываю, насколько у меня идейная сторона дела расходилась с практикой, насколько негодным я был членом партии. Главного в большевике – неприменимости во всех областях – а не только в теоретической области, во мне не оказалось, и я не могу поэтому квалифицировать эти свои поступки иначе, как беспринципностью и организационным двурушничеством. Этой квалификации не может снять тот факт, что мне казалось, что я искренен с партией во всех вопросах, что у меня нет и намека на разногласия и даже сомнения. Этой квалификации не может снять тот факт, что я не скрывал от партии своих связей, что на своей чистке я говорил, что встречаюсь с ГЕРТИКОМ, ЛЕВИНЫМ, БАШКИРОВЫМ, НАУМОВЫМ и что то же я говорил при первом аресте в январе этого года.
Когда 17/XII с<его> г<ода> за день до ареста я прочел в газетах первое сообщение о том, что убийство т. КИРОВА дело рук подонков быв<шей> зиновьевской антипартийной к.-р. группы – это было для меня, как снег на голову. Я в тот же день написал заявление в ЦК и МК, что, хотя я и не знаю подлых убийц, но ответственность падает и на меня как на одного из тех, кто в свое время сеял семя, которое дало такие ядовитые всходы. Но я еще 17 декабря не отдавал себе отчета, что это декларативное заявление, что я отвечаю не только за то прошлое, но и за то, что уже в последние годы я не разоблачал контрреволюционную сущность зиновьевской группы уже в эти дни.
Эта группка, как замкнутый мирок, существовала, не имея никакой политической программы, идейно-нищенская; она сохраняла кадры, готовила себя для руководства партией. Как замкнутый мирок, как каста, она гнила и с неизбежностью породила ту гнилую среду, из которой вышли фашистско-белогвардейские террористы.
А я, считавший себя идейно честным членом партии, имевший политическое нахальство считать себя сталинцем, поддерживал с отдельными членами этого кружка так называемые “личные” взаимоотношения. А я, из 34-х лет моей жизни пробывший почти 18 лет в партии, т.е. всю свою сознательную жизнь, ничему не научился и не разглядел за этими “личными” взаимоотношениями их контрреволюционной сущности. Да, я полностью заслужил название трижды презренного, данного “Правдой”, да, я оказался недостойным носить звание члена партии, ибо какие бы личные, субъективные, психологические оправдания ни приводить, – остается фактом, что контрреволюционная организация зиновьевцев существовала до последних дней, и я, поддерживавший с ней “знакомства”, ее не разоблачавший, тем самым объективно не могу быть названным иначе, как участником этой контрреволюционной организации. Никуда мне от этого приговора партийно-советского суда и своей собственной совести не уйти.
Вот почему не случайно, вот почему я сам виноват в том, что очутился на одной скамье подсудимых с махровой контрреволюцией в ее фашистско-террористическом издании.
Тяжело было это понять и признать. Теперь, когда я всем своим существом это понял и сказал своей партии, мне легче. Все отдельные факты, которые я помню, которые помогут партии лучше увидеть, как рождается контрреволюционная нечисть, которые помогут партии предотвратить в будущем такие возможности в самом зародыше, – я извлеку из своей памяти и самым добросовестным образом расскажу не для того, чтобы снискать себе снисхождение, – я его не заслуживаю, а для партии, только ради которой я жил.
Я ни о чем не имею права просить, кроме самой суровой революционной кары. И еще прошу верить мне, что сейчас я говорю совершенно честно – моя мечта, хотя бы перед расправой, законной и справедливой, со мной, хотя бы в последнюю минуту иметь право называться честным большевиком, честным сталинцем.
Я прошу о самой суровой революционной каре.
Написано собственноручно – А. ЗИЛЬБЕРМАН.
ДОПРОСИЛ – КОГАН Л.
Верно: Кузнецова
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 121, Л. 212-217.
