Неправлено

СТЕНОГРАММА

УТРЕННЕГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ

ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР

По делу параллельного центра

24 января 1937 г.

 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заседание продолжается.

У защиты вопросов подсудимому Пятакову нет?

ГОЛОСА ЗАЩИТНИКОВ: Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Приступаем к допросу подсудимого РАДЕКА.

Гр<аждани>н РАДЕК, пожалуйста, Ваши показания, которые вы давали на предварительном следствии в декабре м<еся>це, вы подтверждаете?

РАДЕК: Подтверждаю.

ПРЕДСТАТЕЛЬ: Тов. Вышинский, пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ: Подсудимый Радек, расскажите, пожалуйста, коротко о вашей прошлой троцкистской деятельности.

РАДЕК: Периода последних лет, или дело касается совокупности с прошлым?

ВЫШИНСКИЙ: Да, больше меня интересует последнее время, но не безынтересна и связанная с этим ваша прошлая деятельность.

РАДЕК: Мое отношение к троцкистской оппозиции началось в 1923 г. Во время партийной борьбы этого времени я примкнул к троцкистской оппозиции, принадлежал к ней и ее руководству до момента ссылки в январе 1928 г. В ссылке оставался на позиции Троцкого до момента подачи заявления в ЦК ВКП(б) в июле 1929 г. Все это время принадлежал к политическому центру троцкистской оппозиции.

ВЫШИНСКИЙ: Чем продиктовано было ваше заявление?

РАДЕК: Мое заявление было продиктовано, во-первых, убеждением, которое выработалось у меня в то время, когда в ссылке я продумал все прошлое и неправильности общей установки Троцкого. Что касается тех принципиальных основ троцкизма о невозможности строительства социализма в одной стране – я от этих позиций отошел.

Вторая причина, которая привела к подаче моего заявления, было убеждение, что наше обвинение Центрального Комитета партии в термидорианстве необоснованно, и что программа пятилетки есть программа большого шага вперед.

Но я должен доказать, что у меня остались разногласия с партией по вопросам о строительстве внутрипартийной демократии, и, когда я возвращался в партию, эти вопросы были для меня временно сняты, но не были для меня устранены ходом событий. Я был убежден, что в будущем по этому вопросу или развитие пятилетки приведет к расширению внутрипартийной демократии добровольно, волею руководства партии, или будет объектом разрыва партии.

Таким образом, подытоживая мое возвращение в партию, я должен признать, так как оно не опиралось на полное совпадение моих взглядов с взглядами партии, что были в нем элементы умалчивания, двурушничества, хотя я не возвращался в партию с мыслью о том, что буду с партией бороться.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, Вы возвратились в партию, сохранив известную долю своих старых троцкистских взглядов?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И об этом не сказали?

РАДЕК: Да. В нашем заявлении, подписанном мною, Смилгой и Преображенским, мы делали намеки на это. Руководство партии нам тогда говорило и указало на эти намеки, что у вас здесь хвостики, и, если вы это не отрежете, что вы на этом повисните. Это было буквально нам сказано. Но, если я должен вам точно говорить, то я говорю, что эти остатки были, но я возвращался без намерения бороться с партией.

ВЫШИНСКИЙ: Так продолжалось до какого времени?

РАДЕК: Возвращаясь, я сделал ошибку, которая была основой всего дальнейшего. Течение суммы взглядов – есть сумма отношений человеческих, и нельзя рвать с течением, не порывая с людьми, с которыми ты боролся за антипартийные цели.

В продолжение моей принадлежности к троцкистскому блоку сложились очень близкие отношения с большим количеством участников этой борьбы, и некоторые из этих отношений касались значительно более давнего периода, но они укрепились. Скажем, мои отношения к подсудимому Пятакову. И когда мы вернулись в партию, мы поддерживали не скрыто, я никогда не скрывал, но поддерживали эти отношения и постоянно ходили друг к другу, и это стало камнем преткновения, ибо большое количество троцкистов, вернувшихся в партию, работающих на основных участках и <в> разных частях страны, когда борьба за пятилетку обострилась, когда она приняла очень острый характер столкновений с кулачеством в некоторых частях страны, с теми элементами середняка, которые шли на поводу у кулака, – то меня стали заваливать сведения самого пессимистического характера от моих бывших соратников по борьбе, сведения, которые самым роковым образом отразились на моей оценке положения в стране.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в каком году?

РАДЕК: Это было в 1930-31 г.г. И тут эти самые прегрешения, которые оправдали бы мое посажение на скамью подсудимых, даже если бы я не примкнул к блоку, руководству, был тот факт, что из этих разговоров, зная их колебания, которые переходили уже меру колебаний, я не считал возможным об этом информировать руководство партии. Скажем, если вы меня спросите о моей ответственности, например, за убийство Сергея Мироновича Кирова, то я должен сказать, что эта ответственность начинается не с момента моего вхождения в руководство блока, а с момента, когда в 1930 году близкий мне лично человек – Сафаров – с черным лицом меня убеждал, что страна идет к гибели. И <если> я об этом не донес, то последствия какие были? Сафаров был связан с Котолыновым; если бы я сказал партии, в каких настроениях находится Сафаров, то партия дошла бы до той группы бывших руководителей ленинградского комсомола, которые были затем руководителями убийства Кирова. Так что заявляю о своей ответственности не только с момента вхождения в блок, а корни этого преступления скрыты в неизжитых до конца троцкистских взглядах, с которыми я вернулся из сохранившихся отношений к троцкистско-зиновьевским кадрам.

ВЫШИНСКИЙ: К кому вы сохранили эти отношения или с кем вы сохранили эти отношения?

РАДЕК: Я был связан дружбой с Мрачковским, был связан старой дружбой с Иваном Никитичем Смирновым, был связан не столь близкими отношениями, но отношениями взаимного уважения с Е.А. Дрейцером, с его ближайшем помощником Гаевским, не говоря уже о моих старых личных друзьях, с которыми я был связан перед троцкистской оппозицией, – с Пятаковым, с Преображенским, с Смилгой, с Леонидом Серебряковым, – не с этими руководящими кадрами ленинградских организаций, не в провинции, но то, что было у нас в троцкистском центре в период 1924-1927 г.г. вторым этажом, – это все было со мною связано, я с этими кадрами был связан ближайшими личными отношениями.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в 1930-31 году?

РАДЕК: Да, это было в 1930 и 1931 году. Я оценивал положение так: завоевания пятилетки громадны, уже сделан серьезный шаг к индустриализации, колхозы в известной части уже есть факт определенный; но одновременно на основе той информации, которую я имел, и на основе оценки положения, даваемой близкими мне экономистами-троцкистами, – назову здесь Смилгу, Преображенского, – я считал, что экономически наступление ведется в чересчур широком фронте, что наличие материальных сил (количество тракторов и т.д.) не позволяет общей коллективизации, что если не задержать это общее наступление, то у нас будет то, что мы определяли ходкой фразой – “кончится, как поход на Варшаву”, что индустриализация, взятая в скорых темпах, не даст результатов, а даст только громадные расходы. И поэтому уже тогда, в 1931 г. я считал, что надо задержать наступление, надо маскировать средства на определенных участках экономического фронта. Одним словом, у меня возникли разногласия в основном вопросе: в вопросе продолжения борьбы за пятилетку. Если эти разногласия характеризовать специально, понятно, я тогда считал, что то, что я считал правильной тактикой, есть лучшая коммунистическая тактика, но если спросить социальную характеристику такого явления, то шутка истории состояла в том, что я переоценивал силу сопротивления, силу способности к самостоятельной политике масс не только кулачества, но и середняцких, испугался затруднений и стал, таким образом, отражением враждебных пролетариату сил.

На этой почве у меня вопрос о внутрипартийной демократии стал уже вплотную. Люди спорят о демократии только тогда, когда <они> не согласны по основным вопросам; когда они согласны, они не чувствуют потребности в широкой демократии, – это само собой понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Это уже объяснение факта, мне предварительно хочется установить самый факт. Это было в 30-31 г.г., затем 1932 год – организация объединенного центра.

РАДЕК: Мне ничего не было известно.

ВЫШИНСКИЙ: Вам было известно, что такая организация сложилась в 1932 году, ваше отношение к этой организации, в какой период вы узнали о ее существовании и деятельности? 

РАДЕК: Я узнал о возникновении ее в ноябре 1932 года.

ВЫШИНСКИЙ: В ноябре 1932 года вы узнали о ее возникновении, от кого?

РАДЕК: Предварительно о том, что готовится, я узнал из письма Троцкого ко мне в феврале-марте 1932 года. О самом факте возникновения организации я узнал от Сергея Витальевича Мрачковского в ноябре 1932 года.

ВЫШИНСКИЙ: А в феврале 1932 года вам было от Троцкого известно о намечавшемся блоке? Эта была первая весть от Троцкого?

РАДЕК: Первая.

ВЫШИНСКИЙ: По какому поводу Троцкий Вам решился написать тогда, когда вы были уже в партии? У меня два вопроса в вопросе. Первый вопрос – Троцкому было известно, что вы вернулись в партию? 

РАДЕК: Было.

ВЫШИНСКИЙ: Почему он вернувшемуся в партию троцкисту решается написать письмо с довольно интимными политическими сведениями? И второй вопрос: как вы это получили, фактическая обстановка?

РАДЕК: Дело объясняется следующим: поддерживающие со мной отношения троцкистские руководители, которые были уже тогда связаны с Троцким, знали, что я стою за задержание наступления.

ВЫШИНСКИЙ: То есть?

РАДЕК: Мрачковский, Дрейцер, Гаевский. Со Смирновым я обширно не разговаривал, но Мрачковский знал о моих настроениях.

ВЫШИНСКИЙ: До 1932 года?

РАДЕК: До 1932 г. они знали, что я задерживал наступление.

ВЫШИНСКИЙ: То есть что вы сохраняете старые троцкистские позиции?

РАДЕК: Но они одновременно знали, что когда кое-кто из них просовывал вопрос об организации борьбы…

ВЫШИНСКИЙ: А они просовывали?

РАДЕК: …То я отвечал негативно, что сделать ничего нельзя, что дело идет о массовых процессах, и они боялись сами приступить ко мне с тем, что подготовляется.

ВЫШИНСКИЙ: А вы уже понимали, что они что-то начали подготовлять?

РАДЕК: Я насчет некоторых из них был убежден с самого начала, что они вернулись с задними мыслями, а кроме того, из некоторых симптомов уже было видно кое-что. Например, однажды, когда я возвращался из редакции “Известий” домой пешком, я на Тверской увидел Смирнова с его бывшим, если можно так выразиться, “начальником штаба”. Они, заметив меня, свернули в Гнездниковский переулок. И мне сразу тут стало ясно, что здесь что-то готовится, что-то завертывается. Но они не приходили ко мне, не говорили со мной открыто.

ВЫШИНСКИЙ: Словом, вы уже в этот период времени замечали какую-то подпольную подготовительную работу у них?

РАДЕК: Я замечал, что там начинает что-то сгущаться, настроения идут к чему-то. Но они не ставили вопрос открыто, потому что они боялись, что так как раскол с Троцким в 1929 г. был связан с большими личными обострениями между мной и Троцким, который меня считал ответственным или одним из наиболее ответственных за раскол троцкистов, то они боялись сами ко мне обратиться, считая, что это может быть преодолено только отношением между Троцким и мною, и, по всей видимости, они информировали Троцкого, зная о моих настроениях, просили его сделать первый шаг для того, чтобы потом облегчить им обращение ко мне.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, это можно формулировать таким образом, что после того, как вы замечали, что у Мрачковского и Смирнова что-то накипает, они, в свою очередь, тоже замечали, что и у вас что-то накипает.

РАДЕК: Они же чувствовали, что я в тяжелых настроениях, и что эти настроения могут скристаллизироваться в определенные действия.

ВЫШИНСКИЙ: Т.е., другими словами, что вы тоже представляете какую-то почву для каких-то действий?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Теперь понятно, почему возникла ваша переписка с Троцким. Это было в 1932 г.?

РАДЕК: Да, в феврале 1932 года я получил письмо от Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Что же Троцкий Вам там писал?

РАДЕК: Я расскажу.

ВЫШИНСКИЙ: Кратко. Но кратко – меня интересует уголовная сторона дела больше всего.

РАДЕК: Он после оценки наших разногласий написал, что из тех сведений, которые он имеет, он делает вывод, что я убедился в том, что без реализации троцкистских требований партийной демократии, как троцкисты ее понимали, политика упрется в тупик и что, так как он меня знает как активного человека, который вернулся не для того, чтобы спокойно жить, то он убежден, что я вернусь к борьбе.

ВЫШИНСКИЙ: Что же, он призывал вас к борьбе?

РАДЕК: Он сказал, что считает своим долгом вернуться к свои кадрам, с которыми до этого дрался за свои цели. Письмо было более конкретным. Письмо кончалось тем, что он говорил мне: “Вы должны учесть опыт предыдущего периода и понимать, что нет у вас возврата просто к старому, что борьба вошла в новый фазис, и что новое в этом фазисе состоит в том, что – или мы будем уничтожены совместно с Советским Союзом, или надо поставить вопрос об усилении руководства”. Слово террор не было брошено, но когда я прочел “устранение руководства”, то мне стало ясно, о чем Троцкий думает.

ВЫШИНСКИЙ: Вы ему ответили на это письмо?

РАДЕК: Нет. 

Вы меня еще спросили об обстановке. Можно об этом сейчас рассказать?

ВЫШИНСКИЙ: Нет, об этом потом.

Как вы приняли это письмо?

РАДЕК: Я письмо это принял таким образом. Самое важное в письме было то, что он сообщал, что не только троцкисты, но и зиновьевцы решили вернуться к борьбе, и что ведутся переговоры об объединении.

Это было самим важным фактом, который он мне сообщил, и я не дал никакого ответа, считая, что тут нужно продумать эту вещь до конца.

Вернувшись в Москву в мае месяце, я избегал встреч с людьми, пользуясь летними месяцами, когда люди разъехались, я должен был их ждать, но приблизительно к концу сентября или <к> октябрю для меня было принято решение о возвращении на путь борьбы.

ВЫШИНСКИЙ: Вы продумали это письмо, с кем-нибудь советовались?

РАДЕК: Ни с одним человеком я не советовался.

ВЫШИНСКИЙ: Что же вы конкретно сделали в связи с вашим решением вернуться на путь борьбы?

РАДЕК: Я не знал, что руководители организации тоже ждут и что сделают какие-то шаги, что Троцкий их тоже известил, что он мне написал, и ждал встречи с ними. Понятно, я ориентировался, что придет или Иван Никитич Смирнов, или Сергей Витальевич Мрачковский.

ВЫШИНСКИЙ: Обратились они к вам?

РАДЕК: Я знал, что придет один из них, и они пришли и получили от меня утвердительный ответ.

ВЫШИНСКИЙ: Что следовало дальше?

РАДЕК: Произошел разговор между мною и Мрачковским о конкретизации, что, где и как вы хотите делать. Это было в конце октября и начале ноября 1932 года.

ВЫШИНСКИЙ: Мрачковский вам ставил вопросы, а вы ему ставили?

РАДЕК: Он мне поставил вопрос: ты от старика письмо получил?

ВЫШИНСКИЙ: Старик это кто?

РАДЕК: Это относилось к Троцкому. Что же ты решил? Я ответил ему: если бы ты не предполагал, что я решил, то ты мне этого вопроса не поставил бы. Я решил идти с вами совместно. В свою очередь я спросил его, как они себе представляют борьбу и как далеко продвинулось дело сближения с зиновьевцами.

ВЫШИНСКИЙ: Что он вам ответил?

РАДЕК: Он ответил совершенно определенным словом, что борьба вошла в террористическую фазу, и для реализации этой тактики мы теперь объединились с зиновьевцами и возьмемся за подготовительную работу.

ВЫШИНСКИЙ: Какую подготовительную работу?

РАДЕК: Ясно, что раз новым положением был террор, то подготовительная работа должна была заключаться в собирании и создавании террористических кадров.

ВЫШИНСКИЙ: Вам МРАЧКОВСКИЙ о факте создания блока сообщил в 1932 г.?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы интересовались, кто принимал участие в этом блоке? 

РАДЕК: Он мне дал схему организации и сказал, что создан первый центр в составе уже известного процесса.

ВЫШИНСКИЙ: Это соответствует тому, что вы знали?

РАДЕК: Никаких других людей он не называл. После он мне сказал, что так как борьба очень острая предстоит, и жертвы будут громадные, то мы бы хотели сохранить известные кадры в случае поражения, т.е. на случай ареста, и сказал, что поэтому мы тебя и не ввели в первый центр. Говорил он мне о ПЯТАКОВЕ и Л. СЕРЕБРЯКОВЕ – это вторая линия, которая войдет в борьбу.

ВЫШИНСКИЙ: А о СОКОЛЬНИКОВЕ говорил он вам?

РАДЕК: Позже он мне говорил. Тут говорилось о троцкистах. В первом разговоре он выразил такую идею: ты рвешь отношения со всеми людьми, которые к тебе ходили, и сказал, что я запрещаю {троцкистскую работу и запрещаю} *ДРЕЙЦЕРУ* являться к тебе. 

ВЫШИНСКИЙ: А он имел возможность запретить {троцкистскую работу} ДРЕЙЦЕРУ являться?

РАДЕК: Мы его считали главным организатором, но он был человек, который давал указания и давал ряд людей, которых нужно сохранить в резерве, хотя он и не был политиком. Мы не удерживались на этом разговоре. Первый план был таков, что в случае их ареста придется вступить и бой. 

ВЫШИНСКИЙ: После новой встречи в 1932 г. у вас была еще встреча с МРАЧКОВСКИМ? 

РАДЕК: У меня была с ним встреча весной и осенью, когда он приезжал под видом служебных дел в Москву, а это он имел возможность сделать и делал. Во время приездов он меня посвящал в дела. После он был в апреле 1933 г.

ВЫШИНСКИЙ: Говорил он вам что-нибудь о БАКАЕВЕ и РЕЙНГОЛЬДЕ?

РАДЕК: Когда в дальнейшем он давал схему организации блока, то он назвал, что с нашей стороны руководителем непосредственным террористической организации будет ДРЕЙЦЕР, а со стороны зиновьевцев руководителем будет БАКАЕВ.

ВЫШИНСКИЙ: Непосредственным руководителем террорганизации?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Что-нибудь вам было известно о подготовке убийства Сергея Мироновича КИРОВА?

РАДЕК: Когда мы говорили о намечающейся террористической борьбе, то перед нами поэтому встал вопрос, против кого она должна быть направлена в первую очередь.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в 1932 г.? 

РАДЕК: Когда встал вопрос, против кого террор должен быть, может быть, против местной власти. Ну и, конечно, речь шла здесь о терроре, направленном против руководящего ядра Центрального Комитета ВКП(б) и Советского правительства, и хотя не называли в этом разговоре ни одной фамилии, но я знаю великолепно, кто руководит, и не имел ни малейшего сомнения в том, что действия должны быть направлены против Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА и его ближайших соратников, против КИРОВА, МОЛОТОВА, ВОРОШИЛОВА, КАГАНОВИЧА.

ВЫШИНСКИЙ: Это ваши умозаключения, или он так говорил? 

РАДЕК: Не было необходимости говорить об этом, т.к. я великолепно знал, кто руководит партией и Советским правительством. 

ВЫШИНСКИЙ: Я попрошу предъявить обвиняемому РАДЕКУ его показания (т. 5, л.д. 106), протокол допроса от 4 декабря, в котором содержится несколько иной ответ на этот же вопрос.

Разрешите огласить. Оглашаю по засвидетельствованной копии протоколов:

“О деятельности зиновьевско-троцкистской группы сообщения Мрачковского, сделанные мне в разное время, совпадают с тем, что стало известно на судебном процессе. Он мне говорил…” Т.е. кто это “он”?

РАДЕК: Мрачковский.

ВЫШИНСКИЙ: “…О роли Бакаева, Рейнгольда, о подготовке террористического акта против Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде”.

РАДЕК: Так как я говорил при разных встречах, там же сказано, что…

ВЫШИНСКИЙ: Да, да.

РАДЕК: При разных встречах. Вы меня спрашиваете теперь, что было в разговоре в ноябре 1932 г., то я и отвечаю о дальнейшем разговоре.      

ВЫШИНСКИЙ: Я вас спрашиваю еще и о другом. Известно ли вам было от Мрачковского о подготовке террористических актов против конкретных лиц?

РАДЕК: Когда в апреле 1933 г. Мрачковский…

ВЫШИНСКИЙ: Простите, чтобы внести процессуальный порядок, – вы это показание подтверждаете?

РАДЕК: Что я знал, что подготовляется покушение?

ВЫШИНСКИЙ: То, что я вам прочитал. “Он, т.е. Мрачковский, говорил мне (т.е. вам) о роли Бакаева и Рейнгольда, о подготовке террористического акта против Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде”. Вот это вы подтверждаете, что Мрачковский вам это говорил?

РАДЕК: Коли дело идет не об этой встрече, то подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: Я не знаю, о какой встрече тут сказано, об этой или о другой.

РАДЕК: Подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вносится такое разъяснение, что вам Мрачковский это говорил не в ноябре 1932 г., а когда?

РАДЕК: Насчет Кирова разговор был связан с тем, что в апреле 1933 г. он от меня затребовал, не могу ли я ему назвать среди троцкистов в Питере человека, который взялся бы за организацию террористической группы в Ленинграде.

ВЫШИНСКИЙ: Против?

РАДЕК: Против Кирова, понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Он просил вашей помощи?

РАДЕК: Название человека есть помощь, это ясно.

ВЫШИНСКИЙ: И что же?

РАДЕК: Я ему на это ответил: не могу тебе назвать человека, который был бы способен руководить движением, но назову тебе человека, который знает среду в Питере хорошо и может тебе помочь подобрать людей, и назвал такого человека.

ВЫШИНСКИЙ: Назвали?

РАДЕК: Да. 

ВЫШИНСКИЙ: Кто это?

РАДЕК: Пригожин.

ВЫШИНСКИЙ: Пригожин? Который мог найти убийцу?

РАДЕК: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в апреле 1933 г.?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А когда был Киров убит?

РАДЕК: Киров был убит в декабре 1934 г.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, за много месяцев до этого злодейского преступления вам, Радеку, было известно, что против Кирова троцкисты готовят убийство?

РАДЕК: Я даже могу сказать больше. Мне было известно, что готовят это вообще и зиновьевцы, потому что раз было решено ударить по руководителям, – Киров был самым выдающимся руководителем, а зиновьевцы имели главный центр в Петрограде, – то ясное дело, что их террористическая организация намечала удар по Кирову. Кроме того, Мрачковский мне тогда сказал: мы ничего не имеем в Ленинграде. Зиновьевцы там готовятся и, понятно, мы должны иметь свою собственную группу. Значит, в той связи мне он дал, но не говорит, когда будет, что будет, но что там в Ленинграде готовят зиновьевцы покушение – это он мне сказал, и я ясно совершенно, без всяких уверток знал, что дело идет о Сергее Мироновиче.

ВЫШИНСКИЙ: Когда вы говорите здесь о том, что вас посвятил Мрачковский о роли Бакаева, то что вы подразумеваете под этим?

РАДЕК: Что Бакаев непосредственно руководил убийством Кирова, он мне не говорил, но он мне его называл как руководителя всех террористических групп зиновьевцев. Для меня не было известно, сделает ли Бакаев это убийство или даст какому-нибудь поручение, но для меня было ясно, что подготовка убийства без Бакаева не может идти.

ВЫШИНСКИЙ: А в Москве?

РАДЕК: О зиновьевцах, о том, что в Москве руководит Рейнгольд, я узнал от того же самого Дрейцера. Когда Дрейцер должен был пойти по требованию Мрачковского, чтобы меня ориентировать конкретно, я его спрашиваю, что ты делаешь, то-то и то-то…

ВЫШИНСКИЙ: Что такое то-то и то-то?

РАДЕК: Он же мне давал характеристику того, что уже имеют троцкисты, и говорил, что дело находится в стадии создавания кадров, мы организуем ряд групп и поставили перед собой задачу совместной борьбы с зиновьевцами, задачу использования этих групп, когда будет период организационный закончен. Я его спросил: кто же со стороны зиновьевцев будет руководить этой подготовительной работой в Москве? Он мне сказал: общее руководство у Бакаева по стороне зиновьевцев, как у Мрачковского – по нашей стороне, а в Москве руководит Рейнгольд.

ВЫШИНСКИЙ: Так что вы были полностью осведомлены о деятельности этих троцкистских групп?

РАДЕК: Конечно, как член центра я был полностью осведомлен. 

ВЫШИНСКИЙ: И вы были осведомлены о том, что идет практическая подготовка убийства?

РАДЕК: О практической подготовке, собирании кадров, организации этих кадров, обучении этих кадров, в какой стадии они были использованы, – я по мере развития, по кускам об этих вещах узнавал, но я не могу предстать пред вами в качестве советника троцкистского международного блока, но я могу выступать как соучастник блока, как совокупник этого блока от начала его возникновения.

ВЫШИНСКИЙ: В том числе и террористических актов, одним из которых явилось убийство Кирова?

РАДЕК: В том числе и террористических актов, одним из которых явилось убийство Кирова.

ВЫШИНСКИЙ: В то время вы с кем встречались и какие были предметы ваших обсуждений?

РАДЕК: Мы условились, что будем встречаться минимально, поэтому я с троцкистами, входившими в первый центр, встречался только с Мрачковским. Иван Никитич Смирнов был арестован в начале 1933 года, кажется, в январе. Тер-Ваганяна я не видел с 1932 года или с 1931 года, да вообще Тера не подпускали ко мне, потому что он имел большой круг знакомства, и боялись, что Тер может меня засыпать. С членами зиновьевского центра я до 1932 года встречался случайно с Зиновьевым и Каменевым. После того, как я вошел в движение в 1933 году, я их совсем не видел. Они были тогда за участие и за связь с оппозиционной платформой высланы. Когда они вернулись, Зиновьев был у меня два раза в 1934 году. Кроме того, я одни раз виделся в редакции “Большевика” с Каменевым, но я виделся только на общественных встречах или у нас в редакции, когда был банкет одной антикварской лавки, с которой мы все писатели были связаны. С Каменевым у меня не было ни одного разговора об этих вещах. Если дело идет о моей связи с зиновьевской частью блока, то до убийства Кирова связь эта состояла в трех встречах с Зиновьевым. И была одна встреча с Г.Я. Сокольниковым – не членом первого центра, членом запасного центра, в 1934 году летом. Если дело идет о встречах с моими коллегами по запасному центру – с троцкистами, то Пятакова я видел в декабре 1932 года, второй раз – в конце 1933 года, в 1934 году я его видел летом в июле м<еся>це, в 1935 году я его видел в июле и в декабре, в 1936 году я его видел в январе. Серебрякова я видел в 1933 году, в 1935 году, в 1936 году. Сокольникова я видел три раза. 

ВЫШИНСКИЙ: Таким образом, заканчивая этот вопрос о Вашей террористической деятельности, можно считать установленным, что вы о терроре узнали от Мрачковского?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Это было до того, как вы получили письмо от Троцкого?

РАДЕК: Это было после получения письма от Троцкого. Письмо от Троцкого было получено в феврале или марте 1932 года. Первый разговор с Троцким, где упало слово “террор”, был в начале ноября 1932 года.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, в феврале 1932 года вы получили письмо от Троцкого, там он уже говорил, что надо убрать…

РАДЕК: …Устранить.

ВЫШИНСКИЙ: …Надо устранить; следовательно, вы поняли, что дело идет о терроре?

РАДЕК: Понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Если правильно говорят материалы предварительного следствия, то весною 1932 года вы были в Женеве?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: В Женеве вы встречались с кем-либо и говорили на подобного рода темы?

РАДЕК: В Женеве единственным троцкистом, с которым я имел встречу, был В. Ромм, который мне это письмо от Троцкого привез.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, это самое письмо от Троцкого вы получили в Женеве?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Как же вяжется дата – в феврале 1932 года – и весною? 

РАДЕК: Февраль – в Женеве уже начало весны, так что я ощущал это время как весну. Может быть, это было в марте.

ВЫШИНСКИЙ: Итак, уточним эти все факты. Письмо от Троцкого вы получили в Женеве весною 1932 года черев В. Ромма. Неожиданно вы получили письмо через Ромма от Троцкого?

РАДЕК: О связи Ромма с Троцким лично я никогда ничего не знал до этого момента. Ромма я знаю с 1922 года. В период партийной борьбы, когда формировалась троцкистская оппозиция, он не был активен в общем смысле, в общей троцкистской работе, но так как он примыкал к нам по китайской линии, – он специалист по внешней политике с Дальним Востоком, он интересуется через разногласия с Коминтерном по китайской линии, – он втянулся в этот вопрос, и так как мы были близкие по международной работе, то самым близким человеком, по которому он ориентировался, был я. Когда я вернулся из ссылки, то через какой-то год Ромм, который находился в пределах Токио, приехал в Москву. Мы ничего конкретно не говорили о борьбе против партии, но я ему говорил о том, что положение в стране чревато потрясениями, и сказал ему: “Володя, может еще придется активизироваться”.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в 1931 году?

РАДЕК: В 1931 году, вероятно. Поэтому Ромм полностью прав, когда он в своих показаниях говорит, что, когда ему предложили передать это письмо, считал, что он, передавая письмо мне, выполнит мою волю. И когда Ромм говорит, что он вернулся в оппозицию по моей вине, то это верно, в советскую тюрьму я его привел.

ВЫШИНСКИЙ: Что вам известно о террористической деятельности еще других групп, не названных вами сейчас?

РАДЕК: Я этого не буду фиксировать датой первоначального периода. Я понимаю ваш вопрос так, что мне известно за весь период, я эти группы назову. Я узнал нерасчлененные сведения в период 1933-1934 года о существовании формировки, об организации ряда групп в Москве, ими руководил Дрейцер, из кого они состояли, я не знал, это подготовительная стадия. После Москвы я знал в 1934 году о формировании группы, которую между собой мы называли не то исторической, не то истерической группой, группа в составе историков, под руководством Фридлянда. Об этой группе я узнал в той связи, что в 1934 году заместитель Дрейцера Гаевский меня известил, что формируется группа серьезных людей, она теперь не будет действовать, это будет резерв на случай провала.

В Ленинграде я знал о существовании зиновьевской организации.

Что касается организаций троцкистских, то я знал, что Пригожин формирует там группу, состава не знал, когда он мне в 1934 г. докладывал, он назвал 3-4 фамилии, которые мне ничего не говорили, и назвать я их не могу. Одну я вспомнил и во время следствия назвал.

Что касается Украины, то мне Юрий Леонидович Пятаков сказал о том, что центр украинский, назвал Коцюбинского, Голубенко, кажется, Логинова, формирует террористическую группу, которая будет действовать против руководителей коммунистической партии и советского правительства Украины.

Что касается Сибирской группы, то он мне сказал, что она там формируется, думаю, что назвал при этом и фамилию Муралова.

Кроме этого, говорил, что в Туле возникла или возникает какая-то террористическая группа…

ВЫШИНСКИЙ: Он назвал вам фамилии?

РАДЕК: Он не назвал фамилии и руководителей, но сказал, что эта группа связана с Дитятевой. Кроме того, мне значительно позже, в 1935 году, было известно о формировании в Белобородовым группы в Ростове-на-Дону. И было известно, что грузины формируют свою группу, была названа фамилия Мдивани.

ВЫШИНСКИЙ: А Сокольников?

РАДЕК: Что касается зиновьевской организации, то в период 1934 года мне было известно, что Рейнгольд руководит московской организацией, Бакаев – вообще.

В 1935 году я узнал о зиновьевской группе, это была группа бывшего шурина Зиновьева, Закса-Гладнева, с которой был связан в Москве мой сотрудник по аппарату ЦК Тивель. Эта группа раньше возникла, но с Тивелем связь возникла в 1925 году. Он ко мне пришел, доложил мне, как он утверждал, по поручению Сокольникова ввиду того, что он, работая в моем аппарате, подвергал меня большой опасности, будучи связанным с этой группой. Он пришел ко мне и сказал, что такая группа существует, что он с ней связан, и что она, кажется, разбита в Петрограде и перенесла свою деятельность в Москву, где она занята подготовкой террористического акта на руководителей Партии и Правительства. Сначала они хотели произвести покушение в ЦК, в самом здании, как он мне сказал. Когда я ему сказал, что это полное безумие, он согласился и сказал, что одновременно они ведут слежку вне здания ЦК за путями, по которым продвигаются члены Правительства, члены ЦК Партии.

ВЫШИНСКИЙ: Это целая куча групп.

РАДЕК: Да; я был осведомлен не обо всех, я не был непосредственным руководителем этой акции. Но если дело идет о политической, юридической и моральной ответственности, то можете сделать меня ответственными за все группы, даже за те, о которых я не знал.

ВЫШИНСКИЙ: Речь идет о юридической ответственности… 

РАДЕК: А это значит, что я должен нести ответственность за все, что делает этот центр через свои органы.

ВЫШИНСКИЙ: Это есть уголовная ответственность, и вот в этой плоскости я веду с вами эту дискуссию. Мне интересно следующее: террористическая группа в Туле Вам известна?

РАДЕК: О существовании ее я знал.

ВЫШИНСКИЙ: Знали ли вы о том, что она существует как террористическая группа?

РАДЕК: Понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Что она подготавливает покушение на жизнь руководителей партии и правительства?

РАДЕК: Ну, ясно.

ВЫШИНСКИЙ: Это было ясно для Вас?

РАДЕК: Террористические группы только такими вещами и занимаются (смех).

ВЫШИНСКИЙ: И вы это знали?

РАДЕК: Понятно. 

ВЫШИНСКИЙ: Вам от кого было это известно?

РАДЕК: От Пятакова. О составе он ничего конкретного не говорил, но он говорил, что в Туле имеется группа под руководством Дитятевой.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы об этом знали от Пятакова?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А на Урале?

РАДЕК: Про уральскую группу я ничего не помню, не могу назвать никаких фамилий. О группе Юлина я слышал. 

ВЫШИНСКИЙ: Западная Сибирь? 

РАДЕК: О Западной Сибири. Один из руководителей был назван – Муралов. 

ВЫШИНСКИЙ: От кого вы узнали о нем?

РАДЕК: От Пятакова.

ВЫШИНСКИЙ: Дальше, относительно белобородовской группы?

РАДЕК: Относительно белобородовской группы о ее существовании я знаю из двух источников: и от Пятакова, и от Евгения Преображенского.

ВЫШИНСКИЙ: Далее, московская группа Закса-Гладнева.

РАДЕК: Это я узнал сначала от Тивеля, а затем я проверил о ее существовании из разговора с Григорием Яковлевичем Сокольниковым.

ВЫШИНСКИЙ: Наконец, группа Пригожина.

РАДЕК: Группа Пригожина ленинградская. О ее существовании я узнал от того, что по просьбе Мрачковского я направил Дрейцера к Пригожину, а когда Пригожин приехал в Москву, я спросил его: “Что ты сделал с теми людьми, которых ты там имел?” Он сказал, что он связал их с троцкистом Зайделем. Ему же я поручил связаться с Фридляндом.

ВЫШИНСКИЙ: Группой Пригожина кто руководил? 

РАДЕК: Так как она в действие не вошла и существовала 3-4 месяца, в продолжении которых они только сговаривались, то, видно, о руководстве в смысле техническом у них еще не встал вопрос.

ВЫШИНСКИЙ: Кто организационно руководил?

РАДЕК: Ответственность за эту группу перед нами нес Пригожин.

ВЫШИНСКИЙ: Кто руководил организационно этой группой?

РАДЕК: Пригожин.

ВЫШИНСКИЙ: А Пригожиным кто руководил?

РАДЕК: Пригожин был подчинен Дрейцеру, но так как Дрейцер к нему не подобрался, то, очевидно, если бы ему понадобились какие-нибудь указания, то эти указания дал бы я.

ВЫШИНСКИЙ: Если вы даете указания, то вы руководите?

РАДЕК: Если я даю указания, то я руковожу, но пока что я дал указание создать эту группу. Мне не пришлось руководить, но если бы пришлось, то я руководил бы.

ВЫШИНСКИЙ: Группа была создана вами?

РАДЕК: Группа была создана Пригожиным.

ВЫШИНСКИЙ: Пригожину указали вы?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Это был человек, посланный вами на это дело? 

РАДЕК: Человек, найденный мною для организации террористической группы.

ВЫШИНСКИЙ: По вашему указанию он связался с зиновьевцами или с Мрачковским или с Дрейцером?

РАДЕК: Не могу сказать, как это было практически. Меня Мрачковский спросил, но насчет Пригожина я сказал, что это парень, непригодный ни к какой серьезной террористической работе, ни как исполнитель, ни как организатор, страшный склочник, растравит группу с самого начала, но он подыщет людей. Встал вопрос о том, что этих людей надо проверить. Тогда мы условились, что Дрейцер сам или через этого человека проверит эту группу. Никогда больше ни Дрейцер, ни Мрачковский не говорили мне, что они с этим сделали. Сам же Пригожин летом 1934 года доложил мне, что людей подходящих, думаю, нашел, но мы ничего не успели сделать, меня перебросили в Москву.

Вот конкретное изложение.

ВЫШИНСКИЙ: Но он к вам обращался неоднократно в этот период времени по террористическим делам?

РАДЕК: Я его видел в 1933 году, когда я давал ему поручение, и в 1934 году летом, когда он переехал в Москву. Утверждение его, что он видел меня в 1935 году, не соответствует действительности, как 3/4 показаний Пригожина насчет других людей.

ВЫШИНСКИЙ: Возьмем те факты, которые, по вашему утверждению, соответствуют действительности.

Осенью 1934 года вы встречаетесь о Пригожиным.

РАДЕК: Это было в июле или в августе, но в 1934 году. Я его видел только один раз. Он мне сказал, что он начал готовить людей, подобрал, но меня перебросили, и мы ничего не сумели там сделать.

ВЫШИНСКИЙ: Зачем ему нужно было говорить о том, что он подобрал людей, именно вам?

РАДЕК: Потому что я ему это поручение дал.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, Пригожина нашли вы. Пригожина вы послали в Ленинград.

РАДЕК: Он жил в Ленинграде.

ВЫШИНСКИЙ: С кем вы его связали?

РАДЕК: Он должен был меня связать, а на я его. Я ему сказал – вот задача Центра: сформировать в Ленинграде террористическую группу, подбери людей и покажи, как дело выглядит.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, в этой части руководство пригожинской работой по подготовке этого акта на ком лежит?

РАДЕК: На мне.

ВЫШИНСКИЙ: Кто же руководил Пригожиным в этой подготовительной работе?

РАДЕК: Я – Радек.

ВЫШИНСКИЙ: Осенью, когда он сказал вам, что его перебросили в Москву, на чем кончился ваш разговор в это время?

РАДЕК: На том, что вы переходите в группу Фридлянда и смотрите, чтобы ее не выловили по вашей склоке исторической. Это была террористическая группа. Всего состава я не знал, но мне были названы три фамилии: Фридлянд, Ванаг и Пионтковский [1]. Группа была под непосредственным наблюдением Гаевского, и он мне сказал, что это будет твой резерв. Гаевский был заместителем Дрейцера.

ВЫШИНСКИЙ: А от Центра кто был?

РАДЕК: Дрейцер был связан непосредственно с Мрачковским.

ВЫШИНСКИЙ: А к вашему специальному Центру кто имел отношение в этой группе?

РАДЕК: Гаевский был прикомандирован ко мне Мрачковским для связи.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, Пригожин – это от вас, и вы за это отвечаете?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И вы его нашли, с ним связались и поставили его на террористическую работу?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Гаевский был связан с террористической группой Дрейцера?

РАДЕК: Я должен уточнить.

ВЫШИНСКИЙ: Вы прямо отвечайте?

РАДЕК: Гаевский был человеком, назначенным Дрейцером ко мне на случай, если мне понадобится связь с Дрейцером.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, он был с вами связан от центра. Следовательно, от центра ведется линия к Пригожину, от вас к Гаевскому. Значит, вы связаны с группой Дрейцера через Гаевского. Группой Дрейцера, таким образом, руководите тоже вы.

РАДЕК: Нет, Дрейцер был подчинен Мрачковскому, а Гаевский был дан мне для связи.

ВЫШИНСКИЙ: Указания от кого они поучали?

РАДЕК: От МРАЧКОВСКОГО. До момента ареста МРАЧКОВСКОГО ДРЕЙЦЕР был подчинен МРАЧКОВСКОМУ.

ВЫШИНСКИЙ: А после ареста МРАЧКОВСКОГО вы установили связь с ДРЕЙЦЕРОМ?

РАДЕК: После ареста МРАЧКОВСКОГО мне не удалось установить никакой связи с ДРЕЙЦЕРОМ, я его не видел и не мог получить от него никаких информаций и указаний.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, эти связи должны были перейти к вам?

РАДЕК: Да, ко мне.

ВЫШИНСКИЙ: Как к члену запасного центра?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы должны были связаться с ФРИДЛЯНДОМ как с членом

группы террористов, и в этот период руководство деятельностью всей на ком лежало? РАДЕК: Если вы меня спросите, кто руководил, то, конечно, если бы ПРИГОЖИН пришел и сказал о подготовительной работе, то я должен был бы дать ответ.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, указания по подготовке в этот период подготовительный ПРИГОЖИН должен был получить от вас, и с другими членами он не был связан?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Поэтому вы и говорите, что вы лично руководили его террористической деятельностью и лично его направляли.

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Кроме непосредственных участников вы говорили на эту тему с другими о терроре?

РАДЕК: Я говорил с членами центра с теми, с которыми мне приходилось встречаться и которых я считал людьми, с которыми я должен разрешать известные вопросы.

ВЫШИНСКИЙ: Кого вы можете назвать?

РАДЕК: Я называл ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. Могу назвать, с кем был разговор в общей форме – это со СМИЛГОЙ. Думаю, что могу показать еще некоторые фамилии, но в данное время они мне в голову не приходят.

ВЫШИНСКИЙ: А группа правых?

РАДЕК: Само собою, я был с БУХАРИНЫМ связан.

ВЫШИНСКИЙ: Даже само собою понятно.

РАДЕК: Раз ПЯТАКОВ показал о том, что БУХАРИН был связан с 1934 г., то, конечно, эта моя связь с ним была политическая. Он был членом центра правых, а я был членом запасного центра, и, естественно, мы должны были обмениваться информацией и мнениями о предстоящих акциях.

ВЫШИНСКИЙ: Какие вы можете назвать конкретные факты, которые говорят о связях с группой правых?

РАДЕК: У меня была только связь с БУХАРИНЫМ. ТОМСКОГО я видел только в 1933 г., когда он говорил в очень острой форме о внутрипартийном положении, но не расшифровал этого передо мною. Поэтому я не считал возможным его спрашивать об этом. Что касается РЫКОВА, то я его встречал на общепартийных собраниях и заседаниях и не имел с ним никакого разговора. Так что, если речь едет о правых, то разговор был только с БУХАРИНЫМ.

ВЫШИНСКИЙ: Какие были разговоры?

РАДЕК: Если это касается террористических, то могу перечистить конкретно. Первый разговор был в 1934 г. в июне или июле мес<яце>, т.е. после перехода БУХАРИНА для работы в редакцию. В это время мы с ним заговорили как члены двух контактирующих центров. Я считаю необходимым узнать с его уст, а не только то, что говорил ПЯТАКОВ или МРАЧКОВСКИЙ. Я его спросил: “Вы встали на террористическую работу?” Он сказал, да. Когда я его спросил, кто руководит этими вещами, то он сказал об УГЛАНОВЕ и назвал себя, БУХАРИНА. Меня это страшно удивило, потому что я его хорошо знал и не считал его очень способным для таких вещей. Я даже спросил у него: откуда у тебя эти вещи? Во время разговора нашего он мне сказал, что надо готовить кадры из академической молодежи, и при этом подбор кадров – это моя задача. Понятно, говорит, – не техническое руководство. Он меня спросил…

ВЫШИНСКИЙ: А техническое руководство было за кем?

РАДЕК: Он мне не называл, и, как на следствии я сказал, – не могу сказать, в чьих руках оно было, и я его не спрашивал по той простой причине: так как это была организация, не входящая в блок, а только контактирующая с нами, то технические и всякие другие организационные конкретные вещи не были предметом разговора с нашей стороны. И когда Мрачковский при встрече, о которой я буду говорить, пытался поставить этот вопрос Бухарину, то Бухарин ему ответил: “Когда тебя назначат командующим всеми террористическими организациями, тогда тебе все на стол выложим”. Поэтому я, при самом большом желании, не в состоянии вам назвать технических руководителей организации правых.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, Бухарин конспирировал? 

РАДЕК: Конспирировал так же, как и я перед ним в этой области конспирировал, кроме того, что рассказывал Мрачковский, но никаких сомнений не было, что Мрачковский у нас руководит этой деятельностью.

ВЫШИНСКИЙ: Дальше что у вас был за разговор?

РАДЕК: Был разговор насчет террора. Он мне тогда сказал не больше. Следующий разговор о терроре был, и даже два, и до трех разговоров в конце декабря 1934 г. после убийства Кирова.

Разговоры эти состоялись в очень трудной обстановке, потому что редакция тогда почти беспрерывно всю ночь работала. Кабинет Бухарина был занят постоянно большим количеством людей, и только на второй день или на третий день – не могу точно сказать – мне удалось улучить момент, когда мы обменялись первыми мнениями. Так как ни он, ни я не знали фамилии Николаева, ни даже что Николаев был членом партии в момент, когда выполнял свое покушение, то для нас было ясно, что покушение выполнено одной из террористических групп или блока, или правых групп. Кто – мы не могли в данный момент определить, но было для нас ясно, что это дело рук этих организаций.

Это было первое, что мы в первом разговоре установили. В дальнейших разговорах, когда обстановка больше выяснилась, мы вернулись к этому разговору, тоже в афористической форме, как это бывает при таких встречах, когда мы обменялись мнениями насчет оценки политических последствий убийства Кирова.

Пришли к убеждению, что это убийство не дало тех результатов, которые от него могли ждать организаторы. Оно не оправдало себя, не было ударом по ЦК, не вызвало сочувствия в народных массах, не породило Гутфрида [2] от партии, как думали троцкисты-зиновьевцы, а, наоборот, оно дало объединение народной массы вокруг ЦК, оно дало арест большого количества деятелей, в первую очередь, зиновьевцев и троцкистов.

Поэтому мы уже тогда сказали себе; или этот акт как результата тактики единичного террора требует окончания террористической акции, или он требует, чтобы идти вперед к групповому террористическому акту.

Это были первые мысли, которыми мы обменивались под влиянием создавшейся обстановки при убийстве Кирова. 

Третий разговор позже состоял в том, что Бухарин мне сообщил, что у них в центре многие думают, что было бы легкомыслием и малодушием на основе результатов убийства Кирова отказываться вообще от террора, что, наоборот, нужно перейти к планомерной, продуманной, серьезной борьбе, от партизанщины – к плановому террору. Вот это был третий разговор в связи с убийством Кирова.

ВЫШИНСКИЙ: Меня интересует этот самый вопрос о партизанщине. Как раз это та тема, которую вы вчера затрагивали.

РАДЕК: Об этой теме все мы, близкие к руководству правых или к руководству зиновьевско-троцкистского блока, не могли не говорить, не могли не думать с момента, когда налицо был урок убийства Кирова, да и я признаюсь, что думал об этом и раньше.

ВЫШИНСКИЙ: А именно в каком плане вы думали об этом?

РАДЕК: Я не имею никакого практического опыта в области террористической борьбы, но я знаю из истории литературы не только о народной воле, знаю большую практику польских террористов С… и поэтому должен был себя спросить – можно ли достигнуть тех целей, которые ставит себе блок, стреляя поодиночке людей, при этом с большими интервалами. Кроме того, для ответа на этот вопрос я кое-что знал об отличии наших органов безопасности от других органов безопасности в других строях и в старое время. Я знал, что в отличие наши органы безопасности имеют громадную поддержку широчайших масс, которые о всяком подозрительном случае сообщат им, и они могли позволить взять себя один раз врасплох, но они достаточно социологически грамотны, чтобы понять, что такие вещи, как убийство Кирова, не бывают, как прыщ – выскочит и пройдет, что это есть выражение каких-то наметившихся групп и тенденций. Поэтому, я был убежден, что органы государственной безопасности примут все меры к тому, чтобы сделать невозможным выполнение индивидуальных террористических актов.

Кроме того, я стоял чересчур близко к руководству, чтобы не видеть уже практического осуществления этих мер. И для меня было ясно, что поэтому стоит вопрос – или что эта индивидуальная террористическая акция может вестись так наобум, а вдруг что-нибудь да выйдет, но это есть бессмыслица, или что борющаяся сторона должна понять и поднять вопрос о том, что она может делать. И такая мысль о том, что она будет делать, она была. Эти мысли сводились, если взять политическую сторону дела, к тому, что тут стоит вопрос под специфическим углом зрения подбора совершенно специфических людей, что это решает – специфический подбор, связанный с данным планом. И по этому вопросу я говорил в июле 1935 года и с Бухариным, я говорил в июле 1935 г. и с Пятаковым, и с Сокольниковым.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вы не были сторонником партизанских методов действий?

РАДЕК: Я был противником партизанщины с самого начала…

ВЫШИНСКИЙ: Вы этот метод считали несерьезным?

РАДЕК, Если вы меня хотите спросить…

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте мне вас спросить, а потом вы будете отвечать. Я вас спрашиваю: было, следовательно, две системы террористической борьбы. Одна, которую вы называете партизанщиной, другая, которую вы называли планомерным и серьезным делом?

РАДЕК: Да. Поэтому я считал, что путь индивидуального террора есть путь несерьезный…

ВЫШИНСКИЙ: Я вас спрашиваю, вы стояли за первую или за вторую систему борьбы?

РАДЕК: Я стоял за старую систему до момента, когда пришел к убеждению, что эта борьба вообще есть партизанщина. Потом я стоял <за> планомерную террористическую борьбу.

ВЫШИНСКИЙ: Когда вы были осведомлены о деятельности группы Тивеля, о группе Закс<а>-Гладнева, о группе Пригожина или о его деятельности, о группе Зайделя, о группе Белобородова, о группе Муралова, – вы тогда стояли на какой точке зрения?

РАДЕК: Это есть группы, возникшие за разное время. Поэтому позвольте расчленить мой ответ.

ВЫШИНСКИЙ: Весь период я беру в целом.

РАДЕК: Вы берете два периода: по конец 1934 года и после.

ВЫШИНСКИЙ: Возникновение группы Муралова к какому времени относится?

РАДЕК: Узнал я о ней в 1935 году.

ВЫШИНСКИЙ: Хорошо, спросим у Муралова. Подсудимый Муралов, вы были руководителем террористической группы в Западной Сибири? 

МУРАЛОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: С какого времени?

МУРАЛОВ: С 1931 года.

ВЫШИНСКИЙ: И по… 

МУРАЛОВ: По день ареста.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были сторонником партизанской или организованной, планомерной системы?

МУРАЛОВ: Я вообще-то партизан, но принимаю меры к тому, чтобы не было партизанской системы, а чтобы была планомерная.

ВЫШИНСКИЙ: Уже с 1931 года?

МУРАЛОВ: Позднее, приблизительно, как говорит Радек, – после 1934 года.

ВЫШИНСКИЙ: Т.е. после убийства Кирова?

МУРАЛОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А до этого убийства у вас не было ясности в системе?

МУРАЛОВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Но группа у вас была, и вы подготовкой занимались?

МУРАЛОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: (обращаясь к Радеку) О группе Белобородова когда вы узнали?

РАДЕК: Узнал о ней в 1933 году.

ВЫШИНСКИЙ: О группе Зайделя?

РАДЕК: Узнал в конце 1934 года; не знал точно, оформлена ли она, идет ли речь только о Зайделе, точных сведений не имел.

ВЫШИНСКИЙ: О группе Мдивани?

РАДЕК: Узнал в декабре 1935 года.

ВЫШИНСКИЙ: Так что большинство приходится после убийства Кирова?

РАДЕК: Да,

ВЫШИНСКИЙ: В этот период все группы существовали, все они готовились?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы это называли все еще партизанщиной?

РАДЕК: Полной партизанщиной.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вы стояли на позиции этих групп, были солидарны с этими группами, давали указания этим группам; тем не менее, вы считали, что это не приведет к должному результату, а нужно изменить тактику?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вы стояли в этот период, в 1934-1935 г. на позиции организованного, планомерного группового совершения террористических актов?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Об этом вы разговаривали о другими членами центра?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: В частности?

РАДЕК: Точно помню – разговаривал с Пятаковым и Сокольниковым.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, позиция ваша состояла в то время в признании необходимости планомерной систематической, организованной групповой борьбы?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А эти группы еще не являлись для вас той самой организованной и групповой борьбой, о которой вы думали? 

РАДЕК: Да, ни по составу своему, ни по задачам, которые себе ставили.

ВЫШИНСКИЙ: Придя к заключению о том, что необходимо вести борьбу в плане организованном и в групповом порядке, вы какие-либо меры приняли к тому, чтобы эту борьбу организовать?

РАДЕК: Принял. Поставил в июле 1935 года сначала перед Пятаковым, а после в разговоре перед Сокольниковым вопрос: мы продолжаем борьбу или ликвидируем?

ВЫШИНСКИЙ: Ответ был?

РАДЕК: Ответ был: “продолжаем”. Тогда надо знать, какими силами мы располагаем.

ВЫШИНСКИЙ: То есть первое – учет сил?

РАДЕК: Да, первое – учет сил. Второе: когда будем знать, какими силами располагаем, должны выработать план действия и в зависимости от этого плана действий решить, пригодны эти силы или надо создавать новые силы для выполнения плана.

ВЫШИНСКИЙ: Если эти силы пригодны, то пустить их в ход, а не пригодны…

РАДЕК: Если не пригодны, то зачем пускать их в ход. Это не были специалисты, которые только могли заниматься террором.

ВЫШИНСКИЙ: Меня не интересует, какие они были специалисты и чем они могли еще заниматься. Коли силы были непригодны, то что надо было делать?

РАДЕК: Тогда надо было, под углом зрения задач, формировать новые силы.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, либо после учета их качеств пустить эти силы, либо готовить новые силы, перед вами как членом центра стояла задача учесть силы, выяснить их боеспособность и в зависимости от этого пустить их в ход или готовить новые.

РАДЕК: Да, так дело обстояло.

ВЫШИНСКИЙ: Какие меры приняли?

РАДЕК: Мы решили покончить с таким положением, когда никто не несет ответственности за террористическое дело. Таким человеком был до этого времени Дрейцер. Поэтому мы решили вызвать Дрейцера, которого считали наиболее подходящим для руководства террористическими актами после ареста Мрачковского, с ним выяснить, что он полагает, что у нас за это время возникло. Совместно с Дрейцером рассмотреть положение, выработать план. Того же самого требовал и Сокольников по отношению к террористической группе зиновьевцев. Я ему говорил, нельзя же верить тому, что после всей работы Рейнгольда остался Закс-Гладнев и прыгающий около него Тивель.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, раньше всего вы захотели объединить руководство террористическими группами?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И в качестве руководителя наметили…?

РАДЕК: Дрейцера.

ВЫШИНСКИЙ: Связались с ним?

РАДЕК: Я Дрейцеру написал письмо, ехать сам к нему в Кривой Рог я не мог. Написал иносказательно. В таких случаях пишут любовную открытку. Написал ему, что после катастрофы с отцом нужно ориентироваться, что дальше делать. Ты не знаешь, что у нас осталось, мы не знаем, что ты делаешь и т.д. Непременно приезжай, надо покончить с этой семейной и материальной неразберихой.

Получил от него в ответ письмо, что лежу больной, никто у меня не бывает, не могу теперь выехать. Как только оправлюсь, приеду. Понял я в первый момент, что Дрейцер имеет какие-то сведения конспиративного характера, которые ему не позволяют в данный момент действовать, что, может быть, он знает, что есть подозрения о нем, – и сказал себе: два-три летних месяца подождем. От Дрейцера в дальнейшем никакой весточки, и тогда для меня стало подозрительно, я знал чересчур хорошо Дрейцера, чтобы думать, что дело идет о трусости, переосторожничаньи, и не верил, что Дрейцер не может найти пути, чтобы связаться со мной. 

В первое время мы тоже ничего не делали после убийства Кирова, но был уже июль, август, сентябрь, октябрь, а от Дрейцера – ни весточки. Тогда я решил устроить себе поездку с докладом в Днепропетровск, чтобы таким образом попасть туда и видеть Дрейцера. Ко мне неоднократно обращались из Днепропетровска с предложением сделать доклад в Запорожье и Кривом Роге, и поэтому я решил на одном из предстоящих ближайших партийных форумов поговорить с одним из секретарей или с Днепропетровска, или с Кривого Рога и сказать, что я хочу еще раз посмотреть Днепрогэс, и они меня пригласят поехать к ним, и я таким образом увижусь с Дрейцером. Но за это время грянули новые события: декабрьская инструкция Троцкого, который поставил все вопросы во весь рост, здесь уже шла речь не о плане, а гораздо шире.

ВЫШИНСКИЙ: Какой год?

РАДЕК: 1935 год. Но несмотря на это, мы решили созвать совещание. А перед тем в январе, когда я приехал, зашел ко мне по поручению Тухачевского Виталий Путна. Я сказал: “Нельзя так – руководит человек, полгода от него нет никаких сведений, добыть его живого или мертвого”. Путна обещал. Но когда я от Путна не получил никакого ответа, я написал Дрейцеру письмо в категорической форме, что “к концу февраля, к началу марта, ты должен быть”. Я получил от него ответ: “Приеду”. Так что из этой своей оценки партизанщины я сделал практический вывод, стремясь узнать точное положение для того, чтобы покончить с партизанщиной и посмотреть, можем ли мы приступить к чему-то более решительному, представляющему какие-то перспективы с точки зрения террористической акции. Должен сказать, что если до директивы Троцкого мое стремление заполучить Дрейцера было целью позитивной – получить его для плановой террористической акции, то обстановка решительным образом для меня менялась с момента последней директивы Троцкого, о чем вы меня, наверное, допросите конкретно. 

ВЫШИНСКИЙ: Пока вы выясняли ваши силы, искали Дрейцера, все эти группы продолжали существовать и действовать?

РАДЕК: Они продолжали существовать, и так как люди, существуя как террористические группы, что-то делали, то они действовали.

ВЫШИНСКИЙ: И вы об этом были осведомлены?

РАДЕК: По частям (частично) об этом я был осведомлен.

ВЫШИНСКИЙ: Хорошо, давайте перейдем теперь к вашей работе в области внешних сношений.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Может быть, перерыв маленький сделать?

Объявляю перерыв на 20 минут.

* * *

КОМЕНДАНТ: Суд идет, прошу встать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Прошу садиться. Пожалуйста, продолжайте. Есть вопросы?

ВЫШИНСКИЙ: У меня есть вопросы.

Подсудимый РАДЕК, сообщите, пожалуйста, суду о содержании вашей переписки с Троцким, касающейся вопросов, если можно так выразиться, внешней политики.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я должен предупредить подсудимого Радека, что в открытом судебном заседании нельзя называть наименований официальных иностранных учреждений, а также фамилий сотрудников.

РАДЕК: А государства можно называть?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я повторяю – нельзя называть официальных иностранных учреждений и фамилии сотрудников, поскольку заседание открытое.

РАДЕК: Слушаюсь. По вопросам международных отношений у меня было три письма Троцкого: письмо в апреле 1934 года, письмо, полученное в декабре 1935 года, которое касалось внешней политики блока, и письмо, полученное мною в январе 1936 года, касающееся положения в международном рабочем движении, но тесно соприкасающееся с этим первым письмом. Начиная с письма 1934 г., я получил это письмо в апреле, и первый раз в нем Троцкий, поскольку дело шло о переписке со мной, поставил на очередь дня наше отношение к международному положению. Предыдущая переписка с Каменевым на этот счет мне была неизвестна, и я узнал о ней уже позже. В письме от 1934 г. Троцкий ставил вопрос таким образом: приход к власти фашизма в Германии коренным образом меняет всю обстановку. Он означает войну в ближайшей перспективе, войну неизбежную, тем более что одновременно обостряется положение на Дальнем Востоке. Троцкий не сомневается, что эта война приведет к поражению Советского Союза. Это поражение, писал он, создает реальную обстановку для прихода к власти блока, и из этого он делает вывод, что блок заинтересован в обострении столкновений. Он делал упреки Сокольникову и мне, что чересчур лично ангажируемся в борьбе за мир, но, говорит, если имеете такие поручения, ничего не сделаешь, но почему Сокольников в разговоре с одним представителем одной Дальневосточной державы не дал достаточно ясного ответа, показывающего его солидарность с тем демаршем, который по отношению к этой державе делал уже Троцкий.

ТРОЦКИЙ указывает в этом письме, что он установил контакт с официозными кругами и этой Дальневосточной державы, и западноевропейской, с которой СССР находится в нормальных дипломатических и ненормальных политических отношениях, и что он открыто этим официозным кругам сказал, что блок стоит на почве сделки с ними и готов идти на значительные уступки и экономического, и террористического [3] характера, и требовал в этом письме, чтобы мы в Москве использовали возможность для подтверждения нашего согласия с этими его шагами. Это, по существу, содержание первого его директивного письма с 1934 г. Давать теперь содержание дальнейшего или вы желаете меня слушать насчет этого?

ВЫШИНСКИЙ: Пожалуйста, можно дальше говорить.

РАДЕК: Говорить о письме или о шагах?

ВЫШИНСКИЙ: Раньше всего о шагах, насчет того, что вы сказали о содержании письма.

РАДЕК: Получив это письмо, я сообщил ПЯТАКОВУ его содержание и спросил его, что ему известно, ему, ПЯТАКОВУ, об этом разговоре СОКОЛЬНИКОВА с дальневосточными дипломатами, что вызвало недовольство ТРОЦКОГО. ПЯТАКОВ сказал, что ему ничего не известно.

ВЫШИНСКИЙ: Что же вызвало недовольство в этом разговоре?

РАДЕК: Из письма предполагалось, что я знаю инструкцию КАМЕНЕВА. Я лично понял, что, видно, СОКОЛЬНИКОВ ограничился подтверждением мандата, и думал, что ПЯТАКОВ знает более конкретно. ПЯТАКОВ ничего не знал. Я его попросил и сказал ему, что хочу с ним повидаться. Тут есть маленькое разногласие с СОКОЛЬНИКОВЫМ. Во всяком случае, в июле 1934 г. СОКОЛЬНИКОВ навестил меня в редакции “Известий”, и раньше, чем ему сообщить инструкцию ТРОЦКОГО, я его спросил, о чем происходил разговор между вами и господином … Он мне на это ответил: “Представьте себе, веду, ничего не думая, переговоры, разговор кончается. Переводчики, видно, что-то должны были согласовать, потому что вышли, и это было странно, т.к. никогда секретарь-переводчик не выходит первым перед послом. Во время отсутствия переводчика он, говорит, очутился передо мной и поставил вопрос: “Знаю ли я предложения или советы, которые ТРОЦКИЙ {сделал и сообщил его} *сделал* правительству”. Я, говорит, был ошарашен и ответил, что знаю, и спрашивает, как вы относитесь к этому. Я сказал, что это серьезные предложения и советы. Этот разговор происходил на английском языке, слово “э<д>вайсес” [4]. Я спрашиваю СОКОЛЬНИКОВА, какие советы давал ТРОЦКИЙ. Он говорит, что он не думал, что это произойдет в такой глубокой форме, но что КАМЕНЕВ его раньше предупреждал о том, что к нему или ко мне могут обратиться представители иностранной державы за проверкой. <…> [5] что тогда, насколько я помню, это был какой-то совет, который Троцкий им давал насчет положения на Дальнем Востоке. И тут Сокольников, человек очень сдержанный вообще, – а так как между нами были чисто деловые, а не личные отношения, – по отношению ко мне еще более сдержанный, проявил большую нервозность и сказал мне: “Как себе Троцкий это вообще представляет? Как я могу как Зам<еститель> Наркома вести переговоры такие? Это же совершенно невозможное положение”. Я не помню точно, как он выразился, но очень неодобрительно насчет этих самых советов, Я ему на это сказал: “Вы не нервничайте. Он, видно, не понимает обстановки здесь”. Мы с Пятаковым пришли к тому результату, что мы можем идти не дальше, как поставить нашу визу на мандате для переговоров. Переговоры мы здесь не можем вести, во-первых, потому, что приходится вести эти переговоры с трехразрядными лицами, во-вторых, потому, что не знаем, что же там говорил точно Троцкий, а, в-третьих, из-за того, что мы не считали, что лучше вести переговоры под наблюдением НКВД; не считали это хорошими условиями для переговоров, – что я это Троцкому напишу.

Я поэтому специально обращаю внимание на то, что я говорил Сокольникову, потому что я боялся, что так как Сокольников представлял зиновьевскую организацию, и мы с ним не были так близки между собой, что тут начнется трещина на этом нагоняе, который Троцкий за границей ему дал. Я через Ромма, который в мае м<еся>це уезжал за границу, послал письмо, касающееся других предметов, и в этом письме сообщил, во-первых, Троцкому получение его директивы и то, что мы между собой сговорились не выходить в наших шагах здесь дальше за визирование его мандата. Кроме того, я добавил в письме свою личную оценку; не говорил только от имени центра, но опираться на то, что Троцкий в первом письме ко мне еще в Женеве сказал, что если на основе старого опыта мы хотим избегнуть возможных в ходе работы трений, чтобы они не углублялись, – он просит меня с полной искренностью писать, если у меня есть какие сомнения насчет его предложений и шагов. Я написал, что в его директиве для меня бесспорно; что для меня бесспорно в его директиве то, что если блок считается с возможностью прихода к власти тем или другим путем как с реальной возможностью, то это не может случиться в безвоздушном пространстве, – СССР живет в системе государств, – что поэтому нужно знать, чего хочет противник, к чему он стремится, чего он может требовать, на что он может пойти, что поэтому не только мы официально как центр, но я лично одобряю то, что он ищет контакта. Но я позволю себе от себя обратить внимание его на следующие вещи. Что, во-первых, в том состоянии, в котором находится блок, он только себя скомпрометирует полностью, устанавливая такой контакт непосредственно, сам отдает себя в руки противника.

Вот третье, насчет целей, я сказал ему следующее, что одна вещь – стать на ту почву, что война создаст условия прихода к власти блока, а другая вещь – стремиться к этой войне, что оставляя в стороне все значение стратегическое, стремиться к войне, обращаю его внимание, это мое частное мнение, как я написал, что блок, которой был в 1933 году, очень мало мог сделать, потому что, считаясь с ссылкой Зиновьева и Каменева, он свернул свою деятельность и находится в первый период организации, и что если эта война теперь начнется даже, то приведет к поражению, что мы будем захлестнуты войной и никакой роли не сыграем. Это я ему написал, считая, что другой не пойдет на эти предостережения, я считал необходимым ему написать.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в мае 1934 года?

РАДЕК: Это было в мае 1934 года. Сокольникову уже не пришлось по этому вопросу делать никаких шагов, но мне скоро пришлось. Осенью 1934 г., кажется, что это было в ноябре, наверное в ноябре, я не помню точно месяца, но помню, что когда я ехал на дипломатический прием, что была большая слякоть, не то дождь, переходящий в снег, не то снег, переходящий в дождь, по этому именно я ориентируюсь в датах, на одном из дипломатических приемов в особняке НКИД на Спиридоновке один из известных мне дипломатических представителей упомянутой среднеевропейской державы, когда я пришел, а пришел я с опозданием из редакции и усталый сел в последний кабинет и пил кофе, он присел ко мне и начал разговор. Ну, начал он этот разговор не очень литературно (сказал по-немецки): “Хочется ехать в Ригу. Ежедневно получаешь немецкие газеты, вас кроют в хвост и гриву; получаешь советские газеты, вы поливаете Германию грязью, что тут в таком положении вообще можно делать. Но, – говорит, – наши руководители (он это сказал конкретнее) знают, что не все так думают, что пишет советская печать, знают, что господин Троцкий стремится к сближению с Германией”. Когда он упомянул слово “господин Троцкий”, для меня стало ясным, что начнется этот скандал за получение визы. Но говорит: “Наш вождь спрашивает, что означает эта мысль господина Троцкого?” А может быть это мысль эмигранта, когда ему не спится? Кто стоит за этими мыслями, что они представляют, есть ли какие-либо серьезные круги в СССР, которые стоят на этой точке зрения, – этого мои руководители не знают; мы все живем в безвоздушном пространстве, встречаем только официальные лица, ориентироваться не можем. А сближение двух стран только выигрывает на полноте информации. Но ясно было, это не вызывало никаких сомнений, что это есть тот момент, когда меня спрашивают в отношении блока. Я не мог допустить, что это есть эхо каких-то статей Троцкого, потому что я читал все, что писалось Троцким, следил за тем, что он писал и в американской печати, и во французской печати, я был осведомлен полностью о том, что писал Троцкий, и я знал, что нигде в печати Троцкий не выступал с идеей сближения с Германией. Если этот представитель говорил, что он знает взгляд Троцкого, это означало, что этот представитель, не являющийся сам по своему положению человеком, к которому бы доверительно относился его вождь, следовательно, есть представитель, которому поручили меня спросить. Понятно, его обращение ко мне заняло каких-нибудь две минуты; обстановка дипломатических приемов не позволяет долго разглагольствоваться. Мне надо было буквально в секунду принять решение и дать ответ, и я ему сказал, что пререкания двух стран, даже совершенно противоположных социальных систем, – это вещь бесплодная, но что не нужно смотреть только на эти газетные пререкания и что реальные политики в СССР понимают значение германо-советского сближения и готовы пойти на уступки, необходимые для этого сближения. Формула моя звучит, может быть, и двусмысленно, может быть, недостаточно определенно, но она была совершенно определенной в данной обстановке. Этот представитель понимал, что я ему сказал: раз я говорил о реальных политиках, значит есть в СССР реальные политики и нереальные политики, – нереальные – это советское правительство, а реальные – это блок. И понятен был смысл того, что я сказал: если блок придет к власти, он пойдет на уступки для сближения с вашим правительством и со страною, которую оно представляет. Давая этот ответ, я совершенно точно отдавал себе отчет о значении этого моего ответа. Я не столько думал об уголовном кодексе, но я знал, что я совершаю акт недопустимый для гражданина Советского Союза, стоящего на почве существующего у нас строя, – акт, который я могу только определить как акт государственной измены, говоря языком юридическим, и акт измены родине, говоря на коммунистическом языке. Я отдавал себе в этом отчет, это не была фраза разговорная, которая у меня вырвалась, потому что, когда мы решили визировать мандат Троцкому, то я не думал, в какой конкретной обстановке мне придется это делать, но я знал, что это падает на мою долю, и для того, чтобы знать, что это означает, – мне не нужно было никакой юридической осведомленности. Понимание того, что я делаю, было у меня полностью налицо.

ВЫШИНСКИЙ: Это все связано с первым письмом?

РАДЕК: Это было в результате первого письма.

ВЫШИНСКИЙ: То есть в 1934 году?

РАДЕК: В апреле 1934 года было письмо, а этот факт случился в конце ноября того же самого 1934 года, но это был не единственный результат этого письма.

ВЫШИНСКИЙ: Простите меня, меня заинтересовало, значит, между апрелем и ноябрем 1934 года у вас на эти темы, связанные с письмом, были разговоры с другими членами центра?

РАДЕК: Я других членов центра информировал об этом, говоря на дипломатическом языке, зондаже или демарше и мой ответ.

ВЫШИНСКИЙ: Кого именно информировали?

РАДЕК: Я говорил об этом Юрию Леонидовичу Пятакову, говорил об этом Сокольникову, я говорил об этом Серебрякову. Об этих вещах с более широким кругом мы никогда не говорили, но между собой мы были абсолютно осведомлены.

ВЫШИНСКИЙ: Я подчеркиваю еще раз, именно в этот период времени – осень 1934 года, вы полностью осведомили их о содержании письма и ваших соображениях по этому поводу?

РАДЕК: Да. О моих соображениях, которые я написал в частном письме к Троцкому, я не говорил по политическим соображениям. Политические соображения состояли в том, что я один раз был один из наиболее решительно разваливающих троцкистскую организацию человеком, и когда я решился второй раз принять участие в этой работе, то я со своими сепаратными взглядами был очень осторожен, чтобы люди не сказали, что вот, только вошел и начинает фрондировать, поэтому считал возможным сказать Троцкому, но им не говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Что им конкретно сказали? Каждому несколько иное, чем другому, но в основном то же самое?

РАДЕК: Я всякому сказал, что на дипломатическом приеме, я назвал положение этого дипломатического лица, мне сказали то-то, то-то, и я ответил то-то, то-то. Понятно, тем из них, которые не принимали участия в дипломатических приемах, фамилия этого лица ничего не говорила. Я помню, когда в 1935 году я лично говорил с Серебряковым и переспросил его, говорил ли ему Пятаков и знает ли он об этой вещи, то он мне сказал: да, говорит, с каким-то немцем был разговор, но фамилии не помню. А Сокольников не мог не помнить.

ВЫШИНСКИЙ: Вы не особенно внимательны к предупреждению председателя.

РАДЕК: Прошу извинения, это у меня вырвалось в разгаре, я буду точно придерживаться указаний.

ВЫШИНСКИЙ: Вы также им говорили о самом содержании письма Троцкого? 

РАДЕК: О содержании письма Троцкого я говорил с полной точностью. Я имею великолепную память и в таких важных документах повторил всю аргументацию, весь костяк, передал Пятакову и Сокольникову лично и прекрасно знаю, что Пятаков сообщил Серебрякову, потому что Серебряков в декабре 1935 г. был осведомлен.

ВЫШИНСКИЙ: Там стояли вопросы?

РАДЕК: Победа фашизма в Германии.

ВЫШИНСКИЙ: Раз.

РАДЕК: Применение агрессии японской.

ВЫШИНСКИЙ: Два.

РАДЕК: Неизбежность войны их против СССР.

ВЫШИНСКИЙ: Три.

РАДЕК: Неизбежность поражения.

ВЫШИНСКИЙ: Четыре.

РАДЕК: Необходимость для блока, если он придет к власти, идти на уступки.

ВЫШИНСКИЙ: Простите, пожалуйста. Необходимость поражения как представлялась Троцкому и Вам? А отношение к поражению и Троцкого, и ваше?

РАДЕК: Отношение к поражению там было совершенно позитивное, потому что там было сказано, что это создает обстановку для прихода к власти блока, и даже было сказано больше, что мы были заинтересованы в ускорении войны.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы были заинтересованы в ускорении войны и заинтересованы в том, чтобы в этой войне СССР пришел к победе или к поражению? Я не говорю там о том, как у вас было в порядке умозаключении, а как было в письме?

РАДЕК: Поражение неизбежно, и оно создаст обстановку дли нашего прихода к власти, поэтому мы заинтересованы в ускорении войны. Вывод: мы заинтересованы в поражении. Эти слова не были сказаны, насколько я помню, но когда я передаю эти вещи, то я передаю не то, что дословно было, а то, что для меня без всяких колебаний вытекает из этого письма. Если я сказал, что мы заинтересованы в поражении, то то, что это была точка зрения Троцкого, для меня не подлежит сомнению. 

ВЫШИНСКИЙ: Мы восстанавливаем содержание письма.

РАДЕК: Ход мыслей безусловно был таков. Это безусловно вытекало с незыблемой ясностью. Но раз я вам даю как государственному обвинителю показания, то я должен отличать ту фразу точно, как я помню, от того, что точно было в письме написано. Но было ли там так написано или нет, но нет сомнения, что ход мыли был такой.

ВЫШИНСКИЙ: Я прошу вас ответить на вопрос о том, каково было отношение ваше и Троцкого к поражению СССР?

РАДЕК: Если вы меня спрашиваете об отношении Троцкого, то я ответ дал. Если вы меня спрашиваете обо мне, гражданин прокурор, то я должен сказать так, что поскольку дело идет об установлении юридических фактов, я должен давать всякий ответ. Поскольку дело идет о моих чувствах и моей этике, которые не влияли на мои действия…

ВЫШИНСКИЙ: Меня интересуют не чувства, а факты.

РАДЕК: Тот факт, что я дал визу на мандат Троцкого…

ВЫШИНСКИЙ: Вопрос не о том, что вы дали визу на мандат Троцкого, а я беру факт. Письмо, которое вы получили в апреле 1934 года от Троцкого, в этом письме шла речь о войне, о том, что эта война неизбежна, что в этой войне СССР, по мнению Троцкого, потерпит поражение, что в результате этой войны и поражения – блок придет к власти. Вот я спрашиваю теперь: вы в этих условиях, кратко, были за поражение СССР или за победу СССР?

РАДЕК: Я считал поражение тогда неизбежным и считал, что в условиях поражении мы придем к власти. Если вы спрашиваете меня о моем желании…

ВЫШИНСКИЙ: Не о желании, а о том, что вы шли на то, что вы шли на поражение СССР, или вы были за победу СССР?

РАДЕК: Все мои действия за эти годы свидетельствуют о том, что я помогал поражению.

ВЫШИНСКИЙ: Эти ваши действия были сознательными?

РАДЕК: Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда (Смех).

ВЫШИНСКИЙ: А это был, к сожалению, не сон?

РАДЕК: Это, к сожалению, был не сон. 

ВЫШИНСКИЙ: А было явью?

РАДЕК: Это была печальная действительность.

ВЫШИНСКИЙ: Да, печальная для вас действительность.

Следовательно, мы можем формулировать таким образом положение вещей, что вопрос о поражении для вас стоял в качестве актуального вопроса.

РАДЕК: Вопрос о поражении стоял для нас тогда в качестве актуального вопроса.

ВЫШИНСКИЙ: Это был апрель 1934 года?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И вы об этом говорили с другими членами Центра?

РАДЕК: Коли спросите, говорили ли мы об отношении к поражению, то для определения обстановки я должен сказать так: с Сокольниковым вообще не обменивались мнениями в этом разрезе. Я сообщил ему директиву и спросил насчет конкретного факта об Отто… [6]

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Радек, вы что, провоцируете нас?

РАДЕК: Не провоцирую вас и больше этого не будет.

ВЫШИНСКИЙ: Такого рода поведение подсудимого Радека меня в процессе допроса ставит в очень затруднительное положение…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Совершенно верно.

ВЫШИНСКИЙ: …И я опасаюсь, что подобного рода выходки Радек будет повторять и дальше, тогда я буду лишен возможности вести вопросы на эту тему. Вы достаточно искушенный в политике человек, чтобы понимать, что если в суде воспрещается говорить о некоторых вещах, то это нужно принять как требование закона.

РАДЕК: Я глубоко извиняюсь и больше этого не будет. 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я считаю, что если РАДЕК повторит что-нибудь подобное, то придется этот вопрос перенести на закрытое заседание.

РАДЕК: Повторяю с заверенностью, что этого не будет.

ВЫШИНСКИЙ: Я попрошу держаться фактической стороны и вам будет легче выполнить это. Вы говорили с членами центра о поражениях?

РАДЕК: Мы приняли для выполнения это.

ВЫШИНСКИЙ: Было ли что-нибудь практически сделано вами лично и сообщниками вашими по претворению в жизнь этой директивы? 

РАДЕК: Первое было сделано то, о чем я говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Вы мне давайте краткий ответ.

РАДЕК: Понятно, что действовали.

ВЫШИНСКИЙ: Но это не только с письмом связано, но и со всеми дальнейшими директивами?

РАДЕК: До пораженческой платформы не отклонили и дальше соглашались, это было до момента нашего ареста, но с 1936 г. после второй директивы ТРОЦКОГО намечались сдвиги, которые, к сожалению, не дали результата.

ВЫШИНСКИЙ: Об этом будем говорить попозже. Мне нужно сейчас период охарактеризованный, от апреля 1934 г. по конец осени того же 1934 г., т.е. об осведомленности ПЯТАКОВА, СЕРЕБРЯКОВА и СОКОЛЬНИКОВА с письмом ТРОЦКОГО.

РАДЕК: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Допрос подсудимых СЕРЕБРЯКОВА, СОКОЛЬНИКОВА и ПЯТАКОВА – есть предложение сделать после перерыва.

ВЫШИНСКИЙ: Я очень коротко.

ВЫШИНСКИЙ (к ПЯТАКОВУ): ПЯТАКОВ, вы подтверждаете свою осведомленность о письме ТРОЦКОГО на имя РАДЕКА? 

ПЯТАКОВ: Я уже вчера показывал и подтверждаю, что это соответствует полностью.

ВЫШИНСКИЙ: И вопросы поражения?

ПЯТАКОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ (к СОКОЛЬНИКОВУ): Такой же вопрос.

СОКОЛЬНИКОВ: Мне тоже это известно.

ВЫШИНСКИЙ: Вы также разделяли эту позицию? 

СОКОЛЬНИКОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ (к СЕРЕБРЯКОВУ): Ваш ответ на этот вопрос?

СЕРЕБРЯКОВ: Я узнал от РАДЕКА в декабре мес<яце> 1935 г.

ВЫШИНСКИЙ: Ваше отношение к этому вопросу?

СЕРЕБРЯКОВ: Возражений не последовало.

ВЫШИНСКИЙ: Разделяли вы это или не разделяли? 

СЕРЕБРЯКОВ: Разделял, конечно.

ВЫШИНСКИЙ: До какого момента? 

СЕРЕБРЯКОВ: До момента ареста.

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте дальше перейти к подсудимому РАДЕКУ. Это вопросы, связанные с апрельским письмом 1934 г., но вы сказали, что было и второе письмо в декабре мес<яце> 1935 г.

РАДЕК: Но этим я не исчерпал.

ВЫШИНСКИЙ: О последствиях первого письма вы будете говорить, расскажите сейчас о письме декабрьском 1935 г.

РАДЕК: Это письмо я получил в первых числах декабря, оно представляло уже не политическое сообщение, хотя бы программно-принципиального значения, а представляло набросок программы этого второго варианта.

ВЫШИНСКИЙ: Поскольку вчера об этом слышали, я думаю, что и суд не будет возражать, нужно сказать основное.

РАДЕК: Основное, во-первых, международная перспектива. Она состоит в том, что победа германского фашизма открывает период фашизации Европы и победу фашизма, в других странах – поражение рабочего класса и отсутствие революционных перспектив вплоть до какого-то перелома, который может вызвать какая-то международная война. Это первый акт. Второе – основное было то, что выдвигалось два варианта.

ВЫШИНСКИЙ: Об этом вчера говорилось. 

РАДЕК: Первый вариант был вариантом, для него нереальным, – приход к власти без войны. 

ВЫШИНСКИЙ: То есть без поражения.

РАДЕК: Значит, реальным оставался приход к власти на основе поражения. И этот приход к власти на основе поражения означал для него, что если до этого времени он там, а мы здесь в Москве говорили об экономическом отступлении на базе Советского государства и на базе той политики, которая велась во всем своем существовании, то в этом письме намечался коренной поворот. Он суммировал все элементы, на которые он указывал, давая совершенно новые качества, ибо, во-первых, он считал, что результатом этого поражения должна явиться неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину, во-вторых, дело шло о разделе СССР, о совершенно новой территории СССР. Во-вторых, в этом втором варианте, с точки зрения экономической, он предвидел следующие последствия поражения – промышленности – отдача не только в концессию важных для капиталистических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность этих капиталистических элементов важных экономических объектов, которые они наметят. В-третьих, предвидел облигационные займы, т.е. допущение иностранного капитала и эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках Советского государства.

В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы, за исключением, может быть, наиболее уже отстоявшихся, разлетятся, и надо их будет распустить, что совхозы останутся только те, которые уже вполне рентабельны, и выдвигал новую мысль о необходимости предоставления тракторов и других сложных сел<ьско>хоз<яйственных> машин единоличникам, иначе говоря, новому возрождающемуся кулацкому слою.

Наконец, совершенно открыто ставил вопрос о необходимости возрождения частного капитала в городе и, хотя не употреблял в письме выражении “расширенный нэп”, но ясно было, что пропорция между не социалистической, а государственной хозяйственной силой и этими частнокапиталистическими элемента была такая, что она говорила прямо о реставрации капитализма. 

В политической области новой в этом письма была постановка вопроса о власти. Этого вопроса до этого времени вообще троцкисты не дискутировали, но когда говорили о приходе блока к власти, оставалась советская форма в их представлении, хотя ясно было, что если дело идет о борьбе с ВКП и что детская вещь – думать, что это есть борьба против верхушки, – за них же стояла партия, – речь идет о ВКП и о реставрации капиталистических элементов в стране, то остается оболочка (но это теперь ретроспективно), но этот вопрос не ставился, в письме же Троцкий сказал: неважно, как будет это называться, будет ли это советской демократией называться, или это будет называться вообще демократией, – ни о какой демократии речи быть не может, никакого “отката к февралю”, как некоторые круги троцкистские говорили, быть не может. А что же будет? Рабочий прожил 18 лет истории революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть часть на частные фабрики, часть на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей конкуренции с иностранным капиталом, значит – крутое ухудшение положения рабочего класса.

В деревне возобновляется борьба бедноты, середняка, кулачества, разных слоев, и тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими это будет формами прикрыто.

Так как он писал не просто тезисы, а мне пришлось с ним обменяться мнениями в историческом разрезе, то я спросил: скажите, фашистская это власть? – Нет, это не будет фашистская власть, потому что фашистская власть это есть власть финансового капитала, а у нас никакого капитала у блока нет. Она будет связана с финансовым капиталом других стран, но это не будет фашистская власть. Если хотите аналогий исторических, то возьмите аналогию с властью Наполеона I и продумайте эту аналогию. Наполеон I был не реставрация – реставрация пришла позже, а это было попыткой сохранить главные завоевания революции, то, что можно было из революции сохранить. Это было новое.

И, наконец, то, что было новым, я бы не сказал, что новым, по существу, представляет собой все предыдущее, но новым по-брутальному было то, что были поставлены все точки над “и”. Это было то, что он давал себе отчет и нам давал отчет в том, что хозяином положения, благодаря которому блок может прийти к власти, является фашизм, победоносный, победивший в [7] СССР фашизм, – с одной стороны, и военный фашизм другой дальневосточной страны. А новым в практических выводах было не то, чтобы он требовал “углубляйте, расширяйте, активизируйте деятельность в области террора, в области вредительства и подготовке террористов, которые будут призваны на военную службу для действия”, а что он давал и писал, что придется согласовать специально эту деятельность, касающуюся вредительства, придется согласовать с тем партнером, при помощи которого только мы можем прийти к власти.

Наконец, новое было то, но это было не только не сущность, а прикрытие, представление таких перспектив, что это все придется согласовать, но если мы останемся живы и у власти, то благодаря победе этих двух стран, благодаря тому, что они награбят и наживутся, между ними и другими начнется драка, и тогда придет наше новое развитие, наш реванш. Но это была чисто литературная перспектива. Вот сущность этой первой директивы.

Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно – формула, которая была дана для совокупности политической системы, которую он предлагает в ее оправдание. А сама формула, которую он сказал, говорила так, что есть полная утопия думать, что в эпоху победы фашизма мы – Советский Союз – можем удержаться, так как неизбежно выравнивание социального строя в СССР с этими странами – победителями, если вообще хотим удержаться. Вот эта идея выравнивания, которая была псевдонимом реставрации капитализма, и была тем специфическим новым, что бросилось сразу нам в глаза, когда мы эту директиву получили.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, если коротко суммировать содержание этого письма, то к чему сводятся основные пункты? Первый вопрос. 

РАДЕК: Оставалась неизбежность поражения.

ВЫШИНСКИЙ: То есть, иначе говоря, первый вариант был нереальным?

РАДЕК: Первый вариант мы рассматривали между собой как чистое прикрытие.

ВЫШИНСКИЙ: Ясно. Берем второй вариант.

РАДЕК: Мы оставались на позиции 1934 года, что поражение неизбежно.

ВЫШИНСКИЙ: Так что, в этом отношении отличия никакого нет?

РАДЕК. Да.

ВЫШИНСКИЙ: Второй вывод?

РАДО. Второй вывод из этого неизбежного поражения был в смысле того, что он раньше назывался экономическими уступками, был настолько усилен и смассирован, что если он говорил о возвращении к НЭПу, то теперь открыто был поставлен вопрос перед нами о реставрации капитализма, которую он называл выравниванием социального строя СССР с другими странами. 

ВЫШИНСКИЙ: Значит, эта реставрация капитализма, которую Троцкий называл выравниванием социального строя СССР с другими капиталистическими странами, мыслилась как неизбежный результат соглашения, которое…

РАДЕК: Как неизбежный результат поражения, его социальных последствий объективно и соглашения на основе этого поражения.

ВЫШИНСКИЙ: Третье условие?

РАДЕК: Третье условие – то, что было самым новым для нас в постановке вопроса, это: поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью, а для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.

ВЫШИНСКИЙ: Четвертое условие?

РАДЕК: Четвертое – раздел страны. Германии намечена Украина, Приморье и Приамурье – Японии.

ВЫШИНСКИЙ: Насчет каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?

РАДЕК: Да, были углублены те решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в форме на долгие годы растянутых поставок продовольствия, сырья и жиров. Затем (сначала он оказал это без цифр, а после более определенно) – известный процент обеспечения победоносным странам их участия в советском импорте. Все это в совокупности означало полное закабаление страны. Это есть еще один винт, при помощи которого закабалялась страна.

ВЫШИНСКИЙ: О сахалинской нефти шла речь? 

РАДЕК: Эта вещь была связана с его не только экономическими, но и с дипломатическими перспективами. Он говорил, что надо будет дать Германии полную свободу рук, обязаться не вмешиваться в эти дела. Насчет Японии говорил – надо не только дать ей сахалинскую нефть, но обязать обеспечить Японию нефтью на случай войны Японии с Соединенными Штатами Америки. Указывал на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом.

ВЫШИНСКИЙ: А насчет Придунайских стран?

РАДЕК: О Придунайских и Балканских странах говорил, что идет экспансия немецкого фашизма, и мы должны обязаться не только не поддерживать этих стран, но ничем не мешать этому факту. Дело шло, понятно, об устранении всяких наших отношений с Чехословакией, которые были бы защитой для этих стран.

ВЫШИНСКИЙ: В этих шести условиях и заключалось все содержание этого письма 1935 года?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы, кажется, сказали относительно более массированного вида разных вредительских действий.

РАДЕК: Он конкретно не давал никаких инструкций в этой области, но он указывал приближение войны и говорил, что если бы страны, о которых идет речь, могли бы даже дать нам какие хотят заверения, что наш блок признают, то все же это будет клочком бумаги, если блок не будет силен, а силу блока будут мерить его террористическими акциями, его вредительскими акциями и его ролью, в случае войны, в армии.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, в этом письме совершенно определенно содержались указания и на расширение, и на активизацию этой вредительской, террористической, диверсионной деятельности.

РАДЕК: Она, эта деятельность, увязывалась, со всей программой, и указывали на нее как на один из самых важных рычагов прихода к власти.

ВЫШИНСКИЙ: Не говорилось ли об этих диверсионных актах в связи с войной и поражением СССР?

РАДЕК: Говорилось совершенно точно, что будут верить в наши силы по той помощи, которую мы им окажем.

ВЫШИНСКИЙ: А в чем эта помощь должна была состоять?

РАДЕК: Помощь эта должна была состоять во вредительстве, развертывании террористической акции и в разложении троцкистами армии.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, установки на то, чтобы разрушать нашу промышленность, а насчет оборонной промышленности не говорилось? 

РАДЕК: Об оборонной промышленности говорилось специально, что она должна быть согласована…

ВЫШИНСКИЙ: То есть не она, а деятельность?

РАДЕК: Деятельность диверсионная троцкистов в военной промышленности должна быть согласована с теми партнерами, с которыми удастся заключить соглашение, т.е. со штабами соответствующих государств.

ВЫШИНСКИЙ: Со штабами соответствующих государств организовать план совершения диверсионных актов?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Как это мыслилось, общий или конкретный?

РАДЕК: Это были общие директивы, связанные с известным отпором, который шел из Москвы. Понятно, что это есть не второстепенная вещь, которую можно делать или можно не делать, но это та вещь, за которую дадут все.

ВЫШИНСКИЙ: Вчера мы вскрыли, что Пятаков говорил Сокольникову по поводу поджога Кемеровского Химкомбината в случае войны. Эти указания Пятакова Норкину, они стояли в плане этого письма?

РАДЕК: Я не знаю, что дало толчок Пятакову для этого разговора, но не подлежит сомнению, что такие указания давились руководителями вредительской акции и раньше, что они совершенно отвечали духу и требованиям этого письма.

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте Пятакова спросить. Пятаков, вы *когда* давали указания Норкину на случай войны произвести поджог Кемеровского Химкомбината, вы исходили из какой-нибудь общей установки?

ПЯТАКОВ: Я исходил из тех установок, которые были выражены Троцким и, разумеется, что постольку поскольку мы свои разговоры с Радеком никуда не выносили, то я продолжал давать те указания, которые давал раньше и которые были сформулированы в письме Троцкого о конкретизации к Радеку в декабре 1935 г.

ВЫШИНСКИЙ: А ваш разговор с Сокольниковым имел место после возвращения в 1935 г. из Берлина?

ПЯТАКОВ: После.

ВЫШИНСКИЙ: После личного свидания с Троцким?

ПЯТАКОВ: После.

ВЫШИНСКИЙ: А в личном свидании с Троцким были затронуты эти вопросы?

ПЯТАКОВ: Безусловно.

ВЫШИНСКИЙ: И эти требования были сформулированы?

ПЯТАКОВ: Безусловно. 

ВЫШИНСКИЙ: Садитесь. (К Радеку). Не было ли речи относительно железнодорожного транспорта?

РАДЕК: Не могу с абсолютной точностью сказать, когда я писал свои показания, я мог в спокойной атмосфере все вспомнить, в данный момент я не вижу этого письма, вся конкретизация касалась войны, так что для транспорта не могло быть исключения. ВЫШИНСКИЙ: А об этом письме Троцкого в декабре 1935 года вы говорили Серебрякову?

РАДЕК: Говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Серебрякова позвольте спросить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ: Подсудимый Серебряков, вы помните этот разговор?

СЕРЕБРЯКОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Не можете ли вы в двух словах сказать, что вам говорил Радек и увязывал ли он это с вашей преступной деятельностью в области транспорта?

СЕРЕБРЯКОВ: Нет, не увязывал, но это, естественно, увязывалось у меня.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, он вам специально не говорил о транспорте, а вы это приняли как указание.

СЕРЕБРЯКОВ: Еще в 1934 г. и в декабре 1935 года перспективно на случай войны, когда мы обменивались мнениями с Лившицем, который был в то время заместителем народного комиссара путей сообщения, мы говорили, что в определенный период могли встать вопросы активизации диверсионной и вредительской деятельности на транспорте.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорили с Лившицем?

СЕРЕБРЯКОВ: Да. Тогда мы предполагали, что возможна загрузка, зашивка важнейших узлов.

ВЫШИНСКИЙ: Умышленная зашивка?

СЕРЕБРЯКОВ: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: В целях?

СЕРЕБРЯКОВ: В целях срыва перевозок.

ВЫШИНСКИЙ: А относительно организации диверсионных актов?

СЕРЕБРЯКОВ: О диверсионных актах ставили вопрос лишь в такой плоскости, что нужно расширить организацию, а поскольку нет членов организации или их слишком мало, то конкретно эту задачу было трудно ставить. Стояла задача – усилить вербовку.

ВЫШИНСКИЙ: Для чего?

СЕРЕБРЯКОВ: Для диверсионных актов.

ВЫШИНСКИЙ: Вы об этом говорили с Лившицем?

СЕРЕБРЯКОВ: Перспективно с Лившицем. 

ВЫШИНСКИЙ: В то время как<ую> он занимал должность?

СЕРЕБРЯКОВ: Зам<естителя> Наркома Путей Сообщения.

ВЫШИНСКИЙ: Это было когда?

СЕРЕБРЯКОВ: Летом или осенью 1935 года.

ВЫШИНСКИЙ: Разрешите задать вопрос подсудимому Лившицу?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Лившиц, вы слышали сейчас показания Радека и Серебрякова?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Что вы на это скажете?

ЛИВШИЦ: Подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: Что вы подтверждаете?

ЛИВШИЦ: Разговор насчет увеличения вербовки членов организации для диверсионных актов и возможности организации вредительских актов во время войны.

ВЫШИНСКИЙ: В это время вы какую должность занимали?

ЛИВШИЦ: Заместителя Наркома Путей Сообщения.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были Зам<естителем> Наркома Путей сообщения и в это время обсуждали вопрос о том, как сорвать движение на железных дорогах на случай войны?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А вы не интересовались, почему Серебряков эти вопросы ставит перед вами?

ЛИВШИЦ: Понятно было.

ВЫШИНСКИЙ: Почему?

ЛИВШИЦ: Раз ведем борьбу за приход к власти блока, поэтому это необходимо было делать.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вот эта подготовка была в плане всей вашей борьбы блока за власть?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И об этом у вас был специальный разговор с Серебряковым?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И с Пятаковым?

ЛИВШИЦ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: А с Пятаковым вы в это время встречались?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А разве с Пятаковым не говорили о задачах блока?

ЛИВШИЦ: Мы с ним о таких вопросах не говорили.

ВЫШИНСКИЙ: А что вы говорили?

ЛИВШИЦ: Мы говорили об общей работе, которую ведут троцкисты на транспорте.

ВЫШИНСКИЙ: А именно? 

ЛИВШИЦ: О срыве выполнения приказов, обеспечивающих улучшение работы транспорта.

ВЫШИНСКИЙ: С Пятаковым о чем вы говорили?

ЛИВШИЦ: О той работе которую ведут троцкисты на транспорте, т.е., повторяю, о срыве приказов, обеспечивающих улучшение работы жел<езно>дор<ожного> транспорта.

ВЫШИНСКИЙ: Ведут работу троцкисты или вы говорили о том, что нужно вести такую работу?

ЛИВШИЦ: Такую работу ведут и что ее нужно усилить.

ВЫШИНСКИЙ: Вам это Пятаков говорил?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Давал ли Вам Пятаков прямые директивы и указания усилить вредительскую и диверсионную работу на транспорте?

ЛИВШИЦ: Он говорил, что это необходимо делать.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, давал такие указания?

ЛИВШИЦ: Давал.

ВЫШИНСКИЙ: Вы их принимали?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Выполняли?

ЛИВШИЦ: Да, то, что смог, – выполнял.

ВЫШИНСКИЙ: Вредили?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Срывали работу?

ЛИВШИЦ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Садитесь. Позвольте к Радеку дальше перейти.

Значит, этим исчерпывается круг вопросов 1935 года?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Следующий этап?

РАДЕК: Следующий этап, это были последствия этого письма и наше отношение к ним.

ВЫШИНСКИЙ: А вот январь 1936 года?

РАДЕК: В январе 1936 года было завершено отношение к этому письму через факт поездки Пятакова к Троцкому.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, Пятаков говорил вам об этой поездке?

РАДЕК: Поездка Пяткова была результатом нашего совещания, и мы пришли к убеждению, что или я должен использовать лежащее у меня троекратное приглашение для поездки в Осло с докладом студенчеству и имел на это разрешение от своих руководителей, но за недостатком времени не поехал, и поэтому если бы Пятаков не имел командировки, я, имея это разрешение, поехал бы с этим докладом в Осло, чтобы безусловно повидать Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Так что, намечалась ваша поездка за границу?

РАДЕК: Или моя, или Пятакова. Я должен сказать о цели этой поездки, которая вчера у Пятакова не очень ясно выступала. Почему я выдвинул, и он сразу согласился о необходимости повидать Троцкого? Он мотивировал это тем, что человек потерял полностью чувство реальности, требует от нас задач, которые мы выполнить не в состоянии независимо от того, как к ним относимся, и надо во что бы то ни стало поехать и с ним переговорить. Так мотивировал свое предложение Пятаков. Я никакой мотивировки не давал, почему я поддерживаю и считаю необходимой эту поездку. Но я должен сознаться, что я ни на один момент не верил тем мотивам, которые выдвигал Пятаков.

ВЫШИНСКИЙ: Почему?

РАДЕК: По той простой причине, что Пятаков чересчур хорошо знает Троцкого, чтобы хотя на один момент мог допустить, чтобы Троцкий признал под влиянием его аргументов, что не знает основных элементов обстановки, а рисковать шеей для того, чтобы добиться уменьшения подлости на 5%, это не стоило, и поэтому я не мог всерьез принять мотивировки Пятакова и думал, что, вероятно, у него есть те же мотивы, которые были и у меня, а мотивы у меня были очень простые. Когда я прочел эту директиву и ночью продумал, я пришел к Пятакову только на следующий день, и для меня было ясно, что хотя она содержит все элементы, которые уже раньше были налицо, но в ней эти элементы вызрели к тому, что принять эту директиву – это означает, что, во-первых, чтобы ее выполнить я должен информировать сравнительно широкий друг людей, потому что я должен дать организаторам задачи, а эти задачи значительно расширены. Я их должен ввести в курс дела и как сам я относился к этой директиве, а я был убежден персонально, когда закрывал глаза и думал о людях, что целый ряд важнейших и с точки зрения уголовного кодекса более глубоко грешных людей не только не поймут этой директивы, а что ответят мне на эту директиву разрывом. Я ни на одну минуту не думал, что Муралов согласится на политику поддержки раздела СССР. Я не мог этого думать и о десятке других людей, которых персонально знал. Я не буду называть здесь фамилий, чтобы не выступать здесь в роли защитников, от которых они отказались, потому что я не имею от них мандатов, но для меня как для политического деятеля было ясно, что эта программа взрывает блок, что по этой программе они занимались вредительством, террором и другими подобными вещами, которые подрывали мощь Союза. Но когда я приду и скажу, что это делается во имя того, чтоб в результате быть околоточным надзирателем, чтоб устанавливать капитализм в стране, то я был твердо уверен в том, что это был распад и смерть блока. Поэтому, когда передо мною вставал вопрос о том, что же ты сделал и когда пойдешь к людям с тем, чтобы рассказать, что ты должен сделать, то совершенно ясно, что если бы я пришел к ПЯТАКОВУ и был убежден в том, что он привезет еще более жесткую директиву, то, естественно, встал бы вопрос о том, что наша деятельность привела нас к тому, что нам могут предлагать измену родине с целью восстановления капитализма и с целью, чтобы страна стала колонией. Мы решили для себя, что та формула, которая отпала со стороны четырех, за нее мы не можем брать на себя ответственность, мы не можем нести ответственность за эту директиву, мы не можем вести вслепую людей, не можем делать того, чтобы советские красноармейцы расстраивались. Мы решили созвать совещание. ПЯТАКОВ приехал к ТРОЦКОМУ. Я не знаю, почему ПЯТАКОВ не говорил об этом здесь, это, пожалуй, было самое существенное в его разговоре с ТРОЦКИМ, когда ТРОЦКИЙ сказал, что совещание есть провал или раскол. Когда ПЯТАКОВ приехал и сказал, мы ответственности не принимаем, но совещание созовем. Теперь, ПЯТАКОВ вернулся и рассказал о разговоре с ТРОЦКИМ. Тогда же мы решили, что мы созываем совещание несмотря на запрет ТРОЦКОГО. Я переговорил с СЕРЕБРЯКОВЫМ, и СЕРЕБРЯКОВ к этому присоединился, и СОКОЛЬНИКОВ, который молчал и пытался корректно принимать к выполнению, сказал, что раз это совещание неизбежно, то его нужно провести. Мы сговорились, как организовать это совещание, наметили круг лиц, которых пригласим, и кто должен связаться с какой группой. 

Если дело идет обо мне, – это был мой последний разговор и с Пятаковым, и с Серебряковым, и с Г.Я. Сокольниковым. Я в связи с этим принял именно эти меры: во что бы то ни стадо получить Дрейцера в Москву – скажу, почему это было, – может быть, самая важная вещь в этом деле; через Преображенского связаться с ростовцами и заполучить их в Москву. Передал, не говоря людям, о чем дело идет, – но что должно быть совещание, на котором примем самое решающее для нас постановление, и что приезд абсолютно необходим.

И это было в тот момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.

Прерывали ли мы деятельность после того, как получили директиву? Нет. Машина крутилась в дальнейшем. Мы директиву не приняли, но и не отклонили. Значит, поскольку дело шло о старых директивах, то машина крутилась дальше, тем более что мы утаивали перед людьми идею совещания. Я имел при этом совершенно определенные соображения тактического, практического характера, утаивал в той степени, утаивал содержание этой директивы, что когда Бухарин встретил меня в январе месяце и в разговоре спрашивает меня, что имеете нового и т.д., – то я, сообщавший ему во всех других случаях все троцкистские директивы, информирующий его полностью, – ему об этой директиве не сказал; сказал ему о других письмах, раньше посланных, которые пришли.

Значит, я хочу, гр<аждани>н обвинитель, сказать следующее:

Прерывали ли мы нашу деятельность? Нет. До момента ареста всякий, кто что мог делать – делал. То, что мне пришлось очень мало в эти месяцы делать, – не есть моя заслуга. Если бы ко мне обратился хотя бы тот же Пригожин (он тогда уже был арестован и ко мне не обращался) и спросил бы меня: “Продолжать деятельность?” – то я бы ему сказал: “Продолжай”. Если бы ко мне обратился Фридлянд, то я бы и ему сказал: “Продолжай”.

Но я все-таки настаиваю на том, что тут есть новый момент, о котором мне, может быть, придется еще вам давать конкретные ответы, и что этот момент был не только для меня, он был для всех других, которые знали эту директиву: эта директиве была пределом.

ВЫШИНСКИЙ: Три факта: апрельское письмо 1934 г., декабрьское письмо 1935 г. и встреча Пятакова в декабре 1935 г. с Троцким. В 1934 г. как ставятся вопросы в письме Троцкого? Война, содействие поражению?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Возврат к капитализму по существу?

РАДЕК: Нет, не ставится возврат к капитализму в письме 1934 г. 

ВЫШИНСКИЙ: Нет? А что же?

РАДЕК: Отступление, которое мы тогда считали…

ВЫШИНСКИЙ: Куда?

РАДЕК: На позиции нэпа с усилением промышленности по сравнению с тем, что было до 1928 г.

ВЫШИНСКИЙ: Отступление в направлении усиления каких элементов?

РАДЕК: Отступления, которое должно было восстановить и часть капиталистических элементов, но это отступление, если сравнивать с тем, что было в 1927 году, то при этом отступлении возможно было бы, с одной стороны, допущение капиталистической реставрации, но одновременно усиление промышленности, благодаря первой пятилетке, совхозов и части колхозов, значит, мы имели бы базу экономическую, на которой, по моему мнению, могла бы удержаться пролетарская власть.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, еще могла удержаться пролетарская власть? Но тенденция была идти назад?

РАДЕК: Но тенденция была идти назад.

ВЫШИНСКИЙ: В 1935 году по сравнению с 1934 годом это было рельефнее?

РАДЕК: В 1935 году был поставлен вопрос идти назад к капитализму.

ВЫШИНСКИЙ: До каких пределов?

РАДЕК: То, что предлагал Троцкий, было без пределов. До таких пределов, каких затребует противник.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, поражение опять-таки стояло в порядке дня?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Что же было новое? Бонапартистская власть – это было новое?

РАДЕК: Все было новое. Разрешите мне, гражданин государственный обвинитель, объяснить по пунктам.

ВЫШИНСКИЙ: Это новое было принято?

РАДЕК: Во-первых, позвольте мне ответить на вопрос о поражении…

ВЫШИНСКИЙ: Что нового было? 

РАДЕК: Новое было в постановке этого поражения.

ВЫШИНСКИЙ: Это было новое по сравнению с 1934 годом?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А по сравнению с беседой Пятакова?

РАДЕК: Беседа совпадает с директивой, она ее только усугубляет.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, между письмом в 1934 году и беседой в 1935 году разницы нет?

РАДЕК: Разницы никакой нет, это один комплекс.

ВЫШИНСКИЙ: Один комплекс, и в этом одном комплексе поражение. В первую очередь?

РАДЕК: Отношение к поражению было не то, что мы стали лучше или хуже, а по объективным причинам, ведь положение в 1935 году было совершенно другим, чем в 1934 году.

ВЫШИНСКИЙ: Мы это выяснили.

РАДЕК: Это не выяснили, гражданин прокурор…

ВЫШИНСКИЙ: Теперь я перехожу к отношению к письму в 1934 году и беседе в 1935 году. Была какая-либо разница?

РАДЕК: Не было никакой разницы. Прибыл новый только один момент – это смассирование.

ВЫШИНСКИЙ: В вопросе о разделе СССР тоже разницы нет между разговором и письмом?

РАДЕК: Нет, разницы нет.

ВЫШИНСКИЙ: По вопросу о территориальных уступках – то же самое?

РАДЕК: То же самое.

ВЫШИНСКИЙ: По вопросу о террористической деятельности – тоже разницы нет?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Что же нового?

РАДЕК: Новое есть то, что теперь она связывается с иностранными указаниями.

ВЫШИНСКИЙ: Вот в этом разница? Значит, раньше не связывалась, т.е. здесь имеется уже прямое согласование с иностранными генштабами, а раньше этого не было.

РАДЕК: Раньше этого не было.

ВЫШИНСКИЙ: И это заставило вас задуматься?

РАДЕК: Заставило больше задуматься не это просто, а та обстановка, которая была в стране раньше, и в 1934 году, и потом.

ВЫШИНСКИЙ: Это, конечно, решающий момент?

РАДЕК: Тут есть то, что заставило меня задуматься. Ведь мы же не родились для того, чтобы помогать фашистам победить Советский Союз. В 1934 году мы считали, что поражение неизбежно. Мы исходили из переоценки затруднений в деревне. В промышленности мы считали переходной момент, когда даже вновь построенные заводы только что вступают в силу. Положение на транспорте оценивалось тогда как катастрофическое. Но теперь, могли бы мы к концу 1935 года считать, что к концу 1935 года транспорт находится в катастрофическом положения? Пятаков же, Лившиц (мы имели информацию от Лившица) – мы же знали ту грандиозную работу, которую проделал транспорт под руководством Кагановича. Я лично знал отзывы иностранных разведок о нашем транспорте, по моей служебной линии, которые считали, что транспорт готов к войне. Мог ли я считать к концу 1935 года на основе того, что мне говорят троцкисты, что наша промышленность обречена в случае войны? Я знаю, что значит промышленная мобилизация, знаю затруднения всякой промышленности, знаю затруднения нашей промышленности; но я же знал, что все, что необходимо для ведения войны, будет поставлено. Коли я брал сельское хозяйство, то я сам не имел большого поля наблюдений; я ежегодно ездил в те же колхозы Курской губернии и видел, что эти колхозы, которые я наблюдал из года в год, представляют совершенно несравнимые вещи, совершенно разные величины в 1933 и 1935 г. Значит, если мы в 1933 и 1934 году исходили из того, что поражение неизбежно, мы считали необходимым этому факту помогать, чтобы на этом заработать, то теперь мы видим, что мысль о разгроме СССР западным фашизмом и военно-фашистскими кругами Востока, которую Троцкий брал как исходную, – мы видим, что с точки зрения объективной реальности это уже есть фантазия, что есть налицо все условия для победы. И вот, в связи с этим у нас должен был встать так вопрос: во имя того, чтобы мы пришли к власти, – пусть страна имеет поражение. Мы в 1934 году поражение брали как исходный факт, как необходимый факт. В 35 же году всякий из нас должен был себе сказать: если ты на это идешь, то ты срываешь возможную победу, которая уже обеспечена, хотя против тебя. Если в 1933 и 1934 году мы экономическое отступление считали навязанным обстановкой, необходимым для страны, не только для того, чтобы мы пришли к власти, то мы же видим теперь, что страна вышла из главных затруднений, что пятилетний план победил не в том, что настроили заводов, <а> что он стал уже живой реальностью.

ВЫШИНСКИЙ: Вывод какой?

РАДЕК: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года, совершенно абстрагируясь от субъективных взглядов, – просто “за здорово живешь”, для прекрасных глаз Троцкого, страна должна возвращаться к капитализму, – когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И, наконец, немаловажный факт – поверьте мне, что когда я на этот момент указываю, то не для защиты себя, а для того, чтобы вам было понятно, почему мы, люди, которые рисковали головою неоднократно, – почему мы говорим теперь, хотя всякий предпочел бы быть три раза расстрелянным, чтобы этого не сказать, а именно: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть, потому что мы убеждены, что мы сможем что-то обеспечить этой стране; теперь мы должны драться под названием борьбы за власть – драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам, раньше чем нам даст власть. Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала совершенно простую вещь, понятную для меня как для политического организатора. Я вызывал Серебрякова, говорил – делать то-то и то-то, давал указания, вызывал Шестова – делал указания. Мы могли прекратить, мы были хозяевами этой работы, поскольку НКВД нас не брало за шиворот. Что означала эта директива? Я имею понятие, что значит иностранных <…> [8] потому что наблюдаю эти вещи не первый десяток лет. Это означало, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов. Если мы терпели Троцкого, когда он нам давал директивы из-за границы, то тут мы становимся резидентурой иностранных фашистских государств.

Это практически означало, что если такой человек, как Яков Лившиц или Серебряков, имеющие за собой десятки лет революционной работы, могут дойти до вредительства, то теперь им нужно сломать моральный хребет до конца, и они будут делать по указанию классового врага. Или они собьются, или станут шпионами. Если собьются, то я ничего не смогу с ними делать, если они станут агентами иностранных государств, то другие будут им приказывать.

В результате, если придет иностранный фашизм, то этот фашизм не только троцкистов к власти не допустит, не нужны они ему, а он разрушит эту организацию, потому что ему возиться с этой интеллигентской вольницей анархистской расчета не было. Если у меня не играла роль оценка отношений к стране, то просто из-за эгоизма. Руководитель организации говорил мне – Троцкий готов для власти, для призрака власти пожертвовать последним человеком, который мог за него погибать, и этого я не мог требовать от людей, с которыми шел 15 лет. Поэтому должен был спросить себя: что делать?

ВЫШИНСКИЙ: Вы решили?

РАДЕК: Первый ход – это было идти в ЦК Партии, сделать заявление, назвать всех лиц. Я должен сказать, что остатки мелкобуржуазной расхлябанности не позволили мне людей, которых я сам организовал, вести на расстрел. Я на это не пошел.

ВЫШИНСКИЙ: Этот ход мог быть вызван только вашим разрывом с прошлой деятельностью?

РАДЕК: Этот разрыв, формально, я считаю, что чувствам и мыслям, которые не привели к действиям, грош цена, но если спросите не как юридический факт, был ли этот разрыв, то я скажу – да, был. 

ВЫШИНСКИЙ: Нет, юридически?

РАДЕК: Юридически факт был бы, если бы я пошел в ЦК.

ВЫШИНСКИЙ: Был бы?

РАДЕК: Не я пошел в ГПУ, а за мной пришло ГПУ. (Смех в зале).

ВЫШИНСКИЙ: Ответ красноречивый.

РАДЕК: Ответ грустный, считайте его как вам угодно. 

ВЫШИНСКИЙ: Вы решили созвать совещание для какой цели? В связи с настроениями, которые якобы сложились у вас от чудовищности преступлений, которые якобы открыли полностью себя, толкнули вас на раздумье, брать ли ответственность и как брать?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы решили не брать этой ответственности.

РАДЕК: У меня было твердое решение не брать этой ответственности.

ВЫШИНСКИЙ: Вы решили не делать этих преступлений?

РАДЕК: Не делать этих преступлений.

ВЫШИНСКИЙ: Порвать с этим?

РАДЕК: У меня была мысль созвать совещание. На совещании определится отношение всех к этой вещи, т.е. одни скажут: “мы этого не будем делать”, другие скажут: “мы это будем делать”.

ВЫШИНСКИЙ: И тогда что?

РАДЕК: И тогда, когда люди, совершавшие совместно преступление, подерутся, то власти, которые обязаны с ними драться, дело получают в руки. Я был убежден, что развязка этой вещи будет во внутренней тюрьме ГПУ, но я не был тем, который бы это организовал. 

ВЫШИНСКИЙ: Но для этого был короткий путь?

РАДЕК: Но не всегда самый короткий путь бывает самым легким, и не все в состоянии принять самый короткий путь. И это не было самым коротким путем еще по одной причине: я был убежден, что власти должны и будут дифференцировать между нами. Мы – руководители несем полную и окончательную ответственность, но я был убежден, что если часть наших исполнителей, одумавшись, сама примет решение и сложит оружие, то отношение к нам будет другое. И я считал, что, поставив перед ними эти вопросы, я им даю возможность за себя решить. И я должен вам сказать, что в этой связи, о чем я еще не говорил, хочу сказать о роли Дрейцера, почему мы так конспирировали эти вещи и т.д.

ВЫШИНСКИЙ: Об этом вы расскажете потом. Вы описываете сейчас всякие свои душевные смятения и колебания, которые поставили вас перед необходимостью созвать совещание. Что вызвало это смущение и эти колебания?

РАДЕК: Сознание, что эта директива есть директива измены социалистическому отечеству, которая может победить в войне и помочь иностранному капиталу для реставрации капитализма в России, которая (реставрация) не диктуется никакой объективной обстановкой.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, можно сделать такой вывод: пока вы полагали, что социализм у нас слабенький, вы считали, что можно предавать, можно идти на войну, можно идти на поражение СССР и т.д. А когда вы увидали, что социализм достаточно силен и крепок, тогда вы решили, что ни война, ни поражение, – не возможны.

РАДЕК: Вы очень глубоко читаете в душах человеческих, но я все-таки должен моими словами комментировать мои мысли.

ВЫШИНСКИЙ: Я знаю, что у вас есть достаточный арсенал слов, за которыми вы можете скрыть свои мысли, и очень трудно человеку, даже хорошо читающему в душах человеческих, понять вас и заставить говорить то, что вы действительно думаете. Но я хотел просить вас здесь рассуждать больше не как журналисту, который специализировался на международных {делах} *вопросах*, а как обвиняемому в государственной измене. И вот с этой точки зрения я и ставлю перед вами вопрос: в 1934 году вы были за поражение?

РАДЕК: Я на этот вопрос уже отвечал.

ВЫШИНСКИЙ: Повторите еще раз, если вам не трудно. 

РАДЕК: Я в 1934 г. считал поражение неизбежным.

ВЫШИНСКИЙ: Я вас спрашиваю, и если вы желаете, чтобы мы договорились до чего-нибудь, то отвечайте прямо на поставленные вам вопросы: в 1934 году вы были за поражение?

РАДЕК: Я считал поражение неизбежным.

ВЫШИНСКИЙ: Были ли вы за поражение?

РАДЕК: Если бы мог отвратить поражение, то был бы против него.

ВЫШИНСКИЙ: Вы считаете, что вы не могли отвратить его?

РАДЕК: Я считал его неизбежным фактом.

ВЫШИНСКИЙ: Вы неправильно отвечаете на мой вопрос.

РАДЕК: Я не могу отвечать на неправильно поставленный мне вопрос. 

ВЫШИНСКИЙ: Я думаю, что ваши ответы являются неправильными ответами на правильно поставленные вопросы.

РАДЕК: Я с этим не могу согласиться.

ВЫШИНСКИЙ: Вы приняли все установки Троцкого, которые были вам даны в 1934 году?

РАДЕК: Я принимал все установки Троцкого в 1934 году.

ВЫШИНСКИЙ: Была ли там установка на поражение?

РАДЕК: Да, это была установка на поражение.

ВЫШИНСКИЙ: Установка Троцкого содержала в себе вопрос о поражении?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы ее приняли?

РАДЕК: Принял.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, раз вы ее приняли, вы были за поражение?

РАДЕК: С точки зрения…

ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю, если вы отвечаете: “Я принял эту установку, которая содержала в себе вопрос о поражении”, – то, значит, вы были за поражение или против поражения?

РАДЕК: Нет, это не значит, что я против поражения. Это значит то, что говорю. Я принял поражение.

ВЫШИНСКИЙ: Т.е. вы шли к поражению?

РАДЕК: Да, понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, за поражение?

РАДЕК: Понятно, раз да, значит шел.

ВЫШИНСКИЙ: Кто же ставит правильно вопрос?

РАДЕК: Все-таки я считаю, что вы неправильно ставите вопрос.

ВЫШИНСКИЙ: Это последнее ваше утешение. Утешайтесь, а я позволю себе и дальше ставить вопросы так, как я считаю правильным.

Значит, в 1934 году вы были не против поражения, а за?

РАДЕК: Да, я сказал.

ВЫШИНСКИЙ: Мне нужно чтобы вы еще раз повторили.

РАДЕК: Пожалуйста, вы государственный обвинитель и можете требовать, чтобы я десять раз повторил.

ВЫШИНСКИЙ: Мне достаточно, чтобы вы повторили один раз внятно. В 1934 г. за поражение, в 1935 г. ставится вопрос о поражении…

РАДЕК: Ставится в декабрьском письме.

ВЫШИНСКИЙ: Вы принимаете?

РАДЕК: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Почему?

РАДЕК: Потому что в 1934 г. я считал поражение неизбежным, а в 1935 году я считал, что страна имеет все данные, чтобы победить, и поэтому…

ВЫШИНСКИЙ: Достаточно. В 1934 г. считали поражение неизбежным, в силу чего?

РАДЕК: В силу моей оценки положения в стране.

ВЫШИНСКИЙ: Т.е. считали, что страна наша слаба?

РАДЕК: Считал, что страна не сумеет защититься.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, она слаба?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы исходили из слабости?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Исходя из слабости, принимали поражение?

РАДЕК: Считал неизбежным, принял.

ВЫШИНСКИЙ: А в 1935 г. видели, что страна сильна, и это не оправдается. С точки зрения борьбы…

РАДЕК: Что поражение не не оправдывается, а что его не будет, что это нереальная программа, поэтому я был против программы, которая базируется на нереальных основах.

ВЫШИНСКИЙ: Потому что это было нереально, поэтому вы были против.

РАДЕК: О других мотивах не буду говорить.

ВЫШИНСКИЙ: Правильно, что вы были в 1935 г. против программы поражения, потому что считали нереальной?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Ничего другого я не ставил в качестве вопроса.

В 1935 г. после свидания Пятакова с Троцким, о чем вы узнали в январе 1936 г., вас смутила слишком откровенная постановка вопроса о превращении в придаток фашизма?

РАДЕК: Не слишком откровенная постановка, а факт.

ВЫШИНСКИЙ: Это вас смутило.

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И вы это не принимали?

РАДЕК: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорили, что это уже предложение прямой измены родине?

РАДЕК: Измена была в первом случае и в другом случае.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорили, что такая постановка вопроса, которая была дана Троцким в декабре 1935 года в разговоре и в письме, она окончилась предложением измены родине?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Ваша беседа в ноябре 1934 года с этим господином … одного из среднеевропейских государств, представлявшим эту беседу, если не ошибаюсь, была за… 

РАДЕК: Об измене родине.

ВЫШИНСКИЙ: Вы принимали это? И вели беседу?

РАДЕК: Вы узнали ее от меня, значит, я ее вел.

ВЫШИНСКИЙ: Что это, измена родине?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И это вас не смущало?

РАДЕК: Об этом нечего говорить. Понятно, смущало. Что вы думаете, что я тренировался на измене родине? Это меня глубоко смущало.

ВЫШИНСКИЙ: Но вы продолжали стоять на той же позиции поражения?

РАДЕК: Да, я стоял на позиции выполнения директивы Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Хотя эта директива означала измену родине?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, в одном случае шла речь об измене родине и в 1935 г. тоже?

Меня теперь интересует, какая была разница здесь у вас в постановке вопроса об измене родине, не количественно, а качественно?

РАДЕК: Вы сделали уже, гражданин Прокурор, вывод.

ВЫШИНСКИЙ: Я выводы буду делать в своей обвинительной речи. Задачи судебного следствия заключаются в том, чтобы выяснить все вопросы, а выводы мы будем делать в заключительных прениях. Вы признаете, что факт беседы с господином … в ноябре 1934 г. – это есть измена родине?

РАДЕК: Я сознавал это в момент разговора и квалифицирую это теперь, как и тогда.

ВЫШИНСКИЙ: Как измену?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А то, что вам ПЯТАКОВ привез директиву, это тоже измена родине?

РАДЕК: Это есть тоже измена родине. Какая разница, может быть измена родине и не измена родине. Может быть, человек способен на одно, и он может быть не способен на другое.

ВЫШИНСКИЙ: Вы совершили измену родине?

РАДЕК: Я не хотел изменять родине или окончательно изменить.

ВЫШИНСКИЙ: Вы считаете, что первое изменить, второе окончательно изменить и неокончательно изменить?

РАДЕК: Я должен здесь оговориться, что, когда выяснил, что здесь скверно, я не хотел этого признать.

ВЫШИНСКИЙ: Разрешите напомнить вам показания ваши (т. 5 л.д. 119). Вы подтверждаете эти свои показания?

РАДЕК: Подтверждаю, даже полностью.

ВЫШИНСКИЙ: Вы подтверждаете свои показания, что вы сказали господину …, что ожидать уступок от нынешнего правительства – дело бесполезное.

РАДЕК: Это был таков смысл моего показания. 

ВЫШИНСКИЙ: Подтверждаете?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И что… Правительство может рассчитывать на уступки реальных политиков в СССР?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы сказали господину …, что блок может пойти на эти уступки? 

РАДЕК: Да. Мы подтвердили мандат на переговоры ТРОЦКОГО, в чем эти уступки должны были заключаться.

ВЫШИНСКИЙ: Одну минуточку, вы не пишете сейчас журнальную статью, поэтому я вас прошу отвечать на мои вопросы. Я вас спрашиваю, вы от имени блока господину … обещали реальные уступки или нет?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Реальные уступки? Это уступки реальные, надо полагать?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: То есть уступки реальных вещей?

РАДЕК: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: Шла речь о территориальных уступках в вашем представлении?

РАДЕК: Не знаю, будут ли они необходимы тогда. Переговоры эти только начинались.

ВЫШИНСКИЙ: Вы думали о том, что для г<осподи>на К. [9] есть реальные уступки?

РАДЕК: Я думал о том, что не знал, в какой стадии будет война, когда будет война, почему, что придется уступать и что именно, какой будет план.

ВЫШИНСКИЙ: Но все же эти уступки чего-то реального? Территория сюда входит?

РАДЕК: Может входить, но не обязательно входит.

ВЫШИНСКИЙ: Измена это?

РАДЕК: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: Это измена?

РАДЕК: Это измена, понятно.

ВЫШИНСКИЙ: Весь вопрос сводится к тому, что, раз изменивши, вы считали это достаточным и не хотели, раз изменивши, считали, что не обязательно изменять до конца своей жизни? И вот наступил момент, когда вы решили не изменять? Так я вас понял?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И что же вы делали для того, чтобы эту линию претворять в жизнь?

РАДЕК: Я уже сказал, что я сделал.

ВЫШИНСКИЙ: Коротко.

РАДЕК: Я подготовлял то, чтобы и другие не изменяли больше.

ВЫШИНСКИЙ: Вы хотели созвать совещание для того, чтобы убедить людей не изменять больше?

РАДЕК: Люди изменят свою точку зрения, те, которые будут меня слушать, и мы бы тогда решили, что мы будем делать дальше.

ВЫШИНСКИЙ: А относительно еще чего?

РАДЕК: Решить, что делать дальше.

ВЫШИНСКИЙ: Вы знали, что будет делаться?

РАДЕК: Я для себя знал.

ВЫШИНСКИЙ: А что вы предлагали бы? 

РАДЕК: Чтобы пойти в ЦК и сказать.

ВЫШИНСКИЙ: Вы рассчитывали на это?

РАДЕК: Да, я был убежден, что целый ряд пойдут на это.

ВЫШИНСКИЙ: А вы сами в одиночку не хотели?

РАДЕК: Как один из руководителей, который не решает свой личный вопрос, а решает вопрос о тех, которые доверили ему руководство.

ВЫШИНСКИЙ: Но в таком случае мне не ясен еще один вопрос, вероятно, последний в нашем утреннем допросе сегодняшнем.

Получили в 1934 г. письмо от Троцкого, получили в 1935 г. письмо от Троцкого, Пятаков вел переговоры с Троцким и привез личное сообщение по этому вопросу. Для вас была ясна эта измен<ни>ческая деятельность, изменнические установки. Вы в какой бы то ни было мере свернули свою политическую, контрреволюционную, преступную, антисоветскую работу?

РАДЕК: В 1936 г.

ВЫШИНСКИЙ: В 1935 и 1936 г.

РАДЕК: В 1935 г. и в 1934 г.

ВЫШИНСКИЙ: В 1935 г. и 1936 г.

РАДЕК: В 1935 г. я был руководителем, который вел всю работу.

ВЫШИНСКИЙ: А в 1936 г.?

РАДЕК: В 1936 г. я не предпринимал ничего, чтобы то, что был<о> до этого времени, взят<ь> обратно, но я никаких дальнейших шагов, особенно по выполнению этой директивы, по углублению этого не предпринимал.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, в 1936 г. вы никаких шагов по выполнению этой директивы не предпринимали?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Принимали ли вы какие-нибудь шаги к тому, чтобы разрушить ту работу, которая была до сих пор?

РАДЕК: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Вашим совещанием? 

РАДЕК: Нет, так как с марта м<еся>ца вообще я уже не видел ни одного человека из блокистов. В январе видел еще Пятакова.

ВЫШИНСКИЙ: Фактически видели?

РАДЕК: Я вообще бездействовал в тот период, я не взял ничего обратно. Я до момента ареста был членом центра. Если бы ко мне пришли люди в то время за указаниями, я бы им повторил свои директивы, не сказал бы: “уходи домой и жди”, но в 1936 г. я никакой деятельности не вел.

ВЫШИНСКИЙ: Хорошо, вы подтвердите свою квалификацию деятельности, которую вы дали не допросе в Прокуратуре от 17 января 1937 г. Разрешите мне огласить л.д. 119 т. V: “Новая расширенная установка Троцкого с декабря 1935 г. углубляла и расширяла эту пораженческую и реставраторскую позицию Троцкого до крайних пределов”.

Это вы подтверждаете?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: “… и уменьшение перспектив прихода к власти блока делало троцкистскую организацию сетью шпионов и диверсантов для германского генерального штаба”.

РАДЕК: Да, полностью подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: И дальше: 

“Поэтому ничего удивительного, что центр блока успокоился” <…>[10] я подчеркиваю, испугались.

РАДЕК: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: Взяли на себя ответственность за эту платформу самого Троцкого с Гесселем [11] и решили созвать совещание актива организации. Значит, главное было испуг?

РАДЕК: Да

ВЫШИНСКИЙ: Вы лично стояли на той точке зрения, что надо от этой позиции отказаться?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И что вы должны пойти в ЦК для того, чтобы разоружиться? Но вы не пошли?

РАДЕК: Не пошел.

ВЫШИНСКИЙ: Потом вас взяли…

РАДЕК: Меня взяли, но я отрицал от начала до конца. Может, вы меня спросите, почему?

ВЫШИНСКИЙ: Я знаю, что вы ответ всегда найдете (в зале общий смех). Вас взяли и спрашивали. Вы отвечали?

РАДЕК: Я все отрицал от начала до конца.

ВЫШИНСКИЙ: Вы знали все полностью, вы имели возможность пойти и все рассказать.

РАДЕК: Имел, но решил, что я это сделаю в НКВД…

ВЫШИНСКИЙ: Товарищ председатель, я попрошу Вас, чтобы обвиняемый отвечал на вопросы, а не произносил речи.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Обвиняемый РАДЕК, вы речи можете произнести два раза: один раз защитительную, а второй раз в заключительном слове.

ВЫШИНСКИЙ: Я не собираюсь состязаться с Радеком в силе голоса. Я вас спрашиваю, ставлю вам вопросы, если вам угодно, то отвечайте на вопросы, а не произносите речи. Я прошу меня не перекрикивать и не разговаривать по вопросам, не относящимся к делу.

Вы уже не принимали позицию Троцкого в декабре 1935 года и в 1936 году. У вас было отвращение к этой измене, которая стала перед вами во весь рост. Поэтому вы решили для себя вопрос отрицательно и хотели обсудить со своими сообщниками, как быть дальше?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорили далее, что у вас было желание пойти и разоблачиться?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И что вы не пошли только потому, что за вами пришли и вас взяли. Правильная постановка? 

РАДЕК. Да.

ВЫШИНСКИЙ: Теперь я вас спрашиваю: 22 сентября вас допрашивали и говорили, что вы арестованы по обвинению в контрреволюционной троцкистской деятельности. Прежде чем перейти к обвинению вас на основе улик, которые имеет следствие, вы имели возможность идти самому и рассказать все?

РАДЕК: Я не пошел.

ВЫШИНСКИЙ: Следователем был поставлен вопрос, вы рассказали?

РАДЕК: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Вас спрашивали – виноваты ли перед партией и советским государством, что вы отвечали?

РАДЕК: Я отвечал, что нет.

ВЫШИНСКИЙ: Вас спрашивали, не скрываете ли в потайниках или у себя на квартире какие-нибудь подпольные документы, что вы отвечали?

РАДЕК: Спрашивали и я отвечаю, что ничего не скрываю в потайниках.

ВЫШИНСКИЙ: Вас спрашивали об этом, и вы сказали правду? 

РАДЕК: Я отрицал, и это была правда.

ВЫШИНСКИЙ: А дальше вас спрашивали о том, что вы были связаны с другими лицами – с Тивелем? 

РАДЕК: Спрашивали.

ВЫШИНСКИЙ: Вы признали это?

РАДЕК: Я все отрицал от начала до конца.

ВЫШИНСКИЙ: Не торопитесь, отвечайте по частям. Вы отрицали связь с Тивелем?

РАДЕК: Отрицал.

ВЫШИНСКИЙ: Отрицали связь с Фридляндом [12]?

РАДЕК. Отрицал.

ВЫШИНСКИЙ: Спрашивали ли вас о связи с другими лицами террористической группы? Что вы отвечали?

РАДЕК. Отрицал.

ВЫШИНСКИЙ: Это было 22 сентября 1936 года?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вас поставили на очную ставку с Сокольниковым? 

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Сокольников изобличал вас?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А вы?

РАДЕК: Все отрицал от начала до конца.

ВЫШИНСКИЙ: Это было 22 сентября. Была у вас очная ставка с Тивелем? 

РАДЕК: Была.

ВЫШИНСКИЙ: Что он говорил?

РАДЕК: Говорил отчасти правду, отчасти неправду, а я отрицал все.

ВЫШИНСКИЙ: И правду, и неправду?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: 24 ноября вас спрашивали о разных фактах из вашей деятельности?

РАДЕК: Да. Спрашивали меня вплоть до 4 декабря, и я все отрицал.

ВЫШИНСКИЙ: Сколько месяцев вы отрицали?

РАДЕК: Около 3-х месяцев.

ВЫШИНСКИЙ: Факт остается фактом: вы, который хотели все рассказать и только не решались, как вы говорите, своих людей отдать в руки правосудия, когда вы оказались сами в руках правосудия – вы все категорически отрицали. Это факт?

РАДЕК: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Не ставит ли это под сомнение правильность того, что вы говорили о своих колебаниях, сомнениях?

РАДЕК: Да, если упустить тот факт, что вы узнали и о программе, и об инструкциях Троцкого только от меня, то, конечно, это ставит под сомнение сказанное мною. Но вы не спрашиваете, почему я три месяца молчал. Вы об этом не спрашиваете, поэтому я не отвечаю.

ВЫШИНСКИЙ: Мне важно установить факт. Факт налицо?

РАДЕК: Налицо.

ВЫШИНСКИЙ: Я теперь хочу получить ответ на один только вопрос, который меня интересует с процессуальной стороны: чем можно доказать, что действительно вы после получения в декабре 1935 года письма от Троцкого и после разговора с Пятаковым не приняли тех установок, которые целиком и безоговорочно до того принимали, и что вы скрывали в течение трех месяцев, находясь в заключении.

РАДЕК: Я не намерен это доказывать, так как я протоколов, нотариальных записей не имел…

ВЫШИНСКИЙ: Нет у вас таких фактов?

РАДЕК: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: И вы это доказывать не намерены?

РАДЕК: Не намерен.

ВЫШИНСКИЙ: У меня вопросов больше нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляется перерыв до 6 часов вечера.

 

 

РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 232, Л. 1-113.

---