СТЕНОГРАММА
ВЕЧЕРНЕГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
от 22 августа 1936 года.
КОМЕНДАНТ: Суд идет, прошу встать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Садитесь, пожалуйста. Заседание продолжается. Подсудимый Мрачковский, поскольку вы отказались от защиты, вам предоставляется слово для защитительной речи.
МРАЧКОВСКИЙ: Разрешите спросить, буду ли я кроме защитительной речи иметь и последнее слово?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да.
МРАЧКОВСКИЙ: Так как я буду иметь последнее слово, то защищать себя перед пролетарским судом не считаю возможным.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Евдокимов, имеете слово для защиты.
ЕВДОКИМОВ: Как и Мрачковский, отказываюсь по тем же мотивам.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По каким?
ЕВДОКИМОВ: Буду иметь последнее слово.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Дрейцер, так как вы отказались от защитника, имеете право защитительной речи.
ДРЕЙЦЕР: Прошу оставить мне только последнее слово.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Мотивировка? Вы слышали слово Прокурора, имеете право на него ответить.
ДРЕЙЦЕР: Не считаю себя вправе защищаться.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Рейнгольд, вам предоставляется слово для защитительной речи.
РЕЙНГОЛЬД: Все, что я хочу сказать, я скажу в последнем своем слове, я также не вижу за собой права и возможности защищаться.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Право вы имеете полное.
РЕЙНГОЛЬД: Я говорю о моральном праве.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Бакаев, так как вы отказались от защиты, вам предоставляется право защитительной речи.
БАКАЕВ: Я не нахожу возможным привести какие-либо доводы в свою защиту и все, что я хотел бы еще сказать по настоящему делу, я хочу сделать это в своем последнем слове.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Пикель, имеете право защитительной речи.
ПИКЕЛЬ: Так как мои показания на суде ни с чьей стороны не вызвали ни малейшего сомнения и так как фактическое изложение всей моей террористической работы в обвинительной речи прокурора совершенно правильно, поэтому я от защитительного слова отказываюсь.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Каменев, имеете право защитительной речи.
КАМЕНЕВ: Я не имею ни возможности, ни испытываю и потребности защищать себя и от защитительной речи отказываюсь.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Зиновьев, вам предоставляется слово для защитительной речи.
ЗИНОВЬЕВ: Обвинение, которое предъявил, в частности, ко мне лично гражданин прокурор, вполне справедливо и правильно. Защищаться я не имею никакого намерения. Намерен только еще раз обвинять себя, что я сделаю в последнем слове.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Смирнов, поскольку вы отказались от защитника, имеете право защитительной речи.
СМИРНОВ: Я ограничусь последним словом. Защитительной речи говорить не буду.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Ольберг, имеете право защитительной речи.
ОЛЬБЕРГ: И на предварительном, и на судебном следствии я не отрицал тех обвинений, которые были мне инкриминированы [1], и я не считаю для себя возможным защищать свою троцкистскую контрреволюционную деятельность, поэтому отказываюсь от слова, которое мне предоставляется.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Берман-Юрин, имеете право защитительной речи.
БЕРМАН-ЮРИН: Я тоже не намерен себя защищать, поэтому от защиты отказываюсь.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Гольцман, вам предоставляется слово для защитительной речи.
ГОЛЬЦМАН: Я отказываюсь от защитительной речи, зная, что пролетарский суд не мстит, а наказывает.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Лурье Натан, так как вы отказались от защитника, вам предоставляется слово для защитительной речи.
НАТАН ЛУРЬЕ: Предъявленное мне обвинение совершенно справедливо, поэтому я отказываюсь от защитительной речи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Лурье Моисей!
МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Я не намерен и не могу защищать себя. Я отказываюсь от защитительной речи и скажу все, что можно сказать, в последнем слове.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Тер-Ваганян, желаете воспользоваться правом защитительной речи?
ТЕР-ВАГАНЯН: Как можно воспользоваться правом защитительной речи при той картине, которая обнаружена здесь? Я считаю необходимым сказать несколько слов в последнем слове.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Фриц Давид!
ФРИЦ ДАВИД: Я отказываюсь от защитительной речи. Все, что сумею, скажу в последнем слове.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляю перерыв на 10 минут.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Заседание продолжается. Подсудимый Мрачковский имеет последнее слово.
МРАЧКОВСКИЙ: Я имею последнее слово, возможно и последний раз. Здесь гражданин прокурор предупреждал суд, а через суд партию и весь рабочий класс, чтобы нам не верили. Понятно, он прав. Мы настолько много врали, что вряд ли можно нам верить. Но на предварительном следствии, где я сказал все, и у следователя как будто бы не было сомнений, в том, что я говорю правду. И гражданин прокурор, может быть, мне так показалось, но он тоже не высказал сомнения в моей правдивости.
Пользуясь последним словом, я не хочу воспользоваться им для того, чтобы как-нибудь просить смягчить предстоящее мне наказание. Не этого я хочу. Я хочу, чтобы мне поверили. Во-первых, в то, что я сказал всю правду, и в то, что я буду говорить сейчас.
Меня не смерть пугает. Я ее видел несколько раз. Мне бы хотелось уйти из этой жизни, не унося с собой никакой пакости. Поэтому я и прошу поверить в то, о чем я буду говорить.
Я контрреволюционер. Это я осознал не только в процессе следствия или в процессе суда, на котором я нахожусь. Я осознал это много раньше. И как всякий врач старается найти причины болезни, так и я искал причину, почему я стал контрреволюционером. Врач обыкновенно перебирает всю родословную, сделал это и я.
Дед мой польский повстанец. Брат отца – тот, кто знает историю французской революции, тот встречал фамилию Мрачковского, он один из активнейших участников французской революции. Мой отец – рабочий железнодорожных мастерских, осужденный по делу Заславского, – ушел на вечное поселение.
Теперь со стороны матери: отец матери – кронштадтский матрос, осужден на вечное поселение за оскорбление офицера. Я рожден в Курганской деревне. Я ребенком таскался с матерью по ссылкам, был в Березовке, Идровске [2], может быть, сказалось воспитание. Семья была революционна. С этой стороны как будто обстоит все благополучно. Я окончил сельскую школу, больше я учиться не мог, мальчишкой после школы ушел на завод, работал учеником слесаря, затем подмастерьем, а впоследствии – слесарем.
В партию я пришел в 1905 году, в 1907 году я уже без помощи родителей пошел в тюрьму. Видите, эта сторона тоже как будто безупречна. В тюрьму я пришел большевиком. Что могла мне дать тюрьма? – Я сидел с такими, как Я.М. СВЕРДЛОВ, сидел с такими, как МИТРОФАНОВ [3], ТЕОДОРОВИЧ [4]. Из Оренбургской тюрьмы меня перевели в Николаевскую Исправительную роту. Я недавно прочитал о смерти Л. ГРЕБНЕВА [5]. С Л. ГРЕБНЕВЫМ мы сидели вместе, вместе нас избивали.
Я просидел в карцере неделю, и эту неделю меня били два раза в день. Я хочу, чтобы вы вместе co мной пожалели, что меня только били, но не добили. С 1909 г. я был арестован за убийство провокатора. Меня мучали 6 месяцев; помимо ручных и ножных кандалов, я был прикован к стене, и меня мучили и не замучили. Дальше временное избиение, временная голодовка. Февральская революция меня освободила из тюрьмы. 3-го марта 1917 года я вышел из тюрьмы, я вышел большевиком. Как видите, этот период моей жизни не был мною опорочен.
По выходе из тюрьмы я днем и ночью готовил рабочий класс на свержение буржуазии. Живы еще такие, как Сосновский и Крестинский, они должны помнить, что в тот период, когда надо было брать власть в руки рабочих, они сдрейфили. Я дрался за эту власть. Это был первый период. Я не подчинился ни партийному Комитету, ни фракции партийного совета. Мне было запрещено выступать. На пленарном заседании совета я не подчинился, я выступил на пленарном заседании совета, и они постановили брать власть в свои руки. Это было первое неподчинение партийной директиве. Я считал, что я, ее не выполнив, сделал правильно. Затем, когда мы взяли власть в свои руки, вам памятно, что сейчас же я выступил на Урале против Дутова, где с рабочими дружинами отправился на ликвидацию Дутова, загнав его в Тургайские степи. Я в первых числах мая вернулся на Урал. В 1921 году в Челябинск вступили чехословаки; я выступил против чехословаков. В период борьбы рабочего класса с буржуазией меня знают как самого непримиримого, как самого жесткого человека в отношении буржуазии. Во время драки чехословаки меня исковеркали на фронте. Жаль, что только исковеркали.
И затем дальше. Я прошел всю гражданскую войну. После ликвидации Колчака из Иркутска меня вызвали в ЦК. Иван Никитич СМИРНОВ здесь отрекся от меня, сказав, что он меня знает только с 1925 г. Это неверно. Иван Никитич меня знает по контрреволюционной борьбе с 1925 г., даже немного раньше. Когда я возвращался из Иркутска, Иван Никитич был председателем Сибревкома, и он меня задержал в Омске, уговаривая меня остаться командующим войсками внутренней охраны (я командовал второй бригадой 51-й Перекопской дивизии). Я не согласился остаться, т.к. меня вызывали в ЦК, и мне не хотелось этой работы. Таким образом, в 1920 г. мы с Иваном Никитичем довольно крупно разговаривали, так что он не мог забыть этой встречи; да и позднее, на съездах, на конференциях мы с ним встречались. За гражданский фронт имел несколько боевых орденов и других наград (шашка, револьвер). Так что, видите, и этот период моей жизни как будто бы прошел недаром. В 1923 г. я влез в драку, в троцкистскую драку, в качестве неорганизованного человека. Я еще тогда не находился под влиянием ТРОЦКОГО как лица. Я считаю, что я до 1925 г. не врал партии. Если я с нею дрался, то я дрался открыто. Это знали тогда, это знают и теперь руководящие работники. После того, когда я связался с ТРОЦКИМ, т.е. в 1925 г., я встал на путь подлый, на путь обмана партии, вождя партии. Я считаю это основным своим падением… На прошлое надо поставить крест – его не существует… На настоящем креста не поставишь… Прокурор прав, что надо в затылок ставить… Я о своей контрреволюционной деятельности, подлой деятельности рассказал все. Если можно разделить периоды моей жизни, то многие могут сказать: не помогли парню, может быть можно было оторвать от контрреволюции и спасти парня, партия не приняла мер. Неверно это. Партия сделала все, чтобы оторвать меня от контрреволюции. Черт знает… Свойство ли это характера… расстройство ли какое… Но партия мне не могла помочь. Повторяю, что партия мне помогала. В этот период 1923-24 г.г. товарищ СТАЛИН вызвал меня к себе и говорит: “Что ты делаешь?” Я говорю, что я дерусь с ЦК. Он говорит: “Ты дерешься не с ЦК, ты дерешься с пролетарским правительством”. ‒ “Нет, я дерусь с ЦК” ‒ “Но если с ЦК, то ты дерешься с меньшевиками”. ‒ “С какими меньшевиками?” ‒ “А ты посмотри как следует, может быть найдешь меньшевиков”. Перебрал я Преображенского, Пятакова и много других, в том числе и Троцкого. Троцкий был тогда так вознесен партией, что думать о том, что в нем осталось меньшевистское, нельзя было. Я не поверил Сталину, что я с меньшевиками. В 1926 году т. Дзержинский со мной разговаривал. Говорит мне, слушай, Сергей, когда ты бросишь драться с партией, пора перестать, надо помогать, а не драться. Ты прекрасный революционер, прекрасный товарищ, а связываешься со всяким барахлом. Брось драться. Не послушался. В том же 1926 году, когда начала шевелиться зиновьевская оппозиция, меня вызвал Сталин к себе. Я был в это время без работы. Спрашивает, хочешь поехать на Урал? С удовольствием. Для меня было понятно, что ехать на Урал ‒ надо будет драться с зиновьевцами, а это я с удовольствием. После разговора с т. Сталиным, он мне не давал директив, чтобы даться с зиновьевцами, для меня было и так понятно, что надо вышибать их. Когда вышли из кабинета, по коридору проходил Антипов. Т. Сталин подзывает Антипова и говорит, вот я хочу дать тебе Мрачковского на Урал. Антипов говорит, что он все время дерется, Сталин говорит, он драться не будет, исправится. Приехал я на Урал с Антиповым, я помог ему контрреволюционную оппозицию зиновьевцев выставить в два счета, но после этого через неделю, я разодрался с Антиповым. Я никакого не имею права сказать, что мне партия не помогала. Почему я влез драться в 1923-25 г.г. в оппозицию? Я прошу мне поверить, если это можно, что я испугался, я струсил за партию, что партию могут зажать, что партия не будет иметь возможности заниматься внутри себя ни критикой, ни анализом. Я признаюсь тут, вы по моему прошлому видите, что я не из трусливых, но тут признаюсь, что струсил. А дальше меня погубил Троцкий. Он мне рассказывал всякие ужасы и пакости о Сталине и всячески старался привить мне ненависть к Сталину. Разрешите мне говорить все приятное и неприятное. Надо сказать, что когда разбиты были троцкисты, когда были разбиты зиновьевцы, когда были разбиты правые, когда были разбиты леваки, я не один раз восторгался той сталинской стратегией в отношении войны со всеми этими группами и подгруппами. Натереть так крепко морду довольно сильно объединенным троцкистам и зиновьевцам – это надо быть гениальным человеком. Скажите, после этого к Сталину может быть чувство отвращения – или любви? Я скажу, что после этого у меня к Сталину стало проявляться чувство любви. Так натереть морду, и как натереть! Мы, троцкисты, натерли морду зиновьевцам, а зиновьевцы натерли морды – с помощью правых – троцкистам, но никто не разработает так плана наступления, как это разработал СТАЛИН, его за одно это можно его [6] любить.
Я в последние часы вместе с вами хочу сказать, что я рад, что я счастлив, что есть СТАЛИН. Станин вывел страну, и Сталин поведет по этому же пути и дальше. Было бы большим несчастьем, если бы пришли к власти Зиновьев, Троцкий и вместе с ними и я. Троцкий, как Вы знаете, в 1923 г. изображал из себя демократа и продолжает изображать из себя демократа. История знает, что этот демократ в то время меня, неопороченного человека, и неопороченного человека БАКАЕВА хотел расстрелять за то, что я 14 человек белогвардейских офицеров расстрелял. Он за 14 человек белогвардейских офицеров хотел расстрелять меня – этот демократ! При помощи Владимира Ильича, при помощи Сталина мы не были расстреляны [7]. Позднее Сергей Иванович ГУСЕВ [8] писал об этом в “Правде” [9]. Я его [10] в 1925-26 г. спрашиваю: “Как это вы могли хотеть стрельнуть меня?” ‒ “Это вас настраивают против меня, это вранье. Это никем и ничем не подтвердилось. Вы понимаете, в борьбе Сталин принимает все средства, он хочет оторвать вас от меня”. Это было неверно, он хотел меня расстрелять, я знаю это точно.
Мы Троцкого знаем не только за большого бюрократа. Этот бюрократ борется со сталинским “бюрократизмом”. Если бы пришли к власти такие бюрократы и “демократы”, то я уверен, что с приходом их к власти в 12 ч<асов> дня – в 12 часов 1 мин<уту> началась бы драка между троцкистами и зиновьевцами. Они успели распределить свои портфели – есть председатель Совнаркома, есть председатель Коминтерна и Секретари ЦК, а что мы, ниже их?
А что бы от этого страна получила? Я уверен, что мы бы ее погубили. И вот за одно это правильно требует от нас прокурор, я считаю, нас надо расстрелять.
Я сказал, пожалуй, все. Последняя просьба, во-первых, пусть помнят, что контрреволюционером может быть не только генерал, не только князь или дворянин, которых я на своем веку очень много перестрелял, но могут быть контрреволюционерами и рабочие или выходцы из рабочих, такие как я.
Пусть моя фигура будет предупреждением для многих, что от революции к контрреволюции скатиться можно просто. Так вот, я прошу суд, а через суд всю партию и рабочий класс, что я умираю как предатель своей партии, как изменник своей партии, которого надо за это расстрелять, но, умирая, я прошу учесть, что я эту блевотину на предварительном следствии выплюнул.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Обвиняемый Евдокимов имеет последнее слово.
ЕВДОКИМОВ: Мое положение, положение тех подсудимых, которые сейчас находятся перед лицом Верховного Суда, участвующих или сидевших вместе со мной перед лицом Верховного суда в процессе об убийстве Сергея Мироновича Кирова, глубоко отлично от того положения, в котором находятся только что выступавший подсудимый Мрачковский и другие подсудимые.
Прав был гражданин прокурор и Председатель суда, когда довольно сурово обрывал нас и попытки некоторых из нас во время следствия стать снова на почву произнесения громких речей.
Если другие подсудимые еще могут даже при этом положении говорить о своей искренности, то для нас – для Зиновьева, для Каменева, для Евдокимова, для Бакаева, ‒ это слишком поздно.
Кто нам теперь поварит хоть в одном слове – нам, разыгравшим гнусную комедию над свежей могилой убитого нами Кирова, нам, убийцам КИРОВА, только случайно, и то не по нашей воле, не ставшими убийцами Сталина и друг<их> вождей партии и народа. Кто нам поверит в момент, когда мы предстали перед судом как контрреволюционная разбойничья бандитская шайка, как союзники фашистов – ГЕСТАПО.
У нас и после процесса об убийстве КИРОВА было еще в распоряжении больше чем достаточно времени для того, чтобы нам могли поверить, что мы искренне раскаялись в своих преступлениях. Если бы мы даже после процесса об убийстве С.М. КИРОВА в продолжение полутора лет, которые мы находились в тюрьме, если бы хоть у одного из нас дрогнуло сердце перед тем обстоятельством, что мы оставили на воле нераскрытых сообщников, что мы не только не собирались помочь партии, раскрыв их, – мы сделали все от нас зависящее для того, чтобы этих сообщников скрыть. Мы, сидя эти полтора года в тюрьме, знали, что каждый день, каждый час может снова раздастся злодейский выстрел, направленный в кого-нибудь из вождей партии и трудящихся масс СССР.
Может быть мои соратники попробуют в эту ужаснейшую минуту, может быть у кого-нибудь язык повернется сказать, что мы в это время колебались, что мы сами боялись этих выстрелов. – Никто в этом нам не поверит. Верить в этих делах можно только фактам. Остается неопровержимым то обстоятельство, что никто из нас за эти полтора года не сказал партии и Правительству того, чего должен был бы сказать тот из нас, у которого осталась хоть тончайшая ниточка, связывающая его с делом революции.
Я повторяю, наше положение глубоко отлично от положения всех остальных участников данного процесса. Поздно с нашей стороны говорить так, как говорил сейчас Мрачковский. Я последнее свое слово говорю не для того, чтобы подвести итог нашей бесславной, гнусной контрреволюционной деятельности. Это сделал с исчерпывающей полнотой гражданин прокурор. Я взял слово и не для того, чтобы подробно рассказать историю троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации, относящуюся не к последним годам, а за все время. Нет. Партия ее великолепно знает, оценка всему нашему прошлому, в частности, моему, начиная с 1925 года, партией сделана, и мы теперь стоим перед суровым, неизбежным и вполне заслуженным возмездием, о котором говорил сейчас прокурор. Я хотел подчеркнуть только несколько моментов по соображениям, которые ясны будут из всего характера моментов, о которых я буду говорить.
Еще в 1926-1927 г., когда партия, Центральный комитет громадным подавляющим большинством партии оценивал нас уже не как оппозицию, а как контрреволюционную ячейку, все-таки у партии не было, по-моему, представления о той быстроте, с которой мы вырастали в передовой отряд международной буржуазии. Я приведу один пример, который тогда, если бы я сам не был замешан из того же теста, из которого замешан<ы> контрреволюционер<ы> Каменев и Зиновьев, должен был служить сигналом грозным, предостерегающим. Во время одного из пленумов Центрального комитета, а во время пленумов Центрального комитета, конечно, с нашей стороны наблюдалось такое положение: кто-нибудь из нас сидит, наблюдает, что происходит на пленуме Центрального комитета, а остальные там же в Кремле, в квартире Каменева, обсуждают свое собственное контрреволюционное дело.
Блок наш все время трещал по швам, стоило больших трудов его склеивать. Объединяло нас только одно: все нараставшее озлобление, потом переросшее в непримиримую ненависть к партийному руководству. Так вот, один из таких наблюдателей (я сейчас не помню, кто персонально, это неважно, потому что все мы оказались солидарны с тем заявлением, которое он сделал), получив смену и придя на наше заседание, шедшее параллельно с пленумом Центрального Комитета, заявил: “Ну, знаете (это сказал участник нашей банды), и атмосфера! Я чувствовал, что я сижу среди классовых врагов”. Это было еще в 1926-27 г.г., и сказавший это не ошибся. Да, он сидел среди своих классовых врагов, ибо на пленуме Центрального Комитета сидели те, кто руководил пролетарской революцией, а в той комнате, куда пришел этот посланец заявить, что он чувствовал себя на пленуме в стане классовых врагов, заседали представители контрреволюции. Я привел этот случай для того, чтобы подчеркнуть, как быстро мы вызревали в то, до чего докатились в последние годы, – в контрреволюцию, в то, что привело нас сюда, на скамью подсудимых, как злейших врагов народа, как убийц Сергея Мироновича КИРОВА, как союзников Гестапо. Некоторые мои соратники, сознавшиеся, как и я, перед тяжестью улик во всем основном и важном, что нам совершенно справедливо приписывается, в то же время проявляют некоторую боязливость и стыдливость в самых щекотливых вопросах, я говорю щекотливых – в кавычках, ‒ я извиняюсь, более подходящего определения не подберу… Мы и фашисты. ЗИНОВЬЕВ здесь всячески открещивается от того характера разговора, который приписывает этому разговору Моисей ЛУРЬЕ. Но возьмем даже смягченный зиновьевский вариант (заранее говорю: я с ним не согласен). Все-таки в передаче Зиновьева выходит, что, услыхав от Моисея Лурье о прямом союзе с тайной фашистской полицией в разбойных делах, направленных против руководства партии, Зиновьев после некоторых, как он сам говорит, ничего не говорящих возражений вроде того, что сравнение неудачно, Лассаль сам мелкий буржуа и т.д. и т.п., все-таки с Моисеем Лурье не порвал, но дело не в том, что не порвал он с Моисеем Лурье, а с теми союзниками, которые непосредственно заключили союз с тайной германской полицией, вы не порвали. Зиновьев сказал, что вы узнали в этих словах Моисея Лурье – Троцкого; не Троцкого вы узнали, а нас вы узнали. Ведь Троцкий был нашим соратником, не только соратником, нашим лидером. Вы сами признали его лидерство. Я не буду останавливаться на доказательствах того, что вы это лидерство признали, потому что они не нужны, вы это сами признали здесь. Фашисты без пяти минут – сказал Зиновьев. Нет, Зиновьев, не фашисты без пяти минут, а фашисты плюс пять-десять-пятнадцать-двадцать минут. (Рейнгольд с места: Правильно.) А может и больше, мы от фашистов отличаемся очень для нас невыгодной стороной, фашисты прямо и открыто написали на своем знамени: “Смерть коммунизму”, а мы что? На деле все время на устах для внешнего мира было: “Да здравствует коммунизм”, а на деле были против победившего в СССР социализма. У нас все время на устах было при наших выступлениях на собраниях, в наших статьях, а выступали мы все, было: “Да здравствует великий вождь т. Сталин”, а на деле была подготовка убийства т. Сталина. В наших заявлениях и речах всегда звучало: “Да здравствует всесоюзная коммунистическая партия большевиков”, а на деле – подготовка убийства членов Политбюро этого ЦК, из которых одного мы убили. У нас было на устах: “Долой империализм”, а на деле мы были пораженцами, ставили ставку на поражение СССР, на столкновение с международным империализмом. Вот чем отличаемся мы от фашистов. Повторяю, ваш вариант никуда не годится. И обвинение, и суд совершенно правы, когда они доверяют не вашему смягченному варианту, а тому, что показал здесь Моисей Лурье. Его показания в этом вопросе заслуживают большего доверия, соответствуют всем обстоятельствам дела, вытекают из всех материалов данного дела, которые имеются в распоряжении обвинения и суда.
И еще другой момент, о котором здесь в той или иной форме пробовал и Каменев, и Зиновьев, если не совсем откреститься, то несколько смягчить, ‒ это то, о чем говорил РЕЙНГОЛЬД, какими методами и путями мы собирались в случае успеха нашей злодейской гнусной авантюры замести настоящие причины, замести следы за собою этого гнусного злодейского преступления, ‒ это намечение на пост Председателя ОГПУ БАКАЕВА и то, с чем это было связано. Повторять я этого не хочу, я хочу только сказать, что здесь обвинение и суд правы, когда они верят показаниями РЕЙНГОЛЬДА, а не тех, кто хочет это замолчать или смягчить.
Я сейчас кончаю. У многих слушающих сейчас меня может возникнуть такой вопрос и вполне справедливый вопрос: что же он с таким опозданием раскусил, что из себя представляют те, под водительством которых он вел свою контрреволюц<ионную> деятельность, свою преступную, гнусную борьбу против партии, против интересов трудящихся? Я на это отвечу, хотя это будет немножко грубо, одной народной поговоркой: каков поп, таков и приход, ибо я уже говорил: если бы я сам не был замешан из того же теста, из которого замешаны наши “вожди”, то очень много было моментов, когда должно было бы сказаться мое отличие от их, и самый грозный из этих моментов, когда я так же стоял перед Верховным Судом во время процесса Сергея Мироновича КИРОВА и не моргнув глазом обманывал суд, пробовал навести на ложные следы.
Еще пару слов по поводу самой головки нашего заговора. Такое гнусное дело могли возглавить только те, кто его возглавляет, только те, про двух из которых Ленин еще в дни октябрьской революции бросил свое грозное, несмываемое: штрейкбрехеры, изменники! И только Троцкий со всем его прошлым и гнусным настоящим мог вместе с ними возглавить нашу злодейски-бандитскую борьбу против интересов победившего в СССР социализма.
Зиновьев, Каменев, Евдокимов здесь на скамье подсудимых. У Троцкого осталось только две перспективы: или исчезнуть немедленно, бесславно, как исчез Азеф не только с политической арены, но вообще с арены жизни, превратиться сейчас в небытие, спрятаться по какой-нибудь фальшивке, как спрятался Азеф. Или он в свое время предстанет также перед пролетарским судом.
В том положении, в котором я нахожусь, в особом положении, в котором находится здесь группа подсудимых, уже судившихся на процессе об убийстве Сергея Мироновича Кирова, я не нахожу возможным что-нибудь добавить к сказанному.
О снисхождении я не нахожу возможным просить. Нет, слишком велики наши преступления перед государством и всем международным пролетарским революционным движением для того, чтобы мы могли рассчитывать на это снисхождение.
Я не говорю, что у меня легко вырываются эти слова. И прошу поверить суд мне только в одном, что самое тяжелое – это сознание того, что сейчас все трудящиеся Советского Союза, все, что есть честного во всем мире, гремит проклятиями против нас. Проклятия эти мы заслужили, и требование, которое гремит сейчас, по словам прокурора, из уст десятков миллионов трудящихся, – расстрелять нас – мы тоже заслужили.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Дрейцер имеет последнее слово.
ДРЕЙЦЕР. Граждане судьи! Политический вес и биография каждого из нас рисуется неодинаково в прошлом. Но, став убийцами, мы сравнялись здесь. Я-то уж, во всяком случае, принадлежу к тем, кто не вправе ни рассчитывать, ни просить о пощаде. Да и не нужно это.
Все, чего мне хотелось бы сейчас, это чтобы мне поверили только, что эту степень чудовищных преступлений, до которых я докатился, я осознал, пережил.
Еще бы я хотел, чтобы мне суд поверил, что ничего у меня не осталось, я все оказал. Я хотел бы, чтобы мне поверили, что Все, чего я желаю стране цветущей – это счастья, чтобы она шла под руководством тех вождей, которых мы замышляли убить, с таким же успехом, к коммунизму, как она пришла к социализму, а нас уже история отмела и правильно сделала.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Рейнгольд.
РЕЙНГОЛЬД: Через несколько часов решится личная судьба каждого из нас. Как бы она ни решилась – будем ли мы расстреляны физически, или нет, но мы уже расстреляны политически.
Представитель государственного обвинения голосом 170 мил<лионов> советского народа потребовал для нас, как для бешеных собак, расстрела. Я не буду здесь ни говорить, ни приводить своей биографии, ни личной, ни политической, нечего мне в ней не только хвастаться, но и ссылаться на нее, как это делают некоторые мои соратники.
За 20 лет, которые я провел в партии, я почти половину в рядах контрреволюции, я был прикован к тачке того, кто сидит рядом со мной, и каких-нибудь десяток лет, лучших лет своей жизни, я был в партии.
Каждый из нас, конечно, по своей политической биографии, по своему прошлому, по своему месту и в партии, и в контрреволюции занимает свое особое место. В контрреволюционном отряде я, как и некоторые другие из моих сопроцессников, не были генералами. Конечно, я был далеко от того, чтобы изобразить себя здесь перед лицом Верховного Суда и перед лицом всей страны политическим младенцем. Я знал, куда я иду и на что я иду. Совсем неважно и неинтересно, каким путем пришел я к революции и каким я путем пришел к контрреволюции. У каждого свой путь. И если я себе позволю в дальнейшем сказать несколько горьких слов по адресу кой-кого из главарей нашей разоблаченной шайки, я не хочу, чтобы это было понято так, что я пытаюсь в какой-нибудь малейшей степени облегчить свою вину и свою ответственность и свалить ее на другого. Нет, я говорю только одно. Мне хочется здесь сказать несколько слов не о себе и не о том, что я впервые в жизни стою перед лицом советского суда. Не в этом дело. Я и вся сидящая здесь террористическая троцкистско-зиновьевская организация разоблачена этим процессом как ударный отряд, ударный белогвардейско-фашистский отряд международной контрреволюционной буржуазии. Мы знаем, и это не новость, что троцкизм давно перестал быть фракцией коммунизма, что он давно является передовым отрядом контрреволюционной буржуазии, боровшейся против социализма, против социалистического строительства в СССР, против Советской власти. Но то, что выяснилось на этом процессе, то, что мы проделали за последние годы, обязывает меня сказать: здесь на этой скамье сидят не просто 16 бешеных псов, как говорил представитель государственного обвинения, ‒ он прав, конечно, ‒ но не только это; здесь на скамье подсудимых сидит штаб русского фашизма. Я как один из членов этого штаба, как один из унтер-офицеров этого штаба, ‒ я это признаю. Но почему же, почему вчера и позавчера ЗИНОВЬЕВ, давая свои показания суду, пытался уйти от этого вопроса, уйти от этой ответственности? Почему он говорил: “Да, люди, ставшие на путь пораженчества и терроризма, приблизились к фашизму; мы – фашисты без пяти минут”. Что еще, какие шаги хочет сделать ЗИНОВЬЕВ в эти оставшиеся пять минут по пути к фашизму? Он сказал: “люди, ставшие на путь пораженчества и терроризма”. Если говорить о терроризме, то, мне кажется, что после всего того, что было здесь на процессе, после сегодняшней речи представителя государственного обвинения, после всего хода и исхода этого процесса, после того, как мы под командой ЗИНОВЬЕВА, КАМЕНЕВА, СМИРНОВА и ТРОЦКОГО подняли руку на СТАЛИНА, ‒ какие еще шаги хочет сделать ЗИНОВЬЕВ по пути к терроризму, какие еще у него есть резервы и планы? Пусть он выйдет и скажет. Может быть он кое-что приберег еще для одного процесса, для третьего процесса по счету у него. Но есть кое-что, чего не досказал ЗИНОВЬЕВ по второй части его формулы – насчет пораженчества. Он это вскользь сказал: “Люди, ставшие на путь пораженчества и терроризма”. Ни единым звуком он не обмолвился о том, в чем же тут дело с пораженчеством. Я думаю, что не нарушу процессуальный ход суда, и гражданин председатель мне позволит ссылаться на то, что я дал в своих показаниях, в тех материалах, которые были представлены суду предварительным следствием, но о чем не говорил я здесь на самом суде и к чему меня вынуждает сказать реплика ЗИНОВЬЕВА.
Да, он может использовать свои пять минут для того, чтобы кое-что, кое-какие шаги сделать по пути пораженчества, вернее, он хорошо сделал бы, если бы использовал эти пять минут и рассказал об этом вопросе. Но так как он не сказал – расскажу я за него. Еще в 1931 г. у меня было несколько встреч с Зиновьевым, и он, коснувшись вопроса международного положения нашего, сказал – я бы хотел быть точным и прямо процитирую то, что он сказал: “Надо признать правоту Троцкого…” ‒ я цитирую, в частности, по своим показаниям на предварительном следствии. ‒ “Надо признать правоту Троцкого, мы за поражение, которое свергнет Сталина, хотя бы ценой куска территории на Дальнем Востоке, правление Сталина нам стоит дороже, а земли у нас много“. А Каменев, а Каменев? Каменев ему вторил примерно в тех же словах и выражениях, может быть только немножко потоньше: “В предстоящей войне мы должны быть, по крайней мере, на первом этапе пораженцами. Первая неудача будет сигналом для устранения нынешнего руководства, а тогда мы доведем войну до победоносного конца“. Чем это отличается от того, что говорил агент Троцкого, сидящий здесь на скамье подсудимых, во вчерашнем заседании, Берман-Юрин, когда передавал директивы Троцкого, что троцкисты России должны идти в Красную Армию, но Сталинскую Россию они защищать не будут?
Вот вам законченная философия трех патриотов своей родины: Троцкого, Зиновьева и Каменева. Да, Григорий Евсеевич Зиновьев когда-то любил на Пленумах ЦК, на Пленумах Коминтерна пускать крылатые фразы в период, когда он вел и возглавлял борьбу против партии: “кукушка уже прокуковала”. Многие из вас, вероятно, помнят эту фразу. Так вот, эта самая историческая кукушка не без пяти минут двенадцать для фашистской истории, для фашистского падения Зиновьева, а с ним и всех нас, сидящих здесь, и прав был Евдокимов, сказав, что она прокуковала все двенадцать часов с походом, с пятью и с десятью минутами.
Каменев, другой генерал от терроризма, другой главарь нашей террористической шайки. Тяжело было смотреть на этого бывшего политического деятеля, как он был жалок вчера и позавчера при вопросах прокурора, допрашивавшего его: скажите, зачем вы стремились к власти, причем государственный обвинитель был настольно предупредителен к гражданину Каменеву, что помог ему, сказав: ведь не для личной выгоды, ведь вы же хотели власти для дела…
Для какого же дела? Каменев говорит, что для того чудовищного дела, которое мы затеяли. Значит, и вы против социализма? Каменев, желая сохранить, как это говорят языком хорошего литературного вкуса, “и в подлости оттенок благородства”, ответил… и что же, через несколько вопросов, прижатый прокурором к стенке, поставленный перед дилеммой сказать, он, Каменев, должен был либо признаться, что он в самых низменных целях стремился к власти и жаждал власти и, чтобы утолить эту жажду, он готов был перешагнуть черев гору трупов, или же признать все то, что он хотел и что ту власть, которую он хотел, он хотел употребить, чтобы пойти против социализма. Каменев вынужден был признать, что объективно (а мы сейчас посмотрим, может быть и субъективно) Каменев был против социализма.
А может быть вы вспомните по этому поводу то, что я уже показал в своих показаниях суду ‒ фразу гражданина Зиновьева о том, что у нас в стране строится готтентотский социализм, то, что он мне говорил лично и, кажется, и Каменеву, пусть попробуют Зиновьев и Каменев опровергнуть эту формулу, что Сталин строит в нашей стране готтентотский социализм. Так говорил Каменев тому, кто шел к нему и кто слушал его. И так Каменев говорил, которого государственный прокурор вынудил признать, что он против социализма, и Зиновьев, который без всякого государственного прокурора за три года до этого процесса говорит о готтентотском социализме, ‒ разве это все случайности? Если вспомнить, я могу сослаться на документ, который, хотя не фигурирует в материалах следствия, опубликован, и достаточно широко, во всей печати, сослаться на то заявление, которое Каменев в свое время сделал Демьяну Бедному, и о чем тот опубликовал в прессе, когда Каменев выражал сомнение, что нет учредительного собрания и буржуазно-демократической республики, ‒ что же это, объективно или субъективно? Все переплелось, и объективно, и субъективно путь от октябрьского капитулянтства через методы от буржуазно-демократической республики к терроризму и фашизму в зиновьевско-каменевском издании, ‒ все это сплелось в одном грязном потоке.
Да, без пяти минут фашизм, но Зиновьев и Каменев, мои бывшие “вожди”, генералы и главари той шайки, к которой я принадлежу, 13 тыс<яч> марок, о которых говорил гондурасский гражданин Ольберг и которые заплачены за паспорт, дающий “право” на убийство Сталина, ‒ откуда эти деньги? Может быть, вы подымитесь и скажете Верховному Суду и всей стране, откуда у Троцкого, давшего эти 13 тыс<яч> марок, эти деньги.
Нет! Вы не знаете, вы не сказали. Так я вам помогу, хотя гражданин Каменев тут и отрекался от моей помощи и говорил, что она им не нужна, что он и без моей помощи скажет суду все что надо. Но я не дожидаюсь, пока об этом скажет Каменев, и сам по своей инициативе помогу вам в этом деле. Каменев “помог” мне лет десять тому назад, я хочу помочь теперь ему.
Я уже говорил здесь на суде в своих показаниях о том, что по прямому указанию Каменева, Зиновьева и всего объединенного центра в целом был создан за границей, в одной крупной европейской стране, специальный золотой фонд. Я говорил уже о том, что, создавая этот фонд, Каменев мотивировал мне как бывшему ответственному работнику Народного Комиссариата Финансов в свое время, мотивировал мне необходимость создания этого фонда на случай, если он с Зиновьевым окажется там же, где и Троцкий. Предусмотрительность совершенно не лишняя, как мы видим теперь.
Этот фонд, как я уже говорил здесь Верховному Суду, с помощью Аркуса – заместителя председателя государственного банка здесь, и Туманова – полпреда в одной из европейских стран тогда, не без моего участия, не без моей помощи, о чем я также дал показания суду, и я тут был финансовым советником троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации, и без меня дело не обошлось, ‒ этот заграничный золотой фонд за счет народных денег, за счет государственных средств, за счет той самой экономии, которая нужна была для развития нашей индустриализации, за счет этого золота, которое было получено в результате этой экономии, был создан этот фонд.
И вот из этого фонда по прямому приказанию объединенного центра в лице Каменева и Зиновьева оказывалась денежная материальная помощь обер-фашисту контрреволюционеру Троцкому. Пусть попробуют здесь Каменев и Зиновьев выступить и опровергнуть это обстоятельство. Я их уличу во лжи. Вам неприятно, гражданин Каменев, что я говорю об этом? Вы думаете, что это не может входить в мое заключительное слово, вы думаете, что я в последнем слове должен только умолять о защите, о пощаде и о том, чтобы мне заменили расстрел чем-нибудь другим?! Нет! Позвольте мне последнюю минуту использовать для того, чтобы обратиться к вам в последний раз, последние слова моего последнего слова посвятить вам. Я думаю, что гражданин председатель Верховного Суда мне это позволит, и что я не нарушаю этим ведения суда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста. Я в последние слова не вмешиваюсь. Говорите что хотите.
РЕЙНГОЛЬД: Не ясно ли теперь, откуда финансировался гондурасский гражданин? Не ясно ли теперь, из какого источника в троцкистско-зиновьевской террористической фашистской организации берутся деньги, из какого источника берется оружие, из какого источника берутся паспорта?
Да, Григорий Евсеевич, мы пьем с Вами воду из одного и того же колодца, что и фашисты – ГИТЛЕР и ГЕСТАПО. Факт позорный, неприятный, но делать нечего – приходится его признать.
Мы здесь кокетничаем с историей, но это лишнее. Вам казалось, что Вы находитесь на трибуне, Вы говорили, что каждое наше слово раздастся на весь мир, и к нему прислушивается весь мир – нет, Вы немножко ошибаетесь, Григорий Евсеевич, мы не на трибуне, а на скамье подсудимых, Вы не политический вождь, а главарь шайки, в которой я тоже состою.
Еще одно – без пяти минут фашисты. Григорий Евсеевич знает, что есть такая организация в Париже, которая называется РОВС, возглавляемая генералом Миллером. Задачей этого Союза является переброска диверсантов на территорию СССР. Скажите, гражданин Зиновьев, кто из нас двоих – МИЛЛЕР или мы с вами – опаснее, опаснее для страны социализма, опаснее для советской власти? Скажите, гражданин Зиновьев, кто опаснее – диверсанты Миллера или ФРИЦ ДАВИД, который держал свои пальцы на курке пистолета, возведенного на Сталина? Не его вина, а его беда, что ему не удалось осуществить своего преступного замысла, что Сталин был окружен лучшими людьми страны социализма. Ну, а я – я еще до последнего времени, очень незадолго до этого процесса, бывший Зам<естителем> Народного Комиссара Союза, сидевший в Кремле Правительства, рядом с членами правительства, и другой ногой стоявший в контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации, помогавший БАКАЕВУ, этому неудачливому кандидату на пост председателя ОГПУ, готовить террористический заговор против вождей нашей партии. Кто хуже – я, который по Вашему указанию имел свободный доступ в Кремль для того, чтобы помочь выследить тот или иной маршрут или других руководителей партии и правительства. Кто опаснее, я или диверсанты Миллера? Кто опаснее – Вы или они, когда Вы сидели в редакции “Большевик”, а другой рукой торопили Бакаева, чтобы он форсировал террористическое убийство против КИРОВА и СТАЛИНА; или Ваш оруженосец Каменев, который писал статьи, а назавтра после отпечатания этих статей уехал в Ленинград сговариваться с террористом ЯКОВЛЕВЫМ для убийства КИРОВА и для проверки, все ли готово, – кто опаснее? Скажите, кто опаснее? Мы вот все перечисленные, чтобы не говорить о других, или генерал Миллер, вождь РОВС? По крайней мере, ему, Миллеру, когда нужно перебросить диверсантов на территорию Советского Союза, ему нужно перешагнуть через железную стену наших пограничников и ему нужно пройти через такую же железную стену колхозников, которые считают себя пограничниками НКВД, ему нужно десятки препятствий <преодолеть>, чтобы нанести какой-нибудь чувствительный удар партии. А мы с вами, для нас ведь двери были открыты, наше двурушничество, неслыханное в истории, открывало нам всюду двери. Кто же опаснее? И почему же без пяти минут фашисты? Да, круг завершен. Вместе с Каменевым я прошел и под его руководством я прошел большую часть своего политического пути – от Михаила Романова до Адольфа Гитлера. Круг сомкнулся. Конец политическому маскараду, конец бутафории с оппозициями, дискуссиями и платформами. На место оппозиции стал государственный заговор, на место дискуссии – дворцовый переворот, на место платформы – пуля и бомба.
Представитель обвинения говорил, что у нас нет за душой никакой политической программы, никаких политических лозунгов. Да, у нас нет и не было ничего за душой, но за это у нас было кое-что, и очень существенное, кое-что за пазухой, гражданин прокурор государственного обвинения, и то, что у нас было за пазухой, у нас всех ходом судебного процесса вырвано.
Суд над ними, суд над троцкистско-зиновьевской террористической и фашистской организацией – этот суд, как тяжелая могильная плита, похоронит политических мертвецов Троцкого, Зиновьева и Каменева и тень его верного оруженосца – Седова. И если вчера на процессе можно было найти, не в нашей стране, конечно, а в Западной Европе, несколько десятков рабочих, которые могли поверить Троцкому, поверить в его революционность, то теперь, после этого процесса, пойдет ли хоть один сознательный рабочий за обер-фашистским агентом Гитлера? И не прав ли Евдокимов, что этот Троцкий, если когда-либо пролетарской виселицы не достигнет, он исчезнет из жизни, как любой Азеф, как любой провокатор.
ЗИНОВЬЕВ говорил о том, что с 15-го съезда партии открылась новая глава двурушничества. Почему Вы, мой бывший политический вождь, сказали “новая глава”, почему Вы ведете летоисчисление после 15-го съезда партии, а не с октября 1926 г., когда был заключен первый нерушимый союз двурушников, когда ТРОЦКИЙ, ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ впервые приняли свою декларацию, лживую и подлую, о прекращении борьбы против партии и о том, что они складывают оружие? Тогда, с этого момента оформилась не новая и не старая, а подлинная глава двурушничества, последние строки которой дописаны на этом процессе и которые Вы еще, пожалуй, продолжаете писать на этом процессе. Этот союз двурушников, который был заключен в октябре 1926 г. на основе социал-демократизма, если можно так выразиться, был возобновлен, подновлен и восстановлен в 1932 г. осенью, как это выяснилось здесь, на глазах всего народа на этом судебном процессе, как союз на основе терроризма, и, наконец, завершен в 1936 г. как союз на основе фашизма. Вот ведь политическая история, вот подлинные главы и подлинные вехи этого беспримерного в истории союза двурушников. Ведь в действительности дело же было так. Двурушничество, как это здесь было выяснено с полной очевидностью, стало основным методом нашей борьбы против партии. Тут правильно указал представитель государственного обвинения, что “действовали по сговору”. Это факт, что все статьи КАМЕНЕВА и ЗИНОВЬЕВА, выступления КАМЕНЕВА и ЗИНОВЬЕВА на всех съездах партии делались по предварительному сговору, в целях обмана партии. И мы все это знали, и я в том числе это знал, и я вместе с ними в этом обмане участвовал. Но возьмем третий вид двурушничества – исключительный и своеобразный – внутри собственной организации; возьмем всю эту историю с БОГДАНОМ, которая так кольнула наших главарей. Что, эта история – не двурушничество? Пусть выступит БАКАЕВ, пусть наберется мужества – он читал последнее предсмертное письмо БОГДАНА, также как и я его читал (не знаю, существует ли оно сейчас), я не могу сейчас цитировать его, но пусть он вспомнит, что там написал Богдан в этом предсмертном письме [11]. Чьей рукой убит Богдан? Вашей, гражданин Зиновьев, вашей!
А Каменев! Разве здесь на самом процессе он не дал доказательств того, на что способны были Зиновьев и Каменев и что могли они сделать с нами, сидящими здесь на скамье подсудимых и ожидающими другой пули. Разве он не дал доказательств на суде того, что он мог сделать с нами? Как он описал свою встречу с Яковлевым? Как он ходил вокруг этой встречи с ленинградским террористом Яковлевым, который не убил Кирова, чтобы скрыть, замести, позолотить тот факт, что он, Каменев, не был связан с группой, которая осуществила это убийство.
А как он изображал историю организации московского ударного террористического центра, в который я входил и который руководился Бакаевым? Как Каменев, почти юмористически, хотя сейчас и не до смеха, этот организатор в прошлом, как он изображал дело, что пришли к нему Бакаев и Рейнгольд и сказали, что есть троцкистская группа, которая давно работает, надо бы их объединить. И он, Каменев, пошел на поводу этих людей и дал свое согласие объединить. Что вы прячетесь, генерал от терроризма, за спиной своих унтер-офицеров. Имейте мужество признать, что вы были первым организатором этого террористического центра вместе с Зиновьевым. Имейте мужество не прятаться за спиной своих солдат.
Послушаешь Каменева и Зиновьева, это действительно был блок террористов почти без террора и блок фашистов почти без фашизма.
Еще два слова об одном генерале от терроризма – о Смирнове.
Этот матерый троцкистский волк здесь, известный всей партии, выступал как 56-тилетний политический младенец. Как он крутился, чтобы спрятаться не то за спиной Мрачковского, своего маршала, не то за спиной Тер-Ваганяна – своего агитпропа терроризма, не то за чьей-нибудь спиной. Иван Никитич Смирнов высчитывал по пальцам и занимался статистикой, сколько раз он виделся с Мрачковским, виделся один или два раза с Тер-Ваганяном или нет, сколько раз он виделся – один раз или два, занимался статистикой. Правда, об этой статистике поневоле вспомнишь то, что говорил Гладстон о трех видах лжи, что есть прямая ложь, клевета и статистика. Вот эта статистика Ивана Никитича Смирнова – один из самых худших видов этой лжи. Иван Никитич пустился во все тяжкие, какой же я главарь, какой же я глава троцкистской организации, ведь вы, Мрачковский, были командующим войсками, вы были по чину выше меня. Позор, позор для вашей личной биографии на таком процессе перед всем миром, простите за грубость, валять такого дурака. А вы, Иван Никитич, валяете этого дурака перед всем миром.
Вы, Иван Никитич Смирнов, перед всем миром его валяете, вы! Он вышел из центра, как только он передал директиву Троцкого в 1932 г. о терроре объединенному центру, Смирнов сразу же испугался и выбыл из центра. У него хватило мужества съездить к Троцкому раз или не раз и связаться с Троцким непосредственно, получить от него директиву об убийстве Сталина, благополучно, как чашу с драгоценной влагой, донести ее до объединенного центра в лице Зиновьева и Каменева, не пролив ни одной капли влаги, поставить ее на стол перед Каменев<ым> и Зиновьевым, испугаться и уйти. Кто же вам поверит, на каких политических младенцев вы рассчитываете? Вы прячетесь, как и остальные генералы от терроризма, за спиной Мрачковского, за спиной Тер-Ваганяна, которые оставались в этом центре и которые продолжали эту террористическую работу до самого процесса, т.е. до 1936 года.
Я немножко злоупотребляю своим правом последнего слова, хотя я и не ограничен, и поэтому я не хочу много говорить о последнем генерале, пожалуй, не идет к нему кличка генерала, хотя он числится в генералах, ‒ я имею в виду Бакаева, который с этой же самой манерой генерала от терроризма тоже прячется за спиной других, когда он прикидывался здесь чем-то вроде инспектора от терроризма. Он попробовал на одном из заседаний Верховного Суда, вчера, кажется, уже после того, как дал свои показания, дать новое запирательство в рассрочку, но, припертый государственным обвинением к стене, он вынужден был признать и все остальные факты, хотя несколько скрыл, но потом, после того, как он уже дал показания, он потихоньку отдельными заявлениями старался по частям отъехать от этих заявлений. Получилось так, что он съездил в ленинградский лес, посмотрел там банду террористов, поднявшуюся против партии, посмотрел, все ли в порядке, и уехал. Карева, которому Зиновьев поручил убить Кирова, ‒ ну, что же, он только из сострадания, человеколюбия, так как он был на одной опушке ленинградского леса, а в другой опушке сидела банда, так вот он хотел познакомить Карева только, никакой мысли об ударе против партии, о терроризме у него не было. Наконец, здесь в Москве, приехал Евдокимов, приехал Рейнгольд с Дрейцером и говорят: давай, Бакаев, все готово, осталось поднять револьвер и убить, все сделано.
Ну, Бакаеву делать нечего, уступил Евдокимову, Рейнгольду и Дрейцеру, поехал с ними, увидел, что место покушения на Сталина на Дорогомиловском шоссе, за мостом или около моста, выбрано неплохое, санкционировал, и вот, собственно говоря, вся деятельность Бакаева по терроризму.
Но нас-то ведь вы не можете обмануть? Вы можете пытаться обмануть Верховный Суд, и то вряд ли это удастся, но мы-то бок о бок с вами делали это дело. Ведь еще до тех дор, пока суд не вынес своего последнего приговора, и я, и Дрейцер живы. Ведь говорить о том, что мы поехали вместе с вами, не знаю, помнит ли это Дрейцер, но что касается меня, я никак не могу этого подтвердить.
Конечно, это не имеет никакого значения, поехали мы с вами или нет. Я вместе с вами готовил убийство против Сталина и отвечаю за это наравне с вами. И если я говорю об этом, то только для того, чтобы показать, что и вы, как остальные “генералы” терроризма пробуете спрятаться и пробуете прямо скрыть от суда тот бесспорный факт, который подтвердил Зиновьев, а он тоже пытался от этого укрыться во время очной ставки со мной, тот факт, что не одна попытка покушения на Сталина была организована вами, а две.
Почему вы этого не сказали в своих показаниях? Почему вы об этом промолчали? Почему я об этом сказал, Евдокимов, Зиновьев вынужден был это подтвердить? Это факт, и вам не уйти от него.
Как тут действительно не сказать про одно народное китайское изречение, что из хорошего железа не делают гвоздей – из хороших людей не делают генералов. Такие генералы, верно, делаются из другого материала, чем железо.
Я не буду больше говорить о том, как на очной ставке со мной на предварительном следствии Каменев и Зиновьев запирались в том, что они вынуждены были под тяжестью улик, представленных и Евдокимовым, и даже Бакаевым, и Дрейцером, и Пикелем, и всеми остальными, признать.
Но пусть Каменев не ссылается на то, что к этому макиавеллистическому плану, двурушническому плану прихода к власти со всеми его аксессуарами, о котором я говорил в своих показаниях, что он пришел к этому плану и без моей помощи. Да, если на воле ему может быть и не нужна была моя помощь, хотя это и не так, то в тюрьме, на очной ставке, когда надо было добираться по ступенькам той лестницы, которая ведет к правде, мне Каменеву пришлось помогать взбираться на эти ступеньки. Очень грузно поднимался он! И не только мне, но и многим другим; и Дрейцеру, и Пикелю, и Евдокимову, и Бакаеву. Всем им пришлось помогать и Каменеву, и Зиновьеву, которые пробовали не раз и не два отпираться и которые кое в чем и сейчас еще продолжают запираться.
Здесь еще было сказано, что у каждого подсудимого свое положение. Здесь, мне кажется, есть группа подсудимых, у которых в этом смысле есть свое положение – в отношении этих генералов. Особенность этого положения только в одном, что когда дело дошло до последней черты и до последней грани, то мы – я, ДРЕЙЦЕР и некоторые другие, как я вижу по показаниям, – не заставляли Верховный суд тащить из нас трактором то или иное признание. Никому из нас за это не полагается снисхождения. Я виноват перед партией, перед советской страной. Без очных ставок я эту свою вину признал в полном объеме и полностью поддерживаю в этом смысле тезис в части, касающейся меня, предъявленный государственным обвинителем.
Последние полтора года я был в Казахстане – фактически в ссылке, после разгрома террористической организация осенью 1934 г. С осени 34 г. до момента своего ареста я не поддерживал связи с троцкистской террористической организацией. Я этим не хочу сказать, что мне полагается за это смягчение, нет, ибо представитель государственного обвинения был совершенно прав, когда говорил: “Вы вышли, а кому вы об этом рассказали, кого разоблачили?” Это мне могут сказать и сейчас, т.к. хотя я вышел, но никому об этом не рассказал, и за это я должен до конца нести ответственность, разделяя судьбу всех остальных, сидящих здесь на скамье подсудимых. Могу сказать только одно, что эти полтора года я работал честно, и Верхсуд имеет полную возможность проверить и установить – насколько мое заявление соответствует действительности. Но и что же из того, что я работал честно, – значит ли это, что мне нужно сделать снисхождение за эту честную работу? Нет, я не могу, я не в праве этого просить, я вместе с другими, сидящими здесь, поднимал руку на Сталина, чье имя вместе с именем Ленина будет греметь многие и многие годы, поэтому не мне просить о пощаде.
(Объявляется перерыв)
КОМЕНДАНТ: Прошу встать, суд идет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Садитесь, пожалуйста.
Подсудимый Бакаев имеет последнее слово.
БАКАЕВ: Высокие судьи, по настоящему судебному делу я отношусь к последней возможности сказать открыто о всех своих преступлениях, совершенных мною в течение долгого ряда лет. В ряде причин, по которым я решил дать откровенные показания как на предварительном следствии, так и здесь на суде, была та причина, что мне известно, что в стране нашей, и в особенности за ее рубежом не все одинаково относятся к нам, к троцкистам и зиновьевцам, к репрессиям, которые справедливо применяет по отношению к нам вынужденное применять, защищаясь, государство пролетарской диктатуры. Одни считают нас наказанными чрезмерно сурово, другие же представляют нас невинными, ни в чем не повинными жертвами сталинского режима, как <мы> любили выражаться своим контрреволюционным жаргоном. Я целиком и полностью подтверждаю свои показания, данные во время предварительного следствия. Я подтверждаю их и в той части, которая относится к Рейнгольду и Дрейцеру. Я подтверждаю, что именно они – Рейнгольд и Дрейцер – показали мне место, выбранное для совершения террористического акта над Сталиным в конце Дорогомиловской улицы; вместе мы ездили втроем. Я подтверждаю, что боевиков для совершения этого акта мне дал Рейнгольд. Это был Радин Захар, которого до поездки с нами на место совершения теракта я видел всего лишь раз, и поехал с ним потому, что рекомендовал его Рейнгольд. Я поехал с Файвиловичем, которого мне дал Рейнгольд, потому что я мог не узнать Радина.
Рейнгольд, мы стоим на грани, у последней черты, Дрейцер, стоим у последней черты, там, за чертой – пропасть небытия. Не время и не место говорить здесь неправду. Ряд подробностей, которые ни в какой степени не меняют главного… что я безусловно признал, что было сформулировано гражданином Прокурором, тем не менее я все же должен отвести для того, чтобы вскрыть настоящих авторов этих деталей. Я отвечаю и отвечаю тяжко – головою своею отвечаю за то, что совершено мною. А за то, что делали другие – пусть они сами отвечают. Я хотел бы остановиться еще на некоторых подробностях, не для оправдания, а именно потому, что это необходимо для более точного выяснения роли того или другого из нас в совершении преступления. Я не знаю, почему ЕВДОКИМОВ здесь не сказал всего того, что он знает о ленинградских делах. Ну, это дело его. Но я обращаюсь к совести ЗИНОВЬЕВА, если есть у него еще этот невесомый элемент и неполитическая категория. Здесь нужно сказать правду: мы находимся в таком положении, когда только откровенные показания могут защитить нас, только откровенные показания могут дать нам эту тень надежды на милосердие пролетарской диктатуры, рассчитывать на которое мы не имеем права. Повторяю, что укрывательство этих подробностей было бы новым преступлением перед советской властью. Я думаю, что молчание и те неправильные показания, которые ЗИНОВЬЕВ давал относительно своей роли в деле организации убийства КИРОВА, строго продуманы, заранее распланированы задолго до ареста, за годы. Показания ряда моих коллег я рассматриваю как попытку превратить меня в разменную монету при расплате за преступления, которые совершали они вместе со мной. Я этой разменной монетой называю и ту директиву Каменева, которую он дал свидетелю Яковлеву, передавая ему поручение об организации убийства Кирова, чтобы в случае провала говорить, что директива об убийстве Кирова была получена от Бакаева. Каменев, на каком основании вы это говорили? Вы со мной договоренности такого сорта не имели. Я вам такого права не давал. Это тоже попытка обратить меня в разменную монету. Я виноват в убийстве Кирова, и не так, как говорил Рейнгольд, всерьез виноват. Я принимал непосредственное участие в этом убийстве и готов нести ответственность за это преступление во всей его полноте. Но почему Зиновьев не хочет сказать, что с группой Румянцева-Котолынова [12] был связан он? Связь с этой группой поддерживал<и> Гертик, Куклин, Евдокимов и Зиновьев непосредственно. Зиновьев постоянно встречался и с Румянцевым, и с Котолыновым, когда они приезжали в Москву. Так было и так нужно сказать, а не финтить, не пытаться укрыться за чьей-то спиной. Гражданин прокурор в своем обвинении сказал, между прочим, что я пытался откреститься от связи с Левиным и его товарищами. Нет, нет. Левина, Мандельштама, Сосицкого, Мясникова я знал много лет. Откреститься от них не могу, но об их террористической работе я узнал осенью 1934 года, когда приехал со специальной целью.
Высокие судьи, я прошу вас обратить особое внимание на заявление Владимира Левина и Сергея Мандельштама, которое они сделали мне в Ленинграде почти в одних и тех же словах: значит, Григорий Евсеевич не верит ни Гертику, ни Куклину, ни Евдокимову, что посылает тебя проверять, знакомиться с состоянием дел, с настроениями. О чем говорит это заявление? Прежде всего из него следует, что Зиновьев и Каменев знали во всех подробностях положение дел в Ленинграде в отношении подготовки убийства Кирова.
Во-вторых, это значит, что такую информацию давал<и> им ГЕРТИК, КУКЛИН и ЕВДОКИМОВ. Наконец, если принять во внимание, что Евдокимов бывал в Ленинграде минимум два раза в год – на первое мая и годовщину Октябрьской Революции 7-го ноября, Куклин в этом же роде, а Гертик наверняка чаще, то без всякой погрешности можно заключить, что действительными организаторами подготовки убийства Кирова являются, как видно, и ряд других лиц, не только я, в том числе и Зиновьев. И Зиновьев, и Евдокимов, и Каменев должны это признать и не запутывать дело, и не прятаться за моей спиной. Я был в Ленинграде по делам террора один раз. Если бы я был в Ленинграде еще когда-нибудь, это несомненно было бы известно прежде всего Зиновьеву. Знали бы об этом и Каменев, и Евдокимов, и они, конечно, не скрыли бы этого обстоятельства ни во время предварительного следствия, ни на суде. Это одна деталь, которая ни в какой степени не улучшает моего положения. Но, думается мне, несколько поможет разобраться в действительном отношении ряда лиц к этим преступлениям.
Во время судебного следствия Зиновьев отрицал и ту активность, которую он проявлял в деле подготовки убийства Сталина. В частности, мои показания в отношении Богдана и об особых настояниях Зиновьева я подтверждаю еще раз. Рейнгольд может подтвердить, что в первый день, когда мы были вчетвером, Рейнгольд, я, Богдан и Зиновьев, когда Зиновьев распределял роли, он тогда сказал: Богдан должен стрелять в Сталина, Богдан должен завтра идти в Секретариат ЦК, чтобы попытаться встретить Сталина. Это факт, бесспорный факт. Мне было поручено организовать убийство Сталина, а боевиков мне дал Зиновьев. Во второй раз боевиков дал Рейнгольд. Зиновьев постоянно вникал во все подробности подготовки террористического акта против Сталина, постоянно требовал ускорения этого акта, неоднократно жал на Богдана, заставляя его развивать побольше активности. Я не знал о попытке Богдана произвести покушение на Сталина в Секретариате в 1933 году. Это здесь несколько человек подтверждают. Я знал со слов жены Богдана, что одной из причин смерти Богдана было: устал от борьбы. Так она мне сказала. Письма его я не читал, а вот это она мне сказала.
Уж если вы все так упорно отрицаете, я не имею оснований не согласиться с Пикелем и Рейнгольдом в отношении того, что в 1933 году, когда вас никто не придерживал, вы особенно сильно жали на Богдана. И, пожалуй, правда будет, во всяком случае, не будет большим преувеличением, если я скажу, что вы Богдана затолкали на тот свет.
Не будет абсолютно никакого преувеличения, если я скажу, что и в деле подготовки убийства Сталина в чисто организационном отношении первое место принадлежало вам, Григорий Евсеевич, вы не только вдохновляли и идейно руководили, нет, нет, вы это делали в организационном практическом значении и в смысле руководства.
Я говорю об этом, <граждане> судьи, не потому, что это мою вину смягчает. Нет, смягчить моей вины ничто не может. Она совершенно бесспорна. Я это говорю только потому, чтобы уточнить отношение каждого из нас к тем конкретным преступлениям, которые мы совершили.
Вы меня извините, но я должен буду сказать еще несколько неприятных вещей. Зиновьев и Каменев поручили мне организовать убийство Сталина. Зиновьев был особенно доволен тем, что именно мне было поручено это дело. Он не раз говорил мне с каким-то необычным удовольствием: пусть же он, Сталин, получит пулю из рук Бакаева. Я долго не понимал сути, не понимал, в чем тут дело. И лишь спустя значительное время я понял, в чем дело. Зиновьев знал, что я был учеником Сталина. Что самые тяжелые годы царствования реакции я работал в подполье под его руководством. Происходящий здесь процесс показал со всей очевидностью, что мы, троцкисты и зиновьевцы, работали не только на пользу мировой контрреволюционной буржуазии, но что мы боролись с партией и советской властью в одних рядах, рука об руку буквально, с агентами самого злого врага рабочего класса и агентами Гитлера. Факты, прошедшие перед судом, показали всему миру, что организатором этого нового, невиданного ещё в истории блока, душой его является ТРОЦКИЙ, что ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, за интересы которых я закладывал свою голову, черт возьми, были полпредами этого позорнейшего блока в нашей стране.
Со всей откровенностью я должен сказать, что и я был не последней спицей в этом колесе махровой контрреволюции. Это меня тяготит. Тяготит меня и то, что я стал послушным оружием в руках Зиновьева и Каменева и их прямым исполнителем. Но меня особенно тяготит сознание, что я невольно стал агентом контрреволюции, что я поднял руку на своего учителя, который в свое время неоднократно говорил мне, что я пошел по неправильному, гибельному пути. И тут, как во всем, он оказался прав. Я не прошу пощады. Понимаю всю тяжесть своего преступления перед диктатурой пролетариата и перед <между>народным рабочим движением. Я жду вашего приговора, пусть он будет суровым, но это будет приговор, заслуженный мною, и справедливый приговор моего пролетарского суда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Пикель.
ПИКЕЛЬ: Граждане судьи, в эти часы, когда пишутся последние строки нашей личной и политической биографии, было бы величайшим преступлением в дополнение ко всем тем, которые мы совершили, перед страной лгать, перед вами, вводить вас в заблуждение. На этот путь стал Смирнов. Для меня определенно ясно, что это матерый, озверелый, осатаневший враг, который не хочет разоблачить своих сообщников, который хочет {быть} остаться до конца преданным агентом международного фашиста Троцкого. На этот путь я не становлюсь. Я был правдив на предварительном следствии, я был правдив во всем ходе процесса, я был правдив в своем последнем слове. Мне хотелось бы не только для себя самого, но и в помощь суду продумать в целом все то, что чувствую, что мы собрали за эти годы, найти причины и корни этих потрясающих фактов, и здесь мне в связи с этим придется неоднократно обращать Ваше внимание на показания Зиновьева и Каменева, которые не нашли в себе достаточного мужества, чтобы сказать пролетарскому суду правду до конца. Я не хочу подменять роли Прокурора. Я это буду делать вот именно с этих установок – с установок того, чтобы понять, как мы дошли до жизни такой… Здесь уже в своих последних словах выступавшие передо мной обвиняемые указывали на целый ряд виляний и уклончивых ответов в показаниях ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА. Я не буду повторять их аргументы, с которыми я в целом согласен, но я хочу поставить и перед собою, и перед Вами вот какой вопрос: для чего они виляют, почему они не рассказывают правду. Первое (это мое глубокое убеждение) – это то, что им хочется все ж таки войти в историю, хоть и погаными, хоть жуткими, но все-таки политическими врагами; им хочется оставить в памяти того величайшего гнева, которым сейчас охвачен пролетариат, воспоминание, что какая-то крупица в их поведении может быть отнесена к политическому грехопадению. Не выйдет это! И материалы процесса, и вся история нашей работы говорят о другом. Те квалификации, которые давал Прокурор нашей деятельности, совершенно правильны. Здесь по преимуществу применима терминология уголовная, а не политическая. И даже, когда вопрос уже касался непосредственной нашей террористической деятельности, – и здесь мы видели в показаниях ЗИНОВЬЕВА и КАМЕНЕВА попытку изобразить себя апостолами терроризма: они подводили под него марксистский базис, они разрабатывали планы захвата власти, они занимались принципиальными вопросами, идеологией, а вот мы, как говорил РЕЙНГОЛЬД, унтер-офицеры, а с их точки зрения – золоторотцы терроризма – мы несли всю эту грязную, гнусную, мерзкую работу. Не выйдет это! КАМЕНЕВ здесь свою поездку в Ленинград и беседу с ЯКОВЛЕВЫМ преподносил в показаниях как увеселительную прогулку в Ленинград на острова. ЗИНОВЬЕВ тщательно все время старается смазать свою роль в организации первого покушения (еще до создания нашего московского террористического центра) – покушения БОГДАНА на СТАЛИНА.
Нет, здесь трудно расчленить, это всегда так бывает в бандитской шайке. Главари, атаманы, батьки занимаются и вожачеством, занимаются и грязным делом. Здесь трудно расчленить теоретическую работу от организационной и практической работы. Они не брезговали заниматься ни тем, ни другим, и слова эти, вероятно, говорятся для того, чтобы в той главе, которая будет посвящена им, сохранить какую-то политическую видимость своей позиции. Надо прямо сказать, и это будет правдой до конца, что с самого начала нашей политической борьбы с ЦК партии, с 1925 года, Григорий Евсеевич, я тогда бок о бок стоял около вас, с 1925 года наша борьба в зародыше носила все элементы того, что сейчас совершенно правильно квалифицирует прокурор как политический бандитизм. Он начался с гнусных инсинуаций, гнусных интриг, клеветы и подлога и окончился терроризмом. Вот логический путь. Только при этой постановке можно понять как те, которые несколько лет тому назад пытались брать себе монополию на ленинизм, стали врагами социалистической страны, идеологам контрреволюции.
Я проиллюстрирую несколько фактов. Если кто помнит, началом политической борьбы зиновьевской оппозиции с ЦК партии была знаменитая книга Зиновьева “Ленинизм”. Он ее писал на протяжении 1924 г. Большую помощь в этой работе оказывал ему и я, вместе с группой красных профессоров, в частности, здесь вы видите, как яблоко недалеко падает от яблони, в частности, с Каревым и Стэном [13]. Почтенная компания. В главе о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую, которая была написана Зиновьевым, я как-то ему указал на одно место, где он, трактуя вопрос о рабочем правительстве в 1905 году, совершенно недвусмысленно скатывался на теорию Троцкого о перманентной революции. Я указал ему это место и сказал, что, Григорий Евсеевич, ведь вы понимаете, что это совершенно не ленинская установка, что здесь вы почти буквально повторяете то, что говорил Троцкий в 1905 году. Что же, отвечает он, но зато это против Сталина. Это раз.
В главе о национальном вопросе случилось так: по недосмотру одного из наших сотрудников, иллюстрируя свою мысль о культурно-национальной автономии, Зиновьев вместо цитаты Ленина привел цитату Сталина из его известной работы “Марксизм и национальный вопрос”. Я эту ошибку вскрыл и показал ему, что в данном случае он аргументировал не Лениным, и в этой цитате, находя подтверждение своей мысли, он аргументировал Сталиным. Что же произошло через три дня? Эта цитата уже появляется как цитата Сталина и подвергается самому суровому теоретическому разносу.
Вот так создавался боевой документ, так называемый политический документ оппозиции. Книжка писалась целый год. Предварительно он читал эту лекцию красным профессорам. Мы ее тщательно отшлифовывали (я привел только несколько ярких примеров, мог бы привести их гораздо больше), и от начала до конца установка ее была одна: безразлично что – только чтобы было против Сталина. Вы видите, что вчерашняя мысль, которую автор разделяет, назавтра отвергается, потому что ее разделяет Сталин.
В тот же период я помню еще любопытный момент. Была такая популярная книжка, на котоpой, к сожалению, воспитывалась почты вся партия, – это краткий курс истории нашей партии, тоже составленный из лекций Зиновьева, когда-то прочитанных в Свердловском университете. Мы решили их подработать, и эту подработку я взял на себя, углубив, расширив и улучшив качество этой работы. В главе об октябрьской революции я натолкнулся на чрезмерное подчеркивание Зиновьевым факта своего пребывания с Лениным в июльские дни и позже в знаменитом историческом шалаше, причем это уже носило характер – для такого узкого, очень сжатого учебника – некоторого, я бы сказал, чересчур большого выпячивания самого себя и подчеркивания, что я и Ленин где-то были и т.д., и одновременно знакомился [14] с освещением работы 6-го съезда партии. Я не нашел ни одной строчки о Сталине и той роли, которую он играл на 6 съезде партии, и о его докладе, который он сделал по поручению Ленина и который, по существу, был планом подготовки вооруженного восстания. Я указал это Зиновьеву и сказал: “Григорий Евсеевич, тут какая-то несоразмерность, непропорциональность, здесь Вы уделяете большое внимание, в частности, к пребыванию в этом шалаше и здесь вы проходите мимо такого величайшего факта в истории нашей партии”. Какой был ответ? Факт моего пребывания с Лениным в шалаше важнее истории партии и доклада Сталина на 6 съезде. Я вспоминаю эти мелочи, которые слагались в 1924 году, как характерное начало нашей политической борьбы. Вот с чем мы ее начали. Что же – ее можно квалифицировать как политическую борьбу? Я тогда руководил Секретариатом Зиновьева и был его политическим помощником. Ведь, по существу, наш секретариат в составе 30 с лишним человек сидел на чем? Сидел на том, что мы выискивали в статьях Сталина ленинских искажений, что сознательно только и думали о том, как бы можно было здесь что-нибудь подцепить. Искали и не находили. И тогда переходили на путь передергивания, на путь подтасовок, на путь лживого истолкования не только цитат, но и мыслей. Я думаю, что все это можно сформулировать как подлог, как инсинуацию, как клевету.
Я вас спрашиваю, могли ли считаться такие методы борьбы методами политической борьбы?
Чем же объяснить вот эту антиленинскую установку, которой были обуреваемы Зиновьев и Каменев в 1924 году накануне открытой дискуссии? Она объясняется тем…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Пикель, вы делаете очень далекие экскурсии. В последнем слове нужно держаться последних периодов, а вы говорите о том, что было в 1924 году. Какое это имеет отношение к тому преступлению, в котором вы обвиняетесь?
ПИКЕЛЬ: Это имеет то отношение, что здесь обнаруживаются корни того, что привело нас к последним событиям.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нам не нужно, чтобы вы читали историю борьбы оппозиции с партией.
ПИКЕЛЬ: Во всяком случае здесь ясна одна, совершенно определенная установка: ненависть, резкое озлобление, объяснявшееся тем, что опыт работы 1923-24 г. совершенно ясно показал и Зиновьеву, и Каменеву, и тем более Троцкому, что ни в коем случае ни партия, ни ленинское большинство Центрального Комитета, сплотившееся вокруг Сталина, не дадут им монополии на руководство.
И вот поэтому дальнейшие {итоги} этапы политической борьбы, они тоже чрезвычайно далеки от тех методов, которое обычно применяются в политической борьбе.
Почему так быстро и скоропалительно возник блок в середине 1926 г. с Троцким? Потому что была общая платформа, которая их уже давно объединяла – та же ненависть к Сталину и ленинскому большинству ЦК. Поэтому полетели в сторону и принципиальные установки, поэтому основное сконцентрировалось на этом.
Чем же можно объяснить иначе нашу подпольную работу? Именно тем, что методы подпольной работы, распространение анонимных листовок, распространение искаженных документов секретным образом и т.д. легче всего могли дискредитировать руководство.
После разгрома оппозиции на 16 съезде мы наблюдаем известный испуг и растерянность в наших рядах. Здесь проявляется еще одно чрезвычайно характерное качество – качество, из которого вытекает тонкая и совершенная система двурушничества, – это политическая трусость, Эта политическая трусость приводит к лживым заявлениям, к фальшивым раскаяниям и медоточивым объяснениям в преданности. Одновременно она же толкает на создание установок удара в спину. Трусы никогда не бьют прямо. Трусы храбрятся только тогда, когда действуют из-за угла.
И эта теория удара в спину, которая начинает становиться популярной в 1927 г., при открытой борьбе одновременно подкрепляется тем, что этот удар нужно в первую очередь нанести по тому, вокруг которого все теснее, все крепче сплачивается и партия, и Ленинский Центральный Комитет.
Наконец, если взять период, непосредственно предшествующий террористической деятельности, – эта установка перерастает в другую, что не только удар нужно сделать в спину вообще – надо этот удар направить в первую очередь по СТАЛИНУ. Все зло в СТАЛИНЕ. Отсюда неизбежный переход в ненависть, ненависть разрастается до пределов ярости и желания мести.
Вот как развивались и откуда шли корни всех настроений, которые привели к террору. А все зло к СТАЛИНУ – это настроение чрезвычайно широко культивировалось в 1930-31 г.г. и поэтому в 1932 году, когда конкретно встал вопрос о блоке, – сговорились буквально с полуслова, ни СМИРНОВУ ЗИНОВЬЕВА, ни ЗИНОВЬЕВУ СМИРНОВА – не приходилось уговаривать.
Из событий того периода мне вспоминается только одна деталь – это то, что по предложению ТРОЦКОГО в качестве первого акта террористических убийств были избраны СТАЛИН и ВОРОШИЛОВ. Нами же была внесена небольшая поправка, которая заключалась в том, что по предложению зиновьевцев было сделано дополнение, а именно – были названы фамилии КИРОВА и КАГАНОВИЧА. Вот это была первая обойма, по которой мы должны были выпустить свою обойму.
Так разрасталась и так развивалась террористическая работа, которую напрасно старается здесь БАКАЕВ преуменьшить, т.к. она имела очень четкую организационную форму и четкую систему конспирации. Не делалось все это так кустарно, как измышляет Бакаев. Тот московский центр, в который я вошел и членом которого я являлся, созданный в 1932 году, был, по существу, исполнителем тех директив и тех решений, какие выносились объединенным заговор<щи>ческим центром, и роль Бакаева была ролью организатора, он, по существу, возглавлял все боевые группы, и наша задача сводилась к тому, чтобы тех, кого мы подготовляли, передавать в его распоряжение. Причем это не означало, что мы должны были быть и в курсе его установок в этой плоскости, это не означало, что мы должны быть и в курсе той технической работы, которая им организовывалась и проводилась.
Каждый несет ношу ответственности, которая была возложена на его плечи. Надо было иметь мужество, и Бакаев целиком за нее отвечает. На самом деле это у нас, в нашей организации, был один из самых волевых фигур, фантастически ожесточенных, и который этот фанатизм умел передавать и заражать других. Это не значит, что мы сами благодушествовали или были на поводу у Бакаева. Но энергия его в этом отношении была неиссякаема. Сейчас он говорил о том, что кто-то как будто пытается возводить на него поклеп. Может быть и в моих словах он усмотрит, что я возвожу поклеп. Это глупо, какие могут быть сейчас поклепы друг на друга, когда нас ждет одна и та же участь. Сейчас нужно сказать все для того, чтобы суд имел ясную картину всех наших преступлений и так, как они осуществлялись. Функции Бакаева сводились к тому, что он осуществлял директивы центра через нас: нужны деньги для террористических актов – мы устанавливаем связь с Аркусом, мы создаем определенный фонд, мы грабим государственную казну и эти деньги передаем Бакаеву. Нужно оружие – мы его достаем, нужны люди – мы их подготовляем и тоже передаем. Бакаев неправ, когда он говорит, что он вел террористическую работу с людьми, которых вчера видел первый раз. Он бы с такими людьми не пошел на совершение террористического акта. Он их прощупывал, он вел с ними очень много бесед, он следил за их настроением, он их обадривал, он их стыдил, а когда нужно было – и грозил. В частности, это так случилось с Богданом. Поэтому здесь система взаимоотношения была чрезвычайно ясна. Это не было кустарщиной, которой занимались и я, которой занимался Рейнгольд. Нет, это была строгая система конспиративной организации, где каждый знал свое место и каждый знал свою функцию. Да, выводы могут быть {только} одни из общей оценки нашей работы – это то, что мы из себя представляли самую оголтелую, самую озверелую шайку уголовных преступников, являющуюся не чем иным, как отрядом международного фашизма.
Зиновьев и Каменев были нашим знаменем. К этому знамени тянулись не только мы, подонки нашей страны, но тянулись и шпионы, и диверсанты, и агенты заграничных охранок. Прокурор глубоко прав, когда требует уничтожить это знамя.
13 лет тому назад, я не помню, – кажется, в этом же самом зале я принимал участие в работах Военной Коллегии Верховного Суда. Председателем был тот же Председатель, который сегодня судит нас, но я место занимал не здесь, а я тогда с достоинством защищал честь Красной армии, в рядах которой я находился, от небольшой группки командиров, пытавшихся в ней установить традиции старого царского кадрового офицерства. Вот, через 13 лет, в этом же, кажется, зале я занимаю другое место. Жуткая, страшная действительность! У меня были годы моей работы внутри партии, когда я достойно нес {на}звание члена партии. Но последние 7-8 лет – это годы невероятно подлых, жутких, кошмарных дел. Я не хочу никого винить в этом. Я не буду говорить о том, что это делалось под влиянием обаяния ЗИНОВЬЕВА или КАМЕНЕВА. Я не буду говорить о том, что партия не заботилась обо мне и не пыталась меня поставить на правильный путь. Нет, я виноват сам и полностью должен отвечать за свои поступки. Конечно, и окружение, и среда, и личные связи, – все это играет определенную роль. Я в начале 1924 г., вскоре после смерти Владимира Ильича, был командирован Центральным Комитетом партии на работу к ЗИНОВЬЕВУ. Я помню, как тогда Лазарь Моисеевич КАГАНОВИЧ, руководивший всей этой организационной работой, сказал мне (я неохотно шел к ЗИНОВЬЕВУ, я совершенно его не знал, редко с ним встречался, только слышал о нем): “Идите, это будет для Вас замечательная политическая школа”.
Сегодня вы можете убедиться, какую я замечательную школу прошел под руководством Зиновьева. Я и на предварительном следствии, и здесь на суде не преуменьшал и не преувеличивал всего того, что сделано мною. Это страшно, это омерзительно. В этом отношении прокурор совершенно прав, требуя по отношению ко мне применения высшей меры наказания, но все ж таки чем же вот объяснить эти последние два месяца, действительно, может быть последние в моей жизни, что впервые на предварительном следствии я почти за десять лет своей работы впервые разговаривал с большевиками и большевистским языком. Я рассказал всю правду, я в корне вскрыл все то, что знал о нашей террористической подпольной организации.
Я был арестован спустя несколько дней после опубликования текста Конституции. И вот, когда я еще на свободе читал строки этого действительно исторического документа, я думал, какая жуткая бездна под нашими ногами. Я думал, что нет предела нашему падению и тем мерзостям, которые мы творили и делали.
Сталинская Конституция, еще до этого процесса, вынесла нам самый суровый и самый жесткий приговор. Он поставил над нами крест, и у того, у кого хотя бы на йоту сохранилась политическая совесть, у которых хотя бы на атом есть частица большевизма, тот должен был понять, что в этой обстановке после такого исторического акта борьба немыслима, борьба невозможна, что мы подвергнуты в этом отношении не только полному уничтожению и разоружению, но и всенародному позору и гневу.
Каждый из нас должен был понять, что тот человек, который создал эту Конституцию, который ее воплотил в благоденствии и процветании народов Советского Союза, является самым ценным, самым дорогим, самим совершенным, что создала наша страна.
И вот это я понял. Вот чем я объясняю свое поведение и на предварительном следствии, и на суде. Умереть не страшно, но страшно, страшно умереть изменником, предателем родины, страшно умереть заклятым врагом народа. Вот что самое страшное в моем положении и в положении ряда тех, кто сидит на этой скамье. И, конечно, я бы хотел умереть иначе, я хотел бы умереть, добившись прощения, завоевав право быть патриотом своей родины. Но это дело суда. Со своей стороны я только могу сказать, что я считаю ту меру наказания, которую предложил по отношению ко мне прокурор, вполне справедливой и заслуженной.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляю перерыв до 11 часов утра.
РГАСПИ Ф. 671, Оп. 1, Д. 182, Л. 76-135 машинопись.
[1] В справке по процессу, подготовленной КПК, ИМЭЛ, КГБ и Прокуратурой СССР, говорится: “…В.П. Ольберг после первых двух допросов 27 января 1936 г. написал следователю заявление следующего содержания: “После Вашего последнего допроса 25.1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т.е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т.д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь ‒ в тюрьме уже ‒ я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т.е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого”. На следующий день В.П. Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось: “Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении”. Расследования этих заявлений не производились, и от суда они были скрыты. Сам же В.П. Ольберг впоследствии во всех предъявляемых ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным”. См. Реабилитация…, стр. 180.
[2] Так в тексте.
[3] Митрофанов Алексей Христофорович (1870-1941). Советский партийный и хозяйственный деятель. Член РСДРП с 1903 года, большевик. Участник революции 1905-1907 годов. Делегат V (Лондонского) съезда РСДРП от уральского областного комитета. Неоднократно арестовывался и отбывал тюремное заключение.
[4] Теодорович Иван Адольфович, род. в 1875 г., российский революционер, советский государственный деятель, историк революционного движения, первый нарком продовольствия (1917). В 1919-1920 годах участвовал в партизанском движении в Сибири против режима Колчака. Арестован 11 июня 1937 г. Приговорен ВКВС СССР по обвинению в участии в антисоветской террористической организации к расстрелу и расстрелян 20 сентября 1937 г.
[5] Возможно, Гребнев Лука Арефьевич (1869-1932). Однако данных об осуждении Л.А. Гребнева к тюремному заключению до 1917 г. мною не обнаружено.
[6] Так в тексте.
[7] Речь идет о событиях на Восточном фронте осенью 1918 г. В связи с поражением советских войск на участке 3-й армии в октябре Председатель Реввоенсовета Республики Л. Троцкий отправил в Пермь членам Реввоенсовета И. Смилге и М. Лашевичу телеграмму: “Из Козлова. Пермь. Членам Реввоенсовета Смилга и Лашевичу. Предлагаю немедленно сообщить каковы, по Вашему суждению, главные причины полной неудачности действий третьей армии. Опыт других армий свидетельствует, что успеха нет, когда плохи командующие и комиссары. Предлагаю раз в неделю давать телеграфно общий обзор внутреннего состояния армии, командиров, комиссаров. Ясно, что в отношении третьей армии нужны радикальные реформы. 8/10. Предреввоенсовет Троцкий”. 14 октября И. Смилга и М. Лашевич направили Троцкому рапорт, где в числе прочего назвали фамилии командиров и комиссаров дивизий 3-й армии: 4 дивизия ‒ Блюхер, бывший командующий Южно-уральской армией, получил первый орден Красн. Знам. 5 дивизия ‒ Дамберг ‒ соратник Блюхера. 3 дивизия ‒ Эйдеман ‒ видный работник Сибири, бывший командующий Сибирской армией. Сводная дивизия ‒ Овчинников ‒ Георгиевский кавалер всех степеней, имеет благодарность от Вас за дела против немцев. Из них Блюхер ‒ солдат, остальные ‒ бывшие офицеры. Комиссары дивизий и бригад: Бакаев, Залуцкий, Зоф, Бела-Кун, Мрачковский, Лацис”. Вскоре последовала вторая телеграмма: “Около двух недель тому назад из пермской дивизии перебежало несколько офицеров. Я требовал составления послужных списков с указанием местопребывания их семейств для немедленного ареста таковой. Никакого ответа не получил. Равным образом требовал сообщение – расстреляны ли комиссары дивизии и полков, допустившие измену лиц командного состава. Ответа не получил. Требую немедленного разъяснения по всем пунктам. 18-го. Предвоенсовет Троцкий”. И. Смилга и М. Лашевич комиссаров расстреливать не стали, а пожаловались в ЦК: “Согласно второй телеграммы, мы должны расстрелять помимо других Бакаева и Залуцкого. Этого мы сделать не можем, ибо не считаем их виновными. Просим отдать нас под суд за неисполнение боевого приказа”. Подробнее см. Большевистское руководство. Переписка. // М. РОССПЭН, 1996 г., стр. 56-60. Эта история также нашла отражение в речи Троцкого на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 29 июля – 9 августа 1927 г.: “Радченко: Насчет Бакаева и Залуцкого? Троцкий: Я оглашу все документы в отношении тт. Бакаева и Залуцкого, если дадите мне 5-10 минут. Неправда, что я требовал когда-нибудь расстрела Залуцкого и Бакаева. Этот вопрос тогда же разбирался в Центральном Комитете по моему требованию. Дело обстояло таким образом: Реввоенсоветом был издан приказ, с одобрения ЦК, который гласил, что каждый комиссар должен знать, где находятся семьи тех командиров, с которыми он связан, для того, чтобы на боевой линии и вообще на важных постах не было бы таких командиров, семьи которых находятся в тылу у врага, ибо тогда командиры стремятся к семье, и изменяют нам, и подводят под гибель и фронт сотни, тысячи красноармейцев и командиров. Приказ был очень строг в смысле обязанности комиссаров наблюдать за этим делом. Когда случилась в одной из дивизий Восточного фронта неустойка по части измены группы командного состава, тяжело отразившейся на этом участке, я находился на Южном фронте, узнал об измене по телеграмме и обратился с телеграфным же запросом к тт. Смилге и Лашевичу о том, что с семьями изменивших командиров, чтобы взять их немедленно, как заложников, и по закону того времени расстрелять таких членов семьи, «которые могли быть сообщниками, пособниками и пр, Мне ответили, что относительно семей неизвестно. Не зная, кто комиссары и какие комиссары, ‒ а в этот период бывали еще случаи очень ненадежных комиссаров, это был период, когда отбор комиссарского состава был очень непрочный, ‒ я послал телеграмму, в которой говорил, что таких комиссаров, которые не знают, где семьи их командного состава, нужно привлечь к трибуналу и расстрелять, Это не был приказ о расстреле, это был тот обычный нажим, который тогда практиковался. У меня здесь есть десятки такого же рода телеграмм Владимира Ильича, я их прочту сейчас, если угодно. Голос: Не надо. Троцкий: Мне Лашевич и Смилга ответили, что у нас такие-то и такие-то комиссары, прекрасные товарищи, что мы за них отвечаем, а если мы не годимся, то сместите нас. На это я ответил дословно: «Товарищи, не кокетничайте, вы лучшие комиссары, лучше которых быть не может; я же хочу сказать лишь то, что нужно в десятки и сотни раз лучше глядеть за семьями командиров, которые могут оказаться по ту сторону враждебного фронта». Тт. Бакаев и Залуцкий, как вы знаете, расстреляны не были, между мною и этими комиссарами стояли такие товарищи, как Смилга и Лашевич, и я, посылая телеграмму был уверен, что они зря ничего не сделают. Это была обычная в то время форма военного нажима. Обо всем этом ЦК был тогда же мною извещен. Я показывал в ЦКК бланк, который мне дал Владимир Ильич как раз тогда, когда эти слухи о расстрелах коммунистов дошли до Политбюро. Вопрос о тт. Залуцком и Бакаеве есть, в сущности, недоразумение. Но комиссар полка Пантелеев был действительно расстрелян под Казанью, где командир и комиссар бросили фронт, когда мы были окружены, захватили пароход и хотели уехать в Н. Новгород. Мы остановили их, предали суду, и они были расстреляны. Мы об этом деле доложили Политбюро. По этому поводу Политбюро признало наше постановление правильным”. http://iskra-research.org/Trotsky/sochineniia/1927/19270806.html
[8] Партийный псевдоним Якова Давидовича Драбкина (1874-1933), революционера и партийно-советского деятеля.
[9] В “Правде” (Москва) от 25 декабря 1918 г. появилась статья за подписью “член ЦИК А. Каменский”, в которой, в частности, говорилось: “Бежали 7 офицеров и на Восточном фронте, за что чуть не были расстреляны наши лучшие два товарища, Залуцкий и Бакай, как это и было с Пантелеевым, и лишь стойкость тов. Смилги спасла их жизнь”.
[10] Имеется в виду Троцкий.
[11] 19 августа 1936 г. Пикель на заседании суда показал: “И, насколько я помню, он действительно оставил какую-то записку, в которой говорил о каких-то его недоразумениях партийных со своей ячейкой, со своей парторганизацией”.
[12] Здесь и далее в тексте ошибочно – “Коталынова”.
[13] В тексте ошибочно – “Стеном”.
[14] Так в тексте.