Копия

 

ДОРОГОЙ ИВАН НИКИТИЧ!

 

Конечно, легче и проще было бы говорить с Вами и говорить с глазу на глаз, чем писать Вам, но все же это лучше, чем молчать сегодня, когда вопросы жизнью поставлены ребром и требуют прямого и ясного ответа. Я уверена, что Вы не заподозрите меня в том, что и мои показания на следствии, и это мое письмо к Вам продиктовано желанием оправдать идейно свое “предательство” трусостью и прочими похабными вещами, поэтому об этой стороне дела я не хочу говорить. 

Историческими процессами последних лет вынесен в достаточной мере суровый приговор нам с Вами. Все наши утверждения о том, что “руководство ведет страну к гибели”, что “СТАЛИН потерял голову и сам не видит, куда ведет, стоя на краю пропасти” и т.д., опрокинуты с неоспоримой ясностью для каждого. Остались наши рассуждения “о живом человеке, попираемом современным режимом”, и остались разговоры об “удушении живой мысли в партии”. Пусть не покажется Вам это парадоксальным, но я пришла к глубочайшему убеждению, что именно мы с Вами, а не кто другой, оказались в роли душителей живой мысли в партии, мешая и продолжая мешать нормальной жизни партии по сегодняшний день. Мы с Вами научили некоторые группы людей в партии беззастенчиво-наглой лжи перед партией: “Можно признавать одно, а думать другое”, “можно обещать одно, а делать другое”.

Ведь мы с Вами провозгласили это в партии с легкой руки Зиновьева. Мы вынудили партию до крайности заострить вопросы бдительности, мы с Вами изо дня в день по сегодняшний час пытались обманывать эту бдительность, скрывая троцкистов внутри партии, тем самым мешая и затрудняя развитие живой мысли в партии. Сделав все, что могли, чтобы мешать нормальной жизни партии, мы теперь хотим с Вами сказать, что это дело руководства, а мы здесь лишь страдающая сторона.

А живой человек в стране растет, и это вовсе не только те люди, которые говорят с трибуны в Москве. Я видал<а> этих живых людей, идущих из массы, в Ташкенте. Мы как-то не хотим замечать этих процессов. Здесь я в большей мере, чем Вы, повинна в том, что не задумалась до конца раньше над этим воп­росом, у меня к тому было больше возможностей – не мешали ре­шетки. Видела я этого человека, а выводов не делала, может быть потому, что первый вывод, который нужно было сделать, был слишком суровом приговором над нашей с Вами жизнью за последние 10 лет. Сегодня мы остались одни. Впрочем, пытается нас защищать редактор Таймса. Неужели вот от эдакого “защитника” не переворачивается у Вас все нутро. А за его спиной я с такой ясностью увидела дирижирующую фигуру ТРОЦКОГО, а через него я почувствовала с содроганием и свою причастность к этому представителю буржуазии. Думаю, что и у Вас было такое же ощущение. А ведь если бы мы с Вами имели возможность в 33-34-35 году послать информацию в Бюл<летень> Троцкого “о жестокостях, творимых СТАЛИНЫМ по отношению к людям своей партии”, разве бы мы не сделали этого, я бы, по крайней мере, сделала это без всяких сомнений. И все это в условиях, когда идет столь сложная и трудная борьба за мир.

А теперь насчет этих жестокостей. Второй парадокс – и я, и вы прекрасно знаем, что в тюрьмах, в ссылках, в изоляторах, лагерях сидит уйма людей, действительно преданных партии, давно идейно и организационно порвавших с троцкизмом. И опять тот же жестокий ответ: этих людей мы с вами загнали за тюремные решетки, обманывая партию, мы вырвали у нее критерий, с помощью которого она могла бы определить этих людей.

Мы заставили партию не верить никаким заявлениям. Мы поставили эту категорию людей в совершенно невыносимые усло­вия. И они это понимают и платят глубочайшей ненавистью. И эта жестокость, за которую отвечаем только мы, а не кто дру­гой.

Теперь жестокость по отношению к инакомыслящим. Но если быть искренним до конца, то и тут мы с Вами в качестве обви­няемых. Убийство Кирова со всей ясностью показало – к чему приводит это инакомыслие в условиях нашей страны.

Я последние годы не испытала на себе остроты репрессий, а тем не менее вот сейчас я задаю себе вопрос – как это так получилось, что идейно я отошла довольно далеко за последние два года от троцкистских позиций.

Вы чуяли и знаете мои настроения по письмам, а вот организационно порвать с троцкизмом я не могла.

И до последних дней – худо ли, хорошо ли, я продолжала организационную работу.

Я в своих показаниях сказала, что вы до последних дней являетесь идейно-политическим центром для троцкистских орга­низаций. И Вы знаете, что это действительно так. Все люди вы­ходившие из ИЗО, в один голос говорили мне и от Вашего имени, и о Вас о том, что И.Н. сидит и не собирается делать никаких шагов для примирения с руководством. Вас почти каждый троцкист в стране рассматривает как своего идейного вождя. Пой­мите же это: так будет до тех пор, пока Вы не сложите троцки­стского орудия полностью, причем любой ценой для себя и для своих соратников.

В той мере, в какой я это могла сделать, я это сделала, не щадя ни себя, ни людей самых близких мне.

Иначе говоря, я рассказала следственным органам после, правда, некоторых попыток увертываться от прямых ответов и после того, как я поняла унизительность этих уверток, абсо­лютно все о делах, людях, связях и т.д. Не научило нас с Вами многому и убийство КИРОВА. Вот сейчас я вспоминаю все наши разговоры, относящиеся к периоду 1931-32 года – ведь никуда не деваешься; озлобленность против руководства была и в достаточной мере резко она выражалась ‒ “Сталин страшный человек”, “ведет к гибели”, и прочее и прочее, и как вывод – лишь “смена руководства может спасти страну от гибели”. И сегодня я со всей жестокостью и по отношению к себе, и по отношению к Вам хочу сказать, что, конечно, это культивировало почву для террористических настроений, особенно в условиях, когда положительной политической программы, как мы не пытались, установить не могли.

Напомню Вам еще один факт: когда КОНСТАНТИНОВ или ЯЦЕК сообщили о том, что ЮГОВ (насколько мне не изменяет память, это было в 1931 году), присоединившийся к Вашему заявлению <, склонен> рассматривать свой отход как маневр и одновременно в бесе­де сказал, что он склоняется к мысли о допустимости террористических методов борьбы, как отнеслись мы к этому факту: и опять, с достаточной жестокостью для нас, по меньшей мере безответственно – беспечным, граничащим с примиренчеством <образом>; у нас не только не возникло тогда мысли о том, что ЮГОВА надо взять за руку и отвести к АГРАНОВУ или МОЛЧАНОВУ как чело­века социально опасного, но даже и должных политических выводов мы из этого факта не сделали. Мы ограничились лишь тем, что предложили ЮГОВУ отказаться от этих настроений. Мы оста­лись с вами спокойны – мы имели документ Троцкого, где он выступает против террористических методов борьбы. А скажите, ведь НИКОЛАЕВУ не потребовалось никаких документов, чтобы убить КИРОВА.

Вы как-то писали мне, что убийство КИРОВА – дело непов­торимое. Я думаю, что вы сами себя успокаиваете несколько. Нет у меня этой уверенности. Все, содеянное нами за последние 10 лет, во всяком случае, не дает нам права сказать это с нужной твердостью и уверенностью.

Иван Никитич, у меня есть глубокая уверенность, что Вы можете сегодня сложить полностью оружие борьбы и сделать это по-настоящему, без всяких хвостов в виде ТРУСОВЫХ, ШЕМЕЛЕВЫХ, ГОЛЬЦМАНОВ и прочих, без того, чтобы укрыть от партии хотя бы самые незначащие оттенки на первый взгляд в настроениях своих собственных и людей нашей среды. Пусть это будет жестоко в отношении людей, но это будет оправдано тем, что других путей, кроме того, по которому руководство во главе со СТАЛИНЫМ ведет страну и двигает дальнейшее развитие революции, мы с вами не знаем, и их нет. Я хочу, чтобы вы знали, что не я одна, а, вероятно, многие из ваших друзей с готовностью ответят за все, каким бы оно страшным ни было и какой бы суро­вой грозящая кара ни была, без всякого содрогания. Пусть толь­ко это будет партийной правдой, а не троцкистской.

Все это в тысячу раз легче, чем пребывание в состоянии внутреннего двоедушия и в дальнейшем.

 

А. САФОНОВА.

 

19.V.36 г.

 

г. Москва.

 

Верно:

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 193, Л. 15-20