Показания Н.И. Бухарина

 

Зарождение идеи государственного переворота в организации правых относится еще к периоду 29-30 г.г.

Сперва на эту тему были случайные реплики, “разговорчики”, не имевшие серьезного политического значения, и только мало-помалу эта мысль вырастала в известный политический план или, по крайней мере, стала получать известное оформление. В тот период “тройка” входила в состав ПБ ЦК ВКП(б), Рыков был председателем Совнаркома, т.е. занимал весьма высокое положение в служебной {иерарх<ии>} советской иерархии. Такая совершенно специфическая ситуация наводила на мысль о государственном перевороте как о {дворцовом} т<ак> н<азываемом> “дворцовом перевороте”, т.е. о возможности ареста нескольких членов политбюро, при использовании советски-служебных и партийно-политических {возмож<ностей>} позиций членов правого центра. Идея государственного переворота, сводившаяся в те поры к идее дворцового переворота, носила тогда, следовательно, узкий {характ<ер>} и замкнутый характер с точки зрения политико-технической. На это, однако, не пошли, ибо, с одной стороны, не было достаточных связей, а с другой – были постоянные колебания в тактической ориентации между тактикой {пер<еворота>} узкого переворота и ставкой на массовое движение недовольства в деревне.

Последнее, в свою очередь, объяснялось тогдашней политической конъюнктурой в стране. Это был переломный момент, когда в деревне со стороны кулачества и части середняков росло сопротивление социалистическому наступлению, когда сопротивление политике коллективизации и ликвидации кулачества принимало все более ожесточенные формы. Увязки между этими двумя линиями тогда не было, а было нерешительное метание между ними, и постоянное перемещение центра тяжести то в одну, то в другую сторону. К тому же, повторяю, не было достаточных “кремлевских” связей, т.е. определенных лиц, кои могли бы реально осуществить этот {пере<ворот>} дворцовый переворот. Таким образом, здесь было, по существу, выжидание: что вообще будет в стране, неясность и неопределенность всей линии поведения в смысле {по<литической>} конкретной политической тактики.

Вышеозначенная увязка между идеей {ма…} государственного переворота и ставкой на контрреволюционные массовые движения относится к более позднему периоду, а именно к периоду 1931-1932 г.г.

Здесь следует остановиться на нескольких фактах, имеющих в данной связи немаловажное значение.

Прежде всего, сюда относится разъезд на периферию, формально в порядке партийной репрессии, участников правой контрреволюционной организации. Я лично был непосредственно связан с т<ак> н<азываемой> “школкой”, {уч<астники>} члены которой разбросались по разным городам: {Самар<а>} Ленинград, Самара, Воронеж, Ново-Сибирск и др. Предварительно этот разъезд был учтен { т<ак> н<азываемым>} “правым центром”, причем было решено использовать пребывание этих участников правой организации на местах во всех отношениях, от собирания информации вплоть до вербовки новых кадров и ведения соответствующей работы на периферии. Из “школки” на места поехали А. Слепков, Д. Марецкий, Зайцев, Петровский, Александров, Сапожников, Кузьмин, Астров, Гольденберг, не помню, еще кто. Одновременно или около того времени поехали на периферию и рыковские секретари (Радин, Нестеров, Гольдман), и профсоюзники (Гинзбург, Яглом). Эти разъезды имели большое значение, между прочим, и потому, что они способствовали на местах объединению, сближению, контакту между различными толками контрреволюционных организаций: правыми, зиновьевцами, троцкистами. К тому же времени, если не ошибаюсь, относится и образование т<ак> н<азываемого> “право-левацкого блока” СырцоваЛоминадзе. Вспоминаю, в частности, что о встречах с троцкистами и зиновьевцами в Самаре мне говорил А. Слепков, в Москве – А. Айхенвальд, в Ленинграде – Д. Марецкий. Во всяком случае, из информации приезжающих было ясно, что на местах дело контактирования между этими группировками быстро продвигается вперед, и это послужило добавочным импульсом для контакта по всему фронту. Аналогичная информация поступала и от других участников организации правых: и по линии Рыкова (Нестеров, Гольдман, Радин и др<угие>), и по линии Томского. Политической кощунственной шапкой было здесь выражение “объединение сил старого ленинского руководства” или “старых партийных кадров”, под чем скрывались антисталинские, т.е. антипартийные, т.е. контрреволюционные силы, прежде всего, из бывших или маскирующихся членов партии. Я не помню здесь имен, называвшихся Рыковым и Томским, да и относительно новых людей, завербованных правыми, я не в состоянии дать полной картины, ибо для меня было достаточно суммарных данных и общих выводов, а более дробная сторона дела оставалась у организаторов на местах. Знаю лишь, что какие-то новые люди появлялись около Слепкова (в том числе Жиров), что в Ленинграде Марецкий был близок с Бусыгиным, Кошелевым – с одной стороны, Каревым и Лукницким – с другой (это по линии Академии Наук, где работал Д. Марецкий). А. Айхенвальд мне имен не называл. [1]

В 1931-32 г.г. кулацкое сопротивление социалистическому наступлению особенно возросло; очагами этого сопротивления был Северный Кавказ с его казачеством, Украина и Сибирь. В связи с этим у правых снова поднялась температура: казалось, что прогнозы  правых оправдываются, хотя и не так быстро, как это предрекалось; казалось, что подтверждаются все основные клеветнические и контрреволюционные наскоки правых на линию партии и ее руководство; казалось, что общеполитический кризис в стране развертывается, что позиция правых оправдывается всем ходом исторического процесса и что наступает переломный момент в затяжном общеполитическом кризисе. Ставка на кулацкое сопротивление коллективизации с новой силой расцветилась различными красками, и ее акции в среде правых вновь поднялись.

О таких выводах сообщали свои мнения и наезжавшие от случая к случаю периферийные работники контрреволюционной организации правых. (В скобках замечу, что обычным методом получения всей информации был такой метод, что приезжие заходили от случая к случаю ко мне или Томскому или Рыкову, я сам захаживал на квартиру к Слепкову, Марецкому, Астрову, будучи связан непосредственно со “школкой”).

В связи со всей этой обстановкой (и общеполитической, и блокировочно-организационной) вновь стал вопрос об установочной платформе правых, ибо платформа 1929 года уже устарела во многих своих составных частях, и нужно было учитывать вновь складывающуюся политическую конъюнктуру.

{По этому поводу, кажется, в начале} Отсюда, в 1932 г., кажется, к лету (весне?) такой вопрос был поставлен на совещании правого центра на даче у Томского, где присутствовали я, Томский, Рыков и Угланов. На этом совещании ставка на насильственное свержение руководства и на сочетание массового движения с государственным переворотом была принята в качестве установки новой платформы правых с заострением вопроса о “внутрипартийном режиме” и т<ак> н<азываемой> “диктатуре Сталина”. На {этом} упомянутом совещании, во главу угла которого было положено обсуждение всего “текущего момента”, было решено, что платформу на данной основе пишут люди Угланова, он берет на себя руководство этой работой, причем говорилось, что для платформы можно будет использовать и те {части} мысли платформы 1929 г., которые еще не устарели, тем более что, как мы полагали, – текущий момент подтверждает прогнозы правых, и что необходимо сохранить известную преемственность в аргументации и {тем} таким образом подчеркнуть свою, правых, политическую “прозорливость”: Угланов принял это поручение (если не ошибаюсь, он сам был его инициатором, сказавши, что у него есть на виду подходящие люди: нужно заметить, что и у Угланова, и у каждого из “тройки” был<и>, так сказать, свои “домены” (соревновавшиеся в ролях), и через некоторое время платформа была выработана согласно тем установкам, которые были даны на совещании у Томского. Думаю, что в этом решении сыграло известную роль и то обстоятельство, что “школка”, рыковские секретари, профсоюзники Томского были, так сказать, на виду, тогда как Угланов имел, очевидно, какие-то “свои” резервы, особо глубоко запрятанные и тем не менее способные на то, чтобы давать политические формулировки. Кто конкретно писал платформу, я не знаю. Не знаю также, привлекались ли к {ее} обсуждению ее текста при выработке этого текста какие-либо зиновьевские или троцкистские элементы, но из более поздних отрывочных разговоров вспоминаю, что какую-то роль – в деле ли ее чтения или показа – играл Я. Стэн, который больше вращался в то время в кругах т<ак> н<азываемых>   “левых”, чем в среде “школки”, от коей он фактически отошел. {Если} Платформа {был<а>} получила название “рютинской”, в целях конспирации, чтобы не ставить под удар организацию правых в целом: это был, таким образом, маскировочный псевдоним, долженствующий прикрыть контрреволюционную организацию правых в ее совокупности и ее центр. Она была выпущена под руководством Угланова, и в готовом виде я не мог с ней ознакомиться, так как был вне Москвы. Однако, ее установки были, как сказано выше, выработаны при моем участии. С другой стороны, мне после стало известным, что в мое отсутствие состоялось на даче у Томского (о чем мне рассказывал Томский или Рыков) специальное совещание, на котором присутствовали Томский, Рыков, Угланов и, кажется, В. Шмидт, где была зачитана уже готовая платформа и одобрена от имени правого центра. Если не ошибаюсь, мне было рассказано, что там присутствовали и какие-то профсоюзники из окружения Томского, но кто именно – я вспомнить не могу. Таким образом, существенными моментами, касающимися рютинской платформы, являются:

1) ее установки на насильственные методы борьбы против руководства;

2) ее характеристика как платформы всей правой организации в целом;

3) ее “официальная” апробация со стороны правого центра;

4) ее маскировочная внешность;

5) ее блокистская тенденция.

Платформа представляет собою дальнейшее развитие взглядов {и та} (теоретических, общеполитических, тактических, организационных) правых, в то же время рассчитанных на блок с троцкистами и зиновьевцами, на основе учета той общей ситуации, которая в этом отношении складывалась в соответствующей среде, как это указывалось выше.

В ближайшей связи с т<ак> н<азываемой> “рютинской платформой”, которая, как сказано выше, представляла собой платформу всей правой организации в целом, стоит и вопрос о всесоюзной конференции правых из периферийных работников организации, которые должны были съехаться в Москву. Если память мне не изменяет, {то} инициатива созыва конференции принадлежала А. Слепкову, который летом 1932 года (кажется, в первые летние месяцы) приезжал в Москву из Самары. Слепков был главной организационной силой “школки”, наиболее горячим сторонником вербовки новых кадров правой контрреволюционной организации и наиболее энергичной и инициативной фигурой из {гр} “школки”. Я от имени центра дал согласие на созыв этой конференции и уехал в отпуск. Эта конференция и состоялась летом (в августе, кажется) 1932 года. Как я узнал позднее от Айхенвальда, в конференции принимали участие Слепков, Марецкий, Александров, Астров, кажется, Петровский, {и не помню} Айхенвальд, не помню еще кто, и какое-то неизвестное мне лицо (фамилию я позабыл), которое дало дачу для этого совещания. Таким образом, состав этой конференции ограничивался участниками “школки”. Почему к ней не были привлечены другие участники контрреволюционной организации правых, в частности, москвичи из углановской группировки, я не знаю, хотя мне известно, что Слепков и Марецкий поддерживали сами связь с Углановым, а также видались иногда и со Стэном, связанным с группой Ломинадзе. На конференции этой были сделаны подробные “доклады с мест”, подробно обсуждалась текущая экономическая и общеполитическая конъюнктура, а также т<ак> н<азываемая> рютинская платформа со всеми ее теоретическими и тактическими положениями. Большое внимание конференция уделила всем и всяческим проявлениям недовольства в деревне в связи со ставкой на кулацко-середняцкие восстания против советской власти. В частности, обсуждалась и получила положительное решение и идея “дворцового переворота”. Само собою разумеется, что эта идея не могла обсуждаться на конференции с ее политико-технической стороны – такие вещи не обсуждаются на конференциях. Но “в принципе” эта идея была принята конференцией как одна из составных частей тактики правых, равно как и ориентация на блок {всех} с зиновьевцами и троцкистами.

Из членов правого центра конференцией непосредственно руководил Томский. У Томского в ОГИЗе работал в каком-то из секторов последнего некий Жиров, который был ближайше связан со Слепковым, вероятно, познакомившимся с ним в Самаре. Мне стало впоследствии известным, что к Томскому ходила какая-то “делегация” от конференции – не знаю, вела ли она переговоры через Жирова или же непосредственно с Томским. Во всяком случае, важно отметить, что на том совещании правого центра, бывшем еще до моего приезда из отпуска, где обсуждалась и получила свою санкцию т<ак> н<азываемая> “рютинская платформа”, были утверждены и решения конференции, в курсе дел которой непосредственно был М.П. Томский, как это вытекает из вышеизложенного.

Когда я вернулся из отпуска, большинство участников конференции было уже арестовано.

Выше я показывал, что из докладов приезжавших с мест работников контрреволюционной организации правых вытекало, что на местах идет усиленными темпами “контактирование” между правыми – с одной стороны, и троцкистами-зиновьевцами – с другой, и что это дало добавочные сильные импульсы и для верхушечных соглашений. При этом наблюдалась та тенденция, что {тр<оцкисты>} зиновьевцы и в особенности троцкисты {клали ц} видели центр тяжести в террористической деятельности, тогда как правые *, признавая террор как один из методов борьбы, все же* центр тяжести видели в серьезных массовых политических выступлениях. Что касается идеи дворцового переворота, то она не имела, по понятным причинам, столь массового хождения и обсуждалась в центре и близких к нему кругах.

Итак, контакты и блокировки на местах послужили добавочным толчком для установления контактов и блокировок центрального характера: периферия подгоняла центр.

Из относящихся сюда фактов следует остановиться на {разговорах} переговорах Томского и Рыкова с Каменевым и Сокольниковым и на моем разговоре с Пятаковым, если не ошибаюсь, в начале лета 1932 года.

Я не помню, о чем информировал Рыков и с кем он разговаривал. Томский же, по-моему, разговаривал и с Каменевым, и с Сокольниковым. Он вообще был наиболее энергичным сторонником соглашения, будучи теснее (и лично) связан с Каменевым–Зиновьевым; да и по всему своему складу он выступал в “тройке” как организатор по преимуществу, для которого практические мероприятия стояли на первом плане. Мне кажется, что и представители других контрреволюционных группировок больше льнули к нему как к “практику”, который “трезво” рассуждает о действительных практических вещах, не витая ни в каких эмпиреях. Томский был наиболее решительным и не разъедаемым внутренними сомнениями и колебаниями членом “тройки”. Из сообщений Томского, от случая к случаю, вытекало, что и Каменев, и Сокольников, со своей стороны, ищут соглашения, утверждая, что фактически старые разногласия сняты жизнью, что дело не в тех или иных теоретических предпосылках или в принятии “бухаринщины”, а в практических выводах на основе оценки конкретной ситуации, что, наконец, Каменев и Сокольников предложили ему, Томскому, быть в постоянной связи с ихней верхушкой, которая представляет уже прочный блок между троцкистами и зиновьевцами, блок, исторически развившийся из так называемой “новой оппозиции”. Так сложились основы контакта между центром правых и центром троцкистско-зиновьевской организации.

У меня лично примерно в то же время (несколько ранее) был разговор с Г. Пятаковым в НКТП. Я к Пятакову относился с сугубой осторожностью, но тем не менее разговор привел к далеко идущим выводам. Начался разговор с весьма общих вопросов, о положении промышленности, рабочего класса, бюрократизации советских учреждений и т.д. Пятаков вновь поднял тезис Троцкого о перерождении советского государства, о том, что у нас, по существу дела, есть своеобразная форма государственного капитализма, упрекал меня в том, что я и до сих пор держусь “антиленинских” взглядов, отрицая государственный капитализм и подводя под якобы ленинскую формулу специфическую троцкистскую теорию, которая гласит, что т<ак> н<азываемая> “сталинская бюрократия” есть новый класс, владеющий и бесконтрольно распоряжающийся средствами производства, эксплуатирующий массы и подкупающий верхушку рабочего класса сдельщиной, премиями и т.д. Я ему указывал, что это есть не что иное, как повторение теории {бу} сугубо-буржуазного социолога Парето, по учению которого всякая революция есть лишь смена вождей – и только, не затрагивающая коренным образом производственных отношений, что опасность перерождения и отрыва от масс есть, но она может быть парализована правильной политикой и т.д. Словом, в начале были долгие разговоры {на т} более или менее теоретического свойства на подступах к обмену мнений более практически-актуального характера. Потом разговор принял более откровенный характер, и Пятаков мне сообщил о своем свидании с Седовым, о террористических установках Троцкого и о необходимости консолидации всех сил в борьбе со “сталинским руководством”. Я весьма скептически отнесся в этом разговоре с Пятаковым к террористическим установкам Троцкого, заявив, что это авантюризм, проявление специфического троцкистского бешенства и малого разума, непонимания и недооценки всего, что касается массового движения и т.д. (повторяю, что с Пятаковым я держался сугубо осторожно, поскольку вообще я это в состоянии делать). Но что касается общих усилий{, то я} и известной координации общей контрреволюционной работы под лозунгом объединения всех квази-“ленинских” сил, то я с этим согласился, тем более, что Пятаков поставил вопрос так, что, мол, в ходе “работы” разногласия будут неизбежно исчезать и что дело в конце концов не в полном единстве различных общих предпосылок. Таким образом, эта беседа носила характер “первого приближения”; о ней, вероятно, Пятаков сообщил Каменеву и Сокольникову, и те говорили с Томским уже более открыто и более практически, как это видно из предыдущего изложения.

Когда Томский информировал о своих разговорах с Каменевым и Сокольниковым, он говорил и о своей связи с Енукидзе и Ягодой (о последнем, если не ошибаюсь, говорил и Рыков). Томский находился с Енукидзе в тесной связи, что облегчалось их почти соседством по месту жительства. {В связ<и>} Томский и Енукидзе – не помню, в какой обстановке, – мельком и коротко сообщили мне, что в верхушке командного состава армии есть договоренность между правыми и троцкистами-зиновьевцами: Тухачевский, Корк, Путна, Примаков, и что Енукидзе находится с ними в контакте. Позднее Томский сообщил, что предполагается создание общего контактного центра, что туда от зиновьевцев должны входить, если не ошибаюсь, Каменев и Сокольников, от троцкистов – Пятаков, что туда (или в связи с этим центром, в качестве особой группы должны войти военные и Ягода), и что нам нужно тоже принять участие в этом деле. Я был в нерешительности, и только с большим внутренним колебанием согласился на то, чтоб Томский и Рыков вступили в этот центр. Как состоялось соответствующее решение, я не помню, и не могу сказать, собирался когда-либо этот центр или нет. Мне представляется, что связь здесь была спорадической, от лица к лицу, причем с нашей стороны все дело было в руках Томского, у которого были наиболее тесные связи. Политической установкой при этом была установка на сочетание массовых действий с государственным переворотом в Кремле, нити коего находились в руках Енукидзе и Ягоды.

{14а (счет по отпечатанным на машинке листам)} 

Эта обстановка означала полный разгром ставки {контрреволюционных} наших [2] организаций на кулацко-крестьянские восстания против государства пролетарской диктатуры. Всякие {преступные} расчеты на Украину, С<еверный> Кавказ, Сибирь {гл…} провалились, вместе со всеми теоретическими и общеполитическими прогнозами и {контрреволюционным карканьем} о гибели страны, о гибельности политики советской власти{, “размычке” между пролетариатом и крестьянством}. Ставка на кулака, индивидуального мелкого собственника, мелкобуржуазную линию, {ее колебание в сторону контрреволюции}, все эти {преступные} соображения {провалились} были биты. Раньше была у нас спекуляция на часть мелкобуржуазной массы. Эта часть массы входила в расчет, ее недовольство учитывалось, ее хотели использовать. Теперь стало ясным {даже для слепых}, что этот рычаг выбит навсегда. Логика {преступной} борьбы, однако, делала свое дело. И даже в это время вывод был: {сделан} не прекращение {контрреволюционной}борьбы против партии и советской власти, а сужение ее базиса, переход к голому контрреволюционному заговорщичеству{, а именно:}. Это означало, что раз ставка на кулацко-крестьянские восстания бита, тем самым нужно сделать центральной тактической идеей – идею государственного переворота.  На руках у {контрреволюционной} организации правых {только и} осталось только это {преступное} оружие, а из арсенала исчезла {спекуляция} ставка на какие бы то ни было массы, ибо партия своей политикой завоевала всю массу, все народы, разгромив, уничтожив и обезвредив {прежний прежних} кулаков как класс. {и изолировав его} Идея голого государственного переворота выступила тем самым {в своей} во всей своей {отвратительной} наготе, и именно она была центральной тактической идеей {контрреволюционной организации правых} организации правых в 1933-1934 г.г.

В 1933-1934 г.г. совершенно выявилась победа генеральной линии партии, и не только в смысле перелома к победе, а в смысле закрепления этой победы и быстрого движения на новых рельсах к бесклассовому социалистическому обществу. Индустриализация страны дала блестящие результаты и позволила {не только повысить жизненные уровни} подвести высокую техническую базу под коллективизированное сельское хозяйство и совхозы. Грандиозная социальная реконструкция получила и грандиозную техническую основу. Выросла совершенно новая социалистическая страна. Кулачество оказалось разгромленным, как и его союзники в городах. Бывшие середняки и беднота стали наращивать свое благосостояние на {нов<ой>} социалистической основе. Выросли кадры новой социалистической интеллигенции. Стало быстро расти социалистическое соревнование, выдвигая все новые и новые формы личной, групповой и массовой самодеятельности. Отношения между городом и деревней сложились на прочных основах народного социалистического хозяйства, где прежний социалистический сектор превратился почти в полный круг. Социализм не только завоевал деревню, но уже стал приносить и здесь свои материально-экономические и общекультурные плоды.

Таким образом, ставка на кулацко-крестьянские восстания была бита, и тем самым центральной тактической идеей осталась идея государственного переворота: она, так сказать, обнажилась в результате того, что ставка на какие бы то ни было массы стала иллюзорной. Так, логикой вещей правые контрреволюционеры пришли от ориентации на массовое движение к голому заговорщичеству, ибо партия своей политикой завоевала всю решающую массу народа.

Как было уже сказано выше, в деле организации сил государственного переворота принимали энергичное участие и троцкисты, и зиновьевцы, организационной предпосылкой чего служил контактный центр, воплощавший – худо ли, хорошо ли – связь между различными контрреволюционными группировками. Со стороны правых {полити<ческой>} главной политической фигурой здесь был Томский по причинам, о которых говорилось выше: и как практический организатор, и как человек, непосредственно связанный с Енукидзе, а также и с Ягодой. Уже давно Енукидзе завербовал себе коменданта Кремля, бывшего ранее начальником т<ак> н<азываемого> “поезда Троцкого”, имел связи среди охраны Кремля и держал эти связи в своих руках. Точно так же имел своих людей и Ягода. Троцкисты и зиновьевцы имели свои сепаратные, отдельные связи среди служащих Кремля, причем они делали ударение на террористической деятельности, тогда как у правых и здесь на первом плане стоял государственный переворот. С 1932 года, когда уже наметилась роль Енукидзе и Ягоды, последние завязали более крепкие связи внутри Кремля, а в то же время в Московском гарнизоне, во главе которого стоял Корк, последний вел свою контрреволюционную работу по {очевидной} договоренности с другими военными, о которых речь шла выше (о составе контактного центра и военной организации при нем). Оговариваюсь, что здесь я суммирую те {справочные} информационные данные, которые мне сообщил Томский и, может быть, Енукидзе.

Таким образом, непосредственные силы, на которые ставилась ставка при эвентуальной организации переворота, были:

Енукидзе плюс Ягода,

их связи в Кремле,

военная группа вообще,

организация в московском гарнизоне.

Практически вопрос был выдвинут по инициативе Томского около 17 съезда партии, к коему приурочивалось {выступл<ение>}, по этому предложению, выступление с арестом съезда. Я возражал против этого как против бессмысленной и вредной авантюры вообще. Возражали и зиновьевцы, и троцкисты, как впоследствии сообщал М.П. Томский. Этот преступный план, таким образом, не получил своего осуществления. Но организация сил продолжалась, и после перехода охраны Кремля из рук Енукидзе к Ягоде, усилилась, естественно, роль этого последнего.

После убийства С.М. Кирова троцкисты и зиновьевцы были разоблачены как активные террористы. Создалась вместе с этим опасность всеобщего разгрома контрреволюционных организаций, в том числе и правых. Ягода направил удар на троцкистов и зиновьевцев (хотя и не до конца), сохранив организацию правых. В то же время ЦК ВКП(б) обратил сугубо-серьезное внимание на работу НКВД, очищая его состав от предательских, враждебных и чуждых элементов и улучшая методы этой работы. (При этом следует упомянуть, что провал А. Енукидзе в 1935 г. перенес в значительной мере его функции – поскольку не была оставлена идея государственного переворота в Кремле – на Ягоду). Опасность всеобщего разгрома контактировавшихся контрреволюционных сил диктовала сугубую осторожность и затрудняла в высокой мере продолжение работы.

Крупнейшим фактором в ориентации контрреволюционных сил была победа фашизма в Германии и его укрепление, а, следовательно, и приближение военной опасности. Бешеная подготовка Германии к войне (экономическая, дипломатическая и чисто-военная) была у всех на виду, и сомнения здесь были невозможны. Японская агрессия на Дальнем Востоке создавала такую опасность на другом, противоположном фронте. Наконец, переориентировка Польши с Франции на Германию точно так же служила добавочным симптомом новой, чреватой важнейшими последствиями, международно-политической конъюнктуры.

В связи с этим в контрреволюционных верхушках начались разговоры об использовании складывавшейся ситуации, причем инициатива здесь принадлежала троцкистам вообще, лично Троцкому – в частности и в особенности, Троцкому, который со всем свойственным ему авантюризмом и бешеной злобностью сразу же готов хвататься за любое оружие в борьбе с советской властью, разыгрывая из себя уже “хозяина земли русской” (советской) и – через своих людей (Радек) {он} довел до сведения о факте своих переговоров с немецкими фашистами, с пораженческими, по существу, “идеями” и с “идеями” компенсации Германии территориальными уступками в случае соглашения. Характерно для него, что его люди рассматривали позицию Троцкого как своего рода военные приказы и догматы непогрешимого папы, как бы авантюристски и чудовищно они ни выглядели. Тем не менее и в верхушке правых (нужно помнить, что сугубая осторожность диктовала метод встреч между отдельными людьми, а не “пленумы” каких-либо “центров”) пошли разговоры и обмен мыслями в связи с международной конъюнктурой и более или менее известными установками троцкистов. Томский, мне кажется, не без влияния Енукидзе–Карахана (последний был и в лично-дружеских отношениях с Енукидзе), как “практик” признавал возможность использования и войны для свержения советской власти, и предварительных соглашений с Германией, по крайней мере, известного зондажа в этом отношении. Это я знаю из беглого обмена мнений с Томским. Позиции Рыкова я не помню. Но свою позицию, которую я защищал и в разговоре с Томским, и в разговоре с Радеком, я помню очень хорошо. Я говорил примерно следующее:

1. Принципиально недопустима пораженческая позиция по отношению к советскому государству и советским народам, как бы ни была искривлена политика партийного руководства и каков бы ни был партийный режим.

2. Принципиально недопустимы переговоры с какими бы то ни было капиталистическими государствами, пока мы не стоим у власти.

3. Будучи у власти, мы можем допустить известные уступки Германии, в целях {об} ее нейтрализации, но эти уступки не должны носить характер территориальных уступок: это могут быть уступки по линии концессий или торговых договоров (цены, условия кредита, поставки сырья и т.д.). Нельзя рвать с традицией лозунга Сталина: ни одной пяди земли и т.д.

4. Троцкий совершенно не понимает гигантски возросшего патриотизма масс, компрометирует все дело, изолируется целиком от массовых настроений и обнаруживает свойственную ему слепоту по отношению ко всему, что связано с массовым движением и с психологией широких массовых кругов.

Особенно опасна идея переворота во время войны по двум причинам:

а) потому, что, дезорганизуя советские силы, она позволит Германии положить ноги на стол, и тогда Германия будет диктовать нам свои условия, {а} и любые предварительные соглашения (если бы на них пошли) неизбежно превратятся в клочок бумаги;

б) потому, что в условиях теперешней войны переворот неизбежно дает решающее слово военным, из которых {буд} {могут} может вый{дет}ти (и почти наверняка выйдет – какой-либо “Наполеончик”, который, как в свое время настоящий, исторический, Наполеон, первым делом перевешает так называемых “идеологов”, штатских, “штафирок”, “политиков”, “литераторов” и т.д., которые рассматриваются лишь как временные попутчики и помощники в деле дезорганизации руководства пролетарской диктатуры; в частности, я опасался подобной роли со стороны Тухачевского, хотя и не могу с полной определенностью утверждать, что {я зн<ал>}я называл кому-либо это имя в данной связи соображений. Однако, я допускал возможность переворота и в случае войны, а именно {тогда} в том случае, если бы война велась недостаточно энергично, то есть, допуская переворот {т.е.} под лозунгами, идущими в линии с неизбежным взрывом советского массового патриотизма. Сам я в эту возможность не верил, ибо хорошо понимал, что в случае войны она будет вестись теперешним руководством весьма энергично, но оставлял себе лазейку, чтобы не рвать с Томским.

Помню, что и в разговоре с Радеком я советовал ему, чтоб он написал Троцкому о том, что он, Троцкий, своими переговорами с немцами компрометирует дело.

Тем не менее, все пошло по другим путям. От Троцкого пришли через Радека какие-то новые директивы, касающиеся внешней политики и, в частности, отношений с Германией. Об этом Радек мне сказал, не сказав конкретно, в чем же заключались эти директивы. Если не ошибаюсь, он упомянул, что троцкисты-зиновьевцы хотели по этому поводу переговорить с Томским{, от которого потом я … узнать}. Я не знаю, собралось ли это совещание, но из слов Радека я понял, что эти директивы, несмотря на весь пиетет троцкистов по отношению к Троцкому лично, по-видимому, смущали даже троцкистов. Томский мне во всяком случае об этом совещании с троцкистами-зиновьевцами не говорил, и, по-видимому, таковое совещание не состоялось. Но произошло другое. Внутренней механики этого я не знаю: напирали ли на Томского через Енукидзе военные, {или Кара<хан>} имевшие, как мне теперь ясно, свои особые интересы, коих я, как сказано выше, так опасался, или Енукидзе–Карахан, или те и другие совместно, или троцкистско-зиновьевские участники объединенного (контактного) центра, или вся совокупность этих факторов, – только я был поставлен перед фактом, то есть постфактум от Томского узнал, что Карахан поехал для зондажа и переговоров с немцами. Я об этом партии не рассказал, из правого центра не вышел, со своими союзниками не порвал, ответственность за это несу.

Таким образом, получилось, что переговоры с Германией вел от троцкистов-зиновьевцев Троцкий, от правых – Карахан; {Томский об} другими словами, переориентировка на государственный переворот объединенных антисоветских сил при условиях того или иного соглашения с Германией (и в случае вне войны, и в случае войны) стала объективным политическим фактом, вся контрреволюционная преступность которого очевидна без всяких комментариев.

 

 

 

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 427, Л. 52-62.


[1] После этой фразы зачеркнуто несколько слов.

[2] Выделенные курсивом фразы и слова были вписаны над строчками уже после составления первоначального текста документа.