СТЕНОГРАММА

УТРЕННЕГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ

ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР

20 августа 1936 г. 

 

КОМЕНДАНТ: Верховный Суд идет, прошу встать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Садитесь, пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте мне сделать заявление. По нашему плану ведения судебного следствия должен был быть опрошен свидетель Карев в связи с показаниями обвиняемого Бакаева, но ввиду исчерпывающих показаний обвиняемого Бакаева и признания им своей вины я не считаю необходимым допрос свидетеля Карева.

БАКАЕВ: Я прошу разрешить {сделать} дать мне дополнительные показания в связи с террористической моей деятельностью. Я забыл сказать об одном существенном обстоятельстве.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подождите, пожалуйста.

(Суд удовлетворяет ходатайство прокурора, так же как и заявление обвиняемого Бакаева)

ВЫШИНСКИЙ: Я полагал бы целесообразным заслушать его сейчас.

БАКАЕВ: Вчера Евдокимов говорил о том, что в августе месяце 1932 г. в Ильинском, на даче Зиновьева и Каменева состоялось заседание троцкистско-зиновьевского центра, на котором присутствовали я и Карев. Я считаю необходимым сказать, что в это время на даче Зиновьева и Каменева было нечто совсем другое, а не заседание центра, о решениях которого, принятых будто бы на этом заседании, вчера докладывал вам Евдокимов.

В августе 1932 года на даче Зиновьева и Каменева произошло совещание, на котором присутствовали кроме Зиновьева и Каменева, Евдокимов, я, Карев и Ольга Равич. Зиновьев говорил о поездке Ивана Никитича Смирнова за границу, о том, что Смирнов связался там с Троцким, и передавал оценку Троцкого внутреннего положения нашей страны. Зиновьев говорил, что Троцкий оценивает внутреннее положение нашей страны как чрезвычайно напряженное: масса рабочих и крестьян еще не видят положительных результатов от хозяйственной политики теперешнего руководства, недовольство у нас выражается в открытой форме – волынки на предприятиях, сопротивление крестьянства мероприятиям правительства, головотяпство отдельных советских местных руководителей, задерживающих выдачу зарплаты, сопротивление кулачества новым нормам ведения сельского хозяйства, – Троцкий, как и мы все, считали это ошибками партийного руководства.

Мы все наваливали на руководство. Но Троцкий в то же время признавал, что сталинская линия победила, пятилетка будет выполнена, основные массы крестьянства становятся на новые пути в сельском хозяйстве. Положение в партии Троцкий характеризовал словами, что партия зажата, все гайки завинчены до отказа, и сменить руководство и политику партии можно только насильственным путем.

Зиновьев полностью соглашался с определением внутреннего положения, данного Троцким, и с его выводами. Троцкий абсолютно прав, говорил Зиновьев. Через два-три года массы почувствуют результаты индустриализации и коллективизации, сплоченность партийных рядов…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый БАКАЕВ, это известно нам из ваших же собственных показаний. Об этом вы говорили вчера. Ничего нового в этих высказываниях Зиновьева нет.

БАКАЕВ: Еще два-три слова и будет совершенно конкретно. 

ВЫШИНСКИЙ: Нельзя ли прямо перейти к конкретному? Что же мы будем общие декларации слушать. Я прошу слово.

Я не понимаю вообще, что хочет доказать здесь Бакаев. Вчера он имел возможность дать и дал подробные исчерпывающие показания по интересующим нас вопросам. Если он желает добавить что-нибудь существенное к своим показаниям, тогда надо ему предоставить слово. Но вообще брать слово для того, чтобы здесь ораторствовать, не следует. Надо договориться: или вы взяли слово для того, чтобы дать дополнительные показания по существу предъявленного вам обвинения, или отнесите это свое желание поговорить на последнее ваше слово.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Бакаев, вы просили слово, чтобы сделать весьма существенные добавления к вашим вчерашним показаниям. Я только пару минут назад сделал вам замечание по этому вопросу. Если у вас есть что-нибудь новое, конкретное, связанное с вашей террористической деятельностью и террористической деятельностью других, тогда продолжайте.

БАКАЕВ: На этом совещании Зиновьев сказал, что Смирнов Иван Никитич и Мрачковский по заданию Троцкого приступили к организации террористического акта против Сталина.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это тоже вчера говорилось.

БАКАЕВ: И именно на этом совещании была поручена организация террористического акта протии Сталина мне, а убийство Кирова – Кареву.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кроме этого, ничего у вас нет?

БАКАЕВ. В связи с этим обстоятельством, нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: То же самое вы говорили вчера. Мы можем взять стенограмму и прочитать ее второй раз.

Приступаем к допросу подсудимого Каменева.

Подсудимый Каменев.

ВЫШИНСКИЙ: Пожалуйста, в двух словах, скажите о мотивах, которые вас привели к образованию объединенного троцкистско-зиновьевского центра.

КАМЕНЕВ: Выступающие передо мной говорили здесь о блоке, троцкистско-зиновьевском блоке на террористической основе.

Я думаю, что это терминология неправильная, она затушевывает сущность дела и маскирует ее.

Я обвиняюсь и даю сейчас показания по делу о террористическом заговоре. Террористический заговор был организован и руководим мною, Зиновьевым и Троцким. Троцкого не было в стране, и поэтому я принужден, пояснив тот путь, которым я пришел к террористическим выводам и организации террористического заговора, указать также, почему и каким образом мы были уверены, что действуем в полной солидарности с Троцким, которого в стране не было.

Начну с себя. В обвинительном акте приведено показание РЕЙНГОЛЬДА, в котором он характеризует мои настроения, вернее, мои политические мысли в момент подготовки и организации этого заговора. На стр. 5 обвинительного заключения по показанию РЕЙНГОЛЬДА сказано: «КАМЕНЕВ приходил к выводу, что дело все-таки идет не к катастрофе, а к подъему; поэтому все ожидания автоматического краха беспочвенны, а сложившееся руководство слишком твердый гранит, чтобы рассчитывать на то, что руководство это само расколется».

Должен, заявить, что в несколько обывательском стиле, но, по существу, политическое мнение мое накануне организации террористического заговора передано здесь точно. Оно обозначает, что в этот момент я пришел к убеждению, что политика партии и политика руководства победила в том единственном смысле, в котором возможна победа политики в стране социализма, что эта политика признана трудящимися массами.

Во-вторых, это показание РЕЙНГОЛЬДА, отражающее точно мое настроение в этот момент, указывает на то, что я всегда развивал перед своими единомышленниками мысль о том, что правительство и руководство партии, которое прошло в стране самые трудные этапы, настолько сплочено, что рассчитывать нам на возможность внутренних трудностей, трудностей внутри правительственных органов, нельзя. Ставка наша на расчеты, которыми мы руководствовались в предшествующий период, – возможность раскола партийного руководства – оказалась битой. Я должен прибавить к этому точные мотивы, которые привели меня к террористической деятельности, в связи с этим я должен указать еще на третий мотив, которой заключается в том, что правительство и руководство партии, которые провели народ через такай важный и трудный этап революции, как индустриализация и коллективизация, не имеют перед собой внутри страны таких трудностей, которые хотя бы в дальнейшем позволили нам рассчитывать на крах их политики. Трудности экономического или политического характера, после того, как перейден такой рубеж, как превращение аграрной страны в страну индустриальную и превращение мелкого раздробленного сельского хозяйства в социалистическое хозяйство, – никакая фантазия не может представить себе такие трудности, которые после этого рубежа дали бы возможность контрреволюционной организации внутри вести с успехом свою деятельность, опасность могла угрожать только извне,  в виде военного капиталистического окружения.

О себе лично я должен сказать, что тот факт, что наша попытка опереться в борьбе за власть на сочувствие масс и завоевание этого сочувствия, сделанная нами в 1928-29 г., – потерпела крах. Тот факт, что вслед за этим крахом мы рассчитывали на мелкобуржуазное течение, которое имело в то время место среди руководства в виде правых групп – РЫКОВА, БУХАРИНА и ТОМСКОГО, и {что} это инородное тело [1] в среде коммунистического руководства создаст внутренние затруднения для пролетарской революции и даст таким образом некоторую возможность воспользоваться этим, – и эта ставка, как 1930 год, после того, как наша попытка соглашения с этой группой, прямого блока с ней, после того, как эта группа была выведена из состава руководства и дискредитирована перед трудящимися, – и эта ставка была бита.

И, наконец, тот факт, что страна под руководством данного правительства преодолела и прошла тот этап революции, который является моментом окончательного утверждения, создания индустриального общества в виде коллективизации и индустриализации, что трудности, на которые мы рассчитывали, на которых была построена наша тактика 1930, 1931 и начала 1932 года, что эта политика наша была также бита.

Наконец, уверенность моя, которая разделялась и моими единомышленниками, в том, что в дальнейшем нельзя ожидать какого-либо осложнения внутри страны, которое дало бы какие-либо шансы на широкое контрреволюционное движение, которое готовились возглавить, этот анализ, повторяю, воспроизведенный здесь кратко, но точно в показаниях Рейнгольда и в обвинительном заключении, совершенно естественно приводило к двум выводам: или честно и полно<стью> ликвидировать всякую борьбу, или продолжать ее, но без базы какой-либо массовой или хотя бы якобы массовой, без платформы, без политической перспективы, без какого-либо знамени, вокруг которого можно было сплотить какие-либо группы трудящихся. Мы выбрали второй путь, который, естественно и неизбежно, при продолжении политической деятельности вели методами заговорщиков и террористической борьбы.

Причины, мотивы, которые заставили нас, или дилемма, пойти по этой линии, заключаются в двух моментах: во-первых, это бесконечное озлобление, которое двигало нами против руководства партии, и, во-вторых, жажда власти, к которой мы были близки, но от которой мы были отброшены ходом исторического движения.

Та картина положения, к которой мы пришли, и те внутренние мотивы, которые я указал, заставили встать нас на путь террористического заговора.

Должен указать, что этот террор и заговор был не единственным из средств борьбы, а вытекает из того, что я сказал, – был для нас в тот момент единственным средством борьбы.

Возможно, что этот заговор не дал бы тех кровавых плодов, которые он дал, если бы те соображения, те мысли и те чувства, о которых я сейчас говорил, оставались достоянием очень узкого крута нашей так называемой ленинградской оппозиции. Должен указать, что в 1932 г. эти террористические настроения были распространены гораздо шире именно в среде всех бывших оппозиционных и превратившихся в контрреволюционные   групп и что именно эта, если можно так выразиться, широкая атмосфера террористических настроений, охватившая в этот момент эти группы, эта атмосфера терроризма и заговора укрепила нас на том пути, на который мы встали. Мы весьма скоро убедились, что, стали на этот путь мы вполне целиком и точно совпадаем с тем путем, на который встал ТРОЦКИЙ и его представительство здесь, в стране. 

Ранее, однако, чем обратиться к этому решающему моменту для создания заговора, – не  для наших террористических мыслей и настроений, а для создания заговора и механики его действия, – раньше, чем обратиться к позициям наших ближайших сотрудников в этом деле – троцкистов и их руководителя, я должен пояснить, конкретизировать то обстоятельство, на которое я указывал как на проникновение террористических настроений в среду всех бывших оппозиционных и превратившихся в контрреволюционные групп. Я имею в виду, прежде всего, ту группу, с которой я сам в 1932 г. лично вел переговоры, и террористическую организацию, в заданиях и настроениях которой я лично мог убедиться, – это группа так называемых леваков – ЛОМИНАДЗЕ-ШАЦКИНА. В материалах предварительного следствия, в показаниях, если не ошибаюсь, ЗИНОВЬЕВА имеются сообщения о том, как я передал ЗИНОВЬЕВУ впечатления о этих переговорах; там оказано, что КАМЕНЕВ после переговоров с ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИНЫМ сказал мне, ЗИНОВЬЕВУ, следующую фразу: «Да, вот это – настоящие враги СТАЛИНА» [2].

Фраза эта была мною сказана, и она отражала точно то впечатление, которое я вынес из знакомства с этой группой, и тот критерий, который я применял: я искал в группах, с которыми находился в сношениях, врагов СТАЛИНА. В этой группе я нашел этих врагов, сплоченных в организацию очень твердую, подобранную по признаку старой, тесной, личной связи, готовую к самым решительным методам борьбы и абсолютно подготовленную к тому, чтобы перейти к борьбе боевой [3].

Такой же непримиримостью, таким же озлоблением и таким же расчетом на террористическую катастрофу отличалась и другая группа, с которой и я, и ЗИНОВЬЕВ в это время (1932 г.) имели постоянную, хотя и не систематическую связь, это – группа бывшей «рабочей оппозиции» – ШЛЯПНИКОВА и МЕДВЕДЕВА. Она достаточно ясна в стране, достаточно ясна суду, чтобы не останавливаться более подробно на ее характеристике, скажу только, что мы постоянно встречались с ними. Наконец, третья группа, которая вступила с нами в сношение на этой же платформе, и которая подтвердила нам переход к террористическим методам действий всех групп оппозиции, была группа правых. Террористические выводы этой группы были сделаны в том письме, в том документе, который был передан на обсуждение нам, зиновьевцам, и на обсуждение одновременно троцкистов, в том же 1932 году осенью, в документе, который завершался прямым террористическим призывом, прямым призывом к организации терактов при помощи которых должен быть устранен Сталин. Так оканчивалась прокламация, известная под названием платформы Рютина. Но для меня, который внимательно следил и был осведомлен о ходе развития взаимоотношений различных групп контрреволюционного подполья, было ясно, что этот вывод так называемой рютинской платформы находится в прямой связи и прямым путем восходит к тем характеристикам политико-экономического положения и к тем личным характеристикам руководителей правительства, которые были мне даны Бухариным и Томским за некоторое время до того. Для меня не было никакого сомнения, что платформа Рютина, я до сих пор не знаю физически кто ее писал, но что она вдохновлялась той общей политический концепцией и теми личными настроениями к конкретным представителям руководства, в частности к Сталину, которые развивали мне Бухарин и Томский. Настроения, выразившиеся в этой платформе, которая, конечно, не случайно возникла в 1932 году и не случайно была передана одновременно на обсуждение и нашей группы и группы Троцкого, с прямым запросом, нет ли у нас каких-нибудь поправок этой платформы, с прямым указанием на то, что группа, составившая ее, не считает ее окончательной и готова внести исправления в зависимости от тех замечаний, которые будут сделаны нами и троцкистами.

Для меня не составляло никакого сомнения то, что эта платформа отражает настроения всех правых групп, хотя, повторяю, кто именно писал ее физически и каковы были связи внутри этой группы, мне было неизвестно тогда, неизвестно и сейчас. Я лично в 1932-33-34 г.г. поддерживал сношения и с Томским, и с Бухариным, знал от них о настроениях Рыкова, и это личное мое впечатление привело меня к выводу, что эта платформа их заостряет и доводит до конца те предпосылки, на которых стояли эти лица. Вчера гр<ажданин> прокурор указал, что материалы по делу группы правых, как и ряд других материалов, не входят в обвинительный акт, не являются материалами данного суда, и на то, что это может быть привлечено к исследованию наших преступлений лишь как общая форма, в том только смысле как указания на тот общий фон, среди которого составлялся наш террористический заговор, о чем я и считал долгом упомянуть об этих группах, не входя в дальнейшую конкретизацию моих отношений и разговоров с Томским и Бухариным, если по этому поводу не последуют вопросы. И с тем, и с другим в 1932-33-34 г.г. я виделся несколько раз.

КАМЕНЕВ: С Томским и Бухариным [4].

ВЫШИНСКИЙ: Только с двумя?

КАМЕНЕВ: Томский передавал мнение и Рыкова.

ВЫШИНСКИЙ: Но вы встречались только с двумя? В 1933-1934 году вы разговаривали с Томским и Бухариным о чем?

КАМЕНЕВ: Я говорил с ними на политические темы, т.е. мы взаимно осведомляли о нашей оценке положения в стране, политике правительства и о тех позициях, которые мы занимали тогда в отношении к этой политике правительства.

ВЫШИНСКИЙ: О мерах в связи с террористическим заговором? Вы об этом говорили с Бухариным и Томским?

КАМЕНЕВ: Я говорил с Томским.

ВЫШИНСКИЙ: Как он к этому относился?

КАМЕНЕВ: Он считал, что это есть единственный метод, который остается у групп, враждебных правительству при данной обстановке.

ВЫШИНСКИЙ: Он был с вами солидарен?

КАМЕНЕВ: Он был со мной солидарен в цели, хотя у него и у группы была другая тактика, диктовавшаяся другим положением, которое он занимал в партии.

ВЫШИНСКИЙ: Тактика – тактикой, но метод борьбы – террор. Это было в 1934 году?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте вернуться к вам непосредственно.

КАМЕНЕВ: Я характеризовал лишь общую атмосферу.

ВЫШИНСКИЙ: Я вас так понял, что вами тогда владело чувство безнадежности в смысле ведения массовой борьбы. Это было в 1932-1933 и 1934 годах. Это состояние борьбы, приведшее на второй путь, на путь террористического заговора, оно вами владело, когда вы выступали в печати в мае 1933 года?

КАМЕНЕВ: Гражданин Прокурор! Вы своими вопросами предупреждаете то, что мне хотелось бы сказать суду.

ВЫШИНСКИЙ: Но это ведет к одной цели – выяснению истины, так что это не имеет большого значения.

КАМЕНЕВ: Мне кажется, что в том хронологическом порядке, в каком…

ВЫШИНСКИЙ: Хронология хронологией, но преступление есть преступление. 

КАМЕНЕВ: Тогда можно ограничиться и сказать, что я организатор заговора.

ВЫШИНСКИЙ: У меня есть статья ваша «25 лет», изданная в 1933 году [5], и у меня есть ваше заявление, написанное в мае 1933 года [6]. Эти статьи и заявление вы писали, когда вами владело то настроение, о котором мы с вами так много говорим? Как оценить те статьи, в которых вы выражаете преданность партии? Обман?

КАМЕНЕВ: Нет, хуже обмана.

ВЫШИНСКИЙ: Вероломство?

КАМЕНЕВ: Хуже.

ВЫШИНСКИЙ: Измена? {Найдите это слово} Хуже обмана, хуже вероломства ‒ найдите это слово. Измена?

КАМЕНЕВ: Вы его нашли.

ВЫШИНСКИЙ: Это не только личное качество, это общественное явление. Вы это делали по соглашению с Зиновьевым? От 20-го мая имеется заявление Зиновьева, и тогда же его статья в «Правде». 

КАМЕНЕВ: Я делал это не только по соглашению с Зиновьевым, а делал это во исполнение вполне определенного, выработанного плана захвата власти, который заключался в сочетании террористических действий с двурушничеством.

ВЫШИНСКИЙ: Эти ваши выступления входили в план вашего заговора?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Можно Зиновьева спросить? Обвиняемый Зиновьев, по этому вопросу вы то же самое можете сказать?

ЗИНОВЬЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И в план вашего участия в террористическом заговоре также входила публикация подобного рода статей?

ЗИНОВЬЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Подсудимый Каменев, на XVII съезде партии вы выступали с речью, в которой говорили о том, что вы хотели бы сбросить с себя эту ослиную шкуру [7]. Это тоже проявление той же измены, вероломства и двурушничества?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И тоже входило в план вашего заговора?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Подсудимый. Зиновьев, вы то же самое можете сказать? 

ЗИНОВЬЕВ: Да. 

ВЫШИНСКИЙ: Измена, вероломство, двурушничество?

ЗИНОВЬЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Правильно я вас понимаю, подсудимый Каменев? Вы говорили, что у вас было два пути: или честная ликвидация борьбы, или продолжение ее без платформы, без знамени и т.д. Правильно ли я понял, что здесь противопоставление между честными и бесчестными способами борьбы?

КАМЕНЕВ: Нет, неправильно.

ВЫШИНСКИЙ: Тогда объясните. 

КАМЕНЕВ: Это перевод политического вопроса в область моральных оценок. Оно, конечно, естественно, но я думаю, что мои показания должны сводится не к моральной оценке моих собственных поступков, а к политическому, фактическому содержанию их. По этому поводу я и говорю, что между путем честной ликвидации борьбы и путем продолжения борьбы, которая неизбежно свелась к террористическому заговору, мы выбрали второе, не по низости характеров…

ВЫШИНСКИЙ: Я не имею в виду личных качеств. Я говорю о низости средств борьбы. Я хочу сказать еще одно. Вы достаточно хорошо понимаете положение вещей и не можете отрицать того факта, что такие методы борьбы, как, например, политическое убийство, в особенности в связи и при содействии таких людей, как Ольберги и другие, а с другой стороны покушения на государственную казну, – бросают след явных уголовных преступлений на вашу деятельность.

КАМЕНЕВ: Я думаю, что никакая уголовщина, которая неизбежно примешивается к тем методам борьбы, на которые мы встали, не может опорочить…

ВЫШИНСКИЙ: Я не об этом говорю. Я хочу проанализировать ваши действия с точки зрения их общественной значимости и хочу сказать – признаете ли вы то обстоятельство, что все способы, методы, формы борьбы, которые вы приняли в тот период времени, носят явно уголовный характер, отдают явной уголовщиной?

КАМЕНЕВ: Я могу признать только одно, что, поставив перед собою чудовищно-преступную цель дезорганизовать правительство социалистической страны, мы употребляли методы борьбы, которые, по нашему мнению, соответствовали этой цели и которые так же низки и подлы, как сама цель, которую мы перед собой поставили.

ВЫШИНСКИЙ: Правильно. Я и хотел, чтобы вы этот вывод сделали. Основной мотив, который вами руководил, это было бесконечное озлобление против руководства партии и советского правительства. На какой основе озлобление? За успехи социализма?

КАМЕНЕВ: За успехи той политики, которая проводилась, 

ВЫШИНСКИЙ: Но успехи политики – это успехи социализма.

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Таким образом, можно сказать, что вы хотели бить по партии и правительству за то, что нам удалось построить в нашей стране социализм?

КАМЕНЕВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Тогда объясните, пожалуйста. Вы говорите: бесконечное озлобление против руководства, партии, ‒ вот что вами главном образом в этом руководило. Так я вас понял?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Озлобление против руководства партии. В связи с чем это озлобление?

КАМЕНЕВ: Я сказал, что это озлобление в связи с жаждой власти. 

ВЫШИНСКИЙ: Вам власть нужна для чего – для себя или для дела?

КАМЕНЕВ: Для дела.

ВЫШИНСКИЙ: Дело делается, а почему Вы ненавидите тех, которые с успехом делают дело и ведут страну к социализму?

КАМЕНЕВ: Нам совершенно очевидно, что политическая группа, отброшенная историей от власти и пытающаяся вернуться к ней, оценивает ту политику, которая ведется в стране, как политику неправильную.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорили на предварительном следствии про Зиновьева: «Зиновьев обречен на жалкое прозябание и ни на какую политическую роль рассчитывать не может…» [8]. Не есть ли это признание в голом виде личных мотивов власти?

КАМЕНЕВ: Я сказал, что наше озлобление есть личная жажда власти. 

ВЫШИНСКИЙ: Независимо от социалистических идеалов и прочее?

КАМЕНЕВ: Именно.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вашей политикой против руководства партии руководили мотивы обычного низменного личного порядка ‒ жажда личной власти?

КАМЕНЕВ: Да, жажда власти нашей группы.

ВЫШИНСКИЙ: Не находите ли вы, что это ничего общего не имеет с общественными идеалами?

КАМЕНЕВ: Оно имеет то общее, что имеет революция и контрреволюция.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы на стороне контрреволюции?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вы отчетливо себе представляете, что ведете борьбу против социализма?

КАМЕНЕВ: Мы отчетливо представляем, что ведем борьбу против руководства партии и правительства, которые ведут страну к социализму.

ВЫШИНСКИЙ: Тем самым и против социализма.

КАМЕНЕВ: Вы делаете вывод историка и обвинителя.

ВЫШИНСКИЙ: А вы не хотите признать этот вывод?

КАМЕНЕВ: Я не обязан присоединяться и вашему анализу, когда у меня свои настроения.

ВЫШИНСКИЙ: Меня интересует ваш план.

КАМЕНЕВ: О плане я вам говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, ваш план – контрреволюционная борьба против социализма?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы сказали, что искали злейших врагов тов. СТАЛИНА и вы их находили и что это обстоятельство нашло свое выражение в том, что вы организовали заговор, поставили своей конкретной задачей организацию убийства и подобрали людей, которые готовы были пойти на это преступление, а именно: РЕЙНГОЛЬД, БАКАЕВ и другие, – это  и есть отъявленные враги нашей партии?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: В 1932-33-34 г.г., о дальнейшем я пока не говорю, вы сами представляли собой тоже отъявленного врага, простите за это выражение.

КАМЕНЕВ: Тут мне нечего прощать, это точная характеристика.

ВЫШИНСКИЙ: Ваше практическое участие в организации убийства т. Кирова, в частности, вопрос вашей поездки в Ленинград – скажите тоже.

КАМЕНЕВ: Вы, значит, не интересуетесь участием Троцкого в заговоре, ни моментом организации самого заговора?

ВЫШИНСКИЙ: Об этом много говорилось, и мы будем об этом говорить в конце вашего допроса.

КАМЕНЕВ: О моем конкретном участии.

ВЫШИНСКИЙ: Да, об организации и участии <в> убийстве т. Кирова.

КАМЕНЕВ: После того, как мы убедились в том, что наши цели и методы террористического заговора не только вполне совпадали с настроением и методами действия Троцкого, но что Троцкий настойчиво добивается объединения наших террористических сил, – действуя  по прямой директиве Троцкого, был заключен блок, в основу которого легли, с одной стороны, наши планы, с другой стороны, директива Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорите, что {Троцкий} троцкисты добива{е}ются этого блока во имя острых капиталистических методов борьбы. Кто именно были эти троцкисты?

КАМЕНЕВ: Гражданин прокурор, вы меня спрашиваете об убийстве Кирова, а когда я хочу говорить кратко об этом, вы начинаете говорить о другом.

{Оно} *Основное* заключается в том, что мы, узнав, что Троцкий прислал сюда террористического характера директивы…

ВЫШИНСКИЙ: От кого узнали?

КАМЕНЕВ: Сейчас, узнал я лично от Зиновьева, который вел переговоры со Смирновым по поручению нашего центра.

ВЫШИНСКИЙ: Давайте установим факт. У нас судебное следствие, на котором устанавливаются факты. Вы от Зиновьева через Смирнова узнали о террористических установках Троцкого. Это было когда…?

КАМЕНЕВ: Это было в начале осени 1932 года или в конце лета.

ВЫШИНСКИЙ: Вы лично от Смирнова ничего об этот не слышали?

КАМЕНЕВ: Я со Смирновым по обстоятельствам случайно не встречался, а вел разговоры с членами террористического блока.

ВЫШИНСКИЙ: Зиновьев вам передавал, что Троцкий дал такую террористическую установку? Это было в начале или в конце 1932 года?

КАМЕНЕВ: Это было в конце лета или в начале осени 1932 года.

ВЫШИНСКИЙ: Это первое обстоятельство. Далее.

КАМЕНЕВ: Я вел переговоры с Тер-Ваганяном, так как мы рассматривали и Мрачковского, и Смирнова, и Тер-Ваганяна не как творцов самостоятельных политических директив, мне кажется они и сами на это не претендовали. Они представляли для нас ценность, лишь исключительную ценность, как люди, которым мы могли доверять. Как людям, точно воспроизводящим директивы Троцкого. Мы, зная [9] прошлую роль и Мрачковского, и Смирнова в организации троцкистов, зная их активность, продолжающуюся в 1932 г., зная о поездке СМИРНОВА за границу и о том, что он там за границей связался с ТРОЦКИМ (причем, нас, конечно, не могли интересовать технические методы связи), мы были абсолютно уверены, что директива о террористической установке, передаваемая и МРАЧКОВСКИМ, и СМИРНОВЫМ и ими защищавшаяся, есть точная директива ТРОЦКОГО, ибо ТРОЦКИЙ и его мысли интересовали нас гораздо больше и могли оказать влияние на политическое складывание террористического заговора гораздо большее, чем личные настроения ТЕР-ВАГАНЯНА или кого-либо другого. На основании этой абсолютной уверенности в террористических позициях ТРОЦКОГО, передаваемых через абсолютно доверенных людей ТРОЦКОГО, на основании того, что эти абсолютно доверенные люди ТРОЦКОГО защищали перед нами эту директиву как директиву, принятую их троцкистским центром, и настаивали на том, что исполнение этой директивы должно быть проведено объединенными усилиями нашей и их группы при совпадении этой директивы с нашими настроениями, и заключили то, что здесь называется «блок», а то, что следует назвать, – мы построили узкий террористический заговор, опиравшийся на ту широкую (в кавычках) среду, о которой я говорил, но включавшую в себя как основные силы – зиновьевцев и троцкистов. Этот заговор, как я уже сказал, сложился в 1932 г. как организационное объединение, которое не имело никакой платформы, которое не задумывалось на<д> этой платформой, а попытки ее создания, которые были вначале, очень быстро были отброшены. Целью своей он имел захват власти методом террористической дезорганизации правительства путем устранения и убийства СТАЛИНА как руководителя партии и страны – и его ближайших соратников. Методом использования этой дезорганизации для прихода к власти нашей и ТРОЦКОГО было то, что называется двурушничеством, т.е., завоевав предварительно доверие партии, и таким образом расчет на то, что, завоевав это доверие партии, мы в момент террористического удара будем иметь возможность принять участие, будем привлечены к руководству страной и партией. Это было сочетанием методов конспиративного террористического заговора с иезуитским методом завоевания во внешнем мире доверия партии.

ВЫШИНСКИЙ: Кто именно из троцкистов в этом принимал участие?

КАМЕНЕВ: Центр заговора состоял из следующих лиц: со стороны зиновьевцев – из меня, ЗИНОВЬЕВА, ЕВДОКИМОВА, БАКАЕВА и КУКЛИНА; со стороны троцкистов – МРАЧКОВСКОГО, СМИРНОВА и ТЕР-ВАГАНЯНА. В числе руководителей заговора можно назвать еще одно лицо, которое фактически принадлежало к руководителям, но ввиду особых расчетов наших, которые с этим лицом были связаны, не было привлекаемо к практическим мероприятиям этого заговора. Я говорю о СОКОЛЬНИКОВЕ.

ВЫШИНСКИЙ: Который был членом центра, но строго законспирированным? КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, МРАЧКОВСКИЙ был в этом центре, и он стоял на террористической платформе. А вот ТЕР-ВАГАНЯН ‒ какие у вас, обвиняемый КАМЕНЕВ, имеются данные утверждать об участии ТЕР-ВАГАНЯНА в террористической деятельности?

КАМЕНЕВ: Тер-Ваганян в течение 1936 г. от имени руководства троцкистов лично вел со мной переговоры, вел их очень настойчиво, причем выступал не как Тер-Ваганян, а выступал как представитель центра, т.е. тройки Мрачковский, Смирнов и Тер-Ваганян. Если бы у меня было хоть малейшее сомнение в том, что Ваганян не представляет тройки, а эта тройка не представляет Троцкого, то никаких разговоров с Тер-Ваганяном я бы не стал и не мог вести.

ВЫШИНСКИЙ: Вопрос о терроре в этих разговорах был отчетливо поставлен?

КАМЕНЕВ: Совершенно ясно.

ВЫШИНСКИЙ: Это было в 1932 году?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А дальше?

КАМЕНЕВ: Затем с Тер-Ваганяном я встречался в 1934 г. осенью или в конце лета и начале осени, причем его позиция тогда была вполне естественным и точным воспроизведением и продолжением позиции блока, заключенного в 1932 году. ВЫШИНСКИЙ: Т.е. он в это время стоял на той же самой террористической основе?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, если он пытается говорить, что он не разделял эти позиции, – это неправильно?

КАМЕНЕВ: Это смешное виляние, которое будет производить комическое впечатление.

ВЫШИНСКИЙ: Со Смирновым вы встречались?

КАМЕНЕВ: По случайным обстоятельствам не встречался.

ВЫШИНСКИЙ: Разговоров не вели?

КАМЕНЕВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: О нем знаете только от Зиновьева?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Что еще хотите сказать об объединенном центре, о троцкистско-зиновьевском террористическом центре? Я понял, что вы хотите это предпослать к переходу к конкретным обстоятельствам.

КАМЕНЕВ: Совершенно верно. Этот центр, организовавшийся к началу осени 1932 года, имел ряд совещаний, причем, так как это был не вообще центр какой-нибудь политической партии, группы, а был центр террористический, то, естественно, он должен был и разговаривать о терроре и об устройстве плана террора. Поэтому, на одном из первых совещаний центра он решил организовать в первую очередь террористическое покушение на Сталина и на ближайших его соратников, в первую очередь на Кирова.

ВЫШИНСКИЙ: Кто принимал участие в обсуждении этого вопроса и принятии решения персонально?

КАМЕНЕВ: Персонально тот же самый центр, которой я назвал. Это нельзя было представлять, что было заседание с повестками, на которых каждый расписывался, и с голосованием поднятием руки. Совещание центра подпольной террористической организации в нашей стране таким образом не происходит. Часть центра совещалась совместно, часть членов центра приняли участие в решении этого вопроса путем опроса и переговоров между отдельными членами центра.

ВЫШИНСКИЙ: Но в Ильинском на даче вашей и Зиновьева совещание было?

КАМЕНЕВ: Да, да.

ВЫШИНСКИЙ: Это когда было?

КАМЕНЕВ: Повторяю, в конце лета или начале осени 1932 г.

ВЫШИНСКИЙ: Вот на этом совещании и решался вопрос об убийстве Сталина и Кирова?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Кто принял участие в этом совещании?

КАМЕНЕВ: Я, Зиновьев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Карев. На этом совещании Зиновьев, подведя итоги всем предварительным переговорам об объединении сил троцкистов и зиновьевцев, заявил, что это объединение есть свершившийся факт, сообщил, что переговоры со Смирновым заключают в себе директиву Троцкого о совершении терактов и переходе на совершение терактов и что для него из этих же переговоров ясно, что троцкистская часть заговора под прямым влиянием и давлением своего руководителя из-за границы настаивает и требует от блока заговора в целях перехода к практическим мероприятиям. Это было сделано здесь, ибо сообщение Зиновьева о настойчивой требовательности троцкистов не вызывало у нас ни сомнений, ни какого-либо сопротивления. Это было сделано здесь и выразилось в том, что на этом же совещании Зиновьев по предварительному соглашению поручил организацию террористического акта в Москве Бакаеву, а в Ленинграде – Кареву.

ВЫШИНСКИЙ: Это решение Зиновьев передал в соответствии с решениями {центра} *блока* и по согласованию лично с вами?

КАМЕНЕВ: Да. Вслед за этим важнейшим совещанием блока было то, на котором был организован московский центр.

ВЫШИНСКИЙ: Это было когда?

КАМЕНЕВ: Это было через пару недель после этого совещания.

ВЫШИНСКИЙ: Летом? И в этот центр входил?

КАМЕНЕВ: Простите. Этот вопрос был возбужден Бакаевым и Рейнгольдом под влиянием практической необходимости. Приступив к выполнению того поручения, которое Бакаев имел, к подбору сил, которые могли бы быть впоследствии направлены в террористическую группу, они столкнулись с тем фактом, что в Москве идет параллельная *террористическая* работа, может быть, несколько ранее начавшаяся со стороны троцкистов. Ясное дело, что при существовании блока {объединенного} сохранение параллельной террористической работы в том же городе и с теми же целями им как людям, которым было поручено практическое выполнение этого дела, казалось явно нецелесообразным. Поэтому они обратились к центру с требованием вынесения решения об объединении террористической деятельности в данный практический центр. На этом настаивали Бакаев и Рейнгольд. Они указывали, что в Москве действует террористическая группа Дрейцера, и что объединение этих групп должно быть осуществлено. Оно было осуществлено созданием московского террористического руководства, центра, группы, все равно как это назвать, – в которую вошли и троцкисты, и зиновьевцы.

Состав ее был таков: Бакаев, представитель центра и общий руководитель, Рейнгольд, Богдан, – представители зиновьевской части, Дрейцер и еще один троцкист, фамилии которого я не помню, – со стороны троцкистов. Это был ближайший практический шаг, который был осуществлен центром.

Затем, по-видимому, раньше чем эти группы могли перейти от подбора кадров к их выучке, к техническому обучению и подготовке, раньше чем они смогли перейти к попыткам осуществления (я говорю, по-видимому, насколько я себе так представляю), произошел провал, провал, коснувшийся руководителей центра и рядовых лиц, которые должны были послужить кадрами для этого заговора.

Я и Зиновьев были высланы, Смирнов вскоре был арестован, и вместе с ним была арестована целая группа троцкистов, десятки троцкистов [10], насколько я знаю, среди которых, конечно, должны были вербоваться и террористические кадры этого заговора.

Этот провал, последовавший [11] в конце 1932 года, задержал выполнение практических планов, он задержался не только нашим физическим отсутствием, но он внес серьезные изменения в политическую обстановку совершения этих актов. Ибо, как здесь кто-то указывал, что является не его измышлением, а результатом всей политики центра, совершение террористических актов в тот момент, когда Зиновьев и Каменев были явно уличены как враги партии и подверглись высылке, нарушало весь тот чудовищный план сочетания завоевания доверия и террора, на котором базировался весь наш план.

ВЫШИНСКИЙ: Правильно.

КАМЕНЕВ: Затем, устранение тех или других лиц из руководства без возможности немедленного использования этого для нашего прихода к власти теряло для нас политический смысл.

ВЫШИНСКИЙ: Весь вопрос был во власти?

КАМЕНЕВ: Это вы установили. 

ВЫШИНСКИЙ: Поэтому план был отложен, задержался?

КАМЕНЕВ: Поэтому план задержался, не только по причине нашего физического отсутствия в Москве, но из соображения политического нашего восстановления в доверии партии.

Когда мы вернулись в Москву, мы ничего не пересматривали в основах блока, и те черты, которыми я характеризовал этот заговор 1932 г. (я не стану их повторять, это беспринципность, террористические методы в расчете на привлечение более широких контрреволюционных групп и т.д.), – так вот, здесь мы ничего не пересматривали, но в методах осуществления пересмотр должен был произойти и он произошел. В каком смысле? В том смысле, что после провала должны были быть углублены обе линии, по которым двигался этот заговор: и линия конспиративно-террористической подготовки, и линия вот этого иезуитского двурушничества. И то, и другое должно было быть углублено, заговор должен был быть спущен еще ниже и еще более законспирирован. Заговор должен был быть потенцирован и возведен в высшую степень конспирации, имея в виду, что только что произошел провал.

Эта необходимость подготовить политическую почву для использования террористического акта, она и задержала выполнение террористических актов, приступ к ним, к их выполнению, не только на основе нашего физического отсутствия, но и на пару месяцев после нашего возвращения.

Здесь я должен сказать, что то, о чем другие подсудимые говорили дробно и рассеянно, возможно потому, что так это до них доходило, – я как руководитель и организатор этого заговора считаю своим долгом показать, что приблизительно в августе месяце наступил момент чрезвычайного обострения и форсирования террористического заговора.

Мотивами и толчками, которые привели к этому форсированию, были два обстоятельства: во-первых, срыв двурушнической политики Зиновьева. То, что после провала было в смысле продвижения к цели заговора достигнуто, т.е. его поступление в редакцию «Большевика», его сотрудничество в «Правде», – все это в определенный момент сорвалось.

Это была не только личная неудача ЗИНОВЬЕВА, это был сигнал того, что политика, рассчитанная на завоевание доверия партии, в каждый момент может сорваться. Для нашей верхушки этого заговора борьба реакции на участке Зиновьева в «Большевике» сорвалась репрессией, которая была проведена в виде снятия Зиновьева с «Большевика». Наконец, мотивы, которые были указаны в решении и которые я не хочу сейчас оглашать, т.к. они не имеют непосредственного отношения к настоящему делу, но все же скажу, что в мотивах было указано на троцкизм [12]. Вот это обстоятельство показало нам, что наверху в руководстве быть может проникли сведения о нашей связи с Троцким и что этот удар по легальной деятельности Зиновьева – есть сигнал, который должен предупредить нас о том, что эта самая двурушническая политика может сорваться.

Это был самый важный момент, ибо к нашим соображениям нужно прибавить все выводы, которые сформулировал Зиновьев, – это вывод о том, что политика двурушническая срывается, отсюда, следовательно, прогноз Троцкого, который в момент разрыва с нами в 1927 г. предупреждал, что политика {внутреннего упорства} *внедрения в партию*, которую мы всегда отстаивали, есть самообман и что этого никогда не удастся сделать. Затем второй вывод, что Троцкий, таким образом, прав в том, что невозможно никакое достижение наших целей без быстрых решительных методов – террористической дезорганизации правительства и, наконец, третий вывод – это то, что вы прочли из моих показаний, что положение Троцкого представляется завидным по сравнению с Зиновьевым.

Таким образом эти выводы показали необходимость форсировать политику террористического заговора, кроме этого, другим толчком было получение новой директивы Троцкого, которое приблизительно совпало (я не могу сейчас сказать точно день) с тем обострением этих вопросов, которые я сейчас охарактеризовал.

Троцкий, как нам передавали, требовал форсирования террористических актов, это было сообщено, как сейчас нам всем известно, в письме к ДРЕЙЦЕРУ, которое потом перешло к МРАЧКОВСКОМУ, а от Мрачковского к ТЕР-ВАГАНЯНУ, а затем к нам.

Но, повторяю, что мы ни капельки не сомневались в точности этой передачи и, во-вторых, что это форсирование, настойчивость и нажим со стороны Троцкого не только нас не удивляло, но казалось вполне естественным следствием его позиции. Если мы, которые в прошлом периоде проявляли некоторое колебание, в котором он, Троцкий, обвинял в иллюзорности примирения с партией, то у Троцкого никогда этих иллюзорностей не было, и база его, отправная точка о невозможности построения социализма в одной стране, приводила к тому, что это есть кровавый эксперимент, произведенный над людьми волей Сталина.

Кроме этого, для Троцкого, находящегося за границей, был совершенно ясен тот путь возвращения к власти, который лежит только через трупы, было это ясно и для нас. Но тем с большей остротой должен был <это> сознавать руководитель контрреволюционной группы, который был изгнан за пределы страны. Поэтому полученная осенью 1934 года директива Троцкого с нажимом насчет практического осуществления террористических актов против Сталина и его ближайшего окружения не только <не> вызвала у нас сомнение и колебание, но казалась нам вполне естественным последствием проведения той политики, которую указал Троцкий в 1932 году и которую проводили представители в лице названных здесь уже лиц.

Мы узнали, что Троцкий вступил во II-й Интернационал и, хотя случаи перехода людей, бывших когда-либо в III-м Интернационале, во II-й Интернационал мы слышали уже ранее, но никогда не слышали в истории, чтобы кто-либо переходил для примирения с коммунистической партией, всегда делалось <это> для борьбы с коммунистической партией, и, конечно, этот переход был оценен нами как обострение борьбы с коммунистической партией.

Открытый переход с развернутыми знаменами во II-й Интернационал, настойчивость, которую проявляли представители троцкизма в стране, – Дрейцер, практически ведший работу, Мрачковский, переговоры с Тер-Ваганяном, – все это было действительным толчком к тому, чтобы ускорить, форсировать совершение террористических актов. Организационно это получило завершение в том, что было принято решение форсировать убийство Сталина и убийство Кирова.

Бакаеву было поручено выполнение этих актов. Он должен был съездить в Ленинград и проверить ведущуюся там работу. Здесь в Москве кадры, которые находились в распоряжении БАКАЕВА, РЕЙНГОЛЬДА и ДРЕЙЦЕРА, должны были быть приведены в боевую готовность. Я лично встретился во время одной из поездок в Ленинград с ЯКОВЛЕВЫМ, о котором мне было известно, что он после ареста КАРЕВА принял на себя функции общего руководства зиновьевской организацией в Ленинграде. Из разговора с ЯКОВЛЕВЫМ я узнал, что у них произошло объединение с троцкистами на террористической основе; он назвал мне имя того, как он говорил, выдающегося, с точки зрения пригодности к данному делу, троцкиста, которое мне ничего не сказало и которое я поэтому и не помню [13]. Я подтвердил ЯКОВЛЕВУ о том, что решение 1932 г. – то решение, которое ему передал еще КАРЕВ перед арестом, остается в полной силе, и я одобрил его предложение – организовать параллельно существовавшим, уже  действовавшим в Ленинграде группам КОТОЛЫНОВА и РУМЯНЦЕВА, – группу, которую он должен был возглавить. Что касается поездки БАКАЕВА в Ленинград, то, вернувшись, он рассказал мне и нам всем то, что он здесь повторил на суде. Несчастье, конечно, заключается в том, что нам, террористическому центру, о своей встрече с НИКОЛАЕВЫМ и со всей организацией он сказал за два года до того, как он рассказал на суде. Из сообщения БАКАЕВА, из его поездки явствует, что в Ленинграде все подготовлено к совершению террористического акта. Чтобы не забыть, я должен отметить еще факт, относящейся к этому же времени. Это – о встрече с МРАЧКОВСКИМ…

ВЫШИНСКИЙ: БАКАЕВ вернулся из Ленинграда и рассказал, что все готово. Что именно он сказал?

КАМЕНЕВ: Он сказал буквально то, что он здесь рассказал.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вам после 1934 г., за пару месяцев до убийства т. Кирова, было известно и имя НИКОЛАЕВА, будущего убийцы КИРОВА, и имена всех других – его сообщников?

КАМЕНЕВ: Да, только это было не за два месяца, а меньше – в начале ноября. 

ВЫШИНСКИЙ: Я вспоминаю ваши показания на суде Военной Коллегии 15-16 января 1935 г. Вы тогда каялись, что вы в этом деле не участвовали, что вы берете на себя только моральную ответственность. Что вы скажете по этому поводу сейчас?

КАМЕНЕВ: Да, это было продолжение того же двурушничества, на котором базировалась наша политика.

ВЫШИНСКИЙ: Убийство Кирова – это дело непосредственно Ваших рук?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Когда Бакаев вам рассказал о том, что все готово, вы к этому отнеслись так, что вы были членом центра, – и отнеслись к этому, как к задаче, которая должна быть выполнена?

КАМЕНЕВ: Да, точно.

ВЫШИНСКИЙ: Вы сами проверяли подготовку ленинградской группы?

КАМЕНЕВ: Нет, я считаю эту фразу в обвинительном акте единственной неточной фразой, которую я хотел бы оговорить, хотя, конечно, по сути дела, она ничего не меняет, но приписывание мне задач инспектирования или проверки неточно уже потому, что я не виделся тогда с основной группой и ничего о ней не знал. Это я говорю о группе Румянцева и Котолынова. Я виделся только с Яковлевым, который сам вел работу параллельно, а не совместно. Конечно, если бы тогда стояла задача о проверке, в июле 1934 г., то я как член центра не отказался бы эту работу выполнить, я просто констатирую, что центр мне этого не поручал, а я сам по своей инициативе этой проверки не производил.

ВЫШИНСКИЙ: Об этой проверке вы знали только со слов Бакаева?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были в июле 1934 года в Ленинграде?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы виделись с Яковлевым, говорили и поручали ему организацию убийства?

КАМЕНЕВ: Да, параллельно.

ВЫШИНСКИЙ: А почему параллельно, когда там уже велась работа, для большей верности?

КАМЕНЕВ: Да, других мотивов не было.

ВЫШИНСКИЙ: Какие вы давали конкретные указания Яковлеву?

КАМЕНЕВ: Никаких конкретных указаний я не давал, повторяю, я сказал, что решение остается в силе, что задачи остаются старые, это было в июне, а не в августе, и на его предложение перейти к осуществлению этих заданий, я выразил согласие, хотя к этому времени я уже знал, что существует другая группа.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы не только приняли участие в обсуждении вопроса об организации убийства Кирова, но вы были в курсе всей работы группы Николаева, Котолынова и кроме этого вы еще самостоятельно поручили такую же организацию теракта против Кирова и Яковлеву?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Правильно?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: У меня одни вопрос. Вы говорили о разных группах, с которыми вы искали связи, о группе Шляпникова и Медведева и группе правых. Вы говорите, что в 1933-34 г.г., в отношении Томского, Бухарина, Рыкова вы сказали, что они точно так же разделяли необходимость применения острых методов борьбы?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Скажите, в чем заключались эти острые методы борьбы, которые пропагандировали или разделяли в беседах с вами эти три лица или каждый из них в отдельности?

КАМЕНЕВ: Я не могу сказать, что они пропагандировали, у меня таких сведений нет.

ВЫШИНСКИЙ: Но с вами они беседовали?

КАМЕНЕВ: С Рыковым я не виделся в то время. Конкретный политический разговор у меня был только с Томским. Бухарин явно конспирировал и предпочитал, чтобы эти переговоры велись с Томским. Томский мне не предъявил доверительных грамот, но мне ясно, что он говорил от имени всей этой тройки, что подтверждается тем, что когда я спросил у Томского, каково настроение у Рыкова, он ответил, что Рыков думает так же, как я. На вопрос, что же думает Бухарин, он ответил: Бухарин думает то же, что я, но проводит несколько иную тактику – тактику усиленного внедрения в партию и завоевания доверия личного <у> руководства.

ВЫШИНСКИЙ: Это та же тактика, что и вы проводили?

КАМЕНЕВ: Причем я должен добавить, что я думал, что у Бухарина это не выйдет. Что касается Томского, то позиции, которые он занимал в 1932-1933 и 1934 году, сводились к тому, что политика партии и правительства гибельна, что страна должна быть избавлена от этого правительства, что рассчитывать на широкое, массовое какое-либо движение, несмотря на то, что, по его мнению, массы недовольны, все же рассчитывать на массовое движение невозможно. Поэтому я с абсолютной ответственностью могу утверждать, что его расчет был построен на катастрофе террористического характера, которая должна была бы ослабить и дезорганизовать верхушку. Что касается практического участия их в блоке, то я могу сказать, что Томский знал о нашем соглашении с троцкистами, не выражал желания примкнуть к блоку тоже по причинам естественным и понятным, диктовавшимся его положением в партии. Мы были люди отрезанные. 

ВЫШИНСКИЙ: Конченные.

КАМЕНЕВ: Конченные, а они были членами ЦК. Поэтому сохранение ими позиции людей, присутствующих в ЦК, имеющих право голоса в ЦК, пользующихся материалами ЦК, имело для нас чрезвычайную важность именно в тот момент, когда, как нам казалось, наши чудовищные цели могли быть выполнены. Было чрезвычайно важно в момент, когда разразился бы террористический акт центральный, иметь в ЦК, в этом штабе, который должен был бы немедленно собраться и определить ближайшую политику группы цекистов, голос которых в этот момент раздался бы громко и который, как мы имели все основания думать, проводил бы политику нам желательную, т.е. политику привлечения нас к переговорам, привлечения нас к власти.

Группа эта состояла из правых, Сокольникова, который пользовался этими же самими правами с их стороны. Это был мотив, по которому вовлечение этих лиц в прямую организационную связь с блоком был просто политическим с нашей стороны. С их стороны ихние методы борьбы определялись тоже этим самым наличием их в ЦК. Еще в 1929 году, когда мы с Томским и Бухариным совместно обсуждали их положение, и они прибегли к моему совету как человека, который уже прошел через то, через что им еще предстояло пройти, и тогда Томский и Бухарин в полной солидарности с Рыковым говорили, что нашей ошибкой было то, что мы в 1926-1927 г.г. не учли {своеобразия положения у нас в стране} своеобразного положения, при котором сохранение позиций в ЦК является одним из главных опорных пунктов для блока, который желает развивать свою деятельность.

И тогда он говорил: мы не позволим сделать с собою то, что сделали с вами, ни за что не позволим вывести себя из ЦК и сделаем все, чтобы сохранить себя в ЦК. Эту политику они проводили до 1934 года, и позиция Томского, Бухарина и Рыкова в 1934 году определялась в основном той же линией, которая была у нас.

ВЫШИНСКИЙ: Я говорю не об этой общей позиции. Я хочу внести ясность в одном вопросе об этих острых методах борьбы. Так прикажите понимать вас, что из разговоров с Томским вы усвоили себе, что эта тройка – Томский, Бухарин, Рыков, – разделяли и в 1934 году вашу террористическую позицию?

КАМЕНЕВ: Я не могу точно сказать разделяли, вообще слово разделяли…

ВЫШИНСКИЙ: Возьмите другое слово, такое, которое соответствует истинному положению вещей.

КАМЕНЕВ: Да, в точном соответствии с действительностью, то что я могу сказать перед любым человеком и человеком, которого я сейчас обвиняю, – это то, что мое сообщение о террористической деятельности у Томского не вызвало не только…

ВЫШИНСКИЙ: Вы ему сообщили об этом?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Он знал о вашей террористической деятельности?

КАМЕНЕВ: Да. Не вызвало не только никакого сопротивления…

ВЫШИНСКИЙ: Но…

КАМЕНЕВ: Но, наоборот, для меня было совершенно ясно, что он строит свою политическую деятельность на успехе этого.

ВЫШИНСКИЙ: На успехе террористических актов?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И это было по вашему представлению не только точкой зрения Томского, но и всей этой группы?

КАМЕНЕВ: Я не спрашивал точно его в отдельных пунктах, но я не обнаружил никаких разногласий между ними во всем объеме их политической деятельности.

ВЫШИНСКИЙ: У меня вопросов больше нет.

КАМЕНЕВ: Я хотел бы только добавить о Мрачковском, я должен заметить суду, весьма вероятно, что при том методе опроса, который был здесь применен, я может быть кое-что из того, что имел сообщить, в мелочах и деталях может быть упустил, но мне не хотелось бы упускать момент с Мрачковским.

Эта беседа происходила в тот момент, когда обострение и форсирование террористических методов вполне уже наметилось. Мрачковский упустил из виду, что в этой беседе я не только информировал его о том, что что блок, заговор продолжается {и не только}, но и встретил с его стороны прямое подтверждение того, что троцкисты, он лично, а, следовательно, и Троцкий, целиком продолжают и осенью 1934 года отстаивать эту же самую лилию, на основе которой был заключен блок. Это было самое важное в беседе с Мрачковским, подтверждение им, человеком, который для нас всегда был прямим воспроизведением директив Троцкого, подтверждение того, что они настойчиво продолжают стоять на террористических позициях.

Это первое. А второе, Мрачковский, вероятно, случайно забыл. Я поднимал перед ними вопрос, который обсуждался нами предварительно, вопрос о возможности замены нашего центра в случае провала.

ВЫШИНСКИЙ: Запасной центр. 

КАМЕНЕВ: Да. Конечно, случай провала обсуждался гораздо меньше и гораздо скромнее, чем случай успеха, но все-таки обсуждался и он.

Зная, что может быть этот провал, мы наметили узенькую группу, которая продолжала бы эту террористическую деятельность. Нами для этой цели был намечен СОКОЛЬНИКОВ, а это и есть то особое положение его, о котором я указывал в своем показании. Со стороны троцкистов нам казалось, что эту роль могут с успехом выполнить СЕРЕБРЯКОВ И РАДЕК. И вот с вопросом о том, правильно ли наше предположение насчет этих двух последних троцкистов, – я и обратился к Мрачковскому, от которого получил указание, что – да, что СЕРЕБРЯКОВ и РАДЕК, по их мнению, смогут сыграть роль замены, если наша руководящая группа, паче чаяния, провалилась бы.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Каменев, скажите относительно заметания следов. У вас был разговор с РЕЙНГОЛЬДОМ и ЗИНОВЬЕВЫМ относительно заметания следов вашей преступной деятельности?

КАМЕНЕВ: Нет никакого сомнения, что в случае удачи преступлений и нашего прихода к власти заметать участие наше в террористических актах было абсолютно необходимо, но то толкование о заметании следов, которое дает здесь Рейнгольд, – это нелепость.

ВЫШИНСКИЙ: Вы БАКАЕВА пытались приспособить для заметания следов?

КАМЕНЕВ: Гражданин Прокурор, прежде чем говорить… (прервал Вышинский)

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте получить от вас точный и конкретный ответ. 

КАМЕНЕВ: (продолжает) БАКАЕВА мы не приспосабливали для заметания следов.

ВЫШИНСКИЙ: Чем вызвано ваше показание от 10 августа, где Вы говорите, что «в августе 1934 г. на моей квартире я, Зиновьев и РЕЙНГОЛЬД говорили о том, что после захвата власти БАКАЕВ будет назначен руководителем ОГПУ и использует свое положение для того, чтобы замести следы наших преступлений»?

РЕЙНГОЛЬД: Это приключенческий роман [14].

ВЫШИНСКИЙ: Мы это потом оценим. (Обращаясь к обвиняемому Каменеву) Я спрашиваю, у вас такой разговор был относительно БАКАЕВА, что вы хотели его назначить руководителем ОГПУ, который использует свое положение для заметания следов преступления?

КАМЕНЕВ Заметание следов террористических преступлений должно было быть общим делом всей нашей власти.

ВЫШИНСКИЙ: Мы знаем, что из себя представляет «общее дело». Я спрашиваю, намечала ли ваша организация использовать БАКАЕВА для того, чтобы замести следы совершенных вами преступлений?

КАМЕНЕВ: Не только БАКАЕВА, но и других намечала наша организация.

ВЫШИНСКИЙ: Я вас спрашиваю о Бакаеве и именно в качестве председателя ОГПУ.

КАМЕНЕВ: Отчасти, да.

ВЫШИНСКИЙ: Это о чем говорит, как будто вы хотели направить руку ОГПУ, если бы оно оказалось в вашей власти.

КАМЕНЕВ: Вы настаиваете на важности вопроса, я утверждаю, что использование органов государственной безопасности после совершения террористических актов отнюдь не исчерпалось бы и отнюдь не могло быть в данном случае направлено к уничтожению исполнителей, а можно было бы направить на ложные следы по исследованию этих актов. Бакаев, будучи председателем ОГПУ, если бы это осуществилось, мог использовать этот аппарат для наведения следствия, которое было бы неизбежным, на ложный след. Это чтобы замести следы, но не для того, чтобы расстреливать людей, уничтожать людей, которых мы посылали на совершение этих актов, как говорил Рейнгольд.

ВЫШИНСКИЙ: Рейнгольд, что это значит? Сейчас меня интересует Бакаев. Ставка у вас была замести следы. Зиновьев вчера говорил – путем преступления, путем уничтожения. Я прошу Рейнгольда еще раз это расшифровать.

РЕЙНГОЛЬД: Здоровый литературный вкус Каменева подсказывает правильный путь заметания следов – все это бумажки, взять и сжечь. Здоровый литературный вкус Зиновьева, о чем говорил Пикель, толкнул Богдана и привел его к тому, что он, не будучи в силах провести данное ему задание – убить Сталина, покончил самоубийством, потому что он не мог выполнить дело, которое поставили перед ним Каменев и Зиновьев. Пусть Каменев попробует отречься от этого.

КАМЕНЕВ: Я абсолютно отрицаю.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, отвергаете?

КАМЕНЕВ: Потому что я не знаю этого факта.

РЕЙНГОЛЬД: Я утверждаю, что в том утверждении, о котором шла речь, хотя он сделал изящный переход, в котором сказано, что Прокурор не дал ему сказать полностью, то при уточнении, под нажимом должен был признать, что утверждение это было. Теперь отступает на вторую позицию, которая заключается в том, что до обсуждения вопроса о заметании следов Бакаев должен стоять одной ногой на улице, другой в ОГПУ, и он признал сам, что Бакаев должен быть уничтожен, чтобы замести следы, и боевики-террористы, которые могли непосредственно стрелять и потом выдать организацию как не особенно надежнее люди. Не меня, не Пикеля, которым доверяли, а вот таких людей – боевиков-террористов, которые в этом смысле могли бы оказаться ненадежными, – их,   может быть, придется физически уничтожить для того, чтобы полностью скрыть следы преступления, – это  факт. И пусть КАМЕНЕВ не прикидывается тут таким невинным творением; он – политик прожженный, который дорвался бы к власти через горы трупов. Что, он остановился бы перед тем, чтобы уничтожить одного-двух террористов? Он перед этим впадает тут в ужас и истерику… Никто ему не поверит.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляю перерыв на 10 минут.

---

КОМЕНДАНТ: Суд идет, прошу встать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Садитесь, пожалуйста. Заседание продолжается. Тов. комендант, пригласите свидетеля Яковлева.

ТЕР-ВАГАНЯН: Можно задать Каменеву вопрос?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: (к свид<етелю> Яковлеву) Ваша фамилия Яковлев Моисей Натанович [15]?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Так как свидетель Яковлев вызван по ходатайству Прокуратуры, слово предоставляется Прокурору.

ВЫШИНСКИЙ: Я хочу спросить относительно связи Каменева, в связи с его террористической деятельностью, и вами как привлекающемуся по другому делу.

ЯКОВЛЕВ: С 1926 года я являлся активным участником троцкистско-зиновьевской организации, ставившей своей задачей свержение партийного руководства. С 1926 по 1927-й я был члененом ленинградского центра, был теснейшим образом связан с троцкистско-зиновьевским центром в лице Зиновьева, Евдокимова и других. После 1927 года я обманул партию и продолжал активнейшую контрреволюционную деятельность, возглавляя так называемую группу василеостровцев. В 1931 году Карев и я организовали контрреволюционную организации в академии наук.

ВЫШИНСКИЙ: Какое отношение вы имели к этому учреждению? 

ЯКОВЛЕВ: Я состоял работником академии наук.

ВЫШИНСКИЙ: Научным работником?

ЯКОВЛЕВ: Научным работником и научно-организационным. Связь с зиновьевцами в этот период 1931-32 г. шла через Карева, который получал неоднократные директивы от Зиновьева и Каменева. В 1932 году осенью, приблизительно в сентябре, Карев мне сообщил, что он был у Зиновьева и Каменева за директивами, которые сообщили ему, что восстановлен блок с троцкистами и что на объединенном центре, троцкистско-зиновьевском центре, в втором участвовали Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Смирнов, Мрачковский, было решено, что основным методом борьбы с партией и советской властью является террор, что решено организовать теракты на Сталина и Кирова. На Сталина потому, что этим путем думали расшатать единство партии и вернуть к руководству Троцкого, Зиновьева и Каменева. На Кирова с тем, чтобы расшатать ленинградскую организацию и получить возможность развернуть контрреволюционную деятельность и захватить руководство. Я с этими установками согласился. Карев в Ленинграде установил контакт, на основе этих директив, с одним из руководителей троцкистской организации Ленинграда, Зайделем, на основе террора как основного метода борьбы с советской властью. После ареста Карева, я в 1933-34 г. поддерживал эту связь с Зайделем. В 1934 году я был приглашен в Ленинград Каменевым в академию наук, которого я информировал о контрреволюционной организации в академии наук и про те установки, которые я получил от Карева – постановление центра о терроре. Каменев сказал, что эти установки приняты на объединенном центре с участием Зиновьева, Каменева, Бакаева Евдокимова, Мрачковского, Смирнова и Тер-Ваганяна.

Каменев мне сказал, что руководителем боевой организации и центра является БАКАЕВ. Каменев от имени центра поручил мне организовать террористическую группу контрреволюционной организации Академии Наук. Я это поручение принял. Каменев указал мне, что такие же задания по подготовке терактов даны и другим группам. В Москве ведется работа по подготовке покушения над СТАЛИНЫМ, а в Ленинграде поручение совершить теракт дано группе Румянцева-Котолынова, которая и совершила теракт.

Те же директивы я получил осенью 1932 года от БАКАЕВА через Маторина, аналогичную директиву. Во исполнение этой директивы я организовал террористическую группу в составе СЕДЫХА, УРАНОВСКОГО и БУСЫГИНА. УРАНОВСКИЙ обследовал пути следования тов. КИРОВА, а БУСЫГИН расследовал места работы КИРОВА и места, куда проходит машина его. И тот, и другой установили возможность совершения теракта. Я должен добавить, что Каменев просил меня, чтобы я, организовывая группу, не делал никаких ссылок на Зиновьева и Каменева, а делал ссылку только на Бакаева.

ВЫШИНСКИЙ: Когда Вы виделись с Каменевым?

ЯКОВЛЕВ: Я виделся с Каменевым в конце июня в 1932 году, в Академии Наук, в общежитии Академии Наук.

ВЫШИНСКИЙ: И там у вас был разговор с Каменевым о вашей террористической деятельности?

ЯКОВЛЕВ: Простите, это было в 1934 году, в 1932 г. я Каменева не видел.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы видели Каменева в июне 1934 года?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А в 1932 г. вы его не видели?

ЯКОВЛЕВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Можно спросить Каменева?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Можно.

ВЫШИНСКИЙ: Речь идет о июне 1934 г., а не о июне 1932 года?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Каменев в своих показаниях говорил о Яковлеве. (обращается к свидетелю) Повернитесь к нему. (обращается к Каменеву) Это именно тот самый Яковлев?

КАМЕНЕВ: Он самый.

ВЫШИНСКИЙ: И вы с ним виделись?

КАМЕНЕВ: Виделся.

ВЫШИНСКИЙ: Вы ему поручили работу по подготовке террора параллельно с группой Румянцева-Котолынова? Вы подтверждаете это?

КАМЕНЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: А вы, ЯКОВЛЕВ, это подтверждаете?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, в июне 1934 года вы встретились с Каменевым? Воспроизведите разговор ваш кратко, но по возможности точно.

ЯКОВЛЕВ: Я рассказал Каменеву о контрреволюционной организации в Академии Наук, организованной Каменевым и мною. И рассказал о директиве, полученной в 1932 г. КАРЕВЫМ. Каменев подтвердил правильность этой директивы и сказал, что на объединенном центре террор принят основным методом борьбы с советским руководством. Каменев заявил, что решено совершить террористические акты над СТАЛИНЫМ и КИРОВЫМ и что соответствующая подготовка ведется в Москве и в Ленинграде, и поручил мне организовать террористическую группу.

ВЫШИНСКИЙ: Вы приняли это поручение?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И выполнили его в тех размерах, в которых вы сказали?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Конкретно, у вас был с Каменевым разговор, какими методами, какими приемами действовать?

ЯКОВЛЕВ:  Каменев мне сказал, что на данном этапе идет речь о подготовке терактов.

ВЫШИНСКИЙ: А был рассказ о другой группе?

ЯКОВЛЕВ: Да, Каменев мне сказал, что подготовка теракта ведется также группой Румянцева-Котолынова.

ВЫШИНСКИЙ: А вы не спросили, кто они такие?

ЯКОВЛЕВ: Я Румянцева и Котолынова знал, я с ними встречался в 1926-27 г.г.

ВЫШИНСКИЙ: Вы знали его по подполью?

ЯКОВЛЕВ: Да, по контрреволюционному подполью.

ВЫШИНСКИЙ: Фамилию Николаева вам не называли?

ЯКОВЛЕВ. Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Говорилось только о группе Румянцева-Котолынова?

ЯКОВЛЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: У меня больше вопросов нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Каменев, есть у вас вопросы к Яковлеву?

КАМЕНЕВ: Нет.

БАКАЕВ: У меня есть. Свидетель Яковлев заявил, что после 1932 года он получил аналогичную с каменевской директиву от меня о подготовке террористического акта. Где и при каких обстоятельствах это было?

ЯКОВЛЕВ:  Я сообщил, что я получил ее через Маторина.

БАКАЕВ: В 1932 году?

ЯКОВЛЕВ: В 1934 году, я оговорился. В 1932 году у меня был разговор с Каревым.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Бакаева не встречали?

ЯКОВЛЕВ: Нет. Маторин мне передал в сентябре 1934 года.

ВЫШИНСКИЙ: Вы Маторина знаете, подсудимый Бакаев?

БАКАЕВ: Знаю.

ВЫШИНСКИЙ: Как вы его знаете?

БАКАЕВ. Как зиновьевца.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были с ним связаны по подпольной работе?

БАКАЕВ: Иногда случайно встречал, постоянной связи с ним не имел.

ВЫШИНСКИЙ: Он знал вас как троцкистско-зиновьевского агента? 

БАКАЕВ: Да, знал.

ВЫШИНСКИЙ: Больше у меня вопросов нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: К свидетелю нет вопросов? (свидетеля выводят из зала)

ТЕР-ВАГАНЯН: У меня вопрос к Каменеву. Мне хотелось бы, чтобы Каменев сказал, при каких обстоятельствах была наша осенняя встреча и кто присутствовал?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Осенняя встреча какого года?

ТЕР-ВАГАНЯН: Речь идет о 1934 годе.

КАМЕНЕВ: Осенью 1934 года я встречался с ВАГАНЯНОМ несколько раз. Несколько раз он был у меня в моем деловом кабинете. Один раз он присутствовал, и об этом речь идет, у меня на квартире в Карманицком переулке. Время сейчас точно не помню, в августе или сентябре, в конце осени 1934 г. Кроме него там присутствовали Зиновьев, Евдокимов, Бакаев и Рейнгольд.

ТЕР-ВАГАНЯН: Вы в своих показаниях говорите, что на одной из этих встреч присутствовали Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян.

КАМЕНЕВ: Я Мрачковского не помню на этом совещании.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Подсудимый Тер-Ваганян, вы кому вопрос задаете?

ТЕР-ВАГАНЯН: Я хочу выяснить этот вопрос.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы задали вопрос Каменеву. Он вам на это ответил.

ТЕР-ВАГАНЯН: Вопрос заключается в следующем: есть расхождение между составом этого совещания, на который указывает Каменев. Это было одно или два совещания?

КАМЕНЕВ: По-видимому, одно.

ТЕР-ВАГАНЯН: Разрешите этот вопрос выяснить или вы считаете его неважным для выяснения?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы отрицаете свое присутствие на этом совещании, о котором идет речь?

ТЕР-ВАГАНЯН: Безусловно отрицаю. Я хотел бы только отметить, что прокурор сделал вывод из показаний Каменева, будто Каменев меня изобличает в разговоре, имевшем место в 1934 году. Однако у Прокурора имеются мои показания от 14 числа, где сказано об этом разговоре, и эти разговоры отнесены, как и полагается, к апрелю 1934 года в кабинете у Каменева в «Академии». Единственные два раза, когда я с Каменевым встречался в 1934 году, это было в апреле месяце в кабинете у Каменев в «Академии». После апреля месяца я с Каменевым не встречался ни разу.

ВЫШИНСКИЙ: Следовательно, вы утверждаете, что после апреля месяца Вы с Каменевым не встречались? Спросим Каменева.

УЛЬРИХ: Обвиняемый Каменев, объясните.

КАМЕНЕВ: Мы с ТЕР-ВАГАНЯНОМ встречались осенью 1934 года у меня на квартире, в моем деловом кабинете.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Тер-Ваганян, вы подтверждаете это показание Каменева, что вы с ним встречались в 1934 г. в его деловом кабинете?

ТЕР-ВАГАНЯН: Я встречался с Каменевым в апреле месяце.

ВЫШИНСКИЙ: Но вы все же в 1934 году с ним встречались? 

ТЕР-ВАГАНЯН: Встречался в кабинете «Академии». 

ВЫШИНСКИЙ: С глазу на глаз?

ТЕР-ВАГАНЯН: Один раз с глазу на глаз, а в другой – в присутствии еще некоторых людей.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Каменев, какие у вас быль разговоры с Тер-Ваганяном?

КАМЕНЕВ: Разговоры были рабочего порядка. Мы были членами центра, а поэтому, встретившись с Тер-Ваганяном после длительного разрыва, мы возобновили разговор на том пути, на котором этот разговор наш был оборван в 1932 году. При этом разговоре я увидел, что ТЕР-ВАГАНЯН продолжает оставаться на той же позиции, которую он занимал в 32 г.

ВЫШИНСКИЙ: То есть?

КАМЕНЕВ: То есть на позиции террористического заговора.

ВЫШИНСКИЙ: Встречались в кабинете и вели разговоры о террористических делах и убедились, что Тер-Ваганян остается на прежней позиции? Вы это, Тер-Ваганян, отрицаете или нет?

ТЕР-ВАГАНЯН: В общих чертах я утверждаю это.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были членом центра и вели разговор с другим членом того же центра?

ТЕР-ВАГАНЯН: Я пришел к Каменеву не как к члену центра, а как к представителю «Академии».

ВЫШИНСКИЙ: Вы разговоры вели о делах подпольной террористической организации?

ТЕР-ВАГАНЯН: Вели разговор не о террористической, а продолжали тот разговор, который был прерван в 1932 г.

ВЫШИНСКИЙ: У вас был разговор о терроре?

ТЕР-ВАГАНЯН: Да, был.

ВЫШИНСКИЙ: Садитесь, пожалуйста.

ТЕР-ВАГАНЯН: Я прошу это установить точно.

ВЫШИНСКИЙ: В 1934 г. вы были у Каменева и вели разговоры о подпольной террористической деятельности вашей организации, Вы с этим согласны?

ТЕР-ВАГАНЯН: Я говорил при этой встрече о Каменевым о том, о чем я показал 14 августа [16].

ВЫШИНСКИЙ: Значит, разногласий нет никаких? 

ТЕР-ВАГАНЯН: Внутренних нет. 

ВЫШИНСКИЙ: Нас не интересует Ваше внутренне разногласие. У меня вопросов больше нет.

УЛЬРИХ: У обвиняемых есть вопросы?

СМИРНОВ: Разрешите вопрос к Каменеву.

УЛЬРИХ: Пожалуйста.

СМИРНОВ: Каменев заявил, что решение объединенного центра было вынесено осенью 1932 года, кроме того, он назвал… (Вышинский перебивает)

ВЫШИНСКИЙ: Прошу извинения, обвиняемый СМИРНОВ, задавайте вопросы коротко и ясно, ибо вы начинаете давать какие-то объяснения. Прошу суд разъяснить Смирнову порядок судебного следствия и порядок дачи показаний и задаваемых вопросов на суде.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы просили слово, чтобы задать вопрос Каменеву.

СМИРНОВ: Вопрос заключается в следующем: Каменев относит образование центра к концу 1932 года, а говорит о вступлении Дрейцера в 1933 году.

КАМЕНЕВ: Заговор создался в конце лета, в начале осени 1932 гола. Через несколько недель мы организовали Московскую центральную группу – руководящую. Я говорю о террористическом заговоре всего времени.

ВЫШИНСКИЙ: Тут у нас идет речь, что кроме Московского центра был еще Московский террористический центр и было два Московских центра – первый более широкий, другой более узкий.

КАМЕНЕВ: Один Московский центр был, если можно так выразиться, эмонациональный [17], центр террористического заговора. Один более широкий, другой более узкий для террористической работы. Этот один центр был организован после организации Всесоюзного центра троцкистско-зиновьевского заговора. Что касается вступления в этот Московский {тактический} *узкий* террористический центр Дрейцера, то это легко могло произойти в начале 1933 года, ибо при организации Московского центра Рейнгольд только говорил о том, что ежели этот центр будет организован, то от имени Троцкого в него должен вступить Дрейцер. Фактический момент вступления Дрейцера – о нем я ничего не знаю. В декабре-январе или феврале 1933 года, сведений у меня нет. Устанавливаю только, что Московский центр был организован осенью 1932 года, и при организации Московского центра Рейнгольд говорил, что Дрейцер в качестве представителя уже действующей троцкистско-террористической группы в центр должен был введен.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: У вас больше вопросов нет, Смирнов? 

ДРЕЙЦЕР: Вопрос просто объясняется, как уже показывали. В конце года я получил прямое задание организовать террористическую группу, я не буду на этом останавливаться. {Об Иване Никитиче Смирнове.} На эту же тему я говорил, тоже как с членом центра, с Мрачковским. Мне просто пришлось уехать, и нет никаких расхождений. Практически я начал работать через четыре месяца.

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ. Разрешите вопрос. Он имеет прямое отношение к моменту, в какую пору возникла идея о терроре.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Когда будут допрашивать, вы скажете. Не затягивайте следствие. (Обращается к Зиновьеву) Подсудимый Зиновьев.

ВЫШИНСКИЙ: Пожалуйста, кратко скажите о своей преступной деятельности. Я попросил бы быть в пределах фактических данных.

ЗИНОВЬЕВ: Я думаю, что поступлю правильно, если начну с восстановления объединенного троцкистско-зиновьевского центра в 1932 г., так как десятилетнюю историю зиновьевской оппозиции и пятнадцатилетнюю историю троцкистской оппозиции в данный момент не имеет, мне кажется, смысла восстанавливать. Восстановление этого центра произошло в следующей обстановке. После XV-го съезда между так называемой группой зиновьевцев и группой Троцкого произошла размолвка, которая тогда казалась даже некоторым из участников дела крупным расхождением. Я вспоминаю, например, что непосредственно после XV-го съезда в «Правде» были опубликованы два письма ТРОЦКОГО своим заграничным единомышленникам, посылавшихся им тайно, но сделавшихся известными властям, и в этих письмах он употреблял по адресу моему и Каменева слово «измена» – в том смысле, что мы изменили ему, ТРОЦКОМУ ^[18]. Другими словами, в тот момент, очевидно, самому ТРОЦКОМУ казалось, что это – не только размолвка, а действительное расхождение, больше того – что это есть измена тому делу, которое мы вместе с ним против большевистской партии, против Советской власти до этого момента защищали. Мне известно, что не все члены узкого троцкистского ядра рассматривали тогда так это дело. ТРОЦКИЙ тут проявил горячность. Мне известно было со слов РАДЕКА, со слов СМИРНОВА и некоторых других лиц тогдашнего троцкистского ядра, что они уже в самый момент расхождения представляли дело так и говорили ТРОЦКОМУ, что это с нашей стороны вовсе не есть измена прошлому, а это есть маленький зигзаг, размолвка, которая быстро разъяснится. И действительно это было так. Формальное восстановление троцкистско-зиновьевского центра в 1932 г. стало возможным потому, что расхождения между троцкистами и зиновьевцами не было ранее – в 1928 г. Никакой измены ТРОЦКОМУ мы в то время не совершали, а мы совершали еще одну измену большевистской партии, к которой мы принадлежали. Мы именно в этот момент переходили уже целиком на почву двурушничества, которое началось и раньше, которое было и в 1926 г., и в 1927 г. Но в 1928 г., после XV-го съезда, открывается в этом смысле новая глава, когда мы уже ни одного шага не можем сделать, ни одного слова не можем сказать без той или другой измены партии, без такого или другого применения двурушничества. Когда я смотрю теперь назад – годы 1928-1932 – годы, когда формального блока не было между троцкистами и зиновьевцами, – я должен сказать, что и в эти годы между нами и троцкистами осуществлялось только известное разделение труда <…> то, что он делал за границей с развязанными руками, в другой обстановке, то же самое мы делали другими методами, в другой обстановке на родине. И мы в это время были только более опасны и более вредны именно потому, что мы делали это менее открыто, именно потому, что мы были ближе к действующему руководящему составу партии, самой партии, к учреждениям советской власти. Мы оставались филиалом троцкизма внутри страны. Тот или другой эпизод в деятельности Троцкого за это время, тот или другой его шаг, зачастую вызывал с нашей стороны протест даже внутри себя, потому что он, очутившись на буржуазной свободе, должен был делать некоторые такие вещи, которые слишком били в нос.

Но это мелочь, в существе, в основном мы оставались прикованными к троцкизму, как колодник к тачке, к идеям троцкизма, платформе троцкизма, методам троцкизма. С этого началось наше грехопадение и этим окончилось. Смешно было бы, конечно, мне, достаточно взрослому человеку, достаточно участвовавшему в политике, сваливать все на троцкизм или на Троцкого лично, это было бы курам на смех, но смешно было бы также скрывать тот факт, что действительно идейная зависимость была оттуда, что мы пили из этого колодца, что дополнительный яд мы черпали сначала из близости с Троцким лично и из его идей впоследствии. Ни на один момент с 1928 по 1932 год действительной разницы между нами и троцкистами не было. Было только применение одного и того же оружия в различной обстановке, в различных комбинациях, людьми с несколько различными политическими биографиями, отсюда вытекало известное <не>понимание друг друга. Больше того, я думаю, что имею полное основание сказать, что с момента выступления правых реальный блок у нас с ними был до самого конца, вернее была бы следующая формула, что с троцкистами у нас был и реальный, и формальный блок. С правыми был формально-реальный блок, что мы проделали на глазах у всего народа, у всей партии, проделали эволюцию от так называемого левого авантюризма к правому капитулянтству. И поэтому совершенно закономерно пришли к терроризму. В обвинительном акте и здесь говорилось, как мы объясняли и как, в частности, объяснял я, как можно соединять марксизм с терроризмом <и> в итоге – с индивидуальным террором. Конечно, этого никогда не удавалось совместить, но только марксизм, насколько я могу понимать, в состоянии объяснить, откуда этот терроризм является в различной обстановке, и только в его свете можно понять всю проделанную нами эволюцию. Эта эволюция в обстановке формального блока между троцкистами и зиновьевцами была только вопросом времени.

<…> выжидали момента. Люди были искушены поражением, люди хотели более беспроигрышных шансов. Они говорили: нет мы теперь подождем, раньше чем вступим в формальный блок. Чего ждали? Ждали двух вещей. Увеличения трудностей, которые при тогдашних концепциях должны были неминуемо пойти более обостренно, ибо от капитуляции перед трудностями вначале мы перешли потом к прямой ставке на трудности, перешли на меньшевистско-эсеровские позиции. Мы ждали, во-первых, обострения трудностей, ждали и надеялись, во-вторых, на возникновение раскола внутри ЦК большевистской партии. Две ставки, которые, как и все остальное, соединяли нас с меньшевиками и эсерами, со всеми остальными врагами партии.

И вот в 1932 г. создается обстановка, которая и на оставшихся в СССР, и на Троцкого, находившегося на буржуазной свободе, показалась моментом, которого мы ждали. Нам показалось в этот момент, что действительно трудности растут, они будут расти, что они имеют органический характер, что недовольство расширяется, что наступил момент, когда мы сможем решиться на более активные действия. Мы сами питались всякими слушками, черпали их откуда угодно, со страниц «Советского бюллетеня [19]», «Социалистического вестника», слушками из подворотни о том, что возникают разногласия и в ядре ЦК.

Мы прошли в этом же 1932 г. как бы два цикла. 1-й, когда идет прямая ставка на рост трудностей, надежда на то, что они вырастают в такой мере, когда мы, и правые, и троцкисты, и примыкающие к ним более дробные мелкие группы смогут выступить открыто, мечтали выступить единим фронтом, причем тогда считали что больше всего шансов принадлежит правым, что их прогнозы {применительно недавно высказанные} больше всего оправдываются, что их имена будут иметь особенно притягательное значение. Поэтому мы считали необходимым в этот момент особенно подчеркнуть близость с ними, искать близости к ним, и самонадеянно считали, что имена Зиновьева, Каменева и Троцкого будут иметь особенно большое значение. Мы считали, что будет происходить рост и обостренность трудностей, что недовольство пойдет не ручейком, {превратится в реки и моря, что при виде} а реками и морем, что приходит тот желанный момент, когда мы должны будем и, конечно, единым фронтом, сделать открытое выступление против партии, новое открытое выступление, может быть сопровождаемое каким-либо более активным шагом, который мы не применили во время первой дискуссии, хотя и тогда мы доходили до антиправительственной демонстрации 7 ноября. Больше всего тогда подпольные группы как правого, так и так называемого левого направления искали связи с Зиновьевны и Каменевым.

ВЫШИНСКИЙ: Нельзя ли более конкретно, нельзя ли сказать, в чем заключалась эта связь?

ЗИНОВЬЕВ: Так как наиболее авторитетный по своей контрреволюционной идеологии Троцкий находится за границей, то люди обращаются к Каменеву и Зиновьеву. Обращения шли и от правых, с которыми мы имели контакт с 1927 года, не очень систематический, но никогда не прерывавшийся.

ВЫШИНСКИЙ: Скажите, с какого года, скажите: от – до.

ЗИНОВЬЕВ: Можно сказать, что они не прекращались до самого последнего дня.

Обращения шли от остатков рабочей оппозиции: Шляпникова, Медведева. Обращения шли от группы так называемых леваков, о которых здесь уже говорили. Это Ломинадзе, Щацкин, Стэн и другие. Я больше всего встречался со Стэном, несколько раз с Ломинадзе. Обращения шли также от так называемых, как мы их тогда называли, индивидуалов. Речь идет о людях, которые в общем входили в нашу сферу влияния, но которые тем не менее держались несколько индивидуально. К их числу относился Смилга, до известной степени Сокольников. Одним словом, как тогда говорилось на нашем оппозиционном языке, все нас искали, и мы всех искали.

Во вторую половину 1932 года мы проходим уже через несколько другой цикл, а именно, мы начинаем понимать, что мы раздували, преувеличивали эти трудности, как это было и раньше, мы начинаем понимать, что партия и ее центр преодолеют эти трудности. Но и в первую, и во вторую половину 1932 года мы пышем ненавистью к Центральному Комитету партии и к Сталину.

Мы уверены в том, что руководство должно быть во что бы то ни стало сменено, что оно должно быть сменено нами вместе с Троцким и правыми.

В этой обстановке происходят свидания Каменева с Ломинадзе, Шацкиным. В этой обстановке происходят мои свидания со Смирновым, которым я придаю решающее значение.

Иван Никитич Смирнов вчера обвинил меня в том, что я часто говоре неправду. Он сказал это в сравнительно небольшом зале, но мы знаем, что каждое слово, сказанное здесь, говорится перед всем миром, перед всей страной. Да, я часто говорил неправду. Я говорил ее с того момента, как стал на путь борьбы с большевистской партией. Раньше меня никто в этом не упрекал, и Иван Никитич Смирнов тоже не скажет, что меня раньше можно было в этом упрекнуть.

Да, с того момента, когда я, когда все мы встали на путь сначала оппозиции, потом контрреволюции, потом терроризма, потом без пяти минут фашизма, потому что троцкизм плюс терроризм есть фашизм…

ВЫШИНСКИЙ: Почему без пяти минут?

ЗИНОВЬЕВ: Конечно, с этого момента все мы говорили сплошную неправду. Мы представляли сплошную неправду не в смысле личном, а в смысле политическом, в смысле жизненном, в том единственном смысле, в каком это могло интересовать массы рабочего класса.

С этого момента и вы, Иван Никитич Смирнов, говорите сплошную неправду. И вот разница между мной, и вами, по-видимому, заключается в том, что я решил твердо и <до> конца в эту последнюю минуту сказать всю эту правду, всю правду до конца, между тем как вы приняли, по-видимому, другое решение.

ВЫШИНСКИЙ: А сейчас вы всю правду говорите?

ЗИНОВЬЕВ: Сейчас я говорю всю правду до конца.

ВЫШИНСКИЙ: Вспомните, что 15-16 января вы также утверждали, что вы говорите всю правду.

ЗИНОВЬЕВ: Да, 15-16 января я не сказал всей правды.

ВЫШИНСКИЙ: Не сказали, но уверяли, что говорите правду.

ЗИНОВЬЕВ: В этом заключалась наша тогдашняя тактика.

ВЫШИНСКИЙ: Может быть сейчас у вас тоже такая тактика: делать вид, что говорите правду, а на самом деле скрывать?

ЗИНОВЬЕВ: Конечно, я ничем не могу этого подтвердить кроме слов, которым, может быть, небольшая цена. Конечно, об этом будет судить суд и пролетарская общественность, и после всего моего тяжкого прошлого я не имею на этот счет никаких иллюзий и говорю то, что могу сказать.

Я не могу в свою очередь упрекнуть Ивана Никитича Смирнова в том, что он лично является человеком неправдивым или немужественным. Это было бы неправдой. Его многие знают. Он представлялся человеком правдивым и достаточно мужественным, чтобы нести ответственность за самые тяжкие преступления.

Поэтому я не могу упрекнуть его лично в этом, но должен сказать, что он именно продолжает примерно ту тактику, которую я, КАМЕНЕВ и другие проводили перед пролетарским судом в январе 1935 года. Этим и объясняется все его поведение и все его заявления насчет того, что он морально <и> политически ответственен, но не знает фактов и т.д. Только этим я могу объяснить его позицию. 

Я вспоминаю, что когда в конце 1934 г. я читал комплект бюллетеня Троцкого, то я в одной из статей Троцкого по поводу Смирнова нашел следующее выражение – Троцкий выражал неудовольствие и заявлял, однако, что И.Н. СМИРНОВ в решающую минуту будет с нами. Видимо Смирнов и решил здесь, что настоящая минута является решающей для всех сидящих здесь на скамье подсудимых и вот, видимо, эту решающую минуту И.Н. СМИРНОВ поддерживает именно так, как это предсказывал Троцкий.

Я вел переговоры с И.Н. СМИРНОВЫМ не случайно. Не случайно группа зиновьевцев поручила {мне устроить} *ему эту* встречу {со Смирновым} и не случайно она поручила эти переговоры Смирнову.

СМИРНОВ вчера делал беспомощную позицию. Попытка СМИРНОВА о том, что разговор этот не мог происходить в столовой Совнаркома, неудачна. Всякий понимает, что опаснее было устраивать свидания СМИРНОВУ с ЗИНОВЬЕВЫМ на квартире у кого-либо из них, всякий понимает, что это означало бы регистрирование блока, а поэтому именно такая встреча в столовой Совнаркома была единственно целесообразной с конспиративной точки зрения, именно в этой обстановке она и происходила. Всякий, кто знает эту обстановку, то всякий скажет, что она наиболее подходящая для подобного рода переговоров. Конечно, эта обстановка ни в коем случае не является подходящей для конференции, но людям, знакомым друг с другом несколько лет, людям, которые могут уединиться и переходить с одного разговора на другой, эта обстановка очень подходящая.

Вот эти минуты и секунды, когда мы вели разговор со Смирновым, – это были решающими минутами. Эти минуты и секунды, а если соединить все три свидания, то это получится несколько часов, были минутами, когда я по поручению зиновьевской группы, а СМИРНОВ по поручению троцкистской группы, договаривались о своей деятельности, – были решающими минутами.

Смешной становится попытка СМИРНОВА, когда он ссылается на то, что директиву СЕДОВА он рассматривает как личную его директиву. Я, например, если бы знал или если бы мне СМИРНОВ сказал, что он имеет директиву от СЕДОВА, то я был бы уверен, что эта директива является директивой Троцкого и передана нам с наибольшей точностью.

Я знал от Ивана Никитича Смирнова, что он имеет твердую директиву от Троцкого, что дело идет с 1931 года. У них это вполне созрело. Я ни капельки не удивляюсь, потому что угольки терроризма тлели уже в 1927 году и теперь только разгорелись. Я сам к этому времени, созрел, как и весь зиновьевский центр к этому времени. И, конечно, я вслушивался и впитывал каждое слово оттуда, имея в виду, что там стоит Троцкий, который издалека, более свободен, как мы тогда себе формулировали, более понимает международную обстановку в этот момент. Мы впитывались в его каждое слово и придавали решающее значение. Иван Никитич Смирнов целиком и полностью разделял эту директиву и горячо и убедительно ее проводил.

Я могу утверждать перед пролетарским государством, что если бы Смирнов был на свободе в 1933 году, то роль, которую выполняли Бакаев, Мрачковский, наверняка была бы разделена Иваном Никитичем Смирновым, что наверняка тогда вся тяжесть не пала бы на одного Бакаева. Если уже говорить о Гертике, то тогда он был введен Иваном Никитичем Смирновым. Все понимают, что в этот момент не делалось никаких подразделений на троцкистов и зиновьевцев в узком смысле слова. Тут подбирались люди по качественным признакам, люди для дела, с качествами совершенно необычными.

ВЫШИНСКИЙ: Какие же это качества?

ЗИНОВЬЕВ: С точки зрения террористической требовалось крупное прошлое, чтобы человек имел доверие моральное среди своих единомышленников, которых вербовали из людей, участвовавших в гражданской войне и перешедших на почву контрреволюции; требовался авторитет. Суд понимает, о ком я говорю. Среди своих требовалась личная обаятельность, требовалось доверие верхушки, с одной стороны – Троцкого, с другой стороны – Каменева и мое. Кроме этих качеств требовалась особенная близость, особенные личные знания людского состава, и то, и другое было у Ивана Никитича Смирнова не в меньшей мере, чем у Бакаева, а может быть и больше. И поэтому я убежден, что если бы он оказался на свободе, то руководство практической роли было бы разделено между ним и Бакаевым. На Бакаева согласились троцкисты так же, как мы согласились – зиновьевцы, в узком смысле слова, на Смирнова, потому что троцкисты к личным качествам Бакаева относились так же, как мы к личным качествам Смирнова.

Вот почему я говорю, что эти моменты, эти минуты, когда мы с ним договаривались, были наиболее решающими из всех моментов, когда ковался заговор; больше того, именно тогда же мы намечали с ним вопрос о лицах, против которых должно быть направлено террористическое орудие. Ясно, что тут называлось в первую очередь имя СТАЛИНА; мы считали тогда, что в Ленинграде преобладающее влияние имеют не троцкисты, а зиновьевцы, и поэтому там к ним должна была отойти наиболее решающая роль, – ясно, что там назывался как человек, на которого должно было быть направлено  оружие в первую очередь, С.М. КИРОВ; ясно, что тогда же говорилось о ВОРОШИЛОВЕ, ясное дело, именно в этом свидании были названы все главные имена. При этом произошел обмен мнениями насчет так называемого резервного центра. Было совершенно ясно, что никто так не знает состава троцкистов, как СМИРНОВ, и никто так не знает этой части состава, как ЗИНОВЬЕВ, и никто так не знает индивидуалов и промежуточных людей, как оба эти человека. И всем было ясно, что соглашение двух этих людей должно наиболее безболезненно, наиболее скоро привести к соглашению всех остальных. Вот в каком смысле я говорю, что именно эти переговоры имели наиболее решающее значение, и в этом смысле я утверждаю, что если бы СМИРНОВ решился сказать полною политическую правду, он бы сказал именно то самое, что говорю я. Вот, что я должен сказать по поводу организации этого центра. Самый состав его. В него входили: ЗИНОВЬЕВ и КАМЕНЕВ, что касается ЕВДОКИМОВА и БАКАЕВА, то они в него входили формально; я должен только сказать, что формально намечалось в разговоре между мною и СМИРНОВЫМ и остальными участниками вхождение их на случай, когда бы мы с КАМЕНЕВЫМ выбыли, т.к. имелась в виду необходимость наиболее узкого по составу центра по причинам конспиративного характера. Но фактически ЕВДОКИМОВ и БАКАЕВ пользовались таким же доверием, как и мы, и фактически, реально они в центр входили. Со стороны троцкистов первым бесспорным членом, вожаком их, моральным и политическим представителем назывался Иван Никитич СМИРНОВ, вторым – МРАЧКОВСКИЙ, третьим ‒ ТЕР-ВАГАНЯН, причем и у них имелось в виду, что если будет возможно вчетвером сноситься – будет достаточно. От группы леваков имелись в виду ЛОМИНАДЗЕ и ШАЦКИН.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, можно такой вывод сделать в итоге ваших показаний, что в организации после 1932 г. троцкистско-зиновьевского террористического блока и центра решающую роль сыграли, с одной стороны, вы – от зиновьевцев как руководитель зиновьевцев, и, с другой стороны – ТРОЦКИЙ через своих представителей?

ЗИНОВЬЕВ: Правильно.

ВЫШИНСКИЙ: В качестве главного представителя и даже заместителя ТРОЦКОГО в этот период являлся И.Н. СМИРНОВ?

ЗИНОВЬЕВ: Правильно.

ВЫШИНСКИЙ: Вы непосредственно со СМИРНОВЫМ вели переговоры по организации этого блока и об условиях, на которых этот блок должен быть организован?

ЗИНОВЬЕВ: Как и о составе центра.

ВЫШИНСКИЙ: Четвертое – что решающим условием объединения было признание необходимости террора?

ЗИНОВЬЕВ: Правильно.

ВЫШИНСКИЙ: И пятое – что тогда же вами и Смирновым были даже установлены лица, против которых террор должен был быть направлен в первую очередь, и что этими лицами являлись т. Сталин, т. Киров, т. Ворошилов?

ЗИНОВЬЕВ: В центре стоял этот вопрос.

ВЫШИНСКИЙ: Вы это твердо помните и подтверждаете, что во всех пяти пунктах, вместе с вами активное участие принимал и Смирнов?

ЗИНОВЬЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: И шестое – что если Смирнов отрицает здесь все, то это потому, что он держится той тактики, какая была общепринятой в вашем подполье?

ЗИНОВЬЕВ: Совершенно верно. Если позволит мне гражданин прокурор, я скажу более точно.

ВЫШИНСКИЙ: Пожалуйста.

ЗИНОВЬЕВ: Я сначала уточню взаимоотношения мои и Троцкого. Я, несомненно, играл очень большую, может быть самую большую роль в так называемом зиновьевском движении. Несомненно, что тут роль моя была решающей. Достаточно большой, во всяком случае. Но было бы смешно, если бы я не видел, что роль Троцкого во всем этом деле была еще больше, была еще больше. Я не хочу сказать, что вина была больше. Вина, с моей личной точки зрения, ответственность моя больше, чем его. По причинам, о которых я могу здесь не распространяться, по причинам различной политической биографии. Ленин сказал, что предать может только свой. Если я не ошибаюсь, он сказал это в октябре 1917 года применительно к Каменеву и ко мне. В этом смысле я хочу сказать, что вина в преступлении, ответственность за него перед народом и страной, перед рабочим классом и пролетарским судом моя больше, чем Троцкого. Но роль его в организации контрреволюционного движения в последнее 10-тилетие, роль его в заговорах последних годов, роль его начиная с 1932 года и посейчас, по целому ряду обстоятельств, о которых подробно я могу и не говорить, – больше, чем моя. Вот что я могу сказать о взаимоотношениях моих и Троцкого.

Что касается взаимоотношений между остальными членами центра, то они достаточно ясны и не нуждаются в дальнейшем выяснении. Думаю, повторяю, что 2 или три свидания, которые мы имели со Смирновым летом 1932 года в приёмной и столовой СНК, вызвали обострения в подготовке террористических актов и, поскольку можно выделить момент как решающий из решающих, то это был именно этот момент.

ВЫШИНСКИЙ: Ваши практические шаги в направлении осуществления плана убийства вождей и руководства нашей партии и правительства?

ЗИНОВЬЕВ: {Дальнейшее} *Важнейшее и* решающее значение имеет так называемое совещание в Ильинском.

ВЫШИНСКИЙ: Когда?

ЗИНОВЬЕВ: На рубеже между летом и осенью 1932 года, во всяком случае после моих переговоров со Смирновым, переговоров Евдокимова со Смирновым и Мрачковским, переговоров Каменева с Тер-Ваганяном, переговоров Каменева и Ломинадзе, переговоров Томского и целый ряд других и т.д. Все созрело, политически все предпосылки были налицо. Все было более или менее намечено в черновом, если можно так выразиться, наброске, и речь шла уже о практических выводах.

И вот совещание в составе: Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева, Карева, кажется, Куклина (я больше имен не помню) должно было окончательно поставить печать на этом соглашении с нашей стороны, должно было окончательно принять ранение, должно было более или менее распределить роли. В этом смысле я и придаю такое большое основное значение совещанию в Ильинском в названном мною составе.

Наиболее важный и практический результат заключался в том, что практическое руководство террористическими делами было вверено Бакаеву, с очень широкими полномочиями, и что Кареву, в это время в Ленинграде завоевавшему себе известное положение и имевшему связи, данные ему мною и Бакаевым, и с другими всеми единомышленниками Зиновьева в Ленинграде, в том числе с Румянцевым и другими, было дано поручение для Ленинграда.

Я не помню хорошо, что предшествовало у нас – платформа правых этому совещанию или наоборот, я могу ошибиться, но самое появление этой платформы, чтение ее тоже сыграло для нас крупную роль. Мы знали хорошо настроение правых, но все-таки документ это есть не только настроение, но чтение его на грани выстрела (я помню хорошо эти слова “на грани выстрела”) показало, что это террористический документ. Еще одна характерная подробность: при первом чтении не только платформы, но и листка (был и листок, который представлял собою квинтэссенцию этой платформы), факт, что при первом чтении его Каменев и я, достаточно искушенные в этих делах люди, не могли сразу сказать, что это – платформа троцкистов <или> правых, и если правых, то какой подгруппы, – настолько  все тогда слилось, настолько все дышали уже одним и тем же воздухом, настолько все стихийно вливались в эту грязную яму троцкизма. 

ВЫШИНСКИЙ: Кто это все?

ЗИНОВЬЕВ: Я, само собою разумеется, имею в виду все группы как правого, так и т<ак> н<азываемого> левого направления.

ВЫШИНСКИЙ: Вы скажите о вашем участии в подготовке терактов?

ЗИНОВЬЕВ: После этого совещания и провала моего и Каменева в связи с этим делом, мы двурушничаем на заседании Центральной контрольной комиссии, мы отделываемся сравнительно легким наказанием. Мы должны уехать в ссылку, оставляем все бразды правления, если можно так выразиться, Евдокимову, Бакаеву и Смирнову. Мрачковский тогда отсутствовал в Москве, Ваганян рассматривался нами как ближайший помощник, но в первую очередь мы имели в виду СМИРНОВА. Я, по крайней мере, и Каменев, с которым мы расстались в больнице, мы имели в виду, что в эту центральную тройку, которую мы оставили, войдут: Евдокимов, Бакаев и Смирнов.

Конечно, эта тройка имела ряд других, конечно, мы знали о Ваганяне как члене центра. знали о том, что есть люди, которые готовы им в любой момент помочь, но центральной тройкой считали их.

Перед самым отъездом я имел свидание с Томским, которое тоже имеет, по-моему, решающее значение в том смысле, что я на этом свидании Томскому открыл все для передачи его ближайшим друзьям Рыкову и Бухарину. Я рассказал о всем этом, без излишних подробностей, но в основном рассказал о блоке, на какой основе этот блок построен, о людях. Хотя людей Томский знал, как свои пять пальцев, знал так же, как и мы. Я был наиболее близок с Томским по старым временам и, кроме того, имел удобный повод поговорить с ним перед отъездом, так как мне решено было дать некоторую литературную работу в ссылке, и ему как заведующему Госиздатом было поручено это выполнить.

И вот, под видом разговоров на эту тему я имел с Томским два свидания, или может быть три, где в основном выяснилась полная солидарность по этой линии [20].

После этого, мы с Каменевым уезжаем в ссылку. Возвращаемся весной в мае, если не ошибаюсь, 1933 года. Первые наши шаги, естественно, направлены на то, чтобы ликвидировать, если можно так выразится, наш террористический прорыв, провал заговорщиков; ликвидировать то, что произошло, восстановить <к> себе доверие для того, чтобы потом можно было продолжать действовать.

Мы уже не застали на свободе Смирнова и Карева. Я называю более видных сторонников троцкистско-зиновьевского блока. Вероятно, отсутствовали уже другие, но в особенности бросалось в глаза отсутствие этих двух, так как один имел решающее значение для троцкистской части, для всех нас, другой – для ленинградской части.

Мы с опаской встречаемся друг с другом, паломничества на квартиры к друг другу были доведены до минимума. Более того, я помню, как мы не раз говорили с Каменевым: хорошо, что как-то не требуют прямого разрыва между мной и им. Мы с ним продолжали более или менее свободно встречаться. Конечно, никто не мог требовать какого-то прямого разрыва, встречи никому не были запрещены. Весь вопрос был в содержании этих встреч. Одно то, что мы с Каменевым продолжали близко общаться, уже составляло немалую часть того, что дело заговора могло двигаться сравнительно беспрепятственно дальше.

Дальше мы продолжаем тактику, состоящую из сочетания, из комбинирования все более и более рафинированного, перфидного, коварного двурушничества с подготовкой заговора.

Гражданин прокурор напомнил здесь сегодня о статьях, писанных Каменевым и мною во исполнение этого. Больше того, после убийства Сергея Мироновича Кирова наше коварство дошло до того, что я (и, насколько помню, Каменев, и, кажется, Евдокимов) написали некролог по поводу памяти Кирова. Эти некрологи не попали в печать, но я свой в «Правду» послал.

КАМЕНЕВ: (с места) Я ничего не посылал.

ЕВДОКИМОВ: (с места) Я тоже.

ЗИНОВЬЕВ: Я послал свой некролог [21]. Каменев знал, что я пошлю.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, по предварительному соглашению это сделали?

ЗИНОВЬЕВ: Насколько я помню, я Каменеву говорил, что я посылаю. Он, кажется, сказал, что либо дошлет самостоятельный, либо от их учреждения будет коллективный некролог, и он его подпишет.

ВЫШИНСКИЙ: Вы не припоминаете этого, обвиняемый Каменев?

КАМЕНЕВ: Я этого не помню. И о том, что Зиновьев собирался послать некролог, – я не знал. Я знал о том, что ЗИНОВЬЕВ после событий 1-го декабря и после ареста БАКАЕВА и ЕВДОКИМОВА пришел ко мне с проектом своего письма к генеральному комиссару государственной безопасности ЯГОДЕ, в котором заявлял, что он обеспокоен этим арестом и просит его вызвать для того, чтобы установить, что он (Зиновьев) ничего общего с этим не имеет.

ВЫШИНСКИЙ: Было это так, обвиняемый Зиновьев?

ЗИНОВЬЕВ: Да, было.

КАМЕНЕВ: Потом я говорил, что этого делать не надо, потому что я считал, что после {гибели} того, что было нами сделано, – необходимо соблюсти немножко хладнокровия.

ВЫШИНСКИЙ: Вам удалось сохранить хладнокровие.

КАМЕНЕВ: Да, такой записки я не писал.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Каменев, что, такой некролог был действительно написан и послан Зиновьевым в «Правду»?

КАМЕНЕВ: Я этого не знал.

ВЫШИНСКИЙ: Может быть вы этого так же не знаете, как вы о многих вещах забывали в январе 1935 г.?

КАМЕНЕВ: Это не усугубляет моей ответственности, и я заявляю, что я этого не знал.

ЗИНОВЬЕВ: Я могу продолжить?

УЛЬРИХ: Пожалуйста.

ЗИНОВЬЕВ: Вот до чего дошла политика сочетания двурушничества с подготовкой террористического заговора. 

ВЫШИНСКИЙ: (перебивая) Ваши практические шаги, как вы практически руководили подготовкой терактов, расскажите, пожалуйста. Между прочим, расскажите <, как> вы поручали БАКАЕВУ организовать убийство Кирова, потом расскажите о посылке Бакаева в Ленинград для проверки готовности проводимой там работы. 

ЗИНОВЬЕВ; В 1934 году?

ВЫШИНСКИЙ: Да, в 1934 году. Для чего Вы его посылали? 

ЗИНОВЬЕВ: Для того, чтобы он как человек, который пользовался нашим доверием, который прекрасно знал личный ленинградский состав, проверил людей, обстановку, степень готовности и т.п.

ВЫШИНСКИЙ: Он ездил и проверял?

ЗИНОВЬЕВ: Да, он ездил и проверял.

ВЫШИНСКИЙ: Вернулся?

ЗИНОВЬЕВ: Вернулся, сообщил Каменеву и ЕВДОКИМОВУ.

ВЫШИНСКИЙ: И Зиновьеву?

ЗИНОВЬЕВ: Лично со мной он не виделся, но я об этом обо всем знал.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были уверены в том, что все обстоит благополучно?

ЗИНОВЬЕВ: Я считал, что все работы сделаны.

ВЫШИНСКИЙ: Вы торопили?

ЗИНОВЬЕВ: Я не могу подтвердить заявление Бакаева в той части, в которой он говорил относительно БОГДАНА.

ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю, вы торопили, форсировали? Были ли такие моменты, когда вы выражали недовольство некоторой медлительностью?

ЗИНОВЬЕВ: Да, некоторое недовольство я выражал.

ВЫШИНСКИЙ: Кому говорили об этих недовольствах?

ЗИНОВЬЕВ: Я говорил Евдокимову и в разговорах говорил Каменеву.

ВЫШИНСКИЙ: Потом?

ЗИНОВЬЕВ: Насколько помню – больше ни с кем не говорил.

ВЫШИНСКИЙ: С Бакаевым не говорили?

ЗИНОВЬЕВ: С БАКАЕВЫМ в это решающее время держал связь через ЕВДОКИМОВА.

ВЫШИНСКИЙ: Вы форсировали, торопили, ускоряли?

ЗИНОВЬЕВ: Я говорю, что подтверждаю это вообще.

ВЫШИНСКИЙ: Рейнгольд, кажется, говорил вчера, что вы говорили, что дело вашей чести убить скорее Кирова. Говорилось так действительно?

ЗИНОВЬЕВ: Вообще не раз говорилось о форме.

ВЫШИНСКИЙ: Именно о вашей чести, в силу которой требовалось убить Кирова. Можно сказать, что вы не только были организатором и вдохновителем убийства Кирова, но и организатором более скорого осуществления этого события?

ЗИНОВЬЕВ: Возможно был момент, когда я старался ускорить.

ВЫШИНСКИЙ: Что вас толкало?

ЗИНОВЬЕВ: Условия заговорщиков, сознание мысли, что нужно делать дело скорее, иначе возможен провал и т.д.

ВЫШИНСКИЙ: У вас с Бакаевым или с Каревым был разговор? 

ЗИНОВЬЕВ: Был.

ВЫШИНСКИЙ: Вы не только Бакаеву давали поручение, но и Кареву?

ЗИНОВЬЕВ: Да. Кроме этого, он служил связью между мною и Бухариным. Карев имел от меня лично и всей нашей группы задание держать связь с Бухариным лично, так как это было более удобно со стороны конспиративного характера ввиду того, что они встречались на академической почве [22].

ВЫШИНСКИЙ: Какое ваше отношение было к другим террористическим актам, которые подготовлялись? 

ЗИНОВЬЕВ: Ясное дело, что положительное, что подходил с точки зрения технической возможности, целесообразности, очередности. Во всяком случае ответственность за все эти попытки я несу полностью.

ВЫШИНСКИЙ: М. Лурье вы знали?

ЗИНОВЬЕВ: Да, знал. Я хочу как раз к этому моменту подойти.

ВЫШИНСКИЙ: Как вы с ним встречались, на какой почве, как вы с ним вели разговор, как и о чем толковали, в чем его убеждали, одобряли, фактическую сторону.

ЗИНОВЬЕВ: Лурье я знал под именем Эмеля. В 1934 или может быть в 1933 году. Я знал его сначала по линии его работы в Коминтерне и моей в «Большевике». Он явился с какой-то книжкой, статьей или рецензией, не помню, и говорил со мною. Затем я разговаривал со своим единомышленником Герцбергом по линии торгпредской работы. <…> исполняя роль троцкистской группы в Берлине, знал о приезде названного Эмеля, что он был заведующим агитпропом или зам<естителем> зав<едующего> агитпропом и знал, что он наш.

Я знал, что ЭМЕЛЬ привез сведения, относящиеся к 1932 и 1933 г.г., о террористических директивах ТРОЦКОГО. ЭМЕЛЬ желал встретиться со мной лично, ГЕРЦБЕРГ тоже не возражал, считал это полезным Я отказывался от этого по причинам исключительно конспиративно-заговорщического характера, а именно – я считал, что в этот момент идти мне на встречи с людьми более или менее случайными, неизвестными мне в достаточной степени – опасно, говорить с ними о терроре было бы вдвойне опасно. Вот почему я отказывался от этих встреч. ЭМЕЛЬ встречи упорно добивался и добился ее следующим путем: он написал какую-то книгу или сборник документов о социал-демократии и как-то устроил так, что этот сборник был прислан мне на отзыв (это был не единственный случай, когда некоторые документы мне были посылаемы). Затем он просто пришел и сказал, что я – автор этого сборника, я – составитель (пришел он ко мне на квартиру). Я знал о том, что он – троцкист, я знал о том, что он играл крупную роль в ЦК Германской коммунистической партии, в ее аппарате в те времена, когда у власти стояли РУТ ФИШЕР, МАСЛОВ, знал вообще, что это человек только что приехавший из-за границы. Поэтому я решил, что ограничусь в беседе общими вопросами, что я не перейду с ним на такие темы, на которые я разговариваю только с двумя-тремя лицами, с которыми мы съели пуды соли, с которыми мы знакомы 20 лет. Должен прибавить, что и внешнее впечатление, которое на меня произвел Лурье, было неблагоприятное.

ВЫШИНСКИЙ: Не понравился вам?

ЗИНОВЬЕВ: Не понравился – своей суетливостью, несерьезностью, у него прорывался язык фашизма, фашизма слишком грубого, слишком прямого, а я в те времена фашизма не признавал, считал все наоборот – считал, что я ничего общего с фашизмом не имею, обвинял в фашизме других и т.д. У ЭМЕЛЯ этот фашизм слишком грубо проявлялся. Это также меня отталкивало от безмерно доверительного разговора с ним. Конечно, я слушал то, что он говорил, но перейти к вопросу о терроре, к вопросу об именах тех, которые были достаточно общеизвестны…

ВЫШИНСКИЙ: Что же он вам говорил (фашистское) и что вы слушали?

ЗИНОВЬЕВ: Фашистское сводилось к тому, что он говорил, что в такой обстановке, как сейчас, мы должны идти на использование всяких средств. Приводится фраза на стр.13, где говорится так: Зиновьев будто бы сказал: «что же вас смущает? Вы же историк, Моисей Ильич, вы знаете дело Лассаля с Бисмарком, когда Лассаль хотел использовать Бисмарка в интересах революции». Эта фраза была сказана не мною, а Эмелем. Я тут же узнал в ней Троцкого, и всякий кто ближе…

ВЫШИНСКИЙ: Он сказал вам, что вас здесь смущает?

ЗИНОВЬЕВ: Он почувствовал, что я на эту тему не хотел говорить и привел мне эту историческую параллель, которую я слушал, и думаю, что всякий кто знает биографию Троцкого, что он как живого увидит в этой параллели Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Вы приписываете эти слова Эмелю-Лурье?

ЗИНОВЬЕВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Разрешите спросить Моисея Лурье?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Лурье ‒ так это? Соответствует действительности?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Не так, не соответствует действительности.

ВЫШИНСКИЙ: А как соответствует деятельности?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Действительности соответствует так, как это изложено на странице 13 обвинительного заключения. И не только это сравнение привел Зиновьев. Дело в том, что, я в своих показаниях это скажу, что я не добивался этих свиданий с Зиновьевым, потому что уже находился в Москве полтора года.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, добивались свидания не вы, а кто добивался?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Я позвонил в редакцию «Большевик». Это была наша третья встреча. Первая встреча была в апреле 1934 г. в редакции «Большевик», вторая встреча – 25-26 июля 1934 г. в конференц-зале *Ком<мунистической>* академии {наук}, когда Зиновьев выступал по докладу Кнорина о 20-тилетии возникновении войны, и третья встреча была 4 августа того же 1934 года. При встрече был действительно разговор о рецензии Зиновьева на составленную мною книгу для Украинского издательства, причем послал на рецензию книгу не я, а издательство. При второй встрече в конференц-зале коммунистической академии я спросил Зиновьева, когда к нему можно будет зайти, он же сказал – позвоните. Я позвонил в редакцию «Большевика» 1-2 августа, и он сказал, что его больше устроила бы встреча у него на квартире. Я же человек такта, и если мне говорят, что больше устроит встреча на квартире, хотя я у него на квартире никогда и не был, он дал мне адрес…

ВЫШИНСКИЙ: До этой встречи на квартире вы имели две встречи с Зиновьевым? Это правильно?

ЗИНОВЬЕВ: Да, я вспоминаю, что он заходил один раз в редакцию «Большевик».

ВЫШИНСКИЙ: Значит, к вам на квартиру он свалился не как снег на голову, а вы были с ним знакомы до этого?

ЗИНОВЬЕВ: Я сказал следствию и прокурору, что я знал о его приезде от моих единомышленников.

ВЫШИНСКИЙ: Знали о приезде, но ничего не сказали, что дважды виделись с ним?

ЗИНОВЬЕВ: Вторую встречу я запамятовал, но сейчас вспоминаю, что вся эта встреча заключалась в том, что после моего выступления, у вешалки, когда мы шли за пальто и галошами, он при всем народе подошел ко мне и сказал в присутствии всех, что вы говорили, как бог, и сделал еще несколько льстивых замечаний. В этом заключалась вся встреча у вешалки после доклада Кнорина. 

ВЫШИНСКИЙ: Это была вторая встреча? А третья встреча? 

ЗИНОВЬЕВ: 3-я встреча была у меня квартире. 

ВЫШИНСКИЙ: Вы утверждаете, что вы его не приглашали, а вы (обращается к Лурье) утверждаете, что он вас пригласил?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Я не мог пойти на квартиру, если бы он не сказал адреса и часа.

ВЫШИНСКИЙ: Но это бывает в зависимости от характера человека. Мы знаем, что встреча состоялась, по чьей инициативе – это для нас имеет второстепенное значение. Вы утверждаете, что это вам сказал Зиновьев?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Я не только это подтверждаю, но дам несколько дополнительных показаний.

Из ответа на вопрос, что слышно у РУТ ФИШЕР и М<АСЛОВА>, для меня было ясно, что привезенная им директива из Берлина, переданная Герцбергу для Зиновьева, Зиновьевым была действительно получена, что дало мне возможность говорить с ним открыто. Поэтому я спросил, в курсе ли дела Натан Лурье. Он мне сказал, что Натан Лурье связан с неким Францем Вайцем. На мой вопрос, кто такой Франц Вайц, он [23] мне сообщил, что он является особенно доверенным лицом Гимлера [24], ГЕСТАПО. Я ему сказал: вы в курсе дела об этой группе? … [25] Я в курсе дела, так что получается историческая преемственность от Желябова [26] до … [27]  Тут же я ему сказал: так что же вас здесь смущает?{ И привел пример:} Вы же историк, Моисей Ильич, – и привел параллель с Бисмарком и Лассалем. На что он мне сказал: вы же активный работник германской «Дейтч-националь» партии, почему вы там могли использовать… (не слышно), почему мы не можем использовать Гимлера. Тогда я сказал: Как же так – марксизм и индивидуальный террор. Ответ был – не надо формально относиться к этому… В книге «О путях предательства германской социал-демократии» цитируется очень часто «Критика Гегелевской философии и права». Вы, Григорий Евсеевич, ссылались всегда на то… (несколько слов не слышно) [28]

ЗИНОВЬЕВ: Это чистейшая выдумка и чепуха.

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Все сказанное мною соответствует исторической действительности.

ВЫШИНСКИЙ: Вы говорите, что это чепуха, но вы же действительно встали на почву террора?

ЗИНОВЬЕВ: Я говорю об аксессуарах и фразах.

ВЫШИНСКИЙ: Вы же говорили, что у вас с Моисеем Лурье был разговор на тему, которая показалась вам менее … ^[29], чем фашизм. Было это все? Допустим, что не вы проводили историческую параллель, а ее проводил профессор истории, допустим, что это так. Как вы отнеслись к этому?

ЗИНОВЬЕВ: Само собой понятно, что я отдаю себе полный отчет в том, что этот инцидент имеет совершенно подчиненное значение, что все мои совершенные преступления весят в миллион раз больше, чем этот инцидент, и признаю полностью и целиком, что люди, ставшие в социалистическом отечестве на почву пораженчества, на почву троцкизма, прибавивши к этому терроризм, подошли к фашизму. О чем тут говорить? Это все тяжелые мои обвинения не снимает. Но в это крупное заговорщическое дело вкрадывается инцидент…

ВЫШИНСКИЙ: Меня интересует, как вы отнеслись к этому разговору Лурье?

ЗИНОВЬЕВ: Мне не совсем понравилось, что пришел этот незванный человек, внешнее впечатление, буду выражаться парламентски, он произвел не очень хорошее. То, что он мне говорил о загранице, о Троцком, я знал прекрасно без него и совершенно не нуждался в его информации. Я знал об этом через Смирнова и Мрачковского, которого, кстати сказать, встретил весной 1934 года на улице и подробно поговорил. Знал от того же Герцберга, знал все то, что можно было знать о загранице, это был неподходящий момент, момент наиболее усиленной конспирации, для подобных разговоров. Говорить с ним об этом в такой момент, когда я с Бакаевым старался говорить через Евдокимова! Мне это не понравилось. Во всем его разговоре звучали фашистские ноты.

ВЫШИНСКИЙ: Как вы реагировали на это?

ЗИНОВЬЕВ: Я реагировал так, что замял разговор, прекратил его.

ВЫШИНСКИЙ: Вы ему не возражали?

ЗИНОВЬЕВ: Не могу сказать, чтобы возражал. Я свел дело к тому, чтобы замять разговор.

ВЫШИНСКИЙ: Что значит замять? Вы соглашались с ним или нет? Можно сказать да, да, поддакивать, а потом разговор прекратить.

ЗИНОВЬЕВ: Что касается этой фразы о Лассале, я узнал в ней Троцкого, ибо знал его пристрастие к Лассалю.

ВЫШИНСКИЙ: Узнав Троцкого, сразу испугались?

ЗИНОВЬЕВ: Нет, я не испугался, но я понял, что дело идет о чем-то похожем, понятном, что в этой обстановке должно было родиться.

ВЫШИНСКИЙ: Тем более, это была почва для вашего сближения с собеседником.

ЗИНОВЬЕВ: Никакого сближения с Эмелем-Лурье у меня не было. 

ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю: вы выслушали вот эту фашистскую речь от Эмеля-Лурье и высказали какие-нибудь соображения по этому поводу или противоречили ему?

ЗИНОВЬЕВ: Я свел разговор к тому, что Лассаль не наш, что это не классик, сказал, что Лассаль – мелкий буржуа, о чем я много писал. Объяснять же ему что-нибудь партийное, конечно, я не мог в то время.

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: (с места): А кто цитировал «Обращение Маркса к союзу коммунистов»?

ВЫШИНСКИЙ: Одним словом, человека, который откровенно говорил в квартире о союзе с фашистской полицией, вы этого человека не выгнали?

ЗИНОВЬЕВ: Откровенно он не говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Вы только что сказали, что он говорил откровенно. Что может быть откровеннее того выражения, которое вы приписываете ему? Или тогда вам это не казалось откровенным?

ЗИНОВЬЕВ: Сейчас я вижу, что это говорилось откровенно. 

ВЫШИНСКИЙ: Значит, беседа кончилась. Вы ему пожали руку, и он ушел?

ЗИНОВЬЕВ: Да, к сожалению, я ему пожал руку. Никаких серьезных доводов я не мог высказывать. Понять, что дело идет о фашизме, я тогда не мог.

ВЫШИНСКИЙ: Вы только что сказали, что этот инцидент имеет второстепенное, подчиненное значение. Вы встретились с таким откровенным фашистским оратором и как вы на это реагировали? Я прихожу к заключению, что, выслушав все это, вы не имели силы или желания возражать, свели разговор на нет, пожали вашему собеседнику руку, и на этом окончился благополучно проведенный вами вечер. Правильно? 

ЗИНОВЬЕВ: Около того, с той поправкой, что откровенно о фашизме он не говорил, а пробалтывался в этом смысле. Имен не называл, о терроре не говорил.

ВЫШИНСКИЙ: Я говорю об исторической параллели, о Бисмарке и Лассале.

ЗИНОВЬЕВ: Эту фразу он действительно произнес, и я решил, что это до него дошло каким-то окольным путем от Троцкого, я узнал в этой фразе Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Вы связь с Троцким не прерывали, следовательно, почему это вас оттолкнуло от Лурье?

ЗИНОВЬЕВ: Меня это оттолкнуло не от Лурье, а от его разговоров.

ВЫШИНСКИЙ: У Вас не было желания с ним говорить?

ЗИНОВЬЕВ: Он представлял из себя троцкиста, но в своих разговорах развивал нотки о фашизме.

ВЫШИНСКИЙ: А Вы с ним были солидарны, но не хотели говорить?

ЗИНОВЬЕВ: Солидарен с ним я не был, но говорить не хотел. 

ВЫШИНСКИЙ: У меня вопросов больше нет.

УЛЬРИХ: У обвиняемых есть вопросы?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: У меня есть дополнительный вопрос.

УЛЬРИХ: Пожалуйста.

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Прошу уточнить – обращался ли ко мне Зиновьев с вопросом о том, имею ли я новые сведения о ФИШЕР и МАСЛОВЕ?

УЛЬРИХ: Обвиняемый Зиновьев, такой разговор был?

ЗИНОВЬЕВ: Да, был.

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Второй вопрос – не может ли Зиновьев точно сказать, что сейчас делает группа РОЗЕНФЕЛЬДА?

УЛЬРИХ: Мы далеко уходим от темы, вопрос не имеет существенного значения. Других вопросов нет?

МОИСЕЙ ЛУРЬЕ: Нет.

УЛЬРИХ: Подсудимый Зиновьев, скажите пожалуйста, что вам известно о практических шагах по подготовке теракта в отношении Сталина?

ЗИНОВЬЕВ: Что было принято общее решение но этому вопросу – я уже говорил, что я участвовал в этом деле – я тоже говорил, и через ЕВДОКИМОВА мне было известно, что были две попытки покушения на Сталина, в которых принимали участие, насколько я помню, трое – РЕЙНГОЛЬД, ДРЕЙЦЕР и ПИКЕЛЬ. Мне известно, что их неудача была связана с тем фактом, о котором здесь вчера говорил в своих показаниях Бакаев.

УЛЬРИХ: Эта попытка имела место летом и осенью 1934 г., и непосредственным организатором ее был БАКАЕВ?

ЗИНОВЬЕВ: Да, на него это было возложено.

УЛЬРИХ: Известно вам или нет то, о чем говорил БАКАЕВ по возвращении из Ленинграда в ноябре 1934 г.?

ЗИНОВЬЕВ: Хотя я в это время отсутствовал, но мне все было известно со слов ЕВДОКИМОВА или КАМЕНЕВА – точно не помню.

УЛЬРИХ: Известно Вам или неизвестно, приезжал ли кто-либо в Москву из Ленинграда для доклада после 1-го декабря?

ЗИНОВЬЕВ: Мне это неизвестно.

УЛЬРИХ: Обвиняемый БАКАЕВ, приезжал в Москву или не приезжал после 1-го декабря 1934 г. МАНДЕЛЬШТАМ?

БАКАЕВ: Я слышал от ЕВДОКИМОВА относительно этого приезда. 

УЛЬРИХ: обвиняемый Евдокимов, вы это подтверждаете?

ЕВДОКИМОВ: Я этого не подтверждаю.

УЛЬРИХ: Я спрашиваю, приезжал ли кто-нибудь после 1-го декабря в Москву из Ленинграда?

ЕВДОКИМОВ: Если и приезжал, то я не видел, но мне нечего скрывать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы слышали, Бакаев, от Евдокимова?

БАКАЕВ: В столовке слышал от Евдокимова.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Может быть, Евдокимов, вы не помните? 

ЕВДОКИМОВ: Нет, не видел Мандельштама.

ВЫШИНСКИЙ: Бакаев, вы договорились с Мандельштамом и Левиным, что должны приехать в Москву?

БАКАЕВ: Они должны были приехать и сообщить о мерах, которые они приняли для сокрытия преступления. Предупредить москвичей на случай возможных репрессий.

ВЫШИНСКИЙ: Так вы сговорились с Мандельштамом и Левиным?

БАКАЕВ: Должен был приехать Мандельштам к Гертику.

ВЫШИНСКИЙ: А Гертик должен был сообщить кому?

БАКАЕВ: Дальнейшей договоренности не было. Ясно, что Гертик сообщил бы тому, кому нужно было сообщить.

ВЫШИНСКИЙ: Важно установить одно обстоятельство, что вы лично, Бакаев, с Мандельштамом и Левиным договорились, что до убийства т. Кирова они приедут в Москву…

БАКАЕВ: Я так договорился с Евдокимовым.

ВЫШИНСКИЙ: Евдокимов, вы помните это? Каменев, вы помните это?

КАМЕНЕВ: Да.

ЕВДОКИМОВ: Может быть Бакаев путает. В разговоре с Микояном в Пищепроме мне было известно, что Николаев (это было, по всей вероятности, числа 5-6, может быть 7, а 8 я уже был арестован), что Николаев продолжает при допросах настаивать на версии, что он совершил убийство из личной мести. Вот эту новость, которая для нас имела большое значение, я Бакаеву действительно передал в столовой.

БАКАЕВ: Этой новости я не знал, а на первом своем утверждении настаиваю, причем прямо было сказано Евдокимову, что приехал Мандельштам, которой мне сообщил об аресте Николаева и его родственников, и мы разошлись.

ЕВДОКИМОВ: Я мог позабыть разговор с Бакаевым, но не позабыл бы приезда Мандельштама.

ЗИНОВЬЕВ: Вы мне разрешите упущенный момент о Богдане осветить. В одном месте показания Бакаева оспариваю. Именно в том месте, где он говорит со слов Богдана, что я Богдана непосредственно направил в секретариат, ускорял дело и т.д. Это неверно. Это имеет второстепенное значение, важен факт, что он был привлечен к террористическому центру, но взаимоотношения, которые он описывал, – неверны.

ВЫШИНСКИЙ: Но вы рекомендовали БОГДАНА БАКАЕВУ для того, чтобы он организовал убийство тов. СТАЛИНА? Вы это подтверждаете?

ЗИНОВЬЕВ: Подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: Прошу свидетельницу САФОНОВУ. (Вводят свидетельницу САФОНОВУ).

УЛЬРИХ: Ваша фамилия?

САФОНОВА: САФОНОВА.

УЛЬРИХ: Имя и отчество? 

САФОНОВА: Александра Николаевна.

УЛЬРИХ: Вы вызваны свидетельницей по данному делу. Тов. ВЫШИНСКИЙ, задавайте вопросы (по вашей просьбе свидетельница вызвана).

ВЫШИНСКИЙ: Скажите, пожалуйста, свидетельница САФОНОВА, что Вы знаете о деятельности Ивана Никитича СМИРНОВА, о троцкистско-зиновьевском террористическом центре? Знаете ли вы что-нибудь об этом? 

САФОНОВА: Прежде чем ответить вам на этот вопрос, я должна заявить здесь о том, что, несмотря на то, что я на данное судебное заседание вызвана в качестве свидетеля, я являюсь ответственным и несу в равной мере эту ответственность, несу ответственность наравне с сидящими здесь на скамье подсудимых, т.к. я являлась членом троцкистского центра и принимала активное участие в работе этого центра – принимала участие в решениях этого центра по вопросу о терроре, а также была полностью солидарна с этими решениями. Теперь разрешите мне ответить по существу заданных вами вопросов.

В 1931 г. после возвращения И.Н. СМИРНОВА из-за границы он информировал центр троцкистской организации в лице ТЕР-ВАГАНЯНА, Мрачковского и меня о том, что им получена от Седова установка на переход к террористическим методам борьбы.

ВЫШИНСКИЙ: Лично от Седова?

САФОНОВА: Да, эта установка была получена от Седова, но в той информации, которую дал Иван Никитич Смирнов, он сообщил, что Седов передал эту установку как линию поведения Троцкого.

ВЫШИНСКИЙ: Эта установка Троцкого передана была через Седова?

САФОНОВА: Эта установка Троцкого передана была через Седова.

ВЫШИНСКИЙ: Это заявил Смирнов?

САФОНОВА: Да, на совещании, которое было и заслушало информацию Ивана Никитича Смирнова о его поездке за границу. На этом же совещании было сообщено нам, что центром было принято решение о переходе к террору и, в первую очередь, о совершении теракта на Сталина. Практически это дело было поручено Мрачковскому.

Было бы неверно сказать, что решение о терроре было принято только как исполнение полученной директивы Троцкого. Вопрос о терроре возникал и раньше и ставился в рядах нашей организации. Как факт, подтверждающий это, я могу привести прямое предложение члена нашей организации Югова, который еще в 1930 году предложил перейти к террористическим методам борьбы как единственно реальным в данных условиях для достижения цели – свержения руководства ВКП. Тогда этот вопрос не был окончательно решен, но в этих высказываниях, которые имели место, Иван Никитич Смирнов, который принимал участие в разрешении этого вопроса, заявил, что он считает принципиально допустимым террористические методы борьбы, но считает, что организационно это дело должно быть поставлено таким образом, чтобы Троцкий, верхушка организации и по возможности троцкисты остались в стороне от этого дела и не были запятнаны обвинением в терроре.

Таким образом было бы правильнее сказать, что решение вопроса о терроре состоялось одновременно как здесь в Москве в троцкистской организации, так и за границей у Троцкого. И в 1931 году после возвращения Ивана Никитича Смирнова это решение окончательно оформилось, сделалось, как я уже говорила, фактом.

В последующем 1932 году была получена директива Троцкого, которая была привезена Гавеном и явилась прямым подтверждением переданной через Седова директивы о терроре. Об этой директиве также нас информировал Иван Никитич Смирнов. Эта директива явилась не только подтверждением указаний, переданных через Седова, но она одновременно явилась и указанием на необходимость форсировать теракт на Сталина. Тогда в 1932 году было снова подтверждено принятое в 1931 году решение, и было дано поручение Мрачковскому с указанием на необходимость привлечения к этому делу Дрейцера.

Кроме этого, в процессе обсуждения вопроса террора я могу привести следующий факт, характеризующий личные отношения Смирнова к этим вопросам. Факт этот следующий. Когда после возвращения Сергея Витальевича Мрачковского с приема у Сталина последний, информируя нас о своей беседе со Сталиным, при этом присутствовали я и Иван Никитич Смирнов, информируя нас, увязывал эту беседу с перспективой нашей дальнейшей борьбы и заявил, что единственный выход – это убить Сталина. Тогда Смирнов активно поддержал этот вывод Мрачковского, подтвердил его, и снова вопрос стал в такой плоскости [30].

Это дело нужно законспирировать таким образом, чтобы троцкистская верхушка осталась в стороне от всего этого дела, чтобы можно было изобразить это дело делом какой-нибудь белогвардейской организации, сохранив незапятнанной троцкистскую организацию. Перед моим отъездом в декабре 1933 г. на строительство Амуро-Байкальской дороги в личной беседе со СМИРНОВЫМ, в разрезе обсуждения перспектив дальнейшей работы организации и принятых решений о терроре Иван Никитич СМИРНОВ в категорической форме подтвердил мне, что СТАЛИНА надо убить, что СТАЛИН будет убит. Мне известно также, что на основе единства позиций в отношении руководства, единства в вопросе о терроре был заключен блок с зиновьевской организацией и что в этом направлении действовал как Смирнов, так и ТЕР-ВАГАНЯН в части личных переговоров с отдельными руководителями зиновьевской организации.

Вот в основном все, что я имела рассказать.

ВЫШИНСКИЙ: Если по частям вернуться к вашим объяснениям, то выходит, что с вашим участием был организован центр зиновьевско-троцкистской организации, в которой принимал участие Смирнов. (обращается к Председателю) Позвольте спросить обвиняемого СМИРНОВА?

Обвиняемой СМИРНОВ, значит, вернувшись к этому вопросу, – вы подтверждаете показания САФОНОВОЙ о том, что вы были активным участником организовавшегося осенью 19<32> г. троцкистско-зиновьевского блока?

СМИРНОВ: Я был в составе центра.

ВЫШИНСКИЙ: Далее, {обвиняе<мая>} САФОНОВА, вы указываете, что СМИРНОВЫМ была получена через СЕДОВА прямая директива о терроре от Троцкого. Был{о}*а* ли это {воспринято как} личная установка СЕДОВА или это была директива Троцкого?

САФОНОВА: Это есть директива Троцкого, переданная им Смирнову через Седова.

ВЫШИНСКИЙ: Принял ли это Смирнов как личную установку СЕДОВА, или он это принял как директиву Троцкого?

САФОНОВА: Я заявляю, что это была установка Троцкого, переданная через СЕДОВА Смирнову на основе информации Смирнова. Смирнов к ней присоединился и активно поддерживал.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Смирнов. 

СМИРНОВ: По возвращении из Германии я, давая информацию, сообщил между прочим о своем свидании с Седовым, сказал, что Седов высказал мне такую мысль относительно террора, которую я воспринял как личное мнение, с котором я не был согласен, и именно в таком разрезе я это изложил.

ВЫШИНСКИЙ: Свидетельница САФОНОВА говорила, что вы были согласны с этим?

СМИРНОВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Свидетельница САФОНОВА, сейчас Смирнов скрывает правду?

САФОНОВА: Я считаю, что он скрывает это.

СМИРНОВ: Я имею право так говорить, потому что это было именно так, как я сказал.

ВЫШИНСКИЙ: А Сафонова считает, что было так, как она сказала. Обвиняемый Тер-Ваганян, вы слышали об этом от Смирнова?

ТЕР-ВАГАНЯН: Нет. Я был тогда в Тифлисе. Я слышал это от САФОНОВОЙ, и Сафонова рассказала мне так, как говорит сейчас.

ВЫШИНСКИЙ: А вот вы на допросе от 14 августа показали…

ТЕР-ВАГАНЯН: Это потому, что хронология была ошибочная. Я знаю, я знаю в чем дело.

ВЫШИНСКИЙ: Подождите, не волнуйтесь. Вы не можете знать, в чем дело, пока я не сказал вам того, о чем идет речь. Вы, следовательно, утверждаете, что от Смирнова ничего в 1931 году не слышали? 

ТЕР-ВАГАНЯН: Этот вопрос я слышал не от Смирнова, а от Сафоновой.

ВЫШИНСКИЙ: А вот ваши показания, том 36, л. д. 58. «В 1931 году из Берлина в Москву возвратился Смирнов Иван Никитич, который мне сообщил, что, будучи в Берлине, он встречался с Львом Седовым, от которого получил директиву о переходе троцкистской организации к террористическим формам борьбы с руководством ВКП(б)». Мне сообщил, как вы говорите.

ТЕР-ВАГАНЯН: Это у меня так прямо и сказано?

ВЫШИНСКИЙ: Да, можете посмотреть. 

ТЕР-ВАГАНЯН: У меня в протоколе, который я составил 16-17 числа, сказано следующее: что об этих разговорах я узнал…

ВЫШИНСКИЙ: Я читаю дальше ваше показание: «До получения мной этой информации Смирнов об этом сообщил участникам троцкистской организации Мрачковскому и Сафоновой Шуре». Видите, как вы уточняете?

ТЕР-ВАГАНЯН: Приехал Смирнов в августе 1931 года. 15 августа я был в Тифлисе, потом уехал в Эривань, из Эривани приехал к концу сентября.

ВЫШИНСКИЙ: Очень возможно.

ТЕР-ВАГАНЯН: Все это произошло потому, что тогда, когда я давал показания, меня все время уверяли, что Смирнов был за границей в 1930 году. Между тем, было совершенно ясно, что речь идет не о 1930, а о 1931 годе. В 1931 году произошло именно так, и на предварительном следствии я так и показывал, что слышал об этих разговорах от Сафоновой, которая находится здесь и может это подтвердить.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, вы сейчас в свои показания от 14 августа вносите поправку?

ТЕР-ВАГАНЯН: Нет, в показания от 14 августа я никакой поправки не вношу.

ВЫШИНСКИЙ: Что вам еще говорила Сафонова? 

ТЕР-ВАГАНЯН: Вот мои показания, приведенные в обвинительном заключении. Здесь сказано следующее: «От Троцкого и Седова была получена для Смирнова и троцкистского подполья в СССР специальная директива о переходе на самые активные и острые методы борьбы с партией и ее руководством». Это я показал и узнал от Сафоновой. Точнее было бы сказать, как я уже говорил выше, что хронологические исправления внести сами собой исправления в самое существо дела [31].

ВЫШИНСКИЙ: Я должен констатировать все же, что в протоколе от 14 августа, который вы подписали, вы говорили о том, что получили эти сведения от Смирнова. ТЕР-ВАГАНЯН, вам было известно о террористических установках, привезенных СМИРНОВЫМ?

ТЕР-ВАГАНЯН: Мне было известно от САФОНОВОЙ.

ВЫШИНСКИЙ: САФОНОВА, расскажите коротко о том, что вам передал СМИРНОВ.

САФОНОВА: Он передал мне о директиве Троцкого, которую он получил через СЕДОВА по поводу террора. После этого было принято решение о необходимости перехода к террористическим методам борьбы.

ВЫШИНСКИЙ: СМИРНОВ принимал участие в переходе на террористические методы борьбы?

САФОНОВА: Принимал участие и был организатором этого террора. 

ВЫШИНСКИЙ: Вы слышите, обвиняемый Смирнов, вы это подтверждаете?

СМИРНОВ: Я отрицаю.

ВЫШИНСКИЙ: Вы признаете, что в 1932 году вы через ГАВЕНА получили директиву от Троцкого о терроре?

СМИРНОВ: Я это подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: Сафонова заявляет, что вы не только получили эту директиву, но и энергично ее проводили, так это было?

СМИРНОВ: Нет, не так, я об этой директиве рассказал Сафоновой и Тер-Ваганяну.

ВЫШИНСКИЙ: Значит Сафонова говорит неправду?

СМИРНОВ: В данном случае – неправду.

ВЫШИНСКИЙ: Был у нас разговор с Сафоновой и Мрачковским по поводу приема тов. СТАЛИНЫМ Мрачковского?

СМИРНОВ: Я не помню, присутствовала ли при этом разговоре САФОНОВА.

ВЫШИНСКИЙ: Спросить САФОНОВУ.

САФОНОВА: Да, я присутствовала, это может подтвердить МРАЧКОВСКИЙ.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Мрачковский, Сафонова присутствовала при этом разговоре?

МРАЧКОВСКИЙ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: (обращаясь к Смирнову) Какой у вас был разговор в связи с сообщением Мрачковского о его приеме тов. СТАЛИНЫМ?

СМИРНОВ: Я помню, что Мрачковский подробно передавал весь разговор со Сталиными, и в это время никакого разговора об убийстве Сталина мы не вели.

ВЫШИНСКИЙ: Никакого разговора о том, что нужно убить Сталина не было, а САФОНОВА говорит, что был, – спросим Сафонову. 

САФОНОВА: Я утверждаю, что СМИРНОВ говорит неправду, надо это прекратить и сказать по-настоящему.

ВЫШИНСКИЙ: Вы утверждаете, что этот разговор был? 

САФОНОВА: Я утверждаю, что этот разговор был, и Мрачковский его тоже должен подтвердить.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый Мрачковский, вы подтверждаете?

МРАЧКОВСКИЙ: После принятия меня Сталиным, я в присутствии СМИРНОВА и САФОНОВОЙ передал впечатление, которое на меня произвело такое широкое познание мелочей, о которых говорил со мной СТАЛИН. На меня этот разговор произвел такое впечатление, что Сталин знает не только поверхностно всю ту работу, которая проводится в Союзе, но он подробно знает и о всех мелочах. Я восторгался обширным знанием Сталиным работы, производимой в стране, а СМИРНОВ проявил недовольство моим восхищением и как бы в порядке неприятного укола сказал, что Сталин пытается тебя оторвать, и за одно это надо Сталина уничтожить.

ВЫШИНСКИЙ: Он это сказал. Слышали, Смирнов?

МРАЧКОВСКИЙ: Я не отрицаю расчета на то, чтобы Сталина убрала партия или страна. На это расчетов не может быть. Он внедрен настолько в страну, в работу, в людей, что Сталина можно убрать, только убив его.

ВЫШИНСКИЙ: Было так? (обращается к Сафоновой)

САФОНОВА: Подтверждаю первую часть заявления Мрачковского о том, что у него было определенное удивление и восхищение, и вместе с тем, резюмируя итог беседы о перспективах дальнейшей борьбы с руководством, Мрачковский заявил, что дальнейший путь – убийство Сталина. Иван Никитич Смирнов подтвердил это дело и высказался только в отношении формы конспирации.

ВЫШИНСКИЙ: (к Смирнову) Вы это отрицаете? Позвольте прочитать том XXIX, л. д. 93, вашу очную ставку с Сафоновой, где вы говорили по поводу этого разговора. Я напоминаю раньше всего, что говорила Сафонова. «ВОПРОС: Сафонова, как Смирнов отнесся к… ОТВЕТ: Я говорила и еще раз заявляю, что Смирнов передавал нам директивы Троцкого, приведенные Гавеном. <СМИРНОВ:> Я хочу напомнить Сафоновой следующий факт, что к директиве Троцкого, привезенной Гавеном, вы отнеслись отрицательно. <САФОНОВА:> Вспомните, Иван Никитич Смирнов, наш разговор перед моим отъездом в… Вы, Смирнов, сказали – Сталин будет убит». (обращается к Смирнову) Смирнов, что вы на это скажете?

СМИРНОВ: Очевидно, такой разговор мог быть.

ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю, мог быть такой разговор относительно убийства Сталина?

СМИРНОВ: Разговор относительно убийства Сталина мог быть.

ВЫШИНСКИЙ: Может быть в связи с делом Эйсмонта можно сказать, что Сталин может быть убит? Вы подтверждаете, что с Сафоновой был разговор, что т. Сталин может быть убит?

СМИРНОВ: Я утверждаю, что с Сафоновой мог быть разговор о террористической деятельности.

ВЫШИНСКИЙ: Вы подтверждаете показание, что у вас был разговор с Сафоновой о возможном убийстве т. Сталина? Подтверждаете или не подтверждаете?

СМИРНОВ: Условно подтверждаю.

ВЫШИНСКИЙ: А безусловно?

СМИРНОВ: В связи с делом Эйсмонта [32].

ВЫШИНСКИЙ: Сафонова, вы помните этот разговор?

САФОНОВА: Да.

СМИРНОВ: Не может ли она подтвердить со свидетелем?

ВЫШИНСКИЙ: Вероятно, разговор был не со свидетелем. 

САФОНОВА: Да, разговор был без свидетелей.

СМИРНОВ: Очень жаль. (В зале смех)

ВЫШИНСКИЙ: Не был ли свидетелем аналогичного разговора МРАЧКОВСКИЙ?

САФОНОВА: Свидетелем аналогичного разговора был МРАЧКОВСКИЙ. 

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый МРАЧКОВСКИЙ, вы были свидетелем того, как СМИРНОВ говорил, что нужно убрать СТАЛИНА? 

МРАЧКОВСКИЙ: СМИРНОВ хочет из нас изобразить ширму и сам спрятаться. Мы за длинные его уши вытащим не только голову, но и туловище.

ВЫШИНСКИЙ: А вот он ищет свидетелей.

МРАЧКОВСКИЙ: Я – свидетель, Шура ‒ свидетель, ТЕР-ВАГАНЯН ‒ свидетель.

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый ТЕР-ВАГАНЯН.

ТЕР-ВАГАНЯН: Я могу свидетельствовать относительно отношения СМИРНОВА к эйсмонтовскому делу. Когда было опубликовано дело ЭЙСМОНТА, я пришел к СМИРНОВУ. СМИРНОВ был один, тут мы имели дело один на один, без свидетелей. Однако, разговор, который у нас был, я передаю почти дословно, потому что я этот разговор уже третий раз повторяю. Он рассказал все то, что он слышал в совнаркомовской столовой в этот день вокруг дела ЭЙСМОНТА. Я ему сказал: «Иван Никитич, как будто это дело приобретает в антипартийных правых кругах какую-то форму фашистского дворцового переворота». Он сказал: «ЭЙСМОНТ вовсе не один, да и есть ли дело ЭЙСМОНТА фашистское».

ВЫШИНСКИЙ: Вы как это поняли?

ТЕР-ВАГАНЯН: Я понял, что он там слышал не одного ЭСТЕРМАНА, значит он знает не одного правого уклониста, которые подобно ЭЙСМОНТУ швырялись всюду такими фразами. А во-вторых, я понял, что он это вовсе не считает фашистским делом.

ВЫШИНСКИЙ: Вы считали, что СМИРНОВ разделяет террористические установки?

ТЕР-ВАГАНЯН: То есть как я мог считать или не считать, когда был главой этого дела?!

ВЫШИНСКИЙ: Обвиняемый СМИРНОВ, вот вам еще один свидетель. Будете ли вы, СМИРНОВ, упорствовать или скажете правду?

СМИРНОВ: Я сказал ту правду, которую я знаю.

ВЫШИНСКИЙ: Но Вас уличают МРАЧКОВСКИЙ, ТЕР-ВАГАНЯН, ЗИНОВЬЕВ. 

СМИРНОВ: Я могу уличить ЗИНОВЬЕВА, что он говорил неправду, если вы мне дадите слово.

ВЫШИНСКИЙ: Вы получали из-за границы указания о терроре: первый раз в 1931 г. – через СЕДОВА, второй раз – в 1932 г. – через ГАВЕНА?

СМИРНОВ:   Один раз – это было в 1932 г., от ГАВЕНА, а в первый раз это была не директива, а был личный взгляд на террор СЕДОВА, который я не воспринял как директиву.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были членом о6ъединенного центра, и вы не отрицаете показания об этом САФОНОВОЙ?

СМИРНОВ: Я это показывал на следствии.

ВЫШИНСКИЙ: Объединенный центр организовался на основе террора, вы это признаете?

СМИРНОВ: Восприняли идею Троцкого, я об этом знал.

ВЫШИНСКИЙ: Вы единственно отрицаете разговоры с Сафоновой о террористических планах?

СМИРНОВ: Это не единственное, я отрицаю, что организовывал террористические группы.

ВЫШИНСКИЙ: Вы же сказали, что были членом центра, для чего был создан центр?

СМИРНОВ: Центр был создан для руководства работой. 

ВЫШИНСКИЙ: Что, выходит, в деятельность центра входила организация террористических групп?

СМИРНОВ: Конечно, было принято это решение.

ВЫШИНСКИЙ: Вот я и спрашиваю, в обязанность центра это входило?

СМИРНОВ: Входило.

ВЫШИНСКИЙ: Значит, в обязанности центра входила организация террористических групп, а вы были членом центра?

СМИРНОВ: Был.

ВЫШИНСКИЙ: В ваши обязанности как члена центра входила организация террористических групп, правильно?

СМИРНОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Вы это признаете? 

СМИРНОВ: Это признаю, но работу эту не вел.

ВЫШИНСКИЙ: Вы это признаете? 

СМИРНОВ: Я это сказал.

ВЫШИНСКИЙ: Это подтверждает САФОНОВА. Скажите, пожалуйста, какие у вас есть основания считать, что Сафонова выдумывает все то, что она здесь говорила?

СМИРНОВ: Пусть она сама на это ответит. Я не хочу повторять того, что она сказала мне на очной ставке.

ВЫШИНСКИЙ: Можете повторять что угодно, какие у вас отношения с Сафоновой, что, она с вами личные счеты сводит?

СМИРНОВ: Отнюдь нет.

ВЫШИНСКИЙ: Какие отношения у вас были с Сафоновой?

СМИРНОВ: Хорошие.

ВЫШИНСКИЙ: А больше?

СМИРНОВ: Мы были близкие люди друг другу.

ВЫШИНСКИЙ: Вы были муж и жена?

СМИРНОВ: Да.

ВЫШИНСКИЙ: Личных счетов у вас нет?

СМИРНОВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Больше вопросов не имею. 

СМИРНОВ: Разрешите вопрос к Сафоновой.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Пожалуйста.

СМИРНОВ: Александра Николаевна, вы сказали, в чем выражалась террористическая деятельность нашей террористической группы в период 1931 года?

САФОНОВА: В 1931 году, прежде всего, было принято определенное решение, которое, уже мобилизовало организацию в определенном направлении. Причем это решение было поставлено на определенные практические рельсы, что выражалось в прямом поручении Мрачковскому заняться подготовкой боевых дружин и т.д. и особенно это было определенное мнение организации и троцкистских кругов, в которых мы с вами вращались. Вот что я могу ответить. Это было в 1931 году. Если хотите, скажу еще следующее, что вся работа, которую мы вели не широко, она не выливалось за пределы центра, по существу, эта работа была пропагандой террористических методов борьбы, потому что никакой платформы мы не имели, ничего кроме озлобленной критики против руководства у нас не было. Вся пропагандистская работа, которую мы с вами вели, по существу своему, являлась пропагандой террористических методов борьбы, подготовкой к восприятию террористических актов троцкистской организацией.

СМИРНОВ: Это относится к 1931 году?

САФОНОВА: Да.

СМИРНОВ: А вот ничему в ваших показаниях о решении перехода к террору вы сказали, что это решение было принято центром в конце 1932 года, после получения от Троцкого директивы?

САФОНОВА: В моих наказаниях я совершенно точно помню, что окончательное решение о терроре было принято в 1931 году после вашего возвращения из-за границы. В 1932 году это решение было еще раз окончательно подтверждено, и было принято решение о форсировании теракта на Сталина.

ВЫШИНСКИЙ: Позвольте по этому поводу напомнить, что в деле имеется показание Сафоновой в томе 29 л. д. 106, где говорится «{поскольку} вернее было бы сказать, что процесс созревания решения о терроре до известной поры шел параллельно у нас и за границей… окончательное решение было принято в 1933 году после сообщения Ивана Никитича Смирнова о полученной им через Седова санкции Троцкого на переход к подготовке теракта на Сталина».

ВЫШИНСКИЙ: (Обращается к Смирнову). Вы это подтверждаете?

СМИРНОВ: Нет.

ВЫШИНСКИЙ: Тут сказано это в томе 29-м, л. д.106.

СМИРНОВ: Разрешите сказать, что в л. д. 295 сказано, что я сказал, что окончательное решение о терроре было принято в 193… [33] году.

ВЫШИНСКИЙ: Вы путаете два обстоятельства Одно обстоятельство – это ваш внутренний троцкистский мирок и другое обстоятельство – это объединенный центр троцкистов и зиновьевцев.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Объявляется перерыв на два часа.

 

 

РГАСПИ Ф. 17, Оп. 171, Д. 382, Л. 3-122 машинопись.

---