Дорогой тов. СТАЛИН,
Я вообще не понимаю, что происходит, и, право, от всей этой истории немудрено просто сойти с ума.
Начинаю сомневаться, в курсе ли Вы всего хода следствия, хотя, признаться, все время не мог себе представить, чтобы Вы круто не вмешались в мое дело, получив мои письма и заявления, в частности письмо от 11 марта, копи писем т. Агранову, письмо от 31-го марта и т.д., и совершенно уже не понимаю, почему меня сразу же не освободили после писем Вам от 25-27-го апреля. Свидетельством всего этого может служить прилагаемое при сем письмо, которое я написал 3-го мая. То, что меня освободят, я понял из разговора с Молчановым, когда он, придя {Первого} 1 Мая c демонстрации, пытался меня успокоить, заверил меня, что скоро все кончится и т.д. Это не помешало тому, чтобы меня 2-го мая снова и снова обманули, несмотря на мою совершенно беспредельную лояльность к следствию и ОГПУ. Я свое письмо от 3-го мая не отправил 5-го мая [1], так как решил, что лучше всего будет обо всем поговорить с Вами, если такая возможность мне будет дана. Я написал Вам поэтому письмо, просил Бухарина его Вам переслать, чтобы оно быстрее дошло по назначению. Я даже начал сомневаться, переслал ли он это письмо, но Бухарин заверил меня, что письмо послано.
Поймите ж сейчас после всего происшедшего мое состояние:
После моего освобождения и отмены приговора я узнаю о существовании целой пачки показаний Астровых, Марецких и т.д., показаний, которые хотя бы в части, касающейся меня, мне не были сообщены или показаны во время следствия несмотря на все мои настояния [2]. О том, что Астров и Марецкий утверждают, что я будто бы знал об их “работе”, ничего, повторяю, несмотря на все мои настояния, не было сообщено или показано. Меня тогда это так поразило, что я решил – эти люди меня сознательно оговаривают – и в письме т. Агранову от 16-го марта написал (цитирую по памяти, почти дословно): “А почему Вы не допускаете такой возможности, что эти люди, которые не хотели мириться со скромной ролью в большой партийной истории и попали на большие роли в грязную историю, не действуют сейчас исходя из принципа “мала куча””.
В поезде во время отправки меня в Верхне-Уральск (22-го апреля) я из слов Марецкого понял, что был целиком прав в этой догадке. А ведь, желая помочь ходу следствия, я неоднократно давал этим людям, которых я знал, достаточно яркие и четкие характеристики, характеристики, с которыми следствие соглашалось, и поэтому должно было с сугубой осторожностью подходить к их высказываниям.
Я не пишу обо всем остальном. Что же мне делать дальше? Ворошить снова все следствие, ибо я себе все же не представляю, что Вы, зная его в настоящем свете, не ответили хоть что-нибудь на мое письмо после моего освобождения.
Может быть, я недостаточно в своих письмах доказал и показал свое отношение к партии, тогда я могу послать все документы, на которые ссылался, начиная с письма тов. Кагановичу и кончая своими статьями. Может быть, мне нужно обратиться в ЦКК, но ведь меня исключили без вызова меня, без заслушания меня и до получения моих показаний, записи которых я сам добился 13-го марта, причем меня исключили на основе доклада ОГПУ, которое приговор обо мне отменило и меня освободило, ссылаясь на письма к Вам от 26-27-го апреля. Я не понимаю, откуда сейчас такое совершенно бесчеловечное отношение ко мне. Я очень прошу хоть о каком-нибудь ответе. [3] Не буду больше ссылаться ни на состояние своего здоровья, ни на свое двусмысленное положение по отношению к людям, которые хотят у меня узнать, что со мной происходило. Я просто прошу Вас мне письменно или устно через кого-нибудь что-нибудь ответить или к кому-нибудь направить.
С товарищеским приветом,
21 мая 1933 г.
Мой адрес: Большая Якиманка, дом № 44, кв. 36 (телефона не имею).
P.S. Пишу на машинке, т.к. мой почерк очень неразборчив.
[Помета И. Сталина: Дуралей]
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 190, Л. 148. Машинописный оригинал.
[1] Изначально было – “5-го мая не отправил”, затем поставлен знак перестановки.
[2] Предложение подчеркнуто синим карандашом.
[3] Предложение подчеркнуто синим карандашом.
