Письма Б.Н. Сахова Н.И. Ежову и Г.Г. Ягоде из Верхнеуралькой тюрьмы особого назначения с приложением справки СПО ГУГБ НКВД СССР

 

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) –

тов. ЕЖОВУ.

 

Направляю Вам два заявления САХОВА, Бориса Наумовича, осужденного за контрреволюционную троцкистско-зиновьевскую деятельность, вместе со справкой по его делу.

 

ЗАМ. НАЧ. СЕКР. ПОЛИТ. ОТДЕЛА ГУГБ: Берман (Б. БЕРМАН

 

8 СЕН<ТЯБРЯ> 1936

 

№ 117318

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 256, Л. 105.


ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КПК – тов. ЕЖОВУ.

НАРКОМУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ – тов. ЯГОДА.

 

С тяжелым и гнетущим чувством прочел я сообщение Прокуратуры Союза, что НКВД установлено существование троцкистско-зиновьевского блока, что с 1932-го года существовал объединенный центр, что совершенное террористической группой НИКОЛАЕВА–КОТОЛЫНОВА злодейское убийство т. КИРОВА было подготовлено и осуществлено по непосредственным указаниям Троцкого, Зиновьева и этого объединенного центра, что подготовлялся ряд других террористических актов против руководителей партии.

Тяжелым и гнетущим чувством потому, что это говорит и о глубине моего собственного падения: с кем шел, за кем шел, куда пришел… И на суде, и в письме на имя т. СТАЛИНА от 18/I-1935 г. я говорил и писал, после того, что услышал о связях с троцкистами на суде, что, раз эти связи были, я не верю, что Зиновьев и Каменев сказали все, что их поведение заставляет меня думать, что не все еще ими сказано, что “в каком-то потайном кармане Зиновьева и Каменева спрятаны еще какие то гнусные тайны от партии и против партии”. Тяжелое личное состояние побеждается только чувством удовлетворения от того, что, может быть, теперь будут вырваны окончательно все гнилые корни, до самого дна показана бездна падения Зиновьева–Каменева и иже с ними, весь их путь от коммунистической партии до Гитлера. Я глу­боко радуюсь этому, наряду с этим с глубоким чувством стыда и позора вспоминаю ту часть своего пути, которую я шел за Зиновьевым. Для меня не подлежит сомнению, что в сердцах миллионов трудящихся, как и в моем, найдет сейчас полное сочувствие и одобрение только самый жестокий и крепкий приговор. Я знаю, что мне могут не верить, что каждое слово, которое я пишу, должно быть взято под сомнение, но я не могу не писать этих строк, которые, верьте или не верьте, являются совершенно искренними. Поганое нервное состояние не дает мне возможности сейчас написать все, что я хочу. Но, в дополнение к этому письму я считаю своим долгом в ближайшие дни хотя бы кратко изложить и прислать Вам свои впечатления от почти двухгодичного сидения в изоляторе, о всем том, что пришлось наблюдать здесь, в этом поганом центре дикой злобы и слепой ненависти против т. Сталина и политики партии.

 

Б. САХОВ. –

 

В<ерхне->Уральск. 18/VIII-36 г.

 

ВЕРНО:

 

ОПЕР. УПОЛ. 1 ОТДЕЛЕНИЯ СПО ГУГБ –
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСУДАР. БЕЗОПАСНОСТИ: Соколов (СОКОЛОВ Н.)

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 258, Л. 106-107.


Копия.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КПК
тов. ЕЖОВУ.

НАРКОМУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
тов. ЯГОДА.

 

В дополнение к моему письму от 18/VIII-36 г.

 

Я все время нахождения моего в Верхне-Уральской тюрьме не был в силах взяться за перо, потому что боялся, что мое письмо может быть истолковано, как неискреннее, двурушническое или просто как шкурная попытка оторваться от своих бывших вождей. Я решил писать сейчас, хотя бы очень кратко, недостаточно связно и наспех, под непосредственным впечатлением сообщения Прокуратуры Союза об открытии НКВД центра троцкистско-зиновьевского блока, так как теперь мне ясна вся позиция ЗИНОВЬЕВА и многих зиновьевцев и троцкистов и слепковцев в тюрьме, и я не считаю для себя возможным молчать о тех впечатлениях, которые я получил здесь. Вероятно, что то, что я пишу, достаточно хорошо известно, но я пишу о том, что сам наблюдал и что о виденном думаю. И ни в коей мере я этим письмом ничего не прошу о себе и для себя.

* * *

 Верхне-Уральская тюрьма НКВД, в которую я попал после процесса, по существу, представляет собой зверинец политических паразитов всех мастей и оттенков. До приезда зиновьевцев здесь были и троцкисты, и правые, и меньшевики, и многие другие. Как приняли здесь зиновьевцев и как зиновьевцы акклиматизировались в этой среде? Я еще с одним своим “коллегой” по процессу попал в так называемый “капитулянтский” сектор [1], т.е. в среду людей, которые заявляли, что они осознали свои ошибки, что они полностью разделяют линию партии. Казалось бы, что такие люди не должны были хорошо встретить нас, пришедших в тюрьму с клеймом изменников и предателей дела партии, дела революции. Но на деле оказалось не так: нас встретили наилучшим образом и вначале отвели даже лучшие места в камере. На нас смотрели, как на “героев”, пострадавших от “варварского” режима, и потихоньку в уголках говорили о том, что “понятно, дело создано, состряпано, сшито белыми нитками” и т.д. и т.п.

А чего ждали от нас? Осуждения линии партии, клеветы на ее вождя, подробностей о “возмутительном” процессе. И немного времени потребовалось, чтобы определить, какими основными отличительными чертами характеризуется “капитулянтское” болото, в которое я попал: 1. Готовность в случае необходимости признать любые свои ошибки на словах и глубокая враждебность линии партии на деле; 2. бесконечная ненависть к тов. СТАЛИНУ как “основному виновнику всех их бед”; 3. признание отсутствия базы для их контрреволюционной работы в стране и отсюда гадливо-двурушническая “необходимость” скрывать свои мысли и чувства, а если есть возможность “выпрыгнуть”, то делать этой любой ценой; 4. ставка на трудности, надежда на то, что в результате трудностей, внутренних или внешних, изменится соотношение классовых сил в стране, и тогда можно и должно будет показать свое настоящее лицо; 5. воспитание среди более молодых исподволь ненависти к тов. СТАЛИНУ и его ближайшим соратникам и помощникам; 6. расширение и углубление связей среди всяких антипартийных контрреволюционных группировок, сколачивание новых кадров контрреволюции. – Т.е. основные установки и настроения ничем не отличались от того, что гораздо более прямо говорилось и делалось в открыто троцкистском секторе и что полностью, на все 100% заслуживает одобрения и гитлеровского гестапо, и всех иных заклятых врагов Советского Союза. Позиция поганого “капитулянтского” болота тюрьмы была и есть “мечтательно”-пораженческая, а не активно контрреволюционно наступательная в отношении партии и Советской власти только потому, что здесь собраны осколки, и притом трусливые, уже разбитого вдребезги, потому что зубы выломаны, когти содраны, а внутренности обнажены, и сейчас осталась только одна возможность: тихонько и с оглядкой квакать на тюремном болоте и шипеть по его наиболее вонючим закоулкам.  

И многие из зиновьевцев быстро стали здесь “своими людьми”. Наиболее частое сравнение, которое имело место на моей прогулке, было сравнение зиновьевцев с декабристами, а т. СТАЛИНА с Николаем Первым. Эта погань пошла, в частности, в ход после того, как один из моих сопроцессников заявил, что т. СТАЛИН лично допрашивал НИКОЛАЕВА. Позиция огромного большинства зиновьевцев по приезде в тюрьму: кто такой НИКОЛАЕВ, мы не знаем, никакого отношения к нему не имели, никто из осужденных ни в чем не виноват, дело “создано” для того, чтобы уничтожить Зиновьева и “бывших” зиновьевцев. Самое гнусное заключается в том, что такую позицию заняли и некоторые из тех, которые на суде, бия себя в грудь, каялись в своих преступлениях и со слезами на глазах утверждали, что они их осознали.

На прогулке, на которую я попал, были представители “как будто” разных течений: главным образом смирновцы, правые (МАРЕЦКИЙ, а раньше и СЛЕПКОВ, наиболее близко связанные со смирновцами), украинские национал-фашисты (БАДОН) и разный сброд, тянущийся преимущественно к смирновцам или открытым троцкистам. Внешне казалось, что многие между собой спорят, ссорятся, готовы чуть ли не глотку перегрызть друг другу; но при более близком и внимательном рассмотрении оказывалось, что все это лишь искусственный туман для внешнего мира и что огромное большинство объединяет единство мысли и единство тактики. Ненависть подлинную и несомненную большинство прогулки питало лишь к тем, которых считало “провокаторами”. Я помню, как в первый же день, когда я вышел на прогулку, ко мне подошли в уголку и тихонько: “остерегайтесь таких-то – это провокаторы”. – “Позвольте, но если они и информаторы НКВД, то какие же у вас основания их остерегаться или преследовать? Ведь вы же утверждаете, что вы за генеральную линию партии, чего же вам бояться?” На лице подошедших большой вопросительный знак плюс смятение, и я попадаю в “подозреваемые”, тем более что я сам, по своей прошлой работе, как меня потом называли в лицо, “жандармская шкура” и “полицейская ищейка”.

И в троцкистском, и в “капитулянтское” секторе с первых же дней прибытия зиновьевцев происходила “взаимопроверка”. В троцкистском секторе более открыто, с подталкиванием “новичков” на протесты, голодовки, распространение лжи и клеветы. В капитулянтском болоте – более трусливо и осторожно. На ряде прогулок произошло полное братание ряда зиновьевцев с троцкистами, открытыми и скрытыми. Поведение многих зиновьевцев было наиболее родственно, поведению смирновцев: та же трусость, то же двурушничество, та же готовность говорить одно, а делать другое. И в этой среде только изредка мысли выражались словами, показывающими подлинное контрреволюционное существо их носителей. Наиболее гнусное я услышал вскоре после избрания комиссии по подготовке нового проекта Конституции: “Решение изменить Конституцию есть результат выстрела НИКОЛАЕВА”… Сказал это троцкист-смирновец, присоединился к нему один из членов зиновьевского центра. Мне думается, комментарии к этому утверждению не нужны: в них и оправдание целеустремленности выстрела НИКОЛАЕВА, и признание его “полезности”, и выставление наружу своего собственного поганого контрреволюционного нутра.

По “капитулянтскому” болоту моей прогулки (да и не только моей!) пошли удушливые газы, все оно пришло в движение, зашевелилось с приездом СМИЛГИ, появился болотный вождь. СМИЛГА привез с собой в “капитулянтский” сектор настроения открытой враждебности и злобы, множество клеветнических слушков и слухов: десятки тысяч лучших большевиков гноятся в тюрьмах, посажены все, кто имеет хоть какую-нибудь мысль, кто способен мыслить; СТАЛИН просто решил уничтожить физически всех, кто хоть в самой малой степени был в чем-нибудь когда-либо подозреваем или кто подозревается в наличии собственной мысли, десятки тысяч лучших большевиков, виновных только в том, что они преданы ленинизму и делу революции, подвергаются истреблению, “международная социалистическая печать и Троцкий разоблачают СТАЛИНА”, Троцкий печатает биографии всех пострадавших и т.д. и т.п. Все, что сейчас делается и пишется, – утверждал он, – сплошная ложь; настоящая, подлинная история партии и гражданской войны самым наглым обрезом фальсифицируется. СТАЛИНУ приписываются победы, к которым он не имел никакого отношения. Из ныне живущих есть только пять человек, которые по-настоящему знают историю партии и гражданской войны (Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин и я, – говорил он), и вот историк СТАЛИН решил уничтожить, чтобы никто не мог мешать ему фальсифицировать историю и выдавать за ленинский путь – путь грубого зажима внутри страны и приспособленчества в международных отношениях. “Почему же вы заговорили об этом только в тюрьме, почему вы капитулировали вскоре после XV-го съезда,” – спросил я. “Странный вы человек! Разве, если бы мы собрали хоть 40 тысяч подписей под платформой, наша позиция и на XV-м съезде, и после не была бы другой?”… “Сейчас насаждается варварский режим, азиатчина, – говорил он мне, – Как вы не хотите этого понять? Вот, возьмите для примера себя. Вас сделали одним из активнейших зиновьевцев только потому, что вы, будучи прокурором, насолили кому-то в ГПУ, не убеждайте меня в противном. Ни в одной демократической стране это не было бы возможным”. А когда я ему сказал, что своим поведением в тюрьме он воспитывает злобу и ненависть к т. СТАЛИНУ в разговоре с каждым в отдельности, пытаясь использовать те струнки, которые ему кажутся слабыми, что он ничем не отличается от Троцкого и что ему так бы и следовало сказать, присоединившись к нему громогласно, этот перерожденец (неоднократно восклицавший: “Я не могу жить в этой стране, при этом варварском режиме!”), который сейчас был бы на месте в качестве самого поганого министра фашистской Латвии, ответил: “Вы чудак! Вы не хотите додумать до конца. Подумайте хорошенько о всем, что я говорил, я уверен, что вы согласитесь со мной, и тогда продолжим нашу беседу”. Больше я с ним не говорил и не здоровался.

СМИЛГА на нашей прогулке (я пишу только то, что сам наблюдал или слышал) возглавил смирновскую группу и объединил представителей всех антипартийных контрреволюционных течений, образовав подлинный трест всех контрреволюционных уклонов, в активе которого были злоба и ненависть, а в пассиве – бессилие и безыдейность. Под его крылом нашли приют и тепло все смирновцы, кое-кто из зиновьевцев, правых и украинских национал-фашистов.

Второй процесс Каменева [2] еще больше развязал языки и после второго приезда сюда Зиновьева и Каменева говорили уже, хоть и по углам, но не в одиночку, а группами (“своими” группами, конечно). Только ШЛЯПНИКОВ позволял себе иногда визжать и паясничать громко, крича Зиновьеву: “Зачем вы наговорили на себя и людей, Григорий Евсеич?”; или КАМЕНЕВУ по его приезде в тюрьму: “Подайте мне к окну убийцу, покажись “убивец”, хочу на тебя посмотреть”. И заявлять: “Если “они” меня считают врагом, то почему я должен говорить, что я “им” друг?” СМИЛГА учил: “Чего вы боитесь, ребята? Не делайте для себя из тюрьмы вторую тюрьму. Все равно, что бы ни говорили и что бы вы ни делали, виновны вы или не виновны, вас будут гноить в тюрьме. Пройдет срок, выпустят, подержат две недельки на свободе, пришьют новое дело и назад посадят”. Взаимная информация между прогулками, слухи и сплетни усилились. Меня первое время поражало одно: среди смирновцев, открытых троцкистов и правых было много людей, которые имели основания не любить Зиновьева и Каменева. Но ни разу я не слышал против них ни одного политически ругательного слова. А троцкисты, к которым при первом своем приезде попал Зиновьев, оказывается, условились между собой ухаживать за ним, дать ему “отойти”, словом, встретили его, как близкого и родного, и он, со своей стороны, не брезгал услугами никаких “фракций”. За все время нахождения здесь я ни разу не слышал (за исключением 2-3 человек) ни от кого, что партия правильно с нами поступила, что приговор правилен. Но зато сколько было разговоров о том, что рабочие массы не одобряют приговор, что они подавлены его “чудовищностью”, вплоть до гнусной сплетни, что т. КАГАНОВИЧ якобы заявил на ПБ, что в Москве рабочие не поймут процесс, что он возражал против процесса на ПБ и что именно из-за этого его “отстранили” от партийной работы.

Единственное обвинение, которое предъявляли здесь Зиновьеву и Каменеву, это что они признали себя виновными, что, если бы они себя не признали, не было никакого процесса и т.д. И те из осужденных зиновьевцев, которые заявили, что они дали свои показания под давлением, что на них нападали и ругали во время следствия, что им угрожали (а один заявлял, что это делал даже присутствующий при его допросе т. ЕЖОВ), – встретили особенно хороший прием, в частности, среди троцкистов и так называемых смирновцев, этой наиболее поганой и гнусной разновидности троцкистов. Я приведу только один мелкий, но и характерный пример. В одной из камер мне пришлось жить с четырьмя смирновцами в течение нескольких месяцев. И вот один из них, формально заявлявший, что он за линию партии, наряду с этим демонстративно не читал газет, утверждая, что он не в состоянии читать “всю эту ложь и самовосхваление”. И у меня сейчас еще стоит в ушах его вопрос, обращенный к одному из своих товарищей месяца через два после начала стахановского движения. “А что это за штука “стахановщина”? Какая-нибудь очередная утка, наверно?” Ведь до такой степени враждебности и озлобленности надо дойти!

С особенной быстротой [3] и радостью передавались троцкистами сообщения о “родстве душ” с тем или иным зиновьевцем. Когда один из членов зиновьевского центра в ответ на поставленный вопрос: “Как бы вы относились к Троцкому, если бы вас не в тюрьму посадили, а выслали за границу?” – ответил: “Вероятно, был бы вместе с ним,” – этот “приятный” ответ, как я случайно узнал, находясь в больнице, очень быстро стал известен в самом отдаленном углу изолятора. “Вот молодец! Вот молодец!” – вскричал, узнав об этом СМИЛГА. Характерна тактика “низов и верхов” троцкистов к зиновьевцам: если первые требовали открытых заявлений зиновьевцев о солидарности с ними и склонны были объявлять “провокаторами” несогласных это делать, то вторые, как видно, более информированные, удерживали их от этого и добились мирного сожительства с Зиновьевым и рядом зиновьевцев без объявления деклараций “вслух”.

Чему учит процесс зиновьевцев и второй процесс Каменева и как держаться при допросах в НКВД, какова должна быть здесь тактика? – обсуждали в тюрьме. Единодушное мнение, которое мне приходилось слышать, сводилось к следующему:

1. Ни в коем случае ни в чем не признаваться – признание будет вести только к большим наказаниям;

2. отрицать категорически всякие к<онтр>революционные разговоры и связи;

3. всячески порочить подозреваемых в “провокации” для того, чтобы легче опровергать их предполагаемые обвинения.

А наряду с этим шла работа по воспитанию ненависти к СТАЛИНУ в той части заключенных, которая наиболее молода и никогда не знала, что такое марксизм-ленинизм, что такое большевистские традиции. А когда, например, СМИЛГА, рассказывая целой группе собравшихся вокруг него спокойным, эпическим повествовательным тоном о старой царской тюрьме и ссылке, заявлял: “Кошмары прошлого – ничто в сравнении с кошмарами настоящего”, – я не могу это назвать иначе, чем воспитанием новых Николаевых. И в результате подобного воспитания и в так называемых капитулянтских камерах в прошлом году даже на дежурных сторожей, стоявших у дверей, начали кричать “жандарм”. А один из слушателей СМИЛГИ однажды дошел до открыто гнусно-фашистских речей, за которые СМИЛГА, понятно, не мог ему быть благодарным. Этот прохвост из троцкистов заявил: “Прав Гитлер, когда он режет евреев. Всех евреев надо перерезать”.

И вот, в этой-то гнусной и пораженной зловонием разложения обстановке Зиновьев и многие зиновьевцы вместо того, чтобы отмежеваться от происходящего, что как будто должно было вытекать из их позиции на первом процессе, активно включились в общий мутный и отравленный водоворот лжи, клеветы и злопыхательства, воспитывая злобу и ненависть, размножая самые поганые чувства и настроения. За душой не было и нет ничего. Положительного предложить нечего. Ничего идейного давно не осталось, а было только поганое шкурное стремление к власти любой ценой и любыми способами. В тюрьме трусливая и двурушническая природа не позволяла выступать открыто, но тихонько плыть в общем мутном водовороте было приятно, так как это порой давало возможность освобождаться от избытка удушливых газов, заполнявших все собственное существо. Старые гады своим змеиным ядом злобы и ненависти отравляли молодых. Эти молодые не имеют ни прошлого, ни надежд на будущее. У них нет ничего большевистского. Они считают, что их личная жизнь разбита и восстановить ее нельзя. Последние годы они провели в тюрьме. Они не знают, что такое рабочий класс, как он жил раньше и чего достиг теперь. Их научили верить в то, что главными виновниками всех их невзгод является т. СТАЛИН. И те, которые говорили им, что кошмары прошлого ничто в сравнении с кошмарами настоящего, подобными речами вкладывали им в руки оружие и указывали, против кого оно должно быть направлено. И на основании всего виденного мною в тюрьме я утверждаю, что за эти два года здесь сделано решительно все для воспитания новых Николаевых, и, утверждая это, я считаю необходимым подчеркнуть, что выйти они могут именно из числа так называемых “капитулянтов”. Это главное и основное, что я хотел сказать. Вам известно, что я никогда не оговаривал людей, мое преступление перед партией заключается в том, что я не только молчал, когда надо было кричать (как бы мало я ни знал) и все выложить на стол перед партией, но и продолжал встречаться с теми, о которых надо было кричать. Хотя, понятно, с XV-го съезда я не был “одним из наиболее активных зиновьевцев”, и самое главное мне стало известно только на процессе. И именно поэтому, услышав про это “главное”, я на второй день после суда, услышав про разговоры со СМИРНОВЫМ, МРАЧКОВСКИМ и другими, 18-I-35 г. написал в письме на имя т. СТАЛИНА: не верю, чтоб это было все, есть еще какие-то гнусные тайны от партии и против партии у Зиновьева и Каменева.

Почему я все это пишу? Потому что это единственная возможность, которая у меня сейчас существует, для того, чтобы выразить свое отношение к раскрытому, независимо от того, верят мне или не верят. Потому что за прошедшие два года я слишком много пережил и многому научился. Потому что я всей силой своей души верю в силу и мощь партии и правильность ее пути, в гений СТАЛИНА, приведшего Советский Союз к социализму. Потому что я всей силой души ненавижу и презираю ту часть своего пути, которую я прошел за проклятым Зиновьевым и теми его сподвижниками, которые сейчас окончательно разоблачены, как кровавые собаки фашизма.

 

Б. САХОВ.

 

Верхнеуральск, тюрьма особ<ого> <на>значения.

 

23/VIII-1936 г.

 

ВЕРНО:

 

ОПЕР. УПОЛНОМОЧЕННЫЙ 1 ОТД. СПО ГУГБ –
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСУДАР. БЕЗОПАСНОСТИ: Соколов (СОКОЛОВ Н.)

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 258, Л. 108-119.


СПРАВКА

 

САХОВ-ЦУКЕРМАН, Борис Наумович, 1900 года рождения, урож<енец> м<естечка> Каховка, УССР, член ВКП(б) с 1919 года, имел строгий выговор с предупреждением за участие в зиновьевской группе, исключен из партии в декабре 1934 г. за троцкистско-зиновьевскую деятельность.

До ареста – прокурор Северного края.

Активный участник троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации.

Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР от 15-16 января 1935 г. по делу “Московского центра” троцкистско-зиновьевской организации приговорен к 10 годам тюремного заключения.

Содержится в Верхнеуральской тюрьме Особого Назначения НКВД.

 

ЗАМ. НАЧ. СЕКР.-ПОЛИТ. ОТД. ГУГБ –
СТ. МАЙОР ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ: (Б. БЕРМАН)

 

”  ” сентября 1936 г.

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 258, Л. 120.


[1] Когда мы сюда приехали, здесь еще существовало деление на “сектора”, фактически отмененные осенью прошлого года [Примечание Б.Н. Сахова].

[2] Т.е. так называемое “Кремлевское дело”, суд по которому состоялся 25, 26 и 27 июля 1925 г.

[3] Как быстро достигают и до тюрьмы слухи, видно хотя бы из следующего факта: еще в июне этого года СЛЕПКОВ узнал об аресте КАРЕВА и, обеспокоенный этим, передавал это известие МАРЕЦКОМУ [Примечание Б.Н. Сахова].