Дорогой товарищ Сталин,

до этого времени я думал, что события, связанные с вскрывшейся деятельностью зиновьево-троцкистов не могут меня задеть, ибо я убежден, что я своей работой, а не словами доказал свою преданность линии партии и ее руководству. Меры по отношению к “Известиям” уже затронули меня. Расформирование редколлегии, непечатание моих статей говорят коллективу редакции, что я нахожусь под знаком вопроса. С этим фактом я не могу не считаться, не могу притворяться спокойным и безразличным. Это было бы разыгрывание недостойной комедии перед Вами.

Я не буду повторять заверений о моей верности линии и Вам как руководителю партии. Во-первых, слова теперь значения не имеют, во-вторых, я убежден, что Вы не имеете сомнений насчет моей искренности. Но Вы, {наверно} быть может, придерживаетесь взгляда на меня как на литератора с богемскими наклонностями, который мог относиться недостаточно серьезно к организационным делам и людям.

Своей возможности работать на видном месте, как я думаю, с пользой для партии и страны, я после возвращения из ссылки обязан исключительно тому, что Вы оказали мне доверие. Поэтому я считаю своим долгом отчитаться перед Вами и показать, что я не {подводил} злоупотребил Ваш{его}им довери{я}ем.

Я, как Вам известно, организационно работал в “Известиях” и в БМИ. За общее руководство Известиями и за их аппарат я не несу ответственности, ибо никакой коллегии с момента прихода тов. Бухарина не существовало, и по этому вопросу между мной и Бухариным происходила постоянная борьба. Об этом знают тт. Стецкий и Таль, об этом я сказал в Райкоме при обмене партдокументов. Но я несу ответственность за Иностранный отдел Известий. О состоянии Отдела я написал докладную записку для комиссии тов. Ежова, и эту записку я прилагаю. Убежден, что никто не сможет, оставаясь в рамах фактов, мне сделать упрек в неправильном и небрежном отношении к этому аппарату. Считаю этот аппарат наилучшим в составе “Известий”.

Что касается БМИ, то Вы знаете, что ни один политический сотрудник БМИ не миновал секретариата ЦК или Оргбюро. Это, понятно, не снимает ответственности с меня, ибо большинство сотрудников предлагал я, а насчет Тивеля, то, получив его в наследство от аппарата ЦК, снятия его из Отдела не требовал, или, точнее говоря, не требовал достаточно энергично.

Как увидите из докладной записки о аппарате БМИ, я, не имея никаких причин подозревать Тивеля в непартийности, как его не подозревали и т. Таль, знающий его со школьной скамьи, – он только что поручил ему надзор над иностранной частью журнала “Большевистская Печать”, ни т. Стецкий, поручивший ему надзор над иностранн{ым}ой {отделом} частью “Большевика”, – я возражал против назначения его секретарем БМИ. Я выдвигал против него упрек, что он недостаточно серьезный, недостаточно тщательный партийный работник, и выдвинул против него кандидатуру Боровича. Вы меня тогда, это было на заседании Политбюро в мае 1933 г., поддержали. Секретарем был назначен т. Борович, Тивель был только редактором переводов. Когда Борович был взят на ответственную развед<ыв>ательную работу, и Тивель был назначен секретарем, то я, не будучи в состоянии это лично отменить, решил ближе к нему присмотреться. Когда я убедился в его небрежности, я обратился к т. Ежову и в присутствии т. Шкирятова просил подыскать другого секретаря. Раньше еще я говорил с т. Аграновым, прося выдвинуть в секретари отдела серьезного, проверенного чекиста. После доклада т. Ягоды на последнем Пленуме ЦК я попросил свидания у т. Ягоды и указывал ему на хранение у нас оппозиционной литературы, которую часто переводим для ЦК, просил дать мне из аппарата НКВД секретаря, обеспечивающего от каких бы то ни было сюрпризов. Я указывал на то, что лично не в состоянии следить за размножением переводов, ни за хранением материалов из библиотеки, ибо должен же я в первую очередь разрабатывать литературу. Все это показывает Вам, что Тивель не только не пользовался моим покровительством, но что, наоборот, я делал все, чтобы обеспечить аппарат человеком, заслуживающим больше доверия, чем Тивель.

Предвосхищая приложенные две докладные записки об аппаратах Иностр<анного> отдела “Известий” и БМИ, я должен Вам сказать, что не вижу за собой никакой партийной вины в смысле какой бы то ни было {вины} небрежности по отношении к троцкистско-зиновьевской опасности.

Я очень прошу Вас, товарищ Сталин, как бы Вы ни были заняты, обе приложенные докладные записки прочесть.

Решение Вы будете принимать, понятно, с точки зрения общей, и я не могу {хотеть} повлиять на него. Но Вы же знаете, что кровавая вина течения, к которому я когда-то имел несчастие принадлежать, не исключает ведь возможности, что отдельные люди порвали с ним решительно и искренне.

Я хотел Вам только изложить те факты, которые доказывают, что нельзя меня обвинить в небрежности, вытекающей из недооценки опасностей. Все прочее в Ваших руках.

С сердечным приветом

Ваш Карл Радек

Москва, 14.8.36.

Я собирался отослать Вам это письмо, когда прочел сообщение прокуратуры о предстоящем процессе. Мысль о том, что я теперь должен молчать, для меня невыносима {поэтому}. Такое молчание не только политически убивает, но позорит семь лет моей работы. Поэтому прошу разрешения выступить со статьей в “Известиях” или “Правде”. Я не думаю о какой-то покоятельной [1] статье, не имею причины каяться, а о статье, которая показывает исключительность этого случая не только в революционной истории, но даже в истории контрреволюционных движений. Подобные вещи можно найти только в истории борьбы феодальных клик за престол или в истории иезуитского ордена.

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 233, Л. 112-114.