2-III-33.
Коба,
Сегодня я получил разосланные документы по делу о группе Слепкова и др<угих> и сегодня же решил написать тебе по этому поводу.
Факты, приведенные в показаниях и совершенно для меня неожиданные (возобновление фракционной работы, “конференция”, разговоры о “блохах” и т.д.), возмутительны и преступны, в особенности после признания обвиняемыми своих правооппортунистических ошибок. Никакие соображения личного порядка не могут заставить меня смягчить эту оценку: политически вся эта музыка переросла в контрреволюционную. Урок из этого очень большой, ибо здесь подведена большая историческая черта. Ты оказался прав, когда недавно несколько раз говорил мне, что они “вырвались из рук” и действуют на свой страх и риск, пряча от меня, сохранявшего с некоторыми из них личные отношения, свою деятельность.
В связи с этими неожиданными для меня фактами я не могу не сказать, пересматривая вновь и вновь прошлое, что и я несу долю вины перед партией – за тот тип отношений, который я в свое время создал между собой и участниками т<ак> н<азываемой> школы. Ты и здесь оказался прав.
Однако не думай, что мое “мягкосердечие” шло так далеко, что я, “не сочувствуя конференции”, о ней “не доложил” (твоя гипотеза, которую ты сказал мне в Б<ольшом> Театре). Ни о каких намерениях “возобновить фракц<ионную> работу”, созвать “конференцию” и т.д. меня никто не информировал, да меня и не было в Москве (я уехал в Азию до приезда Слепкова, а вернулся после ареста участников “группы”).
Чтоб не произошла ошибка, не могу еще раз не сказать о Е. Цетлине. Другие были разбросаны по Союзу: как они эволюционировали, а особенно как они “активизировались” на правооппортунистический салтык осенью – это лежало вне поля моего зрения. Но Ефим – за исключением периода моего отпуска – все время был у меня под рукой, и я скорее допускаю, что против него сознательно пущена ядовитая стрела клеветы, чем то, что он был, хотя бы боком, участником фракционной работы. Он горячо и с настоящим энтузиазмом вкладывал свои силы в деловую работу, на практике защищал и проводил партийную линию.
От т. Томского я не слыхал ни слова ни о “кадрах”, ни о “конференции” и т.д., так же как и от Ефима Ц<етлина>. Считаю совершенно невероятным, чтобы Т<омский> давал такие “директивы”. Надежды оппозиционных группочек на то, что я “примкну”, когда “они” получат большинство в партии, – глупы и нелепы. Я не страха ради иудейска защищаю линию ЦК, а потому что она правильна и другой линии не может быть. О разных возникавших у меня соображениях (напр<имер>, о хлебн<ом> налоге) я говорил в свое время нескольким членам ПБ и, как выясняется из разговоров, это шло по линии уже намечавшихся вами мероприятий. А что вся международная обстановка и огромное напряжение, с которым мы подвигаемся внутри страны, требует величайшей сплоченности, – этого не поймет только человек, ставящий групповые интересы выше интересов партии.
Твой Николай.
P.S. Готовясь (только начал) к докладу о Марксе, я нашел такое место в его письме от 14 авг<уста> 1851 г. Энгельсу (на него не обращалось, кажется, внимания, а оно имеет прямое отношение к нашей земельной политике):
“Чем более я копаюсь в этом навозе (сказано короче: Dreck, речь идет о Прудоне), тем более я убеждаюсь, что реформа агрикультуры, а, следовательно, и основанного на ней собственнического свинства, есть альфа и омега грядущего переворота. Без этого прав окажется отец Мальтус (“Briefwechsel”, 1-й том, стр. 226). Другими словами: без социалистического крупного сельского хозяйства ничего не выйдет, и кормиться будет нельзя (“Мальтус прав”). Такой категорической и ультра-выпуклой формулировки я не помню. Всю тему следовало бы прямо разработать, в особ<енности> в связи с нашими проблемами. Не так ли? Привет!
Н.Б.
[Помета И. Сталина: В мой архив. Ст.]
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 709. Л. 92. Автограф.