СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) и ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КОМИССИИ 

ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ при ЦК ВКП(б) –

тов. ЕЖОВУ.

 

От ЛЕОНТЬЕВА Артемия Леонидовича, члена ВКП(б) с 1921 г., п<артийный> б<илет> 80047251, арестованного 21/IV и исключенного Парт<ийной> Коллегией Комиссии Партийного Контроля 16 мая 1936 г. “как контрреволюционера” по докладу НАЧ. СПО НКВД СССР тов. МОЛЧАНОВА.

 

Заявление.

 

Дорогой тов. ЕЖОВ!

Я прошу Вас лично ознакомиться с моим заявлением: во-первых, потому что я совершенно ни в чем не виновен, во-вторых, потому что я пишу только правду, а правда одна – только большевистская, и, в-третьих, потому что дело идет о жизни честного преданного члена ВКП(б) и необходимости разоблачения самой замаскированной формы борьбы с партией, самого гнусного-подлого врага партии – клеветы троцкистов-зиновьевцев на члена ВКП(б).

Мне следствием НКВД предъявлено обвинение в активном участии в троцкистско-зиновьевской контрреволюционной троцкистской организации, направленной против руководителей ЦК ВКП(б) и правительства.

Это обвинение основывается исключительно на подлой злостной клевете заклятых врагов нашей партии, выродков человечества контрреволюционных троцкистов-зиновьевцев КАНТОРА и МЕЕРСОНА на меня как на члена ВКП(б). Пойманные с поличным и разоблаченные НКВД, они и в стенах тюрьмы продолжают борьбу с партией, клевеща на члена ВКП(б), чем затрудняют борьбу с их действительными соучастниками.

На основании этой клеветы троцкистов-зиновьевцев я: 

1) арестован 21-го апреля 1936 года;

2) исключен ив ВКП(б) “как контрреволюционер” 16-го мая Партколлегией Комиссии Партийного Контроля по докладу тов. МОЛЧАНОВА, Нач<альника> СПО НКВД СССР, и

3) нахожусь в заключении уже три с половиной месяца во Внутренней тюрьме НКВД.

Весь ужас моего положения заключается в том, что опровержение клеветы троцкистов затруднено вследствие: во-первых, моей изолированности (не могу видеть т.т., с которыми работал, получить данные и факты) и, во-вторых, что следствие считает клевету троцкистов-зиновьевцев на меня за правду, рассматривает меня как троцкиста и поэтому не дает мне опровергнуть эту гнусную клевету.

Понимая всю ответственность НКВД перед ЦК ВКП(б) и правительством, перед партией и всем трудовым народом страны социализма в борьбе с контрреволюционерами, троцкистско-зиновьевскими последышами, которые, не имея никаких надежд остановить победоносное строительство коммунистического общества, оставаясь в рядах партии – двурушничая, прибегли к самым изуверским методам борьбы с ней – к терроризму, покушаются на душу, сердце и мозг партии и диктатуры пролетариата, на руководство партии. Понимая, что при таких условиях необходимо всякого члена партии, на которого есть какое-либо показание, подозрение, – обязательно изолировать, чтобы не провернулся, не остался в рядах партии ни один подонок – троцкистско-зиновьевский изувер. Но чем острее обвинение, предъявляемое члену партии по показаниям разоблаченных троцкистов-зиновьевцев, тем больше должно быть чуткости следствия к отдельному члену партии, которого оклеветали троцкисты-зиновьевцы, а именно ко мне.

Я этой чуткости не вижу, ибо прошло три с половиной месяца, срок достаточный, чтобы разобраться в моей невиновности, я все сделал для того, чтобы следствие уяснило действительное положение. Но следствие и в настоящее время делает все, чтобы меня обвинить. Я подал три заявления тов. ЯГОДА, но ответа никакого не получил.

Поэтому я обращаюсь к Вам, дорогой товарищ ЕЖОВ, за помощью, ибо я не могу поручиться дальше за свою нервную систему, просто боюсь сойти с ума (вот уже на протяжении трех с лишним месяцев у меня воспалена голова, дикие головные боли, и на затылке чувствуется вроде лежит железная палка), так как невыносимой является морально-политическая тяжесть, которая давит ежеминутно, ежечасно на ни в чем не виновного члена партии, преданного – настоящего коммуниста, когда его изолировали и клеймят как выродка, двурушника, террориста троцкиста-зиновьевца. Вот почему я изложу подробно, насколько возможно, все дело.

1. Следствие, веря КАНТОРУ и МЕЕРСОНУ, считает меня троцкистом-зиновьевцем и поэтому все делает для того, чтобы показания этих контрреволюционеров были доказательны, все делает для того, чтобы я не мог опровергнуть гнусную ложь троцкистов. Весь процесс следствия это мое утверждение подтверждает.

С 23-го апреля четверо суток непрерывно был допрос, т.е. восемьдесят часов с лишним я не спал. Следствие вели попеременно т.т. ЧЕРТОК – майор Государственной Безопасности, ФРАДКИН [1] и КАПУНСКИЙ – младшие лейтенанты Государственной Безопасности, и иногда присутствовал и спрашивал тов. МИРОНОВ – Нач<альник> ЭКО НКВД. И дальше до 17-го мая допрос непрерывно проходил по ночам с 8-9 час. вечера до 6-8 часов утра. Вел следствие в основном тов. КАПУНСКИЙ, иногда т. ЧЕРТОК и т. ФРАДКИН.

Содержание допросов за первые четверо суток свелось к тому, что вся автобиография моя была поставлена под сомнение, выдвинули подозрение меня в белогвардейщине, в дезертирстве из красногвардейского отряда, для чего нет никаких поводов и т.д. Предлагали рассказать о контрреволюционной работе, называли некоторые фамилии, часть из них я знал, часть не знал; убеждали, ругали, заклинали как участника контрреволюционной троцкистской организации, но не давая развернутых обвинений и показаний на меня.

После четырех суток непрерывного такого допроса до семнадцатого мая каждую ночь тов. КАПУНСКИЙ, а иногда и тов. ЧЕРТОК требовали подписать текст дознания, что я якобы являлся активным участником троцкистско-зиновьевской террористической организации, или заявить следствию и подписать соответствующий документ, что я якобы принципиальный непримиримо-заклятый враг партии и советской власти и поэтому отказываюсь от дачи каких-либо показаний. За этот период зачитывали отдельные общие места из показаний КАНТОРА и МЕЕРСОНА, устно говорили, что я участвовал якобы и в Сталинграде и Горьком, и в Москве в троцкистско-зиновьевской организации, что вскрыта большая организация во многих городах, и что я являюсь песчинкой, поэтому я должен сознаться. 8-го мая мне было предъявлено письменное обвинение.

На протяжении месяца, а с очными ставками около двух месяцев, еженощно повторялся допрос, сопровождался криком, стуком кулаком по столу, потрясением кулаком перед глазами, заклинаниями всевозможными, руганью – гад, негодяй, подлец, мерзавец, двурушник, террорист, белогвардеец, семеновец, диверсант, безрукая б<ля>дь и многоцветистый мат, все это регулярно повторялось во всевозможных вариациях. Особенно этим увлекались т.т. КАПУНСКИЙ и ЧЕРТОК.

Арест, указанное обвинение, напролет бессонные ночи, крик и весь этот допрос меня ошеломили, ведь это делалось все с членом партии, который ничего не знал, который жил все время только делом партии и которого обвиняли и ругали и т.д. члены партии, следствие НКВД. Все это окончательно расстроило мою и так больную нервную систему, настолько, что я не стал спать, не мог и в камере уже ни ходить, ни лежать и ни сидеть; от бесплотных дум над огульными обвинениями я перестал соображать. На мои просьбы выслушать меня, так кричат “молчать”; прошу чтобы не кричали и т.д. потому что я уже соображать перестал, и мне говорят, что это личное дело.

Вот при таком состоянии т.т. следователи приступили и провели с 17 мая по 17 июня оформление моего протокола допроса и двух очных ставок, а именно – с КАНТОРОМ и МЕЕРСОНОМ.

С 17-го и 19 мая [2] две ночи оформлялся протокол моего допроса. Причем в заранее составленном протоколе допроса так ставились вопросы и ответы, что они требовали дополнительных вопросов и ответов, много общих вопросов, которые путают сроки и неверно формулируют содержание. Например, вопрос содержащий в себе и утверждение, что я за период с сентября 1918 г. по ноябрь 1920 г. учился и работал в г.г. Чите и Сретенске, тогда как я за этот период все время болел, изнывал и влачил жалкое существование из-за болезни руки – перенес пять костных хлороформ<овых> операций, в том числе резекцию, а потом ампутацию руки и только урывками несколько месяцев учился. Служба же моя выразилась в том, что в Сретенске осенью 1919 года, когда я поступил в семинарию и ушел от брата, так как у него была семья и трудно было меня содержать, стипендии не хватило, – жил я с тов. ПОПОВЫМ, я попытался найти работу и несколько дней по вечерам ходил часа на два, на три переписывать бумаги к ученому-лесоводу, канцелярия которого помещалась в одной из комнат квартиры. Но так как я не мог даже слагать бумаги, приколоть, потому что левая рука не действовала, вся была в локте с открытыми ранами и сильно болела, то мне пришлось оставить эту работу, я просто не стал ходить и никакой оплаты не получил. Так т.т. следователи выставили этот вопрос и бились несколько часов чтобы я подписал, что я скрыл этот факт, не написав в анкетах на службах в 35-36 г.г., и чем обманул партию и советскую власть.

Другие вопросы этого допроса я освещу в конце заявления, когда буду разбирать по существу клеветнические показания троцкистов. В отношении моей несколькодневной вечерней работы у ученого-лесовода я написал в автобиографии, приложенной к заявлению, поданному десятого мая т. ЯГОДА, где я, чтобы не преуменьшить срок, писал, что работал у леснич<его> две-три недели. Сначала т.т. ФРАДКИН и КАПУНСКИЙ мне предложили подписывать ответы готового, заранее составленного протокола моего допроса, когда же я стал просить, чтобы мне разрешили прочитать сначала весь протокол, а потом подписывать отдельные вопросы, они отругали меня и стали составлять новый протокол, списывая вопросы и ответы с заранее составленного, категорически настояли на подписании лаконических ответов – да или нет, признаю или не признаю. Даже не разрешали вставить одно слово, а вопросы заключали в себе целые, общие, правда, обвинения с ссылкой на зачтение показаний троцкистов. (Развернутые показания мне зачитали после подписания протокола допроса только 21-го мая). Все мои просьбы дать развернутые ответы ни к чему не привели. Даже просьбы, чтобы отметили в протоколе допроса, что лаконические ответы требует следствие, – отвергло. Пользуясь моим тяжелым состоянием, когда я просто соображал трудно, т.т. ФРАДКИН и КАПУНСКИЙ непрерывно две ночи, а т. ЧЕРТОК заходил изредка, особенно когда оформлялись ответы на показания троцкистов; все две ночи, не давая думать, кляли, ругали, стучали, повторяли все то, что тов. КАПУНСКИЙ повторял еженощно в течение месяца. Один перестает, другой начинает. Затем третий, опять первый и т.д. На мои просьбы оставить меня, не ругать, не кричать, ибо я ничего не соображаю, <м>не отвечали, что это будет продолжаться до тех пор, пока я не подпишу, хотя бы это потребовало нескольких суток непрерывной ругани. Ко всей ругани добавилось еще – балда, дурак, идиот, дегенерат и провокатор, а т. КАПУНСКИЙ девятнадцатого перешел к подталкиваниям и подергиваниям за руку и только после моего категорического протеста, чтобы он оставил это, тов. КАПУНСКИЙ ушел и больше не приходил.

В результате такого допроса т.т. следователи добились, что я подписал, что я скрыл службу у лесничего; добились лаконических отрицаний на другие вопросы, осталась клевета троцкистов не раскрытой и что даже утверждения троцкистов ФЕДОРОВА [3] и ФУРТИЧЕВА, ссылающихся на КАНТОРА – что он им говорил, что меня завербовал, – были приведены в протоколе допроса как доказательства, якобы уличающие меня в контрреволюционной работе против партии.

Очная ставка с троцкистом КАНТОРОМ. Проводили т. ЧЕРТОК и т<оварищ>, фамилии которого не знаю [4]. Не дали возможности разоблачить клеветы, пообещав, что после моих лаконических отрицаний потом дадут возможность подробнее остановиться на каждом утверждении КАНТОРА. Но потом мне не дали ни говорить развернуто, но даже не дали задать вопросов, – просто вывели меня и отправили в камеру. Вечером вызвали подписывать протокол очной ставки – повторилось то же самое в отношении ругани, криков и т.д. и больше – в протоколе очной ставки не то написано и подписано КАНТОРОМ, что он говорил на очной ставке, например: на очной ставке он говорил, что по приезде из Сталинграда я жил рядом в комнате с его квартирой и якобы он со мной говорил или в его квартире, или в моей комнате, где из оценки положения в Сталинградском крае он понял, что я даю троцкистскую оценку. Подписал же он другое, а именно: что якобы за период 33 г. после моего приезда из Сталинграда в Горький по май 1935 г. были несколько разговоров у меня с ним троцкистского характера.

Почему нужно было изменить первую формулировку второй – потому что я успел тогда первую формулировку, несмотря на крики и шум, разоблачить, а во 2-й формулировке при лаконическом ответе все кошки серы. Здесь входит период, когда я работал в Крайкоме партии зав<едующим> сект<ором> вузов, и период, когда я работал нач<альником> п<олит>отд<ела> МТС и не видел совсем КАНТОРА, и 3-хмесячный период с марта по июнь 1935 г., когда я работал в ИМЛ, но КАНТОР был уже исключен из партии и не работал в ИМЛ. В этот период я действительно жил в квартире рядом с КАНТОРОМ, видел его и говорил с ним, но только не по оценке внутреннего и международного положения СССР. О чем я подробно остановлюсь в конце заявления, так же как и в отношении других вопросов очной ставки с КАНТОРОМ.

Очная ставка с троцкистом МЕЕРСОНОМ. Ставка и оформление ее продол<жались> 15, 16 и 17 июня. Проводили ставку т.т. ЧЕРТОК, ЮЖНЫЙ и 3-го фамилию не знаю (тов. ФРАДКИН обещал сказать, так и не сказал [5]).

Троцкисту МЕЕРСОНУ разрешено было клеветать сколько он хотел и, чувствуя безответственность в клевете, он настолько распоясался, что наговорил явную ложь не только на меня, но и на другого члена партии, тов. ЛЮШНИНА, которую легко было опровергнуть, что я и успел сделать краткими замечаниями. Чтобы сделать огульные показания в отношении меня доказательными, МЕЕРСОН сказал, что якобы мои троцкистские взгляды прорывались наружу, что я протаскивал будто бы троцкистскую контрабанду в преподавании экономической политики в Сталинградском пединституте. О чем ему, будто бы, говорил преподаватель пединститута, он же слушатель ИМЛ, тов. ЛЮШНИН, который якобы исправлял мою контрабанду и, больше того, МЕЕРСОН заявил, что в научно-популярном докладе о хозрасчете, сделанном мной в ИМЛ, я также протаскивал троцкистскую контрабанду. А они, т.е. МЕЕРСОН и ЛЮШНИН, якобы сидели, замечали это, переговаривались и посмеивались. На это я заявил, что ЛЮШНИН выдержанный заслуженный партиец, был моим слушателем в ИМЛ и личным близким товарищем. Он рабочий, красногвардеец и участник гражданской войны, член ВКП(б) с 1917 года. Сейчас партийный работник, секретарь райкома, и он не только может разоблачить эту клевету МЕЕРСОНА, но и то, что МЕЕРСОН наклеветал в целом на меня. Я просил следствие допросить тов. ЛЮШНИНА, ибо это важно потому, во-<первы>х, что тов. ЛЮШНИН знал о моей якобы контрабанде троцкизма и не разоблачил меня в парторганизации, значит, он прикрывал контрабанду и является моим соучастником; <во-вторы>х, если это ложь, а это ложь, то клевета МЕЕРСОНА на ЛЮШНИНА и на меня в этом вопросе бросает свет в отношении клеветы МЕЕРСОНА на меня в других вопросах, и что ЛЮШНИН может и в других вопросах разоблачить МЕЕРСОНА. Что же касается контрабанды моей в докладе в ИМЛ, то, во-первых, – присутствовали несколько десятков очень подготовленных партийных т.т., которые не могли пропустить этого, а, во-вторых, – имеется неправленая стенограмма моего доклада на 35 страницах. Все это в стенограмму очной ставки не вносилось – просто не писали. Мне не дали по другим вопросам разоблачить МЕЕРСОНА, а также не дали задать вопросов, сбивая все время поочередно меня; то один, то другой, то третий, т.т. следователи перебивали меня и ругали, а потом удалили.

При подписании протокола очной ставки 16-го июня присутствовали те же т.т. следователи и МЕЕРСОН. МЕЕРСОН с готовностью подписал протокол, а я попросил, чтобы разрешили мне прочитать сначала весь протокол, а потом по пунктам буду подписывать. Т.т. следователи начали меня ругать и, как и раньше, угрожать составлением акта о моем отказе от подписания протокола очной ставки, говоря, что я опять на что-то провоцирую следствие. Но так как я категорически отказался подписывать протокол, наученный горьким опытом подписания других протоколов, следствие разрешило мне зачитать весь протокол, но формально, а, по существу, срывало возможность вникнуть в содержание его тем, что следователи попеременно ругали меня, и дело дошло просто до издевательства. Когда не только т.т. следователи ругали при троцкисте МЕЕРСОНЕ меня всячески, но и троцкист МЕЕРСОН перешел к издевательству. Так – когда т. ЧЕРТОК на меня говорил, что это матерый враг, диверсант, белогвардеец-семеновец, МЕЕРСОН вставляет, что “видно пана по халяве”; получив одобрение, МЕЕРСОН продолжает, что де я будто бы говорил, что я был партизан и руку потерял, партизаня; дальше, когда я его выругал троцкистским последышем, – он предлагает мне расписаться под обвинениями, предъявляемыми ему, а он де с удовольствием распишется под обвинениями, предъявляемыми мне. Все следователи одобрительно смеются. Также не чем иным, как издевательством со стороны троцкиста, является его заявление, что я будто бы культивировал террористические настроения в троцкистской группе Сталинградского пединститута против руководителей партии и правительства, он говорит это улыбаясь. Все это происходило, когда я читал протокол, при моем тяжелом состоянии и этих издевательствах, естественно, не могу сосредоточиться, читаю полушепотом: когда начал перевертывать страницу, она никак не расправляется, тогда тов. ЮЖНЫЙ говорит: “ЛЕОНТЬЕВ, вы возьмите и левой рукой поддержите”. Я заметил ему, что не стоило бы над безрукостью издеваться, спросил, зачем это он делает, тогда т. ЮЖНЫЙ стучит кулаком о стол и кричит: а затем, что вы безрукая б<ля>дь, предлагает мне молчать и грозит карцером. Когда я все же прочитал протокол – увидел, что там, во<-первы>х, совершенно выброшен пункт о контрабанде и, во<-вторы>х, протокол весь перередактирован, подписал МЕЕРСОН не то, что говорил, и мои вопросы и ответы искажены. Я заявил, что пока не будут исправлены указанные искажения, я подписывать протокола очной ставки не буду. Тогда следователи, грозя мне всеми карами, составили акт отказа моего от подписания протокола очной ставки и подписались три следователя и троцкист МЕЕРСОН. Назавтра, 17 июня, т. ЧЕРТОК вызвал меня, требуя подписать протокол. Внеся некоторые <поправки,> явно искажающие смысл моих ответов, и выправив один нелепо сформулированный вопрос, а также вставив в виде дополнения обвинение меня в контрабанде в пединституте и мой ответ на него, т. ЧЕРТОК настоял, чтобы я без исправления в тексте МЕЕРСОНА и без оговорок, что МЕЕРСОН подписал не то, что говорил, подписал протокол допроса. Никак не мог добиться, чтобы т. ЧЕРТОК внес то, что говорил МЕЕРСОН о моей контрабанде в докладе ИМЛ.

Из вышеизложенного хода следствия видно: во-первых, что троцкисты КАНТОР и МЕЕРСОН готовы клеветать на меня как члена партии что угодно и сколько угодно; во-вторых, что следствие не останавливает их, а, наоборот, одобряет их, мотивируя это тем, что они разоблачают меня как троцкиста. Но следователи т.т. ЧЕРТОК и ФРАДКИН прямо в глаза мне говорят неправду.18 июня я написал т. ЯГОДА заявление, в котором изложил в основном вышеуказанные факты поведения следствия, так т. ЧЕРТОК и ФРАДКИН, ругая меня, заявили, что этого на 90% не было и что это есть троцкистская клевета на следствие. И данное заявление будут так же клеймить как троцкистскую клевету, тогда как я пишу вам только правду и считаю, что изложение фактов в заявлениях т. ЯГОДА и вам, проливающих свет на существо дела, – является просто моей обязанностью и правом. Насколько следствие препятствует разоблачению троцкистской клеветы, видно из того, что я с 18 июня просил бумагу и протоколы допроса, очных ставок и копий моих заявлений и автобиографии, поданных тов. ЯГОДА, я получил только один лист бумаги – 4 страницы 5 августа, и поэтому заявление пишу на память. Написал половину заявления и дальше бумагу не давали, хотели забрать недописанное заявление. Только повторные просьбы помогли получить пол-листа бумаги вместо листа, а при моем состоянии да без черновика получится опять нехватка бумаги и придется смять некоторые вопросы. Это повторяется регулярно с каждым заявлением.

Мотивы следствия, по которым оно до сих пор поддерживает обвинение против меня, сводятся к следующему:

1) Раз НКВД арестовало меня, значит троцкист. 

2) Показания троцкистов КАНТОРА и МЕЕРСОНА – правда, ибо они де все о себе показали и нет им смысла клеветать на меня.

3) Все время внушают мне, что мое положение безнадежно, что меня никто слушать не будет, ибо достаточно показания одного человека, чтобы меня осудить.

4) После 14-го июня, когда мне дали прочесть выписку из решения Партколлегии о моем исключении из партии, следствие внушает мне, что раз Комиссия Партконтроля при ЦК ВКП(б) меня исключила, стало быть, советские организации меня осудят, и надеяться больше мне не на что.

5) Говоря, что я песчинка в этом большом деле и что ничего добавить не могу к показаниям на меня троцкистов, следствие де это знает и поэтому надо признать показания.

6) Но так как я отрицаю предъявленные мне обвинения, говорит следствие, то они в этом видят попытку дать согласие троцкистам не признавать показания, и мое оправдание и разоблачение троцкистской клеветы на меня было бы сигналом к тому, чтобы они стали бы отказываться от показаний, данных о себе; а также следствие видит в моем отрицании обвинения попытку разрушить грандиозное здание троцкистской организации, в котором де я являюсь кирпичиком. Плохой я кирпичик для троцкистского здания, никем, никому не удается меня им сделать, как бы не стройно <ни> было это здание, надо поискать настоящий кирпичик этого здания, вместо которого ставили меня троцкисты. Так я ответил ЧЕРТОКУ на его доказательства.

7) Но так как я все же отказываюсь, то следствие все время угрожает, что я все равно буду наказан, но всех суровее (тут и расстрелом грозили и вечной тюрьмой и т.д.). Об этом де следствие позаботится. Поэтому де лучше признаться, тогда мягче будет наказание. Все эти аргументы вопреки фактам действительности хотят создать обреченность положения и подтолкнуть на то, чтобы я фактически оболгал себя. Я заявил следствию, что я гадом, выродком не был и никогда не буду, ибо наклеветать на себя ради меньшего наказания, это значит быть тоже прохвостом, а не членом партии. Я заявил следствию, что дойду до тов. СТАЛИНА, но разоблачу эту подлую клевету классовых врагов.

При вышеизложенном положении следствия – результат сводится к следующему: 1) двурушники-троцкисты-зиновьевцы КАНТОР и МЕЕРСОН и др<угие>, их подлая клевета на меня остается неразоблаченной;

2) Оклеветанный член партии принужден и дальше нести жуткий, нечеловеческий морально-политический гнет, чем, несомненно, калечится;

3) Бросается незаслуженная тень на моих друзей и товарищей, на которых я ссылался;

4) Следствие не подошло к моему делу конкретно, а подошло формально, не проявив необходимой чуткости для конкретного подхода. Ведь все данные и возможности у следствия <есть>. Я просил на протяжении всей моей парт<ийной> жизни спросить хоть по нескольку товарищей, чтобы выяснить действительное мое лицо партийца, для чего написал автобиографию и указал по периодам товарищей, которые меня хорошо знают.

II. Аргументы, доказывающие, что я не выродок и не троцкистско-зиновьевский подонок, а честный член партии и преданный коммунист.

1. Троцкистско-зиновьевская подлая, изуверская, оголтело-террористическая контрреволюция не спорт, в нее скатываются люди классово-чуждые по социальному положению, по своему политическому прошлому или отшатнувшиеся выродки. Я не был и не являюсь ни с какой стороны выродком, это доказывается всем моим прошлым и настоящим, всей моей работой в партии, что могут подтвердить десятки и, если нужно,

сотни преданных коммунистов (смотрите автобиографию). Что можно видеть из следующей краткой характеристики:

а) До 18-ти лет жил в деревне, в многосемейной бедняцкой семье, с больной рукой, с детства искалеченной, с 8-ми лет делал всю домашнюю работу, был ямщиком, погонщиком, сторожем, батраком, ремонтным рабочим и чернорабочим; видел самую черную жизнь; получал побои не только от отца, но и от других, оторвать меня от народа с соц<иально->классовой стороны никак нельзя. А стало быть, все завоевания партии и диктатуры пролетариата для меня являются кровно родными.

б) С осени 17 года учился на подгот<овительном> отделении уч<илища->семинарии, был за большевиков, весной 18 года помогал организовать красногвардейский отряд против СЕМЕНОВА, в котором участвовал брат. За период (18 г. осень по ноябрь 1920 г.) белогвардейщины и благодаря белогвардейщине, потерял руку, изнывал от болей, перенес пять костных операций. И только с приходом красной и советской власти я, однорукий, стал чувствовать себя человеком. Работал в комсомоле и в партии (смотрите подробн<ую> автобиографию).

в) Всегда был честным и искренним членом партии, в нечестности никогда ни от кого упрека не слышал, что подтвердят все партийцы, которые меня знают. Всегда со всей душой и страстью стремился как можно лучше провести решения партии. Вечно нервничал, что не все что нужно и как нужно сделал, не успевал. Не мнил никогда о себе, что больше партии могу быть.

г) Не был никогда ни в каких уклонах и не имел никаких сомнений в правильности решений партии. Наоборот, боролся и с троцкистами, и с правыми. 24 и 26 г. работал пропагандистом и агитпропорг<ом> по мобилизации МК ВКП(б); 26-29 г.г. во 2 МГУ разоблачал троцкистов СОЛОМИНА и КРАМАРЕНКО; правых АЛЕКСЕЕВА, КРИВЦОВА и Панкевича (?). В РАНИОНе, Ком<мунистической> академии и … с 29 г по 32 г. боролся с РУБИНЫМ, Трахтенбергом [6], поднял и разоблачил дело ГОРОХОВА (т. ЧЕРКАССКИЙ знает). В 1930 г. в Геленджике разоблачил вместе с др<угими> товарищами троцкистов СОЛОВЬЕВА, РЫНДИЧА, КРАМАРЕНКО, ЗАРУЧЕВСКОГО и др<угих>, что подтвердят т.т. БЛИНОВ, БАЗИЛЕВСКИЙ, НЕЗНАМОВ, БУЗИНСКИЙ.

И, наконец, в 1935 году в ВКСХШ им. Кагановича разоблачили троцкистскую контрабанду преподавателя по истории партии, что подтвердят партком вместе с другими товарищами, в результате разоблачили троцкистскую контрабанду учебников по эконом<ической> политике под редакцией БУЛАТА.

д) Я никогда не имел никаких замечаний и партвзысканий, никогда не нарушал партдисциплины.

ж) Никаких лично обид от партии у меня не было, наоборот, меня партия вырастила как коммуниста. Я окончил ЭИКП [7] в 1932 году и после этого был все время на активной партийной работе. Из этого видно, что нет никаких данных, чтобы меня могло толкнуть в период, когда социализм построен, в объятия контрреволюции. Наоборот, овладев учением Ленина–Сталина, я не только на работе, но и в быту от всей души стремился быть настоящим ленинцем-сталинцем. Моими недостатками являются: нервность, резкость, иногда и грубость в работе. Данную характеристику подтвердят все товарищи партийцы, где я работал, и указанные товарищи по периодам моей работы в автобиографии, поданной мною тов. ЯГОДА.

Прошу Вас, дорогой тов. ЕЖОВ, побеседовать обо мне с т.т.: ТУНГУСОВОЙ Е.В., член ВКП(б) с 1920 г., честный выдержанный партиец, которая меня знает с 1922 года. Все мои мысли знает на протяжении всего времени до 1934 года. Она бывшая моя жена, закончила в этом году ИМЛ в Горьком; затем тов. БЕРМАНА Бориса, секретарь Удмуртского обкома ВКП(б), знает меня с 1929 года по учебе и работе в Горьком, быв<ший> зав<едующий> культпропом Горьковского крайкома ВКП(б); тов. ЧЕРКАССКОГО Л., помощника тов. АНДРЕЕВА; БЕШЕР Р.Я., зам<естителя> нач<альника> сектора по труду Госплана СССР; тов. АНЧИШКИНА И., вашего помощника, который знает меня настолько, чтобы сказать о моей честности.

И я просил бы Вас, чтобы т.т., указанные в моей автобиографии, были опрошены, тогда ясно будет, что я никогда и никаких мыслей против партии не имел.

2. Клевета троцкиста-зиновьевца МЕЕРСОНА. МЕЕРСОН говорит, что в 1933 г. он со мной имел беседу в комнате у меня 10-го мая (как написано в протоколе допроса МЕЕРСОНА от 22-го апреля), а на очной ставке сказал, что в конце весны – в начале лета, а в протоколе очной ставки подписал: в конце мая – в начале июня. В этой беседе якобы я ему рассказал, что я связан с Горьковской троцкистско-зиновьевской группой, которой руководят ФУРТИЧЕВ и КАНТОР, что в Сталинградском пединституте организована троцкистско-зиновьевская группа из студентов и преподавателей РОМАНОВА и СОКОЛОВА; о том, что он троцкист, якобы я знал от БОБРОВА, РОМАНОВА и СОКОЛОВА и что уже после он узнал от БОБРОВА, что я в этой группе прививал террористические настроения против руководителей партии и правительства, и что мой отъезд из Сталинграда обусловлен провалом и арестом этой группы. И что я протаскивал в преподавании в пединституте троцкистскую контрабанду, о чем ему говорил тов. ЛЮШНИН, и также протащил эту контрабанду в докладе о хозрасчете в институте Марксизма-Ленинизма.

Ввиду того, что клеветник ссылается на подпольный разговор и на подпольщиков, клевеща на меня, а также потому, что меня лишили возможности на очной ставке подробно задать вопросы, это затрудняет разоблачение лжи МЕЕРСОНА. Но так как он клевещет, то неизбежно, как бы он ни извивался, – попадается с поличным. Прежде всего, насчет моего приезда в Сталинград и отъезда. Я из Горького уехал в основном потому, что договорились с женой тов. ТУНГУСОВОЙ разойтись, но это было трудно для обоих, живя в одном городе. Дело в том, что тов. ТУНГУСОВА от меня уходила в 1929 году, полюбила другого, но потом возвратилась ко мне, и с тех пор мне думалось, что она меня не любит, от этого я себя чувствовал плохо и она. Именно это заставило меня уехать из Горького, что подтвердит тов. ТУНГУСОВА. По договоренности о зав<едующим> культпропом Горьковского крайкома А. БРЕЙТМАНОМ я выехал в Москву и договорился с тов. МАРЬИНЫМ в Культпропе ЦК ВКП(б) о переброске меня в Иваново или Свердловск. Когда же я приехал в ЦК с путевкой, тов. МАРЬИН мне предложил немедленно выехать в Сталинград, ибо там срывался курс политэкономии на 1-м курсе. Несмотря на мои категорические протесты все же мне предложили выехать, выписали путевку. Тогда я с т. МАРЬИНЫМ договорился, что по окончании курса он меня отзовет из Сталинграда, потому что там климат по моему здоровью противопоказан, на что т. МАРЬИН согласился.

По приезде в Сталинград я заявил об этом т. РУБИНШТЕЙНУ, культпропу крайкома, и на протяжении апреля и июня месяцев я в Сталинграде все время лечился душами и электролечением в диспансере и состоял на диет<ическом> питании там же, дело в том, что от жары у меня усилилось расстройство нервной системы, а на основе этого большая кислотность – язвенная. И как только окончил курс политэкономии, я поднял вопрос в крае и у т. МАРЬИНА, который послал замену, так как меня не пускали без замены. Вот истинные причины моего отъезда, что можно проверить. Я не знал, что они троцкисты – МЕЕРСОН и БОБРОВ, никакой троцкистской группы я не знал и о провале и аресте студентов ничего не слыхал. Если бы я был троцкист, зачем мне было уезжать, когда МЕЕРСОН и БОБРОВ там оставались, а они, по словам МЕЕРСОНА, об этом знали, ведь дико думать, что переездом из города в город можно обмануть НКВД и замести следы.

б) Что никакой у меня с МЕЕРСОНОМ беседы не было, это показывает, во-первых, трижды измененная формулировка его. В начале, должно быть, для большей доказательности выродок назвал в протоколе его допроса выдуманную дату 10-го мая. Когда мне следователи это зачли, я заметил, что в это время я, наверное, еще в Пединституте не преподавал, так как долгое время я отказывался там преподавать ввиду того, что очень плохо себя чувствовал и трудно было ездить в протезе в жару на загруженном трамвае в Пединститут. И согласился только когда меня завуч и инструктор культпропа крайкома вызвали в крайком. И также указал, что надо проверить, был ли я дома 10-го мая. После этого на очной ставке и в протоколе ее меняются формулировки сроков. Во-вторых, МЕЕРСОН, характеризуя комнату, в которой я жил, повторил примерно то же, что я говорил до этого т. ЧЕРТОКУ о комнате, но МЕЕРСОН, во-первых, на очной ставке, что записано в протоколе ее, сказал, что окна комнаты выходят на Царицу, тогда как одно окно выходит в сад-двор; во-вторых, указал, что она расположена прямо по коридору, из сеней идя, войдешь в нее, тогда как надо пройти налево через второй коридорчик, а в первом случае попадешь в другую квартиру; и, в-третьих, он не сказал самых характерных моментов комнаты, которые были, когда я в ней жил. Мне не дали его выспросить.

в) Ни о какой троцкистской группе в Пединституте я не знал, и никогда не видел и не знал студентов, ее участников, СОКОЛОВА никогда в глаза не видел, не то, чтобы разговаривать с ним. РОМАНОВА в лицо знаю, видел его в институте марксизма-ленинизма, но лично о ним никогда ни о чем не разговаривал. В пединституте его ни разу не встретил и не знаю, в это время он работал или нет. В пединституте я был только на занятиях со студентами одной или двух групп и сразу после занятий вперед студентов и уходил, провел не больше десяти занятий. Это все можно проверить или опросить зав<едующего> учебн<ой> частью пединститута, бывшего тогда там, фамилию его забыл. РОМАНОВА я узнал в лицо, когда на бюро ячейки института Марксизма-Ленинизма обсуждался вопрос о его троцкистской контрабанде, протащенной им и СОКОЛОВЫМ в их книге по истории гражданской борьбы. Я сейчас точно не помню, но я выступал и вносил предложения и помню, что с политическими резкими организационными выводами. Не помню, кажется, с докладом выступала т. ГЕНКИНА. Это дело их было вскрыто до моего отъезда и обсуждалось на бюро ячейки уже при мне. Затем РОМАНОВА, должно быть, уволили из института, я его не видел, и в ИМЛ БОБРОВА я знал как члена бюро ячейки, но не знал, что он троцкист. Никаких с ним разговоров, не то что антипартийных, но вообще личных, политических я не вел с ним. Это можно проверить и установить, опросив их, троцкистов. Ведь не могут же они подтвердить ложь МЕЕРСОНА, студенты и СОКОЛОВ, когда я их никогда не видел, если даже они попытаются так разоблачить ложно. Установив это – отпадает главное, что я вел якобы работу в студенческой троцкистской группе и прививал террористические настроения. То же с БОБРОВЫМ и РОМАНОВЫМ.

г) Что МЕЕРСОН изолгался, видно и из того, что все слушатели ИМЛ и преподаватели знали мою резкость – непримиримость к троцкизму, это они видели из моих выступлений на бюро ячейки, на общих собраниях, из доклада по “хозрасчету”, из академических занятий. Это знал<и>, несомненно, и МЕЕРСОН, и БОБРОВ. И поэтому, как он ни подстраивай, как БОБРОВ или кто другой мог говорить со мной о подпольной организации, зная меня по собраниям два-три месяца, а никаких у меня с ними личных знакомств и встреч вообще не было.

д) Так что знать я не мог о том, что МЕЕРСОН троцкист, и он знал, что я не троцкист, и с чего ради я именно МЕЕРСОНА пригласил якобы к себе и информировал его, а он посиживал и слушал, что же … то руководитель, что он был или я руководитель, так почему же заданий … не давали. Где смысл этой выдуманной встречи? [8]

е) В отношении моих якобы связей с троцкистско-зиновьевской подпольной организацией, возглавляемой ФУРТИЧЕВЫМ и КАНТОРОМ в Горьком? По приезде в Горький в сентябре 1932 г. я был назначен начальником промышленного сектора крайплана и работал там день и ночь, не имел даже возможности подготовится к семинарам, которые (два) я вел на подготовительном отделении ИМЛ. С ФУРТИЧЕВЫМ и КАНТОРОМ не встречался даже в институте, не состоял с ними в одной парторганизации. Жил в гостинице и только месяца за полтора перед моим отъездом из Горького я переехал в дом, где жили большинство преподавателей ИМЛ. Там же жил и КАНТОР, но никаких, я бы сказал, товарищеских отношений я с ним не имел. К директору ИМЛ (и он к нам) мы с женой заходили, который жил рядом с нашей комнатой. Сами же троцкистские клеветники ФУРТИЧЕВ и КАНТОР это отрицают; ФУРТИЧЕВ ссылается на КАНТОРА, что КАНТОР ему сообщал, что он меня завербовал. А КАНТОР говорит, что разговор троцкистского характера был якобы со мной после моего приезда из Сталинграда. Я знал, что ФУРТИЧЕВ был бывший активный троцкист, знал это от КОСТРОМИТИНОВА. О том, что КАНТОР был раньше троцкистом, я не знал. 

ж) В отношении моей якобы контрабанды в Сталинградском институте и в докладе о хозрасчете в Сталинградском ИМЛ я уже показал ложь МЕЕРСОНА.

Смысл выдуманной встречи МЕЕРСОНА со мной и всех его показаний – это гнусная клевета заклятого врага на члена ВКП(б), бронируемая подпольем и им мотивированная, одним махом превращающая члена партии в активного контрреволюционера, связывающего контрреволюционн<ые> троцкистско-зинов<ьевские> организации Горького и Сталинграда. Выходит, что только потому, что я был в Горьком и совмещал работу в ИМЛ, где были троцкисты и вскрыта троцкистско-зиновьевская организация, стало быть, и я в ней был, стало быть я контрреволюц<ионер->троцкист. В Сталинграде работал в ИМЛ и пединституте? Работал, знал МЕЕРСОНА, БОБРОВА, РОМАНОВА? Знал, а они были в подпольной троцкистской организации. Стало быть, и ты был, стало быть, ты троцкист. Но почему же? Да потому, что сказал троцкистский подонок МЕЕРСОН, раз МЕЕРСОН говорит, что ты прививал террористические настроения людям, которых и в глазах не видел, значит, это есть правда, потому что это говорит МЕЕРСОН. Вот доказательства голенькие МЕЕРСОНА и мотивы моего обвинения по Сталинграду.

А на самом деле я ничего не знал о всей этой подлой твари и ее подрывной работе. Я все силы сосредоточил на проведении курса полит<ической> экономии в ИМЛ. Курс сложный, программ ЭИКП. Такой курс я никогда не вел, сроки сжатые, три семинара, шестьдесят человек; т.т. пришли с партийной работы, все с большим увлечением и упорством работали, буквально не выходя из здания, день и ночь и выходные. Естественно, что я все силы приложил, чтобы дать качество работы, помочь т.т. освоить курс, поэтому я много сам сидел и занимался, и помогал консультациями т.т. слушателям. Всегда могли встретить меня или в кабинете консультирующим, или в общежитии слушателей в этом же здании, или на скамейке на бульваре, или у меня на дому со слушателями и т.п. С кем я дружил в Сталинграде, так это со слушателями ИМЛ. Особенно с тов. ЛЮШНИНЫМ и его женой – крепкими партийцами, которые у ме­ня часто бывали и я у них. Ко мне также часто заходил тов. ДЕТИСТОВ, мой слушатель – жил во дворе, – которому я помогал, и товарищ АБУ – секретарь бюро ячейки, – живший рядом с моей комнатой. Однако все эти товарищи меня знают как хорошего партийца, ни с кем я ничего антипартийного не говорил. Это потому, что я не был никогда троцкистом-зиновьевцем, а всегда был честным членом партии. Партийную работу вел по заданиям Горкома. Делал доклады на заводах и выезжал в колхозы. Я считал, что я честно работал в Сталинграде, за что получил ударный билет, выполнял поручения культпропа несмотря на то, что состояние здоровья было скверное.

3. Клевета троцкиста-зиновьевца КАНТОРА.

а) Клевеща о моей принадлежности к троцкистско-зиновьевской организации в Горьком, к которой принадлежал он, КАНТОР дает три формулировки: 1-я – в протоколе допроса (число забыл) КАНТОРА он говорит, что после приезда моего из Сталинграда в 1934 году у нас с ним был разговор по вопросам оценки внутреннего и международного положения СССР, из которого он заключил, что я троцкистски настроен, и что он, поэтому, не стесняясь мне высказывал свои троцкистские взгляды; 2-я формулировка – на очной ставке моей с КАНТОРОМ он заявил, что по приезде из Сталинграда я жил в комнате рядом с ним и что или в моей комнате, или в его квартире состоялся разговор между нами, где я при оценке положения в Сталинградском крае дал троцкистского характера оценку, он на этом основании де не стеснялся меня, высказывая свои троцкистские взгляды; и 3-я формулировка – подписанная КАНТОРОМ в протоколе очной ставки, что за период после моего приезда из Сталинграда (сентябрь 33 г.) в Горький и <до> отъезда из Горького в Москву (июнь 1935 г.) у меня с ним было несколько разговоров троцкистского характера. Формулировки я воспроизвожу на память, поэтому передаю смысл, а вторую же формулировку передаю наиболее полно, потому что она не была записана.

Смысл изменения формулировок заключается в том, чтобы сделать огульное обвинение меня в принадлежности к Горьковской троцкистско-зиновьевской группе доказательным и затруднить опровержение.

1-я формулировка неудобна тем: во<-первы>х, что она перевирает дату моего приезда в Горький из Сталинграда; во<-вторы>х, она говорит конкретно о периоде моей работы в Горьковском крайкоме партии и политотделе МТС, когда я никакого отношения к КАНТОРУ не имел; и в<-третьи>х, что надо же расшифровать, по какому случаю, какая конкретно давалась оценка мной внутреннему и международному положению СССР; ведь это надо врать, а когда ложь конкретизируют, опасность больше быть разоблаченным; и в<-четверты>х, надо же указать и место беседы и конкретно время.

2-я формулировка частично была мною разоблачена на самой же очной ставке, где я указал, что после моего приезда из Сталинграда в Горький я не жил с КАНТОРОМ рядом в комнате, а жил у т. ТУНГУСОВОЙ на Лядовской улице, д. № 8, кв. 7. Поэтому КАНТОР врет, что у нас была беседа или в моей, или в его комнате. На этом меня прервали, не дали дальше говорить и задавать вопросов. Но ведь и в этой формулировке надо указать конкретно и время, а в отношении места он уже провалился, надо указать конкретно, что за характеристика давалась мной положения в Сталинградское крае, а это надо тоже врать, а это еще больше запутает и т.д.

Зато 3-я формулировка более спасительна, потому что она вуалирует место, время разговора, содержание разговора и сроки и содержание всей работы за весь этот период. Но если заставить лгуна конкретно расшифровать по данным вопросам содержание формулировки, то, несомненно, он будет пойман с поличным и уличен во лжи. Но этого никак следствие мне не дало сделать. 

А в действительности было следующее: я с сентября 33 г. по апрель 1934 г. работал зав<едующим> сектором вузов и техникумов культпропа Крайкома ВКП(б) в Горьком, состоял в парторганизации при Крайкоме, никакого отношения не имел к ИМЛ, так как даже в ведении моем он не был. Работал день и ночь и в крайкоме, или был на парт<ийных> и других собраниях, – вечерами в вузах или техникумах, руководил и сам обследовал преподавание в вузах и техникумах, бывал в общежитиях студентов, ездил в командировки в другие города Горьковского края с товарищами по командировкам крайкома, подбирал и договаривался с вузами о преподавателях общественно-эконом<ических> дисциплин. И так как был один на этой работе, то приходилось работать без выходных. За этот период у кого я бывал – у т. ДЕРГУНОВА – инструктор культпропа крайкома, у т. БОЙКОВА – тоже инструктором был и сейчас там; у т. ЗАЛЕСИНА – сейчас зав. ОГИЗом в Горьком. Последний с женой у нас бывал. Руководил я политкружком в крайкоме комсомола. Всю душу отдавал работе, несколько раз на секретариате докладывал – по отдельным вопросам и т.д. Как я был настроен в этот период, подтвердят, что я сказал, все работники культпропа крайкома во главе с БЕРМАНОМ Борисом, зав<едующим> культпропом. За этот период один раз был у КАНТОРА случайно. В феврале 1934 г. я занес МЕРГИНУ на отзыв стенограмму лекции по п<олит>экономии. Он завел патефон, и я прослушал несколько пластинок, зашел к нему КАНТОР и предложил послушать несколько пластинок, которые куплены КАНТОРОМ и МЕРГИНЫМ вместе, – мы все вместе поднялись к КАНТОРУ, где была и его жена СОЛОВЬЕВА, член ВКП(б). Прослушав несколько пластинок, я ушел, причем я даже не раздевался. С апреля-мая 1934 г. по февраль 35 г. я работал нач<альником> политотдела МТС в Больше-Мурашкинском районе Горьковского края. Работал с увлечением. О чем знают – у меня были – зав<едующий> сель<ско>хоз<яйственным> отделом крайкома – т. ПОПОВ; зав<едующий> ОРПО тов. ХАЙСИС, зам<еститель> нач<альника> политсектора крайзу – тов. ЛАЙТ, знают мою работу за этот период т. ПИТКОВСКИЙ, нач<альник> полит<сектора> крайзу, т. ПРАМНЭК – секретарь Горьковского крайкома ВКП(б). К КАНТОРУ, естественно, я никакого отношения не имел. Стало быть, за период моей работы в крайкоме и в политотделе я не мог с КАНТОРОМ чего-либо иметь, т.е. с сентября 33 г. по февраль 1935 г.

За период конец февраля – начало июня 1935 г. я действительно жил в квартире рядом с КАНТОРОМ. Но КАНТОР в это время был исключен из партии и нигде не работал. Я же преподавал в двух группах подготовительного отделения ИМЛ п<олит>эк<ономию>, на вечернем отделении ИМЛ в Сормове п<олит>экономию, где группа состояла из парторгов в основном, и преподавал в 3-х группах экономполитику в Водном институте. Как я попал на эту работу? При реорганизации п<олит>отделов МТС в обычные партийные органы я попросил т. ХАЙСИСА, зав<едующего> ОРПО Горьковского крайкома, чтобы меня отпустили в Москву, мотивировал личным вопросом, что жена моя т. ДОЛГИНА [9], с которой мы договорились о совместной жизни, учится в Военной Воздушной академии, и ей еще надо учиться два года до окончания, и так как личный вопрос меня некоторый период довольно мучит, я считал, что ничего антипартийного в этом нет и просил поэтому поговорить тов. ХАЙСИСА в ЦК, так как он сам не возражал. Тов. ХАЙСИС говорил в ЦК, но в ЦК не дали согласия на мою переброску в Москву, о чем мне тов. ХАЙСИС позвонил в район, и с его согласия <я> выехал в ЦК к тов. МАЛЕНКОВУ, который, не дав согласия на немедленную переброску меня в Москву, разрешил мне остаться в самом Горьком и сказал, что через некоторое время я могу поставить вопрос о моей переброске в Москву. Я об этом сказал в крайкоме, и так как на временную работу лучше было пойти преподавателем, я это и сделал.

За это время со мной жила после операции больная жена тов. ДОЛГИНА, с которой были две недели в доме отдыха, а затем жили в квартире рядом с КАНТОРОМ. Кроме указанной преподавательской работы я партработу вел – был докладчиком по заданиям горкома на заводах и провел половину курса по борьбе партии с уклонами и врагами партии на курсах политработников частей НКВД Калининской, Ивановской областей и Горьковского и Кировского краев. Период борьбы партии с оппозициями и уклонами с 1920 г. до последнего времени.

Не зная, что КАНТОР подпольщик, я, живя рядом, заходил несколько раз к нему, брал книги, некоторые стенограммы съездов СТАЛИНА и “сборник об оппозиции” и некоторые тома Ленина (у меня не хватало книг, так как я себе взял только дубликаты, а остальные книги остались у т. ТУНГУСОВОЙ).

За этот период были два разговора с КАНТОРОМ. Один, когда мы с женой приехали, КАНТОР при его жене СОЛОВЬЕВОЙ рассказал, что он исключен из партии за обеление ЗИНОВЬЕВА на собрании парторганизации ИМЛ по вопросу об злодейском убийстве тов. КИРОВА. Причем характеризовал решение райкома об его исключении как правильное, но что он де это высказал непродуманно. И поэтому он подал апелляцию с просьбой о его восстановлении. Второй разговор у КАНТОРА в присутствии МЕРГИНА и СОЛОВЬЕВОЙ, где КАНТОР говорил, что дело с разбором его заявления затягивается и что он просит посоветовать, куда ему идти работать. Ни я, ни МЕРГИН ему совета никакого не дали. Этот разговор был в мае, когда МЕРГИН, зайдя ко мне, и вспомнил, что ему надо взять пластинки у КАНТОРА, которые они в 33 или в 34 г. вместе купили. МЕРГИН забрал пластинки, и мы ушли, он домой, я в свою квартиру.

Никаких антипартийных разговоров у меня с КАНТОРОМ не было. Если бы я был как-нибудь связан с КАНТОРОМ в их организации, кто-нибудь знал, тогда не то чтобы ходить к нему за книгами и о чем бы то ни было разговаривать открыто (а я ведь это не скрывал с самого начала и следствию рассказал), а я бы не вселился в квартиру рядом с ним. Ведь в это время еще до моего приезда КАНТОРА исключили из партии, и МЕРГИН (о котором т.т. следователи говорят, что он знал об троцкизме КАНТОРА и других) переехал из этого здания. Из всего сказанного видно, что я никакого отношения к гнусной работе троцкистских последышей не имел. Интересно отметить, что следствие долгое время упорно настаивало на том, чтобы в протоколе моего допроса по этому вопросу записать примерно следующую формулировку, что за период моей работы в Горьковском крае с сентября 1933 г. по июнь 1935 года, по утверждению КАНТОРА, я имел с ним разговоры троцкистского характера. Записав такое утверждение, следствие требовало ответить, подтверждаю ли я показание КАНТОРА? Ответ требовали лаконичный – да или нет. Только после нескольких часов моих просьб дали возможность оговорить в ответе, что я работал на разных работах с указанием месяцев работы. Это характеризует поведение следствия в отношении меня и показывает затруднения опровержения клеветы.

б) В протоколе очной ставки говорится, что якобы я говорил КАНТОРУ о Сталинградской троцкистской организации и связи с МЕЕРСОНОМ. Насколько я помню, в показаниях в протоколах допроса КАНТОРА это прямо не формулировалось – особенно не называлась фамилия МЕЕРСОНА. Но в процессе следствия мне называли в связи с этим вопросом фамилию ИВАНОВА-ОМСКОГО, бывшего директора Сталинградск<ого> ИМЛ, ИЛИАСА – зав<едующего> уч<ебной> частью и зав<едующего> каф<едрой> философии. Я ответил, что кафедры не было, а философию преподавал т. ИЛЬИНСКИЙ. ИВАНОВ-ОМСКИЙ – старый партиец, и я думаю, что они не были троцкисты. Ложь КАНТОРА нужна, должно быть, по этому вопросу, чтобы убедительнее были утверждения МЕЕРСОНА. Следствие говорит, что это утверждение КАНТОРА верно, потому что он не знал МЕЕРСОНА до этого. Он наверное знал МЕЕРСОНА, если Сталинградская и Горьковская организации троцкистов-зиновьевцев были объединены руководством; мог знать фамилию МЕЕРСОНА, а МЕЕРСОН – КАНТОРА и ФУРТИЧЕВА, из информации, которую делали представители Горьковского и Сталинградского ИМЛ, посещавшие друг друга, они соревновались за качество учебы. Или КАНТОРУ со стороны следствия были поставлены вопросы и названы фамилии МЕЕРСОНА и других, так как ими ставились вопросы и требовались ответы. На что с большой охотой троцкисты отвечали, стараясь как можно сильнее оклеветать меня как члена партии.

в) На очной ставке КАНТОР заявил, что якобы я говорил КАНТОРУ, что связан с троцкистской группой ИЛЬЮХОВА в Москве. А тов. ЧЕРТОК подсказывает, что руководителем этой группы был ЛЕОНТЬЕВ. То, что было сказано КАНТОРОМ, осталось в протоколе очной ставки, слова же т. ЧЕРТОКА не включены в протоколе. Что за троцкистская группа ИЛЬЮХОВА, когда я якобы о ней говорил и т.д., – ничего не дали выяснить. Ни о какой троцкистской группе ИЛЬЮХОВА и о том, что он троцкист-подпольщик, я не знал. Я знал, что ИЛЬЮХОВ работал в исследовательском институте Госплана СССР несколько лет и руководил там группой научных работников по международной экономике и преподавал в ИКП. О чем я мог сказать КАНТОРУ, как и другим, когда после 1-го мая 1935 г. я узнал от товарища историк<а> Запада – женщина в Горьковском ИМЛ (фамилию ее забыл), что ИЛЬЮХОВ арестован. Я возмущался, зная, что он раньше был в троцкистской оппозиции, и дня два досадовал, что думал о нем как о честном, раскаявшемся, в прошлом ошибавшемся. Возмущаясь двурушничеством, изуверством ИЛЬЮХОВА, я говорил, что он в институте Госплана руководил вышеназванной группой экономистов и преподавал в ИКП несколько лет, и все же не удалось гада разоблачить. КАНТОР же это перевернул, как клеветник. По-товарищески я с ИЛЬЮХОВЫМ познакомился и с его женой СНЕЖКОМ в 1931 году на экскурсии по военно-осетинской дороге. С тех пор я у них был раза три или четыре. Причем ИЛЬЮХОВ всегда держался, как выдержанный партиец. Так меня, как видите, связали с Московской группой троцкистов, которой я не знаю.

г) В протоколе допроса КАНТОРА от 4-го мая сего года и на очной ставке троцкист КАНТОР наделяет меня уже конкретной функцией. Якобы при встрече со мной на Горьковской почте в комнате междугородних телефонных разговоров КАНТОР мне говорил, чтобы я предоставил квартиру для хранения бомб в террористических целях, и я, будто бы, дал согласие.

Не случайно дело с квартирой и бомбами появилось только 4-го мая в протоколе допроса КАНТОРА, а не в прошлых протоколах [10]. Когда меня арестовали и спросили, когда я в последний раз видел КАНТОРА, где и о чем говорил с ним, я рассказал, как и было, что случайно встретил КАНТОРА (когда был в командировке по стахановскому движению на Автозавод<е> им. Молотова (жил и ночевал в Горьком у т. ПРИЛУЧНОГО) от инст<итута> Пром<ышленно->Эк<ономических> Исследов<аний> НКТП и 13 или 14, 15-го числа забежал звонить и звонил в Москву т. ГИМЕЛЬФАРБУ – директору института, и жене т. ДОЛГИНОЙ) в комнате телефонных междугородних переговоров. Поздоровался с ним, спросил его насчет партийных дел, он сказал, что восстановили его и что он работает в пединституте. На его вопрос, где я работаю и зачем приехал, я ему рассказал, что приехал по стахановскому движению и что работаю научным работником ИПЭИ и зав<едующим> каф<едрой> в школе им. Кагановича. Он заторопился уходить, так как было часов 11 вечера по Горьковскому времени, взял деньги обратно и ушел. Больше я его не видел. Я же остался, заказал два разговора и звонил в Москву, что можно проверить по квитанции. Никакого разговора о квартире и бомбах не было, да и не могло быть. Во-первых, потому, что я его бы живым не выпустил за такой разговор; во-вторых, комната метров 20 в квадрате, где помещаются три разговорных будки, за стеклами отгорожено два служащих – одна принимает телеграммы, а другая получает заказы на телефонные разговоры, и ждало очереди человек восемь или десять, просто нельзя было никакой подпольный вести разговор; в<-третьи>х, никакой у меня квартиры в Москве не было, а была четырнадцатиметровая комната, в которой помещ<ались> я, жена и дом<ашняя> работница, с фанерными заштукатуренными стенами. Если говорить серьезно о квартире для хранения бомб, тогда надо причислить к соучастникам и жену и дом<ашнюю> работницу. Это все подстроенная гнусная клевета.

д) В протоколе допроса КАНТОРА (мне это зачитывал т. ФРАДКИН) КАНТОР показывает, что я якобы должен был со своей какой-то группой в день первого мая прикрывать бомбометчиков, которые должны были метать бомбы на Красной площади на мавзолей. Но на очной ставке этот пункт уже не фигурировал.

Что я делал в Москве, чем жил, кто ко мне приходил, куда я ходил и что говорил, – все может рассказать т. ДОЛГИНА, от которой я ничего не скрывал.

Дорогой тов. ЕЖОВ! Я всегда был готов, как и сейчас, отдать каплю за каплей свою кровь за дело социалистической родины, за дело партии, за дело Сталина, как и каждый честный коммунист. Но невыносимо тяжело по клевете троцкистских гадов нести бремя контрреволюционера, сознавая, что это не нужно ни партии, ни советской власти, и во вред им. Только потому что я, правда, по личным мотивам, переехал в Сталинград, в Горький, а потом в Москву и совершенно случайно для меня знал троцкистских подонков, т.е. лично был с ними знаком, но не знал никаким намеком даже о их гнусных делах, только за это терять <и> вконец разрушить здоровье и превратиться в развалину просто невозможно. Я написал все прямо, что думал, как делал всегда.

Я прошу Вашего вмешательства в мое дело и помощи в скорейшей реабилитации меня. Прошу ознакомиться с заявлениями, поданными т. ЯГОДА, от 10/V и 18/VI и автобиографией, приложенной к заявлению тов. ЯГОДА от 10/V.

Прошу Вас известить меня о получении моего заявления и ваших выводах.

 

9/VIII-36 г. 

 

С коммунистическим приветом А. ЛЕОНТЬЕВ.

 

[Резолюция Н.И. Ежова: Оставить без ответа.]

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 257, Л. 82-117.

---

СПРАВКА

 

ЛЕОНТЬЕВ, Артем Леонидович, 1899 года рождения, бывший член ВКП(б) с 1919 по 1936 год (исключен в связи с настоящим делом). До ареста работал руководителем кафедры экономполитики Высшей коммунистической сель<ско>хоз<яйственной> школы им. Кагановича [11].

ЛЕОНТЬЕВ является участником контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации.

По инициативе ЛЕОНТЬЕВА в Сталинградском Пединституте из числа студентов, вовлеченных в троцкистскую организацию, была создана террористическая группа под руководством студентов ФЕДОРОВА и БЫКОВА.

В январе 1936 года, будучи в Горьком, ЛЕОНТЬЕВ на предложение активного участника троцкистской террористической организации КАНТОРА дал согласие на использование организацией в террористических целях его квартиры в Москве.

ЛЕОНТЬЕВ со своей группой 1-го мая 1936 года на Красной площади должен был играть роль прикрытия для метальщиков бомб с тем, чтобы никто не мог помешать бросанию бомб.

До последнего времени ЛЕОНТЬЕВ поддерживал тесную связь с участниками троцкистско-зиновьевской террористической организации в Горьком.

Виновным себя не признал.

Изобличается показаниями арестованных ФУРТИЧЕВА Я.А., КАНТОРА А.Х., МЕЕРСОНА Г.Е., ОЛЬБЕРГА В.П., ФЕДОТОВА И.К.

 

ЗАМ. НАЧ. I ОТД. СПО ГУГБ –

КАПИТАН ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ: (ГРИГОРЬЕВ)    

 

10 августа 1936 г.

 

[Резолюция Н. Ежова: Оставить без ответа. Ежов]

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 257, Л. 81.

---