[Помета: 1/X.36]
Дорогой товарищ Сталин
Вы учтете мое состояние и простите некоторую, быть может, непоследовательность мысли. Все же я прошу Вас дочитать до конца. Я хочу, чтобы Вы знали правду.
В тяжелые моменты звонила к Вам раза 2-3 на квартиру, но мне никто не ответил.
Если бы Вы знали, как давно Михаил сам осудил себя за оппозицию, еще в конце 1929 года он сказал: “Как я мог, старый дурак, встать на тот путь, от которого сам предостерегал других”. Рождение правого уклона я не знала, не понимала. Но после этого осуждения возврата к оппозиции не было. Я это знала твердо. Оставалась обида на тяжесть недоверия к нему, и только. За последние более двух лет и это прошло, он был в восторге от каждого вашего выступления, от Вашей чуткой и ясной установки по всем вопросам и от построения Вами речи. Он говорил мне: Сталин исключительно интересный оратор нашего времени, только он один совершенно по-особому строит свою речь – в стиле великих римских ораторов – отрывисто, сжато, насыщенно и убедительно.
Для каждого партийца ясно, что такая оценка высокого таланта оратора к другому могла быть от человека только глубоко преданного и уважающего.
Так это и было на самом деле.
Ведь он любил Вас, как только мог любить Михаил, и от этого он больше страдал за старые ошибки.
Правда, он не любил дома говорить о политике, может быть, потому что не считал меня компетентной в этом вопросе, но иногда все же говорил. Я знала его, знала его настроение, а оно говорило само за себя. Я была спокойна.
Как же все случилось, и в чем его вина?
Почему собрались эти бандиты в ОГИЗе?
Да потому что кто их посылал в ОГИЗ, тот верил им. А мог ли кто представить себе таких неслыханных негодяев-убийц в партии? Мы знали многих негодяев-провокаторов, но таких выродков ни одна фантазия не могла себе представить. Она чужда нам.
Михаил работал со страстью, работа ему нравилась, он увлекался издательством, созданием красочной промышленности, говорящей бумагой. Он часто бывал в типографиях, сам следил за стройкой, сам следил настойчиво за чистотой на производстве. Он всегда придавал чистоте на производстве большое значение – чистота повышала качество продукции. Он слишком много работал.
Кто помогал ему в работе? Кто его замы? Лернер, которая склочни<ча>ла с Герасимовым все 10 мес<яцев> и только мешала в работе.
Брон – это отяжелевший лентяй, не читающий ни одной бумажки и тоже, как Лернер, занятый личными делами. Брон едет в отпуск на 2½ месяца, использовывая отпуск, как командировку. А потом это же ставится в вину Михаилу, его грязнят, бьют за Брона, как будто Михаил покровительствовал ему.
Кому было жаловаться?
Кто следующие… Их много.
Когда собиралось скопище оппозиционеров в ОГИЗе, Михаил очень волновался и считал абсолютно недопустимым наводнять ОГИЗ оппозицией, много раз говорил об этом в ЦК и в отделе печати. После убийства товарища Кирова он сам уже многим не верил. Наконец, появляется Тардый-Фатер. Михаил видит его путаную, явно подозрительную биографию, решительно отказывается принять его на работу. По этому вопросу имеется целое дело в ОГИЗе, его необходимо расследовать.
Каковы мотивы отказа Михаила? Кто заставил подчиниться и взять Тардыя на работу, чьи рекомендации действовали сильнее явных доводов о фальшивом человеке?
Вот обстановка, в которой работал Михаил. Сколько надо было тратить сил на защиту вверенного ему учреждения? Несмотря на все это ему удавалось только упорным трудом вести дело с таким успехом.
Ведь без какого-либо капиталовложения он умножил производство продукции в несколько раз и несравнимо повысил качество.
Чистый доход по плану 37 года запроектирован 40 миллионов рублей, и, конечно, план был бы выполнен. 36 год дал 33 миллиона приб<ыли>. Ни одного неразрешенного вопроса, ни одной неисполненной бумажки не осталось на 21 VIII. Он много работал и хотел, чтобы Вы его поняли и старые его ошибки, если бы и не забыли, то хотя смягчили их.
Я знаю условия и самую работу, потому что последние 2½ месяца работала на общественной работе жен командиров промышленности. Работа шла у меня успешно, и меня тянули каждый к себе во много мест. Я была счастлива, написала Вам письмо, но не успела отправить. Старый опыт не пропал и сейчас, он очень нужен.
Дорогой товарищ Сталин, Михаил устал, год подходил к концу, к отпуску. Вдруг падает эта тяжкая клевета!
И если бы клевета только преступников.
19 начался процесс. 20-го Михаил выступает на митинге в ОГИЗе с прекрасной речью, так замечательно построенной. Я слышу его звучный голос, голос Михаила в прошлом! Радуюсь.
И вдруг разразилось! Вечером партсобрание, бьют Брона и указывают, что концы идут к руководству ОГИЗа. Михаил в недоумении. Как, и этот – Брон?
Брон, поставленный вести правильную идеологическую линию.
Невозможно. Думает, ищет, где, в чем? (Брон-то отдыхает). Бьют Михаила за всех тех врагов, которым он-то и не доверял и против которых он восставал и дрался сам.
21 VIII появляется в печати показания Зин<овьева> и Кам<енева>. После работы с 5 час. вечера до 2х часов ночи продолжается избиение, где буквально издевались над ним, смешивая его с грязью как сообщника бандитов, требуя исключения из партии.
За что? Кто им дал такое право? Кто дал такую установку, и это все проделывается на основании клеветнического показания бандитов, у которых одна цель – мстить партии, деморализовать ее ряды. Михаил ошеломлен — звонит к товар<ищу> Ежову с просьбой принять его. Тов. Ежов занят. Принять не мог. Михаил теряет надежду на поддержку, убеждается в полном недоверии к нему.
22-го VIII в ОГИЗовской статье за подписью Кузнецова, где ясно умышленно подобраны фамилии Смирнов, без инициалов, и Угланов, которые ходили на квартиру к Томскому!
В<о->первых, зачем понадобилась фамилия без инициал<ов> Смирнов, которого судили, он никогда не был на квартире у нас в жизни. А.П. Смирнова мы видели последний раз в Кабарде лет, не помню, 6-7 тому назад. Угланов умер в памяти вместе с правым уклоном. И когда все это было?
Почему же ответственный орган печати так легко печатает безответственную статью? Кто этот Кузнецов? Неужели кто-нибудь ему поверит, что он коммунист?
Все это выбило из равновесия Михаила. Он прочел газету, позвал меня к себе в комнату и сказал: “Я больше не могу, мне не верят. Ежов не принял. Я ничем не повинен. Я чист. Я знаю, что совершил большую ошибку перед партией, о чем глубоко сожалею, но ты знаешь, я давно осознал это. Если бы ты знала, как все эти дни и вчера меня пинали, смешивая с грязью, и кто пинал? Это грязные рублехвататели, никогда не болеющие за партию, я их знаю, как облупленных. Я всегда урезывал их корыстные аппетиты к Советскому рублю. Я бы и это вытерпел до конца, если бы знал, что физически вынесу, но мозг мой горит, я чувствую, не выдержу.
Пойми, после того тяжелого нервного заболевания, которое я перенес, второе будет хуже. Меня разобьет паралич – отнимется язык, кому я буду нужен?
Я сам себе не нужен! Ты должна понять и быть мужественной.
Что я сделал? В чем моя вина, чего я не понял?”
Он стал вспоминать и перебирать все мелочи, которые, конечно, и не имели значения, но он собирал в своей памяти каждую крупицу, чтобы понять самому, чем могли афишировать эти преступники, как могли оклеветать? Он сказал: “Я вчера написал в ОГИЗе 18 страниц, я вспоминал обо всех мелочах, которым я тогда, конечно, не придавал значения, но я написал обо всем, чтобы предостеречь товарищей, рассказать им, как наматывается клубок событий и как тяжело размотать тогда, когда тебе не верят. Я напишу письмо товарищу Сталину, передай. Ему я недавно писал”.
Что было со мной? Я была ошеломлена, я была убита тяжким незаслуженным обвинением Михаила. Я растерялась! В жизни не прощу себе.
Дорогой товарищ Сталин, я бы не стала писать Вам, если бы хотя тень сомненья была в правдивости этой тяжелой трагедии.
Михаил никогда не оправдывал самоубийств и сделал это лишь потому, что он потерял веру в свои физические силы, чувствую, что он не вынесет, без катастрофы.
Мечтой всей жизни Михаила было всегда одно – он говорил: “Я умру спокойно только тогда, когда каждый рабочий за свой труд достигнет материального уровня моей жизни”.
Другой жизни вне партии и рабочего класса у него не было никогда. В своих убеждениях и чувствах любви к людям он всегда был постоянен.
Я прошу и надеюсь, что светлая память Михаила будет очищена от грязи клеветы. Я жду этого, как утешения в моем тяжком горе.
Виновных, распоясавшихся и тасующих факты, я надеюсь, накажете по их заслугам.
Лгуны, лентяи с партбилетом, это злейшие враги.
Ваше имя в партии и во всем мире незыблемо, Ваше слово всегда понятно и убедительно, оно ободряет миллионы пролетариев, ведет их в бой на завоевание свободы и создания
Социалистического общества во всем мире.
Все как один мыслящий человек понимает, что несмотря на окружение врагов внешних и внутренних Вы ведете страну к расцвету, бросая все новые и новые идеи, призывая к работе все честное на пользу и радость всему человечеству.
Мария Томская
4-IX-1936 год.
[Резолюции: Т.т. Молотову, Кагановичу. В общем, по-моему, чепуха. И. Ст.
P.S. Томский не пошел бы на самоубийство, если бы он не был причастен к делу троцкистов-зиновьевцев. И. Ст.
Безусловно правильно. Томский запутался в этом деле, предпочел открытому судебному разбирательству самоубийство. Л. Каганович.
Согласен с тов. Сталиным. Молотов.]
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 283, Л. 34-36. Автограф.
[Помета: Ст. 20/X.36]
Дорогой товарищ Сталин
Примите, пожалуйста, меня лично, это необходимо, или поручите переговорить тому, кому Вы лично доверяете. Или я схожу с ума, или действительно не все ладно.
Михаил просил меня только лично, и я звонила 22 августа после катастрофы, просила соединить меня с Вами по телефону, но мне ответили, что соединить не могут. Написала Н.И. Ежову – ответили, болен.
Я измучилась.
Каждый новый день подчеркивает ужасную трагическую ошибку, но мне нет выхода – хотя бы работа! Знайте, товарищ Сталин, одно. В нашей семье нет врагов и быть не может.
М. Томская
РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 283, Л. 33. Автограф.
