Дорогой, родной Иосиф Виссарионович!
Очень Вас прошу принять меня и выслушать – я отниму у Вас самую малость времени! Мне необходимо лично Вам сказать о Льве Борисовиче, и я умоляю Вас выслушать меня возможно скорей, я боюсь за его жизнь: он сказал, после возвращения из Минусинска, что не переживет, если снова какой-нибудь несчастный случай подорвет к нему доверие партии и Ваше.
17/XII 34 г.
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 199. Л. 58.
Иосиф Виссарионович!
Утром я писала Вам, не зная решений пленумов МК и ЛК. Узнав, что подлое убийство т. Кирова вдохновлялось охвостьем бывшей зиновьевско-троцкистской оппозиции, антипартийной, контрреволюционной группы, – я думала, что сойду с ума. Но, несмотря на то, что уже третью неделю только и мыслей, что о горе, постигшем нас и о том, как распутать контрреволюционные нити гнусного преступления, – у меня не могло возникнуть и мысли о малейшей причастности – о малейшей возможности такой причастности! – Льва Борисовича этому злодейскому делу. Его арест был таким ударом для нас обоих, что я кинулась ночью искать возможности говорить с Вами.
Лев Борисович был так потрясен смертью Сергея Мироновича, с таким волнением рассказывал мне (и позже на митинге, и в стенгазете Академии) о его героическом прошлом, о котором мы, рядовые партийцы – увы! недостаточно знали…
Мы ходили прощаться с т. Кировым и так горевали вместе! Стоя в карауле у гроба – вместе с Л.Б. – я видела слезы на глазах у него. В день похорон – на Краской площади – он с горечью сказал, мне, что величайшее наказанье за его ошибки в том, что в этот день – тягчайший для партии и страны – он не может быть возле Вас, чтоб разделить и облегчить Ваше горе…
В глубокой искренности горя Каменева я уверена, ибо он не выставлял его напоказ, и даже к гробу мы ходили ночью (там был т. Позерн).
Я так уверена в невозможности в настоящее время какой-либо причастности Л.Б. к каким бы то ни было антипартийным группам, а не только к проклятому, ужасному преступлению, что я готова ручаться Вам своей жизнью и партийной честью за него.
Я уже раз писала Вам, опасаясь, что по вине украденного у меня письма у Вас создастся впечатление, что Каменев не вполне признал ошибки и что он держит камень за пазухой. Я тогда писала, что его разрыв с прошлым искренен и окончателен. Мне кажется, что за истекшее время он это доказал, и я на многих примерах убеждалась, что единственной целью его жизни стало – завоевать окончательное доверие партии и Ваше. Успехи партии и преодоление трудностей – вот единственная интересовавшая его тема. В своей работе он взваливал на себя самую мелкую, черную работу и бодро ее делал, и личные успехи (например, выдвижение кандидатом в Академию) его радовали только как признаки возвращения доверия – политического доверия к нему.
Самой светлой радостью была для него встреча с Вами и другими товарищами у Алексея Максимовича.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Я знаю сейчас, кажется, действительно, чем дышит Л.Б. Он делится со мной каждой мыслью. Я завоевала это право тем, что никогда не была “женой-обывательницей” – личная моя жизнь с ним была всегда крайне тяжела во многих отношениях – но я была ему действительно другом и товарищем и боролась изо всех сил, чтоб сохранить его для партии, как это мне и было наказано в 24 году Надеждой Константиновной, а также и Софьей Николаевной Смидович в последнее время.
Поэтому я и решаюсь писать Вам в его защиту вот уже третье письмо – уверенная, что обвинение против него может быть построено лишь на основе злостной клеветы обозленных на него троцкистов, с которыми он полностью порвал. Из б<ывшей> зиновьевской группы он виделся с одним Зиновьевым, и в последнее время и с ним очень редко.
Мне очень стыдно отнимать у Вас время, но мне хочется еще сказать Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, что я ни разу не беспокоила Вас какой-либо просьбой, хотя меня неоднократно и длительно травили бесчестные люди, пытавшиеся спекулировать и нажить на мне политический капитал. Все решительно виды клеветы обрушивались на меня несмотря на то, что и МК и МКК и НКТП не раз вступались за меня. Доходило и того, что в мое отсутствие мою мать и сына выбрасывали на улицу в 30 градусов мороза и дергали их так по два месяца. Несмотря на то, что и в РК, и в контрольных комиссиях мне давали оценку как хорошему партийцу, заслуживающему даже орден Ленина за 12-летнее руководство делом повышения квалификации женского труда, – несмотря на это меня с позором сорвали с работы и пытались ославить как политически вредного и даже лично грязного человека!! Все это прошло, и я пишу Вам об этом только для того, чтобы уверить, что и сейчас во мне говорит не мелкое личное чувство страха или обиды за близкого человека. Нот, только глубокая уверенность в политической правоте защиты Каменева и сохранения его в партии и для нее – толкают меня на это.
Теперь же я прошу и умоляю Вас лично проверить обвинения, взведенные на Каменева. Он вчера просил меня идти к Вам за этим.
Не зная, обвинений я, конечно, ничего не могу сказать конкретного, но прошу Вас поверить моему свидетельству обезусловной преданности Каменева делу партии и его искреннем желании и надежде завоевать окончательно Ваше доверие.
Очень горько, что не удалось повидать Вас – для меня это было бы великим счастьем и облегчением в моем горе.
17.XII.34 г.
12 час. ночи.
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 199. Л. 51-54, 55-57 об.
Иосиф Виссарионович!
В эти ужасные три недели, полные горя и ненависти к подлому убийству – вместе с партией и страной эти чувства переживал и Лев Борисович. С глубочайшим волнением он рассказывал мне (а позднее – на митинге в изд<ательстве> Академия и в стенгазете) подробности героического прошлого тов. Кирова. Мы вместе так горевали о нем! Когда мы пришли прощаться с Сергеем Мироновичем, то, стоя в карауле у гроба рядом с Л.Б., я видела слезы у него на глазах. В день похорон на Красной Площади он с горечью сказал мне, что величайшее наказание за его ошибки – в том, что в этот тяжелейший для партии и революции момент – он не может быть возле Вас, чтобы разделить и облегчить Ваше горе. В искренности чувств Л.Б. не может быть сомнения – он не выставлял их напоказ, и даже прощаться с Сергеем Мироновичем мы ходили ночью, пробыв там до 2-х часов ночи – из руководящих товарищей там оставался один т. Позерн.
Я так уверена в полной невозможности причастности Каменева – не только к этому подлому, гнусному злодейству, но даже к какой-либо самомалейшей связи его антипартийным группировками или их отдельными людьми – невозможности этого я так уверена, что ручаюсь Вам в этом – своей жизнью и партийной честью.
С возвращенья из Минусинска он не встречался ни с кем даже из восстановленных в партии членов б<ывшей> зиновьевской оппозиции – кроме одного Зиновьева – и с тем последние месяцы редко. Правда, узнав о смерти тов. Кирова, – Зиновьев прибежал, буквально задыхаясь, к нам, упал на стул и держась за голову только повторял – какое ужасное несчастье! какое преступление! погиб такой человек!
Иосиф Виссарионович! Еще в Минусинске я спросила Л.Б.: считает ли он возможным впредь повторение расхождения с партией и может ли быть безусловно искренним его отношение к Вам лично? Не будет ли примешиваться хотя бы некоторое чувство горечи и обиды?
Он ответил, что огромные победы, одержанные партией под Вашим руководством, делают невозможным сомнения в его правильности для всякого, кто умышленно не закрывает на них глаза, если только это не человек с мелким ущемленным самолюбием. Мне же, продолжал он, это чувство вообще не свойственно, да и Ильич сделал достаточно, чтоб искоренить его во мне.
И, действительно, с тех пор я видела своими глазами, что Л.Б. оптимистично и бодро, прямо с жадностью, впрягался во всякую – даже совсем черновую работу, работал запоем, даже совсем не отдыхал в нынешнем году. Успехи (напр<имер> – выдвижение его канд<идатом> в Ак<адемию> Наук) искренне радовали его именно как возвращение политического доверия. Он буквально жил только интересами партии, ее горестями и радостями.
Самой же светлой радостью за это время – была для него дружеская встреча с Вами и другими товарищами у Алексея Максимовича. Он несколько раз принимался мне о ней рассказывать с искренним воодушевлением.
Поэтому арест потряс нас обоих как громом. Даже т. Паукер, видя наше состояние, начал нас успокаивать, что это, вероятно, недоразумение, которое через день-два разъяснится, на что Л.Б. горестно воскликнул, что если это недоразумение, конечно, и разъяснится, то все же быть арестованным своими же – именно теперь – совершенно непереносимо.
Я заявила, что завтра же иду к Вам просить личного вмешательства в разбор дела Л.Б. и что все сейчас же разъяснится. Л.Б. сказал: иди, завтра же иди, а если Иосиф Виссарионович не сможет тебя принять, – иди к Генриху Григорьевичу – скажи, что это все ужасное недоразумение. И, уходя, он снова и снова повторял эти слова.
Я тут же ночью пошла в дом Алексея Максимовича, чтоб по вертушке просить о приеме меня Вами, а утром написала просьбу о том же. На другой день т. Поскребышев сказал мне, что Вы в ближайшие дни не сможете меня принять{, чтоб я написала. Я тотчас же написала Вам, но была так измучена волнением, что не смогла отнести это второе письмо в проходную будку. Я вызвала секретаря Каменева и попросила его отнести туда это письмо. Но письмо (вместе с посланным) не дошли до будки, Генриха Григорьевича мне не удалось добиться, и я пишу Вам вот это третье – письмо, хотя и думаю, что 2-ое письмо, адресованное на верхнем конверте т. Поскребышеву, а на внутреннем лично Вам, не могло не дойти по адресу, через какие бы инстанции оно ни шло}.
Дорогой, родной Иосиф Виссарионович! Поверьте, что меня заставляют обращаться к Вам не личные чувства страха или обиды за близкого человека. За последние годы мне пришлось вынести такую жуткую травлю от ряда бесчестных людей, пытавшихся нажить на этой травле политический капитал, что даже в МКК, которая неоднократно, как и МК, и НКТП, вступались за меня, – говорили, что у них редко бывают такие возмутительные дела. И все же я никогда не обращалась к Вам, хотя только Ваше вмешательство могло тогда положить этому конец. Сейчас же я обращаюсь к Вам и умоляю принять мое свидетельство о безусловной и полной преданности Каменева делу партии, о его глубочайшем уважении к Вам, о его искреннем и полном подчинении генеральной линии партии – не потому, что меня толкают к этому личные чувства, а потому что я уверена в моей политической правоте и в том, что Каменев под вашим руководством сможет плодотворно работать для дела революции.
18/XII 34 г.
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 199. Л. 47-50.
